где n — показатель мастерства, Lс — отношение суммы троеборья к собственному весу спортсмена, 0,45 — отношение веса мышц к весу всего тела, принятое для тяжелоатлетов, g — весовая категория, 60 — вес атлета.

                 g - 60 
Выражение 0,45 - ------  
                   900

          Ну и что? Можем ли мы сказать, что атлет, вписывающийся в эти параметры, обязательно установит рекорд? Нет, не можем. И наверно, не сможем никогда.

          Гонщик, стартующий на могучей машине, давит на акселератор до тех пор, пока его смелость не уравновесит страх. Можно бы и прибавить, но уже возникло нестерпимое желание сбросить газ. И вместо сердца — пустота. С самолётной скоростью надвигается поворот, где слепая центробежная сила постарается сбросить машину в кювет, исковеркать, разбить, разломать на куски. И, не выдержав напряжения, гонщик давит на тормозную педаль.

          А в это время сбоку впритирку проходит другая машина. Похуже, послабей... Но пока один гонщик тормозит, другой с безоглядной отвагой жмёт на газ. Именно он и побеждает. То есть побеждает человек, а не его машина.

          Конечно, с хорошими данными легче покушаться на рекорды. Но я никогда не взял бы на себя смелость выдать окончательное "нет", даже если парень — щепка, "фитиль" и вполне годится играть в баскетбольной команде средней руки. Да, я могу усомниться. Покачать головой. Я могу сказать, что он почти наверняка не дойдёт до атлетических высот. Но, поверьте, слово "почти" даже в самых безнадёжных случаях я не пропущу. Надежда, хоть маленькая, всегда есть. Шанс, пускай один из тысячи, остаётся.

          Г.Здражила, по нынешним понятиям, недопустимо высок, но он олимпийский чемпион. Н.Озимек, экс-чемпион мира, тоже довольно высок, но, как можно видеть, это не помешало ему добиться цели.

          А есть и такие атлеты, сами успехи которых с точки зрения спортивной технологии сплошной парадокс.

          С двух до четырнадцати лет мальчик страдал астмой. Лекарства не помогали. Чтоб хоть как-то компенсировать свою неполноценность, мальчик занялся культуризмом. Звали мальчика Томми Коно.

          В 1953 году в разгар стокгольмского чемпионата мира за кулисами появился скромный, застенчивый гигант. Его правая голень была заметно тоньше левой. Выходя на помост, он надевал наколенник и высоко поднимал толстый грубошёрстный носок. Странный это был атлет. Он приехал один, чувствовал себя неуверенно, скованно. Как когда-то я сам. Я стал его добровольным секундантом. Мой подопечный выжал колоссальный по тем временам вес — 167,5 килограммов, а толкнул всего... 165. Подвела больная нога. И всё-таки этот хромой атлет стал чемпионом мира. Это был канадский тяжеловес Даг Хэпбурн.

          История повторяется. Хрупкий паренёк был серьёзно болен, перенёс детский паралич. Тренироваться начал без тренера, самостоятельно. Болезнь даёт себя знать и теперь: во время толчка штангист, щадя больную правую ногу, припадает на левую. Речь идёт о рекордсмене мира среди юниоров Райнере Доррцапфе (ФРГ).

          Мы ищем таланты. Мы мечтаем о чудо-богатырях, которые в один прекрасный день приедут из сибирской тайги или из северных краёв, неуклюже схватят и поднимут двухсоткилограммовую штангу. Колоссальная одарённость быстро себя проявит, и после короткого периода тренировок рекорды падут.

          Ведь примерно так всё и было, когда спортивный мир потрясли 512,5 килограммов Пауля Андерсона. После этого все мы ждали пришельца из тайги. Напряжённо вглядывались в парней-перевесков. А между тем курсант Юрий Власов уже давно и вполне буднично ходил на тренировки. Но до поры до времени он никого особенно не интересовал. Ведь он выглядел обыкновенно. Человек как человек.

          Силы не покидают нас в один день. В 35 лет чувствуешь себя ничуть не хуже, чем год или два назад. И хотя победы даются нелегко (а когда, спрашивается, они давались шутя?), хочется верить, что в спортивной борьбе ты ещё долго будешь задавать тон.

          В основе спорта лежит надежда на успех. Если ты победил, то непременно будешь верить, что счастье и в следующий раз улыбнётся тебе. Если проиграл, то тебя тоже утешит надежда на успех. Поэтому, наверное, так трудно добровольно покинуть спорт, самому отказаться от борьбы. Где нет борьбы, нет и надежды.

          Сознательное решение оставить спорт обычно приходит задним числом. Череда соревнований — это словно бесконечный и всё убыстряющийся бег. Вначале ты чувствуешь себя свежим и полным сил. Ты можешь делать ускорения и рывки. Отставать и снова догонять. Но усталость, как яд, уже пропитывает мускулатуру, хватает за горло, повисает на плечах. И вот лидер растворяется в общей группе. Из авангарда переходит в арьергард. Тяжело спотыкаясь, бежит один. Он и не думает сходить. Ещё надеется, что передохнёт на ходу и ликвидирует разрыв. Но когда поднимает голову, то его быстроногие противники уже так далеко, что остаётся только одно — сходить с дистанции, прекращать этот изнурительный бег. Можно до конца, пускай последним, но всё-таки от начала до конца пробежать марафон. Однако спортивную жизнь от начала до конца не пробежишь.

          Началом конца моей спортивной карьеры стал 1959 год. На Спартакиаде народов СССР я попытался поднять штангу на грудь — и упал на помост. Подняться самостоятельно уже не смог. "Скорая помощь" отвезла меня в Центральный институт травматологии и ортопедии (ЦИТО). Врачи поставили диагноз — отрыв приводящей мышцы бедра.

          Неделю я провалялся на больничной койке, а как только почувствовал, что могу двигаться, "сбежал" домой. Семь дней — срок небольшой. Но за это время, как оказалось, произошло немало событий.

          Мне шёл тридцать пятый год. Пока я выигрывал, меня терпели. Травма всё переменила. Штангу я уже поднимать не мог, и тренеры сборной сразу же сбросили меня со счетов. Так я оказался за бортом тяжелоатлетического корабля. Однако, в отличие от морских обычаев, кричать "человек за бортом" никто не стал.

          Пока я лежал в ЦИТО, никто не поинтересовался моим здоровьем, никто не вспомнил, что я есть. Сознаюсь: я чувствовал себя глубоко уязвлённым. Пусть кончился спортсмен, но человек-то остался.

          Да, судьба нанесла мне свой удар в тот момент, когда я его меньше всего ожидал. Однако, как ни странно, намерения оставить помост у меня не появилось. Правда, после того как мне стукнуло 30 лет, я не раз думал об уходе, но приближались очередные соревнования, и, забыв о сомнениях, я снова брался за гриф штанги. Когда выигрываешь, трудно уходить в отставку только потому, что соперники моложе тебя. Мне везло. Я стал чемпионом даже той самой Спартакиады, которая уложила меня на больничную койку.

          Впрочем, один человек меня не забыл. Однажды в палате, где я лежал, появился Юрий Власов. Он осторожно открыл дверь и почти заполнил своей могучей фигурой дверной проём. Положил что-то вкусное на мой столик и присел сбоку на кровать, отчего она застонала всеми своими пружинами.

          Наши с Юрием отношения складывались неровно. Отчуждение сменялось теплотой, потом опять ударял мороз. Юра втянулся в литературу и с большой серьёзностью относился к тому, что писал. Он не отличался открытым характером, трудно сходился с людьми. Но однажды на сборах вдруг решился и, застенчиво поправляя очки, стал читать нам свой новый рассказ. Помнится, его герой в тяжёлой борьбе выиграл большой чемпионат, но, окружённый вниманием толпы, на самом гребне славы не чувствует ничего, кроме смертельной усталости, и задаёт себе вопрос: "Зачем это нужно? Кто стал счастливей от моих побед?"

          Мне тогда показалось, что герой рассказа слишком уж копается в своих переживаниях, слишком уж бравирует своим снисходительным отношением к собственной славе. Может быть, я был и неправ, но у меня сложилось именно такое впечатление.

          Я не специалист в литературе. И о своих впечатлениях сказал так, как принято говорить в нашей штангистской среде — без дипломатических экивоков, коротко и ясно. К сожалению, вышло это обидно. Конечно, сказано всё было мимоходом, без злого умысла, и, будь на месте Власова другой штангист, он бы и ухом не повёл. Но Юра с его повышенной ранимостью, неожиданной в этом могучем и красивом человеке, почувствовал себя уязвлённым.

          Я оказался несправедлив. Я не учёл, как дорого было для него дело, которое я тогда посчитал простой забавой.

          Вот почему, когда Юра пришёл ко мне в больницу, я даже немного удивился. Но он был уже рядом, и я любовался им ничуть не меньше, чем мои товарищи по палате, которые разглядывали его во все глаза.

          Положение моё было плачевным, будущее — неопределённым. Но Юра не стал служить надо мной товарищескую панихиду, а сказал слова, в которых я нуждался больше всего:

          — У тебя ещё будут победы, Аркадий, обязательно будут. Только не хандри. Тебя списали со счетов — ну и что? А ты докажи своё. Отдохни немного, подлечись и дай бой!

          Дать бой — это совпадало с моими желаниями. Но как? Нога и низ живота были синими, как баклажан. Я взял жену, пятилетнюю дочку Алёнку и поехал в Сочи. Сходя с поезда, я больше всего боялся, как бы какой-нибудь болельщик случайно не узнал меня в толпе, хотя, если честно, признать во мне штангиста было нелегко. Кроха-дочка ходила в два раза быстрей, чем я. Жена несла мой чемодан, словно я был инвалидом. А я, припадая на палочку, еле-еле тащился следом за ней.

          На что я рассчитывал? Трудно объяснить. Вернее всего, ни на что. Это было упорство в чистом виде, фанатизм, вера в чудеса. Вера не нуждается в объяснениях и аргументах. Она идёт не от ума, а от чувств.

          Убедите приятеля, что по проводу течёт смертельной силы ток. Пускай на самом деле никакого тока нет, но если человек вам поверил, то его уже никакими силами не заставишь дотронуться до провода рукой. Это для вас никакого тока нет, а для него есть.

          Я, не имея на то никаких оснований, верил в успех. Я страстно хотел дать бой. И трудность задачи только подстёгивала моё упорство.

          Рано утром я шёл к морю, залезал в воду по грудь и начинал тренироваться. На суше каждое неосторожное движение отдавалось в травмированной ноге болью, в воде же я чувствовал себя намного свободней. Я часами двигал ногой вперёд-назад. Тренировался трижды в день. Постепенно амплитуда движений стала шире, притупилась боль. Однако прошло десять дней, прежде чем я отважился робко подумать о тяжестях. Это были обыкновенные гантели, весившие по десять килограммов.

          Когда я научился крепко стоять на земле, дальнейшие тренировки решил проводить уже в зале. Ребята, ждавшие, что чемпион Союза возьмётся за большие веса, были, наверно, разочарованы, когда я попробовал взять на грудь 60 килограммов и не взял. А вот 50 килограммов поддались. С них-то я и начал своё возвращение в строй.

          Нога побаливала, зато руки скучали по большим весам. Я стал жать лёжа. Одновременно мало-помалу увеличивал нагрузку на ноги. Работа шла с болью, с зубовным скрежетом. Сила возвращалась быстрее, чем проходила боль. Берясь за гриф, я обливался холодным потом, предчувствуя "удовольствие", которое вот-вот получу. Но в конце концов я научился выжимать 115-120 кг, вырывать 110-115 кг, толкать около 150 кг. Смехотворно мало, чтобы претендовать на место в сборной. Ведь в каждом движении я недобирал свои законные 20-30 килограммов. Но на атлета средней руки я уже всё-таки походил.

          Во Всесоюзном комитете моё появление встретили молчаливым удивлением. Получив направление, я отправился в подмосковный город Балашиху, где тренировалась сборная. Там меня никто не ждал. По сдержанному приёму можно было заключить, что во мне видят лишь настырного ветерана, который, пользуясь старыми заслугами, самозванно явился на сбор. Никто не возражал, потому что формальное право было на моей стороне. Но право сильного мне ещё предстояло доказать.

          Когда именитый спортсмен борется или дерётся на ринге с молодым неизвестным соперником и поединок не даёт явного перевеса ни одному из них, судьи обычно становятся на сторону обладателя громких титулов и званий. Наверное, это правильно. Для большого мастера поражение — настоящая драма. Даже если он провёл не лучший свой поединок, то его репутация говорит сама за себя. Конечно, молодому спортсмену обидно вести равную борьбу и проиграть. Но на то он и претендент, чтобы доказывать своё превосходство, не становиться вровень с ветераном, а обгонять его. Без этого движения вперёд спорт забуксовал бы на месте.

          Однако в то время, о котором я рассказываю, имел место совсем другой подход. Если раньше обязанность доказывать своё превосходство и право на место в сборной лежала на молодых, то теперь ветеран, даже ещё не побеждённый, должен был лезть из кожи вон, чтобы, избави бог, никому не уступить нигде и никогда, всегда одерживать верх. Третье и четвёртое места "олимпийской надежды", случайный срыв, травма — всё это легко прощалось. Но когда эти беды постигали ветерана, то его несчастья немедленно рассматривались как криминал.

          В своё время, покажи я с Новаком примерно одинаковый результат, мне бы и в голову не пришло, что предпочтут меня. А теперь я твёрдо знал, что счёт 1:1 в поединке с молодым для меня означает проигрыш.

          На первый взгляд, теоретические построения выглядят логично: одному атлету 20 лет, другому — 30; стало быть, есть веские основания полагать, что ветеран скоро сойдёт, а двадцатилетнему ещё предстоит выступать и выступать. Он и сейчас дышит в затылок "старику". А что будет потом? Об этом нетрудно догадаться: "старик" не выдержит и через год-другой окажется далеко позади. Так не лучше ли ускорить этот естественный процесс? Зачем посылать на чемпионат бесперспективного спортсмена? Пускай лучше поедет молодой.

          Но если предопределено, что вскоре молодой спортсмен по всем статьям обставит "старика", то почему бы не подождать немного и не предоставить ему возможность сделать это в честной борьбе? Тогда всё будет чисто, спортивно, без обид. Ну а если молодой хоть и дышит "старику" в затылок, но не может его обогнать, не значит ли это, что ветеран просто-напросто сильней? Ведь пока дышишь кому-нибудь в затылок, первым финишную ленточку не порвёшь.

          Надежды тренеров питают. В слове "молодость" им видится возможность взлёта, в слове "ветеран" — призрак провала, отступления, бегства с завоёванных некогда рубежей. Действительно. Когда ветеран, обладатель многих наград и титулов, уступает чемпионский трон, шум поднимается, как в курятнике, куда забралась лиса. Второе место — провал, третье — катастрофа, четвёртое — позор...

          Зато молодой соперник может спокойно становиться ступенькой ниже. Ни о позоре, ни о катастрофе, ни о провале речь не зайдёт. Вероятнее всего, пресса погладит его по голове и прожурчит над ухом снисходительные слова.

          Но ведь у сенсации одни законы, а у спортивной арифметики — другие. Если быть объективным, то придётся признать, что серебряная медаль ветерана (позор! поражение! провал!) всё-таки ценнее для команды, чем бронза, свидетельствующая о таланте, мужестве и большом будущем новичка.

          Старый конь борозды не испортит. Нет никаких оснований полагать, что ветеран вдруг сорвётся только потому, что он ветеран. Наоборот. Когда спортсмен из года в год показывает высокие результаты, лучших доказательств его стабильности не сыскать.

          Конечно, возраст многое значит. Но молодость лишь одна из опор, на которых зиждется успех. Кроме неё, есть ещё опыт, трудолюбие, мастерство, талант, упорство, воля и много других факторов, которые нельзя сбрасывать со счетов. Судя по возрасту, сорокадвухлетнему С.Ульянову не полагается покушаться на рекорды, а он их устанавливает. На зимней Олимпиаде в Гренобле удачнее всех выступил тридцативосьмилетний Евгений Гришин, а его молодые товарищи по команде, к сожалению, ничего сделать не смогли. Вратарь Лев Яшин даже на пятом десятке защищал ворота московского "Динамо" и остаётся гордостью отечественного футбола. И никто меня не убедит, что наш спорт многое бы приобрёл, если на рубеже 30 лет Яшина и других ветеранов росчерком пера отправили бы на покой.

          Тогда, быть может, гонения на "стариков" оправдываются бурным прогрессом молодых? Звучит административная сирена, ветераны освобождают проезжую часть, прижимаются к обочине, а молодые соперники, вроде "скорой помощи", несутся вперёд. К победам и славе.

          Увы, искусственное омоложение команд не принесло золотых плодов. Смысл спорта — в борьбе. Именно в схватке, в столкновении воль и характеров рождается настоящий боец. Теоретики "зелёной улицы", осуществляя популярный лозунг и убирая препятствия с пути восходящих звёзд, пользы им не принесли. Шахматы не имеют ничего общего с игрой в поддавки. Борьбу нанайскую не надо путать с борьбой вольной. Хорошо ещё, что никто не додумался облегчить для молодых штангу...

          Проблема ветеранов, которую я познал на своём опыте, продолжала развиваться и после моего ухода из спорта. Её решали с двух сторон. Иногда волевым решением освобождаясь от "стариков", иногда подталкивая в спину молодых. Но от этого молодые не чувствовали себя уверенней. Словно бежали-бежали по земле и вдруг с разбегу очутились на скользком льду.

          Порой кампания омоложения принимала формы совсем непонятные. Видимо, позаимствовав опыт военкоматов, в запас отправляли целые возрастные пласты. В административном порядке предписывалось, сколько в командах может играть двадцатипятилетних или двадцативосьмилетних игроков. Указывался даже точный процент. Каждое спортивное ведомство и общество мерило возрастную проблему на свой аршин. Вето налагалось и на 30 лет, и на 26, и на 24 года. Появилась реальная опасность, что вакханалия борьбы за омоложение спорта скоро и двадцатилетних не оставит в стороне.

          В 1959 году на полотно этой картины наносились ещё только первые мазки. Но уже тогда, если можно так выразиться, "презумпция спортивной невиновности" была, по сути дела, отменена. В суде, как известно, тот, кто обвиняет, тот и должен доказывать вину. Считается ошибкой, когда процесс ставится с ног на голову и не следствие собирает доказательства вины, а, наоборот, подозреваемые бросают свои дела и начинают доказывать, что вины на них нет.

          Я как раз и оказался в положении такого своеобразного "подозреваемого". Обладая титулами чемпиона Олимпийских игр, чемпиона мира и чемпиона страны, я тем не менее должен был постоянно доказывать своё право находиться в сборной. Престиж прикидок (кстати, никто и никогда не устанавливал их статус и не ограничивал их число) подмял под себя авторитет национальных, олимпийских и мировых чемпионатов. Хотел я или не хотел, но вынужден был принимать это в расчёт. Прикидку могли назначить на любой момент. А момент этот может оказаться и не самым благоприятным для испытуемого спортсмена.

          Не из желания поплакаться в жилетку читателя вспоминаю я дела давно минувших дней. Прикидки я все выиграл. Путёвку на чемпионат мира завоевал. Но поехал туда выжатый как лимон. Подготовка вымотала больше, чем сам чемпионат.

          У нас имеет место какое-то мистическое преклонение перед сборами. Участников соревнований испытывают на сжатие и растяжение, на холод и жару, заставляют оспаривать друг у друга право попасть в стартовый состав. Не имея другого выбора (ведь каждому хочется выступать), спортсмены выкладываются до донышка, лишь бы прорваться на чемпионат. Но битва в пути отнимает у них столько сил, что, когда настаёт пора стартовать, резервуар энергии зачастую оказывается пуст.

          Разве так уж необходимо именно в последний момент определять, кто поедет, а кто нет? Атлета мирового класса не подготовишь ни за месяц, ни даже за год. А ведь справедливое и простое решение напрашивается само собой: есть первенство Союза. Чемпион страны и должен отстаивать её спортивную честь на мировой арене. В крайнем случае можно устроить официальные отборочные соревнования. Но с одним условием. Каждый участник должен заранее быть уверен в том, что если в честной спортивной борьбе он одержит верх, то право представлять свою страну у него уже никто не сможет отнять. Тогда в оставшееся до главного старта время можно спокойно готовиться, копить нервную энергию, а не устраивать бесцельную междоусобную войну.

          Как бы то ни было, но когда за пять дней до отъезда состоялась окончательная прикидка, я уже вышел на орбиту своих привычных весов. Я замучил себя, тренировался по два раза в день, но добился своего — заставил ноги крепко стоять на земле. Мой основной соперник В.Двигун тоже хватил лиха на том сборе. Тем не менее билет в Варшаву достался мне.

          С 1952 года я не знал поражений. Больше сотни раз на различных чемпионатах я поднимался на помост с надеждой на победу, и, как правило, надежда эта оправдывалась. Я привык быть первым, как птица привыкает летать.

          Сколько проявлений горя видел я за свою спортивную жизнь! Когда в Мельбурне Пауль Андерсон толкнул штангу и, не продержав положенных двух секунд, бросил на помост, стасорокатрёхкилограммовый аргентинец Хумберто Сельветти впился глазами в судей. Не засчитай они вес, и он стал бы чемпионом. Но судьи вес Андерсону засчитали. Гигант-аргентинец вскочил на сцену, поднял свои похожие на пивные кружки кулаки и, рыдая, обрушил на головы судей трескучие испанские проклятия. Лицо его стало скомканным и жалким. Рухнули надежды. Пропала жизнь. Обильные слёзы текли на помост и блестели в лучах прожекторов.

          Я смотрел на Сельветти и ничего не понимал. Словно марсианин вылез из летающей тарелки и сильно меня заинтересовал. Сельветти и впрямь был человеком из другого мира. Из мира побеждённых. Я же в тот раз праздновал победу.

          3 октября 1959 года был день моего рождения. Мне исполнилось 35 лет. Казалось, жизнь моя загублена навсегда. По лестнице я взошёл походкой старика, и горе моё было столь велико, что я почти ощутимо чувствовал его тяжесть на своих плечах.

          В тот день планировалось пойти в ресторан. Но я категорически отказался, повернулся и ушёл к себе. Скрыться с глаз долой, ни на кого не смотреть, ни с кем не говорить — других желаний у меня тогда не было.

          В одном номере со мной жил Юрий Власов. Когда я осторожно открыл дверь, в комнате было темно. Юра лежал, отвернувшись к стене. Я чувствовал, что он не спит. Тихо разделся. Нырнул под одеяло. Я хотел превратиться в невидимку и жить в пустыне, где на сто вёрст кругом нет человеческого жилья.

          — Ну как? — спросил Власов.

          Ему завтра предстояло выступать. Я не захотел тревожить его своей бедой.

          — Всё в порядке, — я постарался сказать это как можно бодрей. Но голос мой предательски дрогнул. Власов, видимо, понял и больше расспрашивать не стал. С ним можно было ссориться, конфликтовать. Но когда Юра чувствовал, что тебе тяжело, он забывал о распрях и пикировках и старался всегда ненавязчиво и тактично тебе помочь. Так и на этот раз. Поняв моё состояние, он сделал вид, что вполне удовлетворился ответом, и замолчал. Я закрыл глаза и постарался уснуть. Но сон бежал от меня прочь.

          Перед глазами стоял поединок с Мартином. У меня заело уже в первом подходе. Неожиданно и нелепо. Я взял на грудь 140 килограммов и приготовился жать. Но хлопок судьи — сигнал начинать упражнение — почему-то запаздывал. Сила уходила из рук, как вода из решета. Каждая секунда промедления словно утяжеляла штангу на десятки килограммов. Так и не дождавшись сигнала, я бросил штангу на помост.

          Жим был моим козырем. Больная нога ещё давала себя знать. В темповых движениях она обязательно должна была "украсть" у меня 10-15 килограммов. В жиме же я чувствовал себя уверенней. Поэтому здесь я и надеялся создать задел, оторваться, уйти вперёд. Это было вполне реально. Луис Мартин закончил жим с результатом 137,5 кг. Я со 140 кг только начинал.

          Я взял штангу на грудь во второй раз, но судья словно задался целью сорвать мне подход. Не меньше пяти секунд, считая про себя и багровея от ярости и напряжения, держал я тяжкий груз. Мысленно произнёс десятки проклятий, но судью словно разбил паралич. Только на шестой секунде послышался долгожданный хлопок. Но за эти секунды руки из стальных стали железными, потом свинцовыми, чужими... Я попробовал жать, но тотчас понял, что с таким же успехом мог бы поднимать небосвод.

          Кольнуло в сердце — сходя с помоста, краем глаза я увидел, как, буквально схватившись за голову, стоят тренеры. Они уже кляли себя, что предпочли меня Двигуну.

          За кулисами я разразился забытыми матросскими проклятиями, которые не вспоминал добрый десяток лет. Если мои неприятности исходили бы от какого-нибудь иностранного арбитра, то я наверняка подумал бы, что меня решили засудить. Но судья-то был наш, советский. И это бесило меня больше всего.

          Долго-долго собирался я на последний подход. Ходил возле помоста, смотрел сквозь людей и, как мне потом говорили, был белей полотна. Трижды в гробовой тишине подходил я к штанге, но, не решившись, поворачивал назад.

          На третий раз хлопок не запоздал. И тотчас, как механические рычаги, руки легко подняли штангу над головой. Вспыхнули белые лампы. Засчитано. Я ушёл от "баранки". Выиграл у Мартина жим.

          Да, выиграл. Но сколько? Всего 2,5 килограмма, хотя по тактической партитуре мне полагалось выиграть не меньше 7,5 кг. Но сыграть как по нотам не удалось.

          Как я и ожидал, в рывке больная нога сыграла роль ограничителя. Я здорово проиграл тому Воробьёву, каким был год назад. Тем не менее после рывка мне удалось довести разрыв до 5 килограммов.

          Мартин смог толкнуть 175 кг. Этот вес давно был для меня привычным. Я поднимал и 180 кг. В прошлом. Когда был молодым. Когда мне было 34, а не 35, как в тот злополучный день. Теперь же, как я ни старался, больше 170 кг не осилил.

          Мы с Мартином закончили соревнование с равной суммой — 445 килограммов, но он, на своё счастье, оказался легче меня, и титул чемпиона мира перешёл к нему. Это была катастрофа, провал. Лучше всех это понимал я сам. От отчаяния у меня потемнело в глазах.

          Мартин ослепительно улыбнулся и эффектным жестом бросил свою медаль Оскару Стейту. Тот поймал её и улыбнулся в ответ. На точёном теле Мартина танцевали мышцы. Он играл ими, как жонглёр, и жадно вдыхал воздух победы, пахнущий растирками и потом.

          Сойдя с пьедестала почёта, я повертел в руках свою серебряную медаль, взглянул на тренеров и вдруг понял, что за этот несчастный вечер постарел в их глазах на десяток лет. Пока противники оставались у меня за спиной, с моим возрастом приходилось мириться. Но теперь, когда первый стал вторым, ему обязательно дадут понять, что пора и честь знать.

          После Варшавы моя спортивная репутация, как на салазках, покатилась вниз. Печать скептически отзывалась о моих шансах на успех Олимпиаде. По-своему все были правы. Я проиграл один раз. Значит, мог проиграть и во второй. Мне было не 18 лет, а 36. В команде меня величали уже по имени-отчеству и на "вы", потому что старших нужно уважать.

          Осматривая меня после варшавского фиаско, врач сказал: "У вас позвоночник шестидесятилетнего старика". Ещё в 1949 году я заработал травматический радикулит. Чем большие веса я поднимал, тем больше давало себя знать сплющивание позвонков. Последние годы резкие боли подчас не отпускали меня по полмесяца. Стоило переусердствовать на тренировках, как я сгибался в три дуги. И всё-таки я не мог избежать искушения поехать в Рим. Разумеется, никто меня туда не звал. Предстояло сделать себе новое имя, прибавить в сумме троеборья 10-15 килограммов, то есть установить новые мировые рекорды. Только так после всех неудач я мог завоевать право на олимпийский билет.

          Почти год я не видел жизни. Я стал мечтателем. Все дороги ведут в Рим. Я шёл туда каждый день. Во сне и наяву. Я продумывал своё олимпийское выступление и рассчитывал его, как математик. Я был от Рима дальше, чем от Луны, но уже выступал там, в зале "Палацетто делла спорт".

          Предолимпийский сбор проходил в Латвии. Мы тренировались в местечке Дзинтари, где шелестит в соснах солёный ветер и навевает сон ровно гудящая прибоем синяя ширь. Но вдруг налетает шквал, разводит волну. Стонут, сгибаясь, сосны. Белые буруны летят на гребнях волн. Проснёшься ночью и слушаешь, как тревожно названивают стёкла. Словно далёкий набат.

          Право выступать в Риме в моём весе оспаривали трое: Трофим Ломакин, Василий Степанов и я. Тренировали нас Яков Григорьевич Куценко, Николай Иванович Шатов и Сурен Петросович Богдасаров.

          Команда создавалась в муках. Сильных атлетов было много, а мест в команде всего семь. Тренеры, страстно желая успеха "своим" атлетам, ревностно выискивали недостатки у "чужих". Под их взорами мы чувствовали себя, как под перекрёстным огнём. Каждая мелочь, каждый неудачный подъём заносился в кондуит. Стоило поднять на 5 килограммов меньше, чем твой конкурент, как это становилось темой оживлённой тренерской дискуссии.

          Мы, штангисты, старались делать вид, что ничего не замечаем. Но на самом деле, словно стайка велосипедистов, внимательно следили за тем, чтобы никого не выпустить вперёд. Мы не тренировались. Мы соревновались. Мы по нескольку раз в неделю доказывали друг другу, кто из нас сильней.

          Если утром сильней был я, то вечером Степанов собирался с силами и затыкал за пояс Ломакина и меня. На следующий день Трофим Ломакин приходил в зал и брал у нас реванш. Его килограммы вышибали из нас последние остатки благодушия, и мы, чувствуя на своих спинах оценивающие взгляды тренеров, навешивали на грифы новые "блины". И поднимали, поднимали, поднимали...

          Борьба, соревнование — единственный верный способ определить, кто сильней. Но не каждый же день! Наш тяжелоатлетический марафон давно превратился в абсурд, он ломал программу подготовки, ломал нас самих. Это был тот самый случай, когда успехи приходят не благодаря сборам, а вопреки им.

          В Рим, чтобы выступить в полутяжёлом весе, полетели Трофим Ломакин и я. Чувствовал себя я неважно. Болела спина. Чтобы укротить проклятый радикулит, стал принимать процедуры — токи Бернара. Отдыхал. Отходил от сбора.

          После победы в Варшаве Л.Мартин топтался на месте. Результаты его не росли. Поэтому основным конкурентом я считал Ломакина. Зато сам Мартин не сомневался в победе. Об этом он, не таясь, сказал Рудольфу Плюкфельдеру.

          — А сколько ты думаешь поднять? — спросил Рудольф.

          — Не меньше, чем в Варшаве, — задиристо ответил негр.

          — Ты закончишь, — засмеялся Рудольф, — а Воробьёв прибавит ещё килограммов пять и тогда начнёт выступление.

          Мартин обиделся. И зря. Наверное, он в то время ещё не до конца понимал, что поднять "не меньше, чем..." — значит проиграть.

          Олимпиада началась. Волей-неволей мы очутились в самом центре кипящих страстей, хотя самим нам ещё долго нужно было ждать свой черёд вступить в борьбу. Мы только наблюдали. Одни выигрывали, и их радость не знала границ. Другие проигрывали, и чёрная меланхолия надолго брала их в плен. Конечно, рикошетом эти страсти ударяли и по нас. Я завидовал счастливчикам, сумевшим ухватить свою жар-птицу за хвост. Я сочувствовал проигравшим, потому что хорошо знал, какая их разрывает боль.

          С каждым днём предстартовое волнение, словно пресс, давило всё сильней. Мысли были целиком заняты предстоявшими соревнованиями. Я пытался отвлечься, забыть, что я тяжелоатлет, выбросить эти мысли из головы, но сие, увы, было свыше моих сил. Как стрелку компаса притягивает север, так и мои мысли притягивал к себе помост. Навязчивые мысли, словно детский мячик на резинке: чем сильнее кидаешь его прочь, тем быстрее он возвращается.

          Как за спасательный круг, я хватался за книги и шахматы. Приставал к экскурсионным группам, бродил среди знаменитых развалин.

          Заходил в Пантеон, где погребён Рафаэль, видел могилу Ромула, мифического основателя Рима, и жертвенник, на котором был сожжён труп Юлия Цезаря, дом жриц-весталок и монументальный Колизей. Побывал в грандиозном храме святого Петра, самом большом христианском соборе мира. Он построен по проекту архитектора Браманте и сооружён в виде латинского креста. Тут же за храмом находится Ватикан. Нас он интересовал не как резиденция папы римского, а как музей, где хранятся величайшие произведения живописи и ваяния. Чтобы разместить их, понадобилось 1400 залов.

          Над Вечным городом бушевали бури олимпийских страстей, а мы прятались от них за древними стенами Сикстинской капеллы — в прошлом домовой церкви пап. Её главная ценность — фрески потолка, где изображён "Потоп", и алтарная сцена, на которой Микеланджело написал "Страшный суд".

          Как непривычен изображённый здесь бог-отец... Это не спаситель, а враг людей. Жестокий и ненавидящий. Он проклинает их, и сильный жест поднятой руки живо напоминает движение атлета, метающего копьё. От смирения и милосердия ничего не осталось. Всё вытеснили страсть и гнев.

          Стендаль приводит любопытную историю, связанную с работой над "Страшным судом". Папа Павел III решил осмотреть наполовину выполненную работу. Его сопровождал церемониймейстер мессер Бьяджио, который пренебрежительно сказал, что такому произведению место в каком-нибудь трактире, а не в папской капелле. В отместку разгневанный Микеланджело по памяти написал портрет мессера Бьяджио в виде Миноса и поместив его на картине в ад. Увидев готовую картину, Бьяджио пришёл в ужас и бросился к папе с мольбами вмешаться и приказать художнику стереть портрет, но глава церкви ответил ему: "Вы знаете, мессер Бьяджио, что я получил от бога полноту власти на небе и на земле, но в аду я не имею никакой силы, поэтому так уж там и оставайтесь".

          Размеренно звучали рассказы гида. Прохладой веяло от стен. Наконец-то я забылся, отвлёкся. Покой. "Посмотрите налево... Посмотрите направо..." И вдруг раскалённой иголкой в мозг впилась мысль: "А где, Аркадий, через несколько дней будешь ты сам — в раю или аду?" И сердце невольно ускорило бег. Кровь прилила к щекам. Штанга, словно гильотина, вновь и вновь рушилась на меня с высоты. За громом железа пропали другие звуки. Гид шевелил губами, как в немом кино. А я был уже не на экскурсии. Я был уже в борьбе. Меня окружал не покой Сикстинской капеллы, а страсти "Палацетто делла спорт".

          Первым из наших на помост вышел Евгений Минаев. Самым опасным из его соперников считался американец Исаак Бёргер. Обычно в тяжёлой атлетике соревнования редко продолжаются более трёх часов. Но тут один только жим занял три часа. Подняв 120 килограммов, Минаев на 2,5 килограмма обошёл Бёргера.

          Первый подход в рывке Минаев сделал, когда со времени окончания жима прошло два с лишним часа. Я вспомнил свой олимпийский дебют в Хельсинки и смог только посочувствовать товарищу по команде.

          Когда спортсмен в борьбе, пусть даже самой жестокой, ему некогда вглядываться в себя, нервничать и терзаться сомнениями. Боксёр в бою, борец в схватке, бегун на дорожке, они уже не нервничают. Команда "старт" сразу оставляет позади все волнения.

          Но два часа — это два часа. Тут недолго и "перегореть". Ждёшь. Остываешь. Вместо того чтобы отдыхать, каменеешь от навязчивых мыслей о штанге, чутко вслушиваешься в шум зрительного зала, мечешься, как попавший в клетку зверь. Мысли скачут с пятого на десятое. То бледнеешь, то идёшь пятнами. Зеваешь, и людям со стороны кажется, что ты самый флегматичный человек на свете и, пожалуй, вот-вот уснёшь... Они и не догадываются, что твоя зевота от нервов, от волнения, от сладкого предчувствия борьбы... Лицо посерело, как пепел. Но под этим пеплом пылает огонь.

          Минаев отлично справился с волнением и в рывке выиграл у американца 5 килограммов. Волнение давило на всех. Но похоже, что Бёргера оно ударило тяжелее. Великолепный атлет, фаворит, он проигрывал нашему спортсмену уже 7,5 килограмма. Но ещё ничего не решилось. Ведь главным козырем Бёргера был толчок. Так что всё могло измениться в любой момент.

          Конца событий я не видел. Было уже 12 часов ночи, и тренеры прогнали меня спать. Они были, конечно, правы: надо соблюдать режим. Лицом к помосту, пятясь, я вышел из зала.

          Заснул, как убитый. Ранним утром меня разбудил какой-то шум. "Что они, с ума посходили?" — подумал я. Посмотрел на часы — начало седьмого. Чего ради ребята повскакали в такую рань? Протирая глаза, я вышел в коридор. Навстречу шёл Минаев. Вид его был ужасен. Лицо осунулось. Но глаза блестели шало и лихорадочно. Оказалось, соревнование полулегковесов закончилось буквально 30-40 минут назад. Чудовищно! Девять часов непрерывного напряжения. Я мирно спал, а Женька ночь напролёт вырывал победу у Бёргера. Вырвал ли?

          — Выиграл! — сколько счастья было в этом коротком слове.

          Честно говоря, никто не верил, что Бёргера можно обыграть. Минаеву прочили серебро. А он взял и перевернул все прогнозы вверх дном. Ну и дела!

          — Врёшь, не верю! — закричал я с восторгом.

          Минаев достал из белой коробочки медаль и повесил мне её на шею. Всходило солнце. Медаль ярко горела в его лучах. Женька прильнул к моей груди. Я обнял его и был, кажется, счастлив не меньше, чем он сам. Победа! По лучшим килограммам выходило одно, а очная ставка всё повернула по-другому. И от этого мы были с ним счастливы вдвойне.

          Проигрыш Бёргера нанёс американским претензиям на командное первенство чувствительный удар. Впрочем, неожиданные потери были и у нас. После победных выступлений Бушуева и Курынова следующую золотую медаль ждали от Рудольфа Плюкфельдера. Но у него разболелась поясница. Плюкфельдер взвесился, начал разминаться, но затем отказался от выступления.

          Регламент Олимпиад суров. После подачи заявки никакие замены не разрешаются. Учитывая это, руководитель советской делегации Николай Николаевич Романов попросил Рудольфа выступить, чтобы принести команде очки и тем самым застраховать её от каких-либо неожиданностей. Рудольфу сказали, что, даже если он займёт четвёртое-пятое место, никто в обиде на него не будет. Все понимают его трудное положение и будут благодарны ему даже за одно зачётное очко. Но Рудольф не согласился.

          Его просил и я. И как врач, и как товарищ по команде, который на собственном опыте хорошо знает, что такое травматический радикулит. Сам Плюкфельдер о нашем разговоре написал так:

          "Я умывался. Подошёл Аркадий Воробьёв.

          Спросил:

          — Ну как?

          — Вы же знаете, как, — ответил я.

          — Считаю, что ты просто трусишь, — ответил он.

          Я смотрел в лицо этого человека и думал. Думал вот о чём. Природа и люди дали ему многое. Воробьёв стал замечательным спортсменом, проявил и в жизни, и в спорте великолепные качества бойца. Но характер у Аркадия Никитовича...

          Слова о трусости, сказанные им, обидели и оскорбили меня. Как не стыдно было ему произносить это не имевшее под собой никакой почвы обвинение? Да разве могла испугать олимпийская дуэль шахтёра? Разве мог дрогнуть перед нею человек, знакомый с подземными обвалами, взрывами, суровой подземной жизнью?.. Нет, ничто не могло бы меня удержать, тем более и соперник казался далеко не страшным — я выиграл у Палинского совсем недавно в Милане, и выиграл с большим преимуществом".

          "Герой", "мужество", "баталия", "подвиг" — эти слова прочно вошли в спортивный лексикон. Мы привыкли к ним и уже воспринимаем их всерьёз. Но если быть честным, то любой солдат, поднимающийся в атаку, всегда рискует в тысячу раз больше, чем атлет за долгую и изменчивую карьеру.

          И если я сказал Рудольфу о трусости, то вовсе не боязнь боли или травмы имел я в виду. Верю — травма его не испугала бы. И не боль остановила его. Если захотел бы, то сумел бы её перенести.

          Дело в другом. Репутация Плюкфельдера как штангиста находилась на большой высоте. Рудольф — закалённый спортивный боец. Отличный техник и тактик. От него ждали золота и только золота. Но надежды грозили рухнуть, потому что проклятый радикулит мог украсть те (самые тяжёлые) килограммы, которые обеспечивают победу. Второе или третье место (это парадоксально, несправедливо, но это уже другой разговор) для атлета экстра-класса — неслыханный провал. Поди потом объясни, что у тебя болела поясница, и ты ходил, словно с пулей в спине. Отмахнутся. Даже не захотят слушать. Дескать, проигравшие всегда так говорят.

          Рудольфу пошёл уже четвёртый десяток. И мы с ним хорошо понимали, что значит в таком возрасте с треском проиграть. Лучше не выступать совсем. Победителя не судят, зато проигравший немедленно становится козлом отпущения, и на него дождём сыплются все шишки. А на нет, как говорится, и суда нет. Поэтому с точки зрения сухого личного рационализма Рудольф был, по существу, прав.

          Но ведь на Олимпиаде он представлял не только самого себя. Поэтому его отказ выступать хотя и спасал его атлетическую репутацию, но одновременно бил по интересам команды. Бил по общему делу. А это дело весило гораздо больше, чем репутация одного отдельного штангиста. Перед Рудольфом встал выбор, что предпочесть: слово "я" или слово "мы"? К сожалению, у него не хватило того великодушия, той особой спортивной самоотверженности, которой от него ждали. Он испугался выбора, испугался разом потерять то, что имел. Именно это я и имел в виду, говоря ему про трусость.

          В Риме тяжелоатлеты выступали в последние дни игр. Кругом побеждали, проигрывали, радовались, рыдали... А я смотрел и ждал своего часа.

          Термометр показывал 40 градусов по Цельсию. В этих условиях соревновались участники велосипедного марафона — дистанция 175 километров 380 метров. Накануне, когда в таких же условиях проводилась гонка на 100 километров, один из датских велосипедистов после теплового и солнечного ударов рухнул на асфальт и остался недвижим. Усилия медиков ни к чему не привели. Поэтому, учтя урок, все наши свободные от тренировок и соревнований ребята расположились вдоль обочины дороги с вёдрами, чашками, стаканами в руках. И как только показывался наш велосипедист, мы окатывали его разгорячённое тело холодной водой.

          Эксперты считали, что велосипедный марафон, равно как и сотку, выиграют итальянцы. И это было похоже на правду. После 130 километров впереди уверенно шли двое: итальянец Ливио Траппе и наш Виктор Капитонов. Идущему сзади легче крутить педали. Поэтому, словно заключив джентльменское соглашение, они попеременно брали на себя в гонке временное лидерство.

          Неподалёку от финишной линии, ошибочно решив, что пройден последний круг, Капитонов сделал отчаянный рывок, пересёк линию финиша и радостно вскинул руки вверх. Ноги его, неустанно крутившие педали, остановились.

          — Вперёд, вперёд, остался ещё один круг! — яростно закричал ему тренер.

          Тем временем Траппе приблизился к Капитонову вплотную. Они пошли на последний круг тандемом.

          Раньше времени никто из них делать спурт не хотел: ведь на финиш выгоднее всего кидаться из-за спины противника. Но в данном случае следование этому старому правилу могло привести и к проигрышу, поскольку Капитонова и Траппе быстро настигала большая группа гонщиков. Промедлишь — и растворишься в этой велотолпе. Поторопишься — позволишь сопернику сесть на колесо. А это примерно то же самое, что в воздушном бою позволить противнику зайти со стороны хвоста. Зажатые между двумя одинаково рискованными решениями, Траппе и Капитонов катились к финишу.

          Впоследствии Капитонов вспоминал:

          "Я решил, что буду ждать до последних метров, когда Траппе начнёт финишировать. Но противник тоже ждал этого. Должен был выиграть тот, у кого нервы окажутся крепче."

          А сзади всё ближе шуршали колёса атакующих. Кто первый не выдержит? За 200 метров до финиша сломленный жутью этого ожидания итальянец рванулся вперёд. Капитонов тотчас сел ему на колесо. Как два соединённых одною цепью ядра, гонщики полетели к финишу. Оба выжимали из себя последние силы. Но если Траппе просто отдавал всё, что мог, то Капитонов, уже знавший, сколько стоит победа, имел возможность за его спиной прикинуть, какие добавочные "невозможные" усилия надо бросить на чашу весов. Траппе уже ничего не мог рассчитывать, Виктор же эту возможность сохранил. На самом финише наш гонщик, словно диск, метнул вперёд себя и свой велосипед. За миг до ожидаемой победы итальянец увидел, что отстал от счастья на полколеса.

          Об этой гонке написано немало слов. Причём суть дела, как правило, сводится к тому, что два спортсмена без затей, ноздря в ноздрю "пилили" последний круг, и вся заслуга Капитонова только в том и состоит, что он, себя не жалеючи, "напилил" на полколеса больше. Я с такой трактовкой событий несогласен. Со стороны Капитонова это была блестящая тактическая импровизация в крайне сложных условиях. Рвануться вперёд — опасно. Не рвануться — тоже опасно, потому что близка настигающая погоня. Сохранять сложившееся положение бессмысленно. Ведь этак прикатишь на финиш вторым.

          Траппе не был слабее Капитонова. Победа над итальянцем не из тех, что можно объяснить превосходством в силах. Пусть даже минимальным. Заслуга Капитонова в том, что он изумительно точно угадал момент, когда судьба давала ему выигрышный шанс. Вот она воля — суметь себя сдержать, обуздать, когда всё в тебе кричит: "Вперёд!" Секундой раньше или секундой позже этот шанс был бы потерян навсегда. Но замечательный спортсмен ударил именно в нужный момент и победил.

          Траппе был разочарован и потрясён. Он упал на землю, схватился за голову и зарыдал. Но я не смотрел на него. Я смотрел на Виктора Капитонова и думал: "Только так и можно побеждать."

          Наконец настал и мой черёд выходить на помост. На взвешивании я оказался тяжелее и Ломакина, и Мартина. Но от этого моя уверенность в победе нисколько не ослабела. Чтобы победить, надо верить в себя.

          "Очень часто успешное выступление на соревнованиях связано со специфическими аксессуарами (диск, копьё, шест и т.п.), — написал в "Спорте за рубежом" Б.Йорданов (№ 1, 1971). — Внушение или самовнушение способно привести атлета к вере в то, что он может достичь максимального результата только тем снарядом, который приносил ему успех ранее. Спортсмены нередко верят в различного рода "талисманы", приметы (любимый свитер вратаря, клюшку хоккеиста и т.д.). Всё это в известной степени мобилизует спортсмена на победу, если он, помимо всего прочего, хорошо подготовлен и правильно оценивает возможности соперника".

          Что же касается моих взглядов на данную проблему, то они всегда были диаметрально противоположными. Чёрные кошки, встречные попы, любимые свитеры и клюшки — это же верные признаки психической неустойчивости, страха перед предстоящей борьбой. Суеверные спортсмены никогда не вызывали у меня никаких иных чувств, кроме досады и негодования. В ответе за свой результат только сам атлет. Выходящий на старт как бы берёт на себя обязательство быть несгибаемым борцом, отдать победе все силы. В такой обстановке нет места никаким суевериям. Человеку доверено защищать честь родной страны, а он устраивает истерику потому, что куда-то, видите ли, запропастился его любимый свитер. Под это надо не базу подводить, а гнать подобных спортсменов из сборной. Либо умейте властвовать собой, либо освободите спорт от своего присутствия.

          Конечно, проигрыш "на взвешивании" к приметам прямого отношения не имеет. Просто к слову пришлось. В отличие от примет он относится к категории вещей реальных. Я утешил себя словами: "Всё идёт к лучшему в этом лучшем из миров".

          На представлении справа от меня стоял Ломакин, слева — Мартин. Я снова оптимистично подумал: "Ничего не имею против, чтобы и на пьедестале почёта сохранился тот же порядок".

          Так я себя развлекал.

          Я был спокоен. Каменно спокоен. Такое спокойствие бывает у людей, которым лучше умереть, чем проиграть. А если ты решился даже умереть, то чего тебе волноваться? Не лучше ли собраться и дать настоящий бой?

          У соперников (всего их собралось 23) настрой был иной. Лицо Мартина внешне оставалось спокойным, но предательские струйки пота выдавали колоссальное напряжение. Не лицо — маска.

          Трофим переминался с ноги на ногу, облизывал губы. От нас требовалось немного — постоять перед публикой несколько минут и уйти. Но в Трофиме уже зажёгся внутренний огонь.

          Как безжалостно губил себя последние годы этот талантливый атлет... Невольно вспоминается, как он однажды приехал на сборы. И в первый же вечер с ним случился приступ психоза. Глаза вдруг расширились. На лице отпечатался ужас, хотя пугаться было абсолютно нечего. Трофим вытянул руки вперёд, словно от кого-то защищаясь.

          Трудно поверить, но это был типичный алкогольный психоз. Доктор Казаков, не мешкая, принялся за работу. Успокоил Трофима, дал ему лекарство, уложил в постель.

          Через несколько дней Ломакин пришёл в норму. Начал тренироваться наравне со всеми. Но, конечно, нервы у него были уже не те, что несколько лет назад. Однако на кого тут обижаться? На кого пенять? Он сам придумал себе такую жизнь.

          На разминке я почувствовал себя великолепно. В жиме на первый подход заказал 145 килограммов.

          Из иностранных соперников лучше всех выступил американец Пулскамп — 140 кг. Мартин поднял 137,5 кг.

          Когда я вышел выполнять жим, мной овладело огромное возбуждение. Чтобы успокоиться, я несколько раз прогулялся перед помостом. В зале было тихо. В Рим туристкой приехала моя жена. Теперь из зала на меня неотрывно смотрели её глаза.

          Я взял штангу на грудь. Выжал. Тихо. Неужели не засчитали? Разом вспыхнули белые лампы. Раздались аплодисменты. Порядок!

          К потяжелевшей на 5 килограммов штанге мелкими шажками, словно рысь, просеменил Трофим. Встряхнул огромными бицепсами и с необычайной лёгкостью поднял снаряд.

          Снова подошла моя очередь. Я добавил к результату Трофима ещё 2,5 килограмма. Мне нужно было выиграть поединок с ним. Не в жиме, а в целом. И я выжал штангу. Это был мой лучший личный результат. Отлично! Борьба складывалась, как по заказу.

          Тем временем Трофим установил новый мировой рекорд в жиме — 157,5 кг и стал лидером. Но мои нервы были крепче. Вожжи поединка находились в моих руках. Я чувствовал, что веду этот железный бег.

          Случайно я услышал часть разговора Ломакина с тренером Божко.

          "Трофим: Не могу понять, ну как он выжал такой большой вес! Всё! Я проиграл.

          Божко: Ещё не всё потеряно. Он может сорваться..."

          Уговоры на Трофима не подействовали. С отрешённым видом он лёг на кушетку и не вставал до самого рывка. Выигрывая, лидируя, внутренне он уже готовился проиграть.

          Я же продумал всё до мелочей. После жима вышел в раздевалку. Жена была уже там. Она принесла с собой воду, витамины и белковые концентраты. На соревнованиях масштаба Олимпиады всё, в том числе и питание, должно быть продумано до мелочей. Иначе недалеко и до беды. Я не забыл, какая неприятная история случилась однажды в Мюнхене с Трофимом Ломакиным. Шёл чемпионат мира. Трофим находился в отличной форме. Коно должен был пасть. Утром Трофим съел бифштекс. Мы остались вдвоём. Ему предстояло выступать вечером, мне — на следующий день.

          — Знаешь, — сказал вдруг Трофим, — у меня болит голова. Тошнит.

          Через час его самочувствие резко ухудшилось. Возникли резкие боли в животе. Началась рвота. Поднялась температура. Все признаки указывали на отравление.

          Наш запасной штангист Василий Степанов начал срочно сгонять 2,5 килограмма. Ломакин тем временем впал в ужасное состояние. Его мучила жестокая головная боль. Температура подскочила до 40 градусов. Только благодаря неустанным заботам врача М.Б.Яновицкого поздно ночью, когда Степанов уже занял второе место вслед за Коно, Трофиму немного полегчало.

          Пища недоброкачественной оказаться не могла. Но, как сказали нам работницы столовой, в то утро возле нашего стола упорно крутился какой-то тип. Явно не спортсмен.

          Я не верил, что такое может повториться в Риме. Но, как говорится, бережёного бог бережёт.

          Начался рывок. К штанге пошёл Трофим. Пошёл невесело, словно на постылую, осточертевшую работу. Снаряд он вырвал не до конца и потому вынужден был его дожать. А это нарушение правил. Подход пропал. Только в третьем подходе Трофим с натугой зафиксировал первоначально заказанный вес.

          Я прибавил к штанге ещё 2,5 килограмма и, внутренне ликуя, легко выхватил снаряд. В этот день мне всё удавалось. Штанга потяжелела, но удача снова оказалась на моей стороне. Так же легко я вырывал 145 килограммов, и лишь небольшая техническая ошибка помешала мне удержать снаряд. Тем не менее я был как никогда уверен в себе. Ни что не могло меня огорчить, выбить из седла.

          Начался толчок. Закончив выступление, с помоста ушёл Луис Мартин, показавший "не меньше, чем в Варшаве". Ломакин толкнул 170 килограммов. Я поднял на 2,5 килограмма больше. Заказал 177,5 кг. Трофим этот вес решил пропустить.

          Я подошёл к снаряду. "Толкнёшь эту штангу, — сказал я себе, — и победа твоя". Эта мысль никак не шла из головы. Я разволновался, размечтался, и штангу не поднял. "Чёрт возьми, надо работать, сжать зубы и работать, а радоваться или горевать успеем потом".

          Вышел снова. Это был мой последний подход. Я отрешился от всего. Была штанга. И был я. Больше в мире не было ничего. Я долго, очень долго стоял перед снарядом. В груди жгло, словно там горел бикфордов шнур. Надо было точно угадать тот момент, когда сила готова будет взорваться и поднять снаряд над моей головой. Тяжкая махина легла на грудь. Вот он, мой миг. Штанга взлетела вверх и, о проклятье, чуть вбок. Я был скручен, сломан, штанга вынуждала меня бегать по помосту, выталкивая за его границы...

          — Держать, держать! — закричала вся наша команда.

          То же самое кричал (про себя, конечно) и я. На самом краю я упёрся в помост. Дальше отступать было некуда. Я держал штангу и чувствовал, что это победа. Что-то подкатилось к горлу. Я улыбался, а у самого в глазах стояли слёзы. По щекам лился солёный пот и капал на мокрый герб у меня на груди.

          — Опустить! — скомандовал судья.

          Опускать было жалко: ведь не штангу держал я в руках, не поднятый вес, а своё тяжёлое спортивное счастье. Как дорого оно мне досталось! Я опустил штангу на помост и снова поднял руки над головой, приветствуя аплодировавший зал.

          — Ну, кто ещё хочет на Петроград?

          Не знаю, почему вырвалась у меня эта фраза, произнесённая хриплым, севшим, счастливым голосом, и что она означала.

          Поздравить меня с победой подошёл и Трофим.

          — У тебя же осталось ещё две попытки, — напомнил ему я. Но он только махнул рукой.

          Чутьё меня не обмануло. Главный соперник отдал победу ещё задолго до того, как истекли девять часов борьбы. Правда, Трофим оба раза всё же подошёл к снаряду. Но это была уже проформа, а не борьба.

          Медали нам вручали перед началом соревнований тяжеловесов, поскольку наш поединок закончился слишком поздно — вернее, слишком рано: в четвёртом часу утра. На пьедестале почёта мы с Мартином стояли вдвоём. Ломакин же ещё утром улетел в Москву.

          Как я был счастлив... Готов был обнять весь мир! Порой мне даже казалось, что я подхватил какую-то странную болезнь — таким необычайным и безграничным было моё счастье. Я мог бы разделить его на десятерых, на тысячу человек и не почувствовал бы себя хуже. Это ощущение походило на вечность. Его нельзя было измерить и охватить. Да, за него стоило платить ту цену, которую я заплатил. Я не жалею ни о чём.

          Что было потом? Рассказывать, как в 1962 году на первенстве Союза в Тбилиси я схватил "баранку" в жиме, — разве это интересно? Лучше поставлю точку и начну следующую главу.

          Проблема славы...

          Живёт скромный человек. Ходит в секцию. Слушает тренеров. Уважает соперников. Уходя из зала, гасит свет. Входя, вытирает ноги о половик. Если его журят, оправдывается и обещает исправиться. Если хвалят, краснеет и опускает глаза. В общем, человек как человек.

          Потом приходит успех. На грудь человеку вешают медаль. Вручают грамоту, дарят большой букет. Незнакомые, чужие люди кричат и радуются так, словно получили тринадцатую зарплату. Мальчишки и девчонки просят автограф.

          Герой неумело раскланивается, ошалело крутит головой. Но ничего не имеет против. За утренним кофе он с удовольствием читает посвящённую своей персоне статью. Катает по языку прилагательные и чувствует сладость, как от халвы. Появляется потребность встать перед зеркалом и разглядеть себя получше. Неужели он и впрямь такой своеобычный и одарённый? Наверно, да. Ведь это он не сам выдумал. Люди говорят. Им со стороны видней.

          Чемпион лезет в почтовый ящик, а там дюжина писем. Одиннадцать местных и одно из Парижа. Одиннадцать советских гражданок и француженка Николь предлагают дружить. После обеда приходят интервьюеры. Спрашивают, какого мнения герой насчёт того, насчёт сего...

          Бремя тренироваться. Приятели по секции мнениями чемпиона не интересуются. Они знают героя не первый год. И тогда герой высказывает мнения по собственной инициативе и, полный благих намерений, даёт ценные указания своим друзьям. Его слушают невнимательно. Что же это такое получается: журналистам интересно, а им, видите ли, нет? Серые люди... Назревает конфликт, появляется отчуждённость.

          Тренироваться некогда. Трудно. Герой устаёт, как чёрт. Выступает перед пионерами и работниками треста столовых и ресторанов. На личном примере пропагандирует спорт среди астрономов и гастрономов, физиков и лириков, фанатиков и астматиков... Когда же поздним вечером уставший герой выходит на улицу, что он видит? Другой чемпион (случайно где-то победил, повезло) садится в собственную "Волгу" и едет в трёхкомнатную квартиру с раздельным санузлом. Выходит, дискриминация получается. Одному — бублик, другому — дырка. Не ценят, не берегут, игнорируют...

          Утро вечера мудренее. Утром оскорблённый кумир болельщиков заявляется к большому спортивному начальнику и, не тая обиды, режет правду-матку ему прямо в лицо. Начальство отпихивает кресло в сторону, выходит из-за стола, успокаивает, обещает, просит малость подождать. Вот достроят дом, и в этом доме...

          Но наш герой ни в какую. "Да мне у соседей в два раза больше дадут плюс генеральский чин. Не хотите — не надо. Я пошёл".

          Через неделю вселяется в дом. Закатывает новоселье. Всё есть, а чего-то всё-таки нет. Ага, генеральского чина нет. Фигура есть. Голос есть. Командовать привык. А чина нет. Где справедливость? Значит, опять обманули? Опять объехали? Как бы не так!

          Чемпион идёт к соседям. Но разве есть справедливость на этом свете? Ты к ним с открытой душой, а они в неё плюют. Надругаются. Топчут ногами. Обещали генерала, а больше полковника не дают. А разве удобно ему, с его-то титулами, с его-то заслугами, без лампасов ходить?

          С горя герой начинает потихоньку выпивать. На тренировки не ходит. Сидит за столиком, уронив голову в винегрет, и слушает с закрытыми глазами, как соловьи-собутыльники поют ему хвалебную песнь. "Нет, не все сволочи, — оптимистически думает чемпион, — есть ещё люди с большой буквы "Ч". Понимают, ценят. Надо им, корешам, ещё бутылочку коньячка заказать".

          Внимает чемпион величальным речам. Поднимает хмельную голову, добавляет, уточняет, раскрывает истинное значение своих побед, ссылается на печать и вдруг вспоминает, как засудили его в прошлый раз, вывели из сборной, поставили на вид. Ох, какая буря поднимается в измученной душе... А тут ещё какие-то штатские неуважительно дёргают за рукав, требуют дать прикурить. "Сейчас я вам дам прикурить! — думает чемпион. — Сейчас дам!"

          Дебош. Битьё посуды. Перевёрнутые столы. Расквашенные носы. Милиция. Протокол. И, наконец, диагноз: "Звёздная болезнь".

          "Как так могло случиться? — спрашивает спортивная общественность и сама же отвечает: — Захвалили, испортили. Надо было меньше хвалить, больше требовать."

          Что же это такое — "звёздная болезнь"? Судя по многочисленным источникам, в общих чертах она протекает так, как я уже написал — скромный хороший парень, трудолюбие, успех, квартира, машина, слава, зазнайство и в качестве морали сокрушительное поражение под конец.

          Моё отношение к подобному традиционному объяснению, наверное, понятно уже из самого стиля повествования.

          Но где же прячется вирус? В чём квинтэссенция зла? Как ни жаль, убогая схема, видимо, настолько въелась в сознание, что при каждом рецидиве болезни мы берём это привычное клише, подставляем конкретную фамилию и, телеграфным стилем описав болезнь, даже не пытаемся её лечить. Дескать, и так всё ясно.

          А что, собственно, ясно? Отчего свихнулся чемпион? Оттого, что заимел машину? Однако тысячи людей ездят на машинах и не становятся от этого хуже. Может, виновата квартира? Но миллионы новосёлов не проявляют никакого зазнайства, вселившись в новый дом. Остаётся пресса. На неё-то чаще всего и взваливают всю вину. Почему хвалили? Зачем поспешили?

          А что прикажете делать? Где альтернатива? Каждую похвалу запирать в ящик письменного стола и, как солидный роман, выдерживать по нескольку лет? Несерьёзно это — рассуждать о прессе так, словно она издаётся специально для узкого кружка чемпионов, а не для широких масс. Думаю, что журналисты правильно делают, когда ярко и не жалея красок описывают спортивную борьбу, не скупятся на добрые слова, поднимают спортсменов на пьедестал. Ведь читает всё это не только виновник торжества, но и миллионы болельщиков. И многих этот пример чемпиона, наверно, приведёт в спорт. Им в первую очередь и предназначены строки журналиста.

          Ну а если даже и перехвалили, хватили через край? Спортсмен выбился в чемпионы трудолюбием, а в газете чёрным по белому: природный талант. Атлет выступал вполсилы, а репортёр ахает: дескать, ложился костьми. Пробежал парень первый раз в жизни сотку за десять секунд, а вдогонку ему уже летят слова о том, что быстрее никого в мире нет. Преувеличения, неточности, конечно же, не украшают делателей новостей. Наверно, они и сами это сознают. Ведь "ляпы" как сорняки — они растут вовсе не потому, что кто-то их специально посадил.

          Вернёмся к вышеописанной схеме. Рассмотрим самое её начало. "Умный, скромный, трудолюбивый парень..." Сотни советских спортсменов, "умных, скромных, трудолюбивых парней и девчат", завоёвывали громкие титулы, слышали о себе тысячи красивых слов, годами жили под дождём сравнений, эпитетов и метафор. И успех был, и слава. Но ничего страшного с ними не произошло именно потому, что, кроме славы, были у них ум и совесть, честное отношение к жизни и интеллект.

          Проблема славы... Да существует ли она вообще? По-моему, нет. Если восстановить естественный порядок вещей, следствия поставить после причин, а не наоборот, то за ходульной схемой, за призрачной проблемой славы мы увидим гигантскую проблему формирования личности, проблему воспитания человека.

          Не надо прятать людей от славы. Не надо её бояться. Когда она приходит, не надо закрывать перед нею дверь. Слава, если она честно заслужена, — это стимул. Слава — она как орден. И ещё слава — это лакмусовая бумажка.

          Крепкому уму не вскружат голову лесть и похвала.

          "Помню, в училище на стрельбах, — вспоминал испытатель первого в мире сверхзвукового пассажирского самолёта заслуженный лётчик-испытатель СССР Эдуард Елян, — я удачно поразил наземную мишень, в то время как другим курсантам это не очень удавалось. Меня ставили в пример, но я-то знал, что мои удачные попадания — случайность, и ни чьи похвалы не радовали".

          Зато если человек недалёк, склонен желаемое принимать за действительное, если засел в нём эгоизм, и личная известность и личный успех для него превыше всего, то опасна и страшна для него слава. Держите его в руках, не спускайте с него глаз. Иначе его занесёт. Занесёт, как мчащуюся машину, которой на крутом повороте плеснули под скаты масло.

          Спорт создаёт не сам эгоизм, а именно условия для его проявления, если он, эгоизм, в человеке уже есть. Подчас за один день человек становится известен всей стране. Ещё неделя, и его имя узнает мир. Человек, словно в ракете, стремительно возносится на высоту, на которой никогда раньше не бывал. И там, совершая кульбиты и перевороты, он может с непривычки потерять ориентировку. Большое покажется ему ничтожным, а муха вырастет в слона.

          Да, обычно вначале приходят газетная шумиха, интервью, снимки на первых полосах. Падение — оно бывает потом. Потом, но не вследствие. Так, ночь приходит на землю не потому, что до неё был день.

          В 1955 году я стал свидетелем любопытной метаморфозы. Дело было в Мюнхене, где в середине октября проходил чемпионат мира и Европы. Это был самый разгар борьбы между советской и американской командами за мировое первенство в "железной игре". Обе стороны отчаянно боролись за каждое очко. Наши "мухачи", как и ожидалось, удачно взяли старт. В легчайшем весе Володя Стогов на 17,5 килограммов обошёл Чарльза Винчи. В полулёгком весе дуплетом без промаха выстрелили Рафаэль Чимишкян и Иван Удодов. Первый взял золото, второй — серебро.

          Американцы отстали. Но мы не обольщались. Мы знали, что они обязательно перейдут в контрнаступление, когда подойдёт очередь выходить на помост атлетам более тяжёлых весовых категорий. Питер Джордж, Томми Коно, Клайд Эмрич, Пауль Андерсон — эта "могучая кучка" не привыкла оставаться без наград. Мы знали, что очки, проигранные на старте, американцы постараются возвратить на финишной прямой. Таково было тогда реальное соотношение сил. В общем, хорошее выступление в лёгком весе значило для нас тогда очень много. "Ребята, сейчас главное — жать на газ и не оглядываться по сторонам", — сказал нам Яков Григорьевич Куценко.

          "То, что мои товарищи сами, добровольно в свободное время занимались физкультурой, — признавался Ломакин, — поражало меня. А моих друзей, в свою очередь, поражало моё полнейшее равнодушие к спорту".

          По части "физики" Трофим был феноменально одарён. Такой талант трудно скрыть. Поэтому друзья постоянно тянули его то в футбольную команду, то к метателям молота, то в лыжную секцию, то в гимнастическую. А он упирался и упорно никуда не шёл. Тем не менее однажды ему пришлось выступить на спартакиаде. Граната, брошенная Трофимом, пролетела 66 метров. Тогда младшему сержанту интереса ради предложили поднять вагонеточную ось, весившую около девяноста килограммов. Он поднял её без видимого труда.

          Силача представили майору Игумнову, знавшему толк в атлетических делах. Майор захотел посмотреть на силушку Трофима собственными глазами: "Девяносто поднимешь?"

          Трофим поднял. Потом поднял и 95, и 100, и 105. Майор перестал улыбаться и сказал: "Если будешь заниматься, станешь отличным спортсменом. Понял? Приходи на следующую тренировку".

          Ломакин на тренировку не пришёл. Физрук Илиневич напрасно зазывал его в спортзал. Трофим никак не мог понять, что в этом увлекательного — за здорово живёшь таскать тяжести.

          Как-то раз, когда Трофим был занят работой, к нему подбежал запыхавшийся дежурный: "Ломакин, быстро к командиру полка!"

          Командир полка встретил его грозно:

          — Младший сержант Ломакин, почему не ходите на тренировки? Особого приглашения ждёте?

          И отрубил:

          — Завтра в восемнадцать ноль-ноль быть на занятиях. Можете идти.

          Так, в приказном порядке, Ломакин начал приобщаться к спорту. Майор Игумнов преподал ему несколько уроков штанги, и после короткой подготовки Трофим отправился на первенство армии в Ленинград.

          Как видите, сам Трофим и шага не сделал, чтобы прийти в тяжёлую атлетику. Но такова наша жизнь, что всегда найдутся хорошие люди, которые не дадут таланту пропасть, помогут найти себя, укажут правильный путь. Лейтенант Орлов, сержант Илиневич, майор Игумнов, сержант Голубцов и многие другие — они не уставали рассказывать Ломакину о спортивной борьбе, тянули его в зал, ломали его лень. Они, — не он, а они добились своего: Ломакин стал тяжелоатлетом.

          Жизнь его кругом изменилась. Проведший всю жизнь в глухих уголках Алтая и Якутии, никогда не видевший России (так сибиряки и дальневосточники называют центральные районы страны), он впервые попал в Москву и Ленинград, увидел от края и до края свою Родину.

          Путь Ломакина в большой спорт начался с пятого места на первенстве Советской Армии. Результаты росли как на дрожжах. Никому не известный солдат удостоился печатных похвал. Ему создавали не просто удобства, но и комфорт. Им восхищались.

          Трофим сделал выводы. Теперь тянуть на тренировки его уже не приходилось. Трофим понял, что только спорт, который он по простоте душевной раньше считал забавой, пустяком, может дать ему почёт, уважение, материальные блага...

          Спорт никогда не был для Трофима потребностью. Если его перестали бы возить по стране, кормить, одевать, обувать, развлекать, то он не стал бы надрываться и одного дня.

          Если честно, то я понял это только много лет спустя, когда Ломакин уже покинул спорт. В дни моей молодости Трофим казался мне хорошим товарищем, рубахой-парнем. Никаких мало-мальски достойных разговора недостатков я в нём не замечал. Меня восхищала его одарённость. Силач от природы — вот кем он был. Я любовался им. Трофим, как мне казалось, платил мне взаимной приязнью.

          В гостиницах мы нередко жили в одном номере. Вместе тренировались, попеременно бывая то в роли тренера, то в роли ученика.

          Судьба частенько сводила нас на помосте лицом к лицу. В таких ситуациях, где двоим не разойтись. Например, на XI Всемирных студенческих играх в Берлине я побил всесоюзный рекорд Ломакина в толчке. Он тут же подошёл к снаряду и перекрыл мой результат на 0,5 килограмма. Я снова вышел на помост и улучшил новорождённый рекорд ещё на 2 килограмма. Но столь острое соперничество нисколько не мешало нашей дружбе.

          Трофим блестяще выступил на Олимпиаде в Хельсинки. Слава подхватила его и понесла. Встречи, выступления, цветы, звание заслуженного мастера, интервью, газетные статьи, восторги, похвалы...

          Он получил всё, что хотел иметь. Он хотел избавить себя и от изнурительных спортивных хлопот, жить в своё удовольствие, но освободиться от штанги, которую он по-настоящему так и не полюбил, означало вернуться на круги своя, стать одним из многих, а на это он решиться уже не мог.

          Жизнь Ломакина разломилась надвое, словно торпедированный корабль. Он не любил штангу, но она была неразделима с ним, словно тень. Эта любовь-ненависть, когда штанга то одаривала Трофима своими щедротами, то заставляла тяготиться собой, внесла в его жизнь непрекращающийся разлад.

          Ломакин стал всё чаще выпивать. До меня начали доходить слухи о его сомнительных похождениях. Я пытался поговорить с ним, но он только отмахивался. Со смешками и прибаутками спускал разговор "на тормозах".

          Спортсмену нельзя безнаказанно нарушать режим. Сила уходит из мышц, слабеет воля к борьбе. Падают результаты. Замечая это, Трофим пугался. На время придерживал, укрощал свой нрав. Тренировался. До изнеможения, на совесть. Но приходил очередной успех, и всё повторялось сначала.

          Трофим не думал о будущем. Он жил одним днём. Как забулдыги пропивают свою зарплату, так и он пропивал свои победы, свой редкий талант.

          Хороший парень понемногу стал исчезать. Победы давались Трофиму всё тяжелей. Если бы не колоссальная одарённость, то Трофим давно уже сдал бы. Но уйти с помоста означало расстаться с жизнью, в которой он кое-что собой представлял. Ему, повидавшему Париж, Берлин, Вену, Нью-Йорк, это было невмоготу. Толком он не знал никакого дела. Он умел лишь поднимать штангу. И Трофим поднимал: сегодня штангу, завтра стопку. От честного соревнования с товарищами-штангистами переходил к "конкуренции" с собутыльниками, где тоже не хотел уступать.

          Как такой человек должен был относиться к другому, который своими спортивными успехами грозил оттеснить его на второй план? Двух ответов не могло быть. Во мне, Р.Плюкфельдере, В.Степанове, В.Двигуне, В.Ляхе и других атлетах Трофим видел уже не друзей-соперников, а людей, грозивших его жизненному благополучию.

          В итоге однажды я узнал, что его будут судить.

          Из чувства спортивной солидарности я пошёл на суд. Мне казалось, что произошло какое-то недоразумение. Ошибка, которую не поздно исправить. Я ещё не представлял, как низко пал Трофим, и от души его жалел. Выступления свидетелей раскрыли мне глаза, заставили краснеть. Кого я хотел защищать? Поднять руку на слабого. Терзать родных. Выгонять на улицу жену с маленьким ребёнком на руках. По привычке, пускай с поправками и оговорками, я считал Трофима простым гулякой, рубахой-парнем, способным наломать дров, погорячиться, но, в сущности, неплохим человеком. Однако этот Трофим уже исчез, растворился в собственной жадности и безволии, спасовал перед настоящей жизнью, пропал без следа. Новый Ломакин оказался человеком мелким, завистливым и злым.

          Трофим был сильным физически и слабым душой. Долго, не один год, тянулся этот поединок — силы со слабостью, — и слабость в конце концов одержала верх. В спорте так не бывает. А в жизни случается довольно часто. Под конвоем, с опущенной головой ушёл из спорта этот большой атлет.

          Разные случаи. Разные люди. Разная степень вины. Смешное тщеславие Николая. Досадный эгоизм Андреева. Пугающая эволюция Ломакина. Но во всех этих случаях есть и нечто общее. В каждом из них не выдержал испытаний человек. Подчёркиваю: не спортсмен, а именно человек. А что спорт? Ничего. Он, словно лакмусовая бумажка, показал наличие того, что без него, быть может, так и осталось бы незамеченным.

          А какую же роль сыграла спортивная слава? Я бы сравнил её с катализатором, который ускоряет реакцию проявления в человеке отрицательных черт. Разумеется, при условии, что они есть. Этим, собственно, всё и сказано.

          Если человек умён, добр, честен, скромен, то слава сделает его ещё лучше, добрее, умнее. Слава — она как знак ордена на груди. Слава — это доверие. Слава открывает перед человеком большие возможности, и не от неё, а от него самого зависит, на что он их употребит. Будет ли он с новой силой сеять разумное, доброе, вечное, или же надует щёки, наберётся спеси и изо всех сил будет наталкивать окружающих на мысль, выраженную в двустишии:

          Ни талант, ни ремесло
Не нужны, чтоб делать зло.

          Воспитывая спортсмена, надо одновременно воспитывать и человека. Причём предпочтение всегда должно отдаваться именно человеку. Спортсмен — это частное, человек — общее. Человек главнее. И эту "субординацию" мы должны свято соблюдать.

          Опасно раздвоение личности, когда берут под руку и уводят в большую жизнь спортсмена, хвалят спортсмена, заботятся о спортсмене, интересуются спортсменом, а в нём, словно в скафандре, забытый всеми остаётся человек. Со спортсменом носятся, а на человека не обращают внимания. Спортсменом восхищаются, к человеку же остаются равнодушны. На спортсмене ставят крест и уходят, не замечая, что человек не кончился вместе с ним.

          Как же следует относиться к славе? Да, пожалуй, никак. Вот и вся наука, постигнуть которую многим не удаётся всю жизнь.

          Я пишу эти строки и вижу гагаринскую улыбку. Надо ли к ней что-нибудь добавлять? Какая слава! Какой пример для всех нас! Какой человек!

          15 июня 1955 года в Москве шёл дождь. День выдался холодным и сырым. Закутавшись в плащи, растянув над собой газеты, распустив зонтики, пятнадцать тысяч зрителей сидели под открытым небом Зелёного театра в ЦПКО имени Горького и терпеливо ждали начала тяжелоатлетического спектакля.

          О предстоявшей встрече штангистов СССР и США говорили в трамваях, банях, магазинах, ресторанах, кино... К вечеру улицы начали вымирать. Неудачники, не попавшие в Зелёный театр, мотыльками летели на огонёк телевизионных экранов. Переворачивая все привычные понятия о числе своих приверженцев, штанга брала реванш у шайбы и кожаного мяча.

          Честно говоря, если встреча команд не состоялась бы и лишь один человек остался показать себя и свою силу, то, наверно, из-за него одного со своих мест не ушли бы тысячи людей. Но с одним условием: этим человеком должен был быть Пауль Андерсон.

          Когда на Внуковском аэродроме он вышел из самолёта и ступил на шаткий трап, восторженное "ого-о-о!" вырвалось из наших уст. "Дикси Деррик" — подъёмный кран, как прозвали Андерсона, действительно потрясал воображение. Короткий рукав рубашки обнажал мощные руки. Формой они напоминали бычью ногу. Чудовищный бицепс Андерсона имел окружность 57 сантиметров. Если одну ногу у Пауля можно было бы отнять, а из оставшейся сделать две, то они и тогда удивляли бы своей толщиной.

          Двадцатидвухлетний Андерсон при росте 177,5 см весил 165 кг. При ходьбе он раскачивался из стороны в сторону и здорово напоминал циркуль: стоя на одной ноге, другой он чертил дугу и выносил её вперёд. Перенеся на неё опору, чертил дугу первой. Такая походка ещё больше подчёркивала громоздкость и мощь Пауля.

          Едва ступив на московскую землю, Андерсон сразу стал необычайно популярен. Научные работники и пенсионеры, школьники и домохозяйки жадно впитывали новости о чудо-человеке. Толки и кривотолки расходились по Москве, как круги по воде. Говорили, что вице-президент США Ричард Никсон принимал Андерсона в Белом доме. Что тренируется Пауль прямо у себя в спальне, где установил помост и оборудовал маленький спортивный зал. Что уже в 19 лет он весил 120 килограммов. Что метал диск, толкал ядро и в университетской команде штата Южная Каролина считался одним из лучших игроков в американский футбол. Но в конце концов Паулю надоело таскать по полю своё грузное тело, и в 1952 году он впервые пришёл в тяжелоатлетический зал. Андерсон стремительно прогрессировал и в 1954 году, наверно, мог стать чемпионом мира, но подвела травма — он порвал связку на левой руке. И едва только поправился, как попал в автомобильную катастрофу. И всё-таки своё тяжелоатлетическое счастье Пауль не упустил.

          О штурме 500-килограммового рубежа тогда говорили гораздо меньше, чем впоследствии о 600 килограммах. Наверно, потому, что мало кто верил в успех такого штурма. 30 лет ожидания сделали скептиками даже самых заядлых оптимистов. И тут, как джинн из бутылки, возник чудо-силач и, небрежно проломив непреодолимый барьер, сразу набрал (правда, официально результат этот тогда не был утверждён) 518,5 килограмма. Тяжелоатлетический мир был шокирован. Он вынужден был поверить в чудо.

          Андерсон стал живой легендой, которую можно потрогать и пощупать. Одному журналисту Пауль в шутку сказал, что на лужайке перед его домом пасётся несколько коров, чтобы он, Пауль, каждое утро мог выпивать 12 литров молока. Журналист на полном серьёзе сообщил об этом факте своим читателям. Если Андерсон сказал бы, что каждое утро съедает на завтрак жареную овцу, то, наверное, и тогда никто не осмелился бы в этом усомниться.

          На совместную тренировку с американцами мы шли, ожидая встречи с чудо-штангистом. Что мы увидим: природный талант или торжество метода?

          Разминаться Андерсон, оправдывая свою кличку "Подъёмный кран", не стал — к чему тратить время на ерундовые веса? Он просто сразу взял на грудь 147,5 килограмма (с результатом 145 кг и меньше Джон Дэвис пять раз становился чемпионом мира) и спокойно выжал 6 раз подряд. Ничего себе начало! Потом Пауль заказал 172,5 килограмма, что на 4 килограмма превышало мировой рекорд канадца Дага Хэпбурна. Не замечая нашего остолбенения, Пауль 3 раза подряд выжал и этот вес. А потом вырвал 135 килограммов и, лёжа на скамье, на три раза выжал 205 килограммов.

          Под занавес босой Андерсон снял со стоек на плечи 275 килограммов. Гриф согнулся дугой. Пауль тряхнул штангу, словно показывая, что этот чудовищный вес для него пустяк. И действительно, сила его циклопических ног, похожих на перевёрнутые пирамиды, не знала границ. Он легко присел пять раз. По всему было видно, что это не предел. В зале, куда до предела набился народ, вспыхнули аплодисменты. Мы и сами не заметили, как тренировка превратилась в спектакль. Никаких методических или технических открытий я не сделал. Однако факт оставался фактом: мировые рекорды падали, словно кегли. Добродушный курчавый американец шведского происхождения баловался ими, как двухпудовичком.

          В Зелёном театре мой старый соперник Дэвид Шеппард взял у меня реванш за поражение на венском чемпионате мира. В минуты вдохновения он умел забывать о своих и чужих рекордах и был смел, как только может быть смел штангист. Я упорно боролся в каждом движении, но он оказался ещё упорнее и обошёл меня на 7,5 килограммов. К счастью, на командный результат это уже не могло повлиять. Победу мы себе обеспечили. Тем не менее, самое интересное оставалось впереди.

          Андерсон выступал следом за мной. Потный и разгорячённый, я стоял за кулисами, а он невозмутимо лежал на кушетке, и грудь его тихо вздымалась, как у человека, который после неторопливого воскресного обеда прилёг отдохнуть. Когда назвали его фамилию, Андерсон со слоновьей грацией слез с кушетки и отправился прямиком на помост.

          Хотя член нашей сборной Алексей Медведев находился на сцене и подходил к штанге, его присутствие не ощущалось. Полновластным хозяином помоста был Дикси Деррик. Своё тяжелоатлетическое соло он исполнял с каменным спокойствием. Унизанная дисками штанга послушно путешествовала вверх и вниз. Но она наливалась неимоверной тяжестью, когда её пытался поднять Алексей Медведев. В тот вечер наш атлет отстал на 67,5 килограммов.

          Андерсон уехал в свою Америку, оставив убеждение, что клин можно вышибить только клином. Чтобы соперничать с чудом, требовалось иметь на своей стороне такое же чудо.

          Медведев всё же сумел через несколько лет отыграть у Андерсона 57,5 килограмма. Он приблизился к нему вплотную. Почти догнал. Но годы уже давали себя знать. Андерсон к тому времени ушёл в профессионалы. Преемников равного калибра у него на родине не нашлось. Рекорды "крошки Пула" стояли как скала. Уходя, он хлопнул дверью на первенстве США, и тяжелоатлетический мир вздрогнул от новой суммы Пауля: 533 килограмма — такое "завещание" оставил он силачам, которые шли по его стопам.

          Пять лет на рекорды Андерсона никто не посягал. Но начало было положено. Штанга, которую поднимал Пауль, стала камертоном, по которому сильнейшие атлеты мира упорно настраивали свою мощь.

Первый виток спирали

          В 1959 году на первенстве мира в Варшаве от нашей команды выступил новый чемпион Советского Союза Юрий Власов, сменивший Алексея Медведева на посту сильнейшего человека страны. 500 килограммов в сумме троеборья — столько потянула в тот год корона чемпиона мира. И поскольку рекорды Андерсона продолжали стоять, легенда об атлете, который рождается один раз в сто лет, осталась жить.

          Дикси Деррик создал себе репутацию сверхчеловека, мышечного чуда, феномена от штанги. Когда он сложил с себя звание сильнейшего на земле, его слава от этого не растаяла. Она лишь как бы повисла в воздухе в ожидании человека, который приберёт её к рукам. Судьба заранее обрекала такого человека на исключительную популярность. Слава Андерсона сама по себе была необъятной, глобальной величиной. Слава богатыря, который сумеет Андерсона побить, равнялась этой величине, возведённой в квадрат.

          В своё время Дикси Деррик появился в тяжелоатлетическом мире, словно свалился с луны. Возможно, американцы этого не почувствовали, но нас быстрота появления Андерсона застала врасплох. Вероятно, по аналогии и своё отечественное чудо мы ждали, как пришельца с другой планеты. Дескать, где-то в тайге, в Сибири, живёт гигант, который даже не подозревает, насколько он силён... Его только нужно искать — как ищут золото и драгоценные камни.

          А чудо тем временем уже давно созрело. Юрий Власов готов был доказать миру, что рекорды в тяжёлом весе не зашли в тупик. Правда, в отличие от Андерсона он весил всего 123 килограмма, но зато был быстр, резок, хорошо координирован. Как известно, сила равна массе, умноженной на ускорение:

          F = mа

          Андерсон обходился без всяких ускорений. Его сила была медленной, незамысловатой. Власов же стал первым из породы атлетов будущего — он отличался необычайной для тяжеловеса стройностью, нервностью, в нарушение всех канонов не обладал выпирающим вперёд животом. Там, где его предшественники равномерно и медленно жали штангу вверх, он призывал себе на помощь мышечный взрыв.

          В чём это проявилось? И в 1959 году, когда Власов впервые стал чемпионом мира, и на Римской олимпиаде, и в 1961 году, и даже в 1962 году в жиме Юрий не сумел перекрыть медленную андерсоновскую мощь. И потом, когда по сумме троеборья Пауль остался далеко позади, отрыв в жиме всё равно имел место (хотя был уже сравнительно невелик). Зато в рывке и толчке Власов заставил ускорение работать вовсю. Именно темповые движения обеспечили его преимуществу перед Андерсоном солидную величину.

          Римский поединок Власова и американского негра Бредфорда — это было столкновением школ, новой и старой. В этом смысле другой американец, Шеманский, хотя по спортивным понятиям и был стар, но тем не менее олицетворял собой новый стиль.

          В сопровождении почётного эскорта — четырёх наших только что "состоявшихся" чемпионов игр — Власов с безоглядной решимостью направился в "Палацетто делла спорт". Вес Юрия составлял 123 килограмма. Бредфорда — 143. Кто победит? Мнения резко расходились.

          Ещё с конца прошлого века повелось, что тяжеловесы сложением напоминают платяной шкаф, имеют необъятные животы и спины шириной с парадную дверь. Природа работает над ними не резцом, а топором. Джим Бредфорд был продолжением этой древней династии.

          Когда Бредфорд с его чудовищно широкой грудью и огромными глыбами мышц появился на сцене, зал восторженно зашумел. Белое трико трещало на могучем чёрном теле. Прежде чем взяться за гриф, Бредфорд мелко перекрестился. Положив штангу на грудь, он одними руками выжал вес 175 килограммов.

          По сравнению с соперником Власов казался поджарым и сухощавым. Массивность у него отличались лишь ноги.

          Натерев ладони магнезией и поправив очки, Власов с усилием взял штангу на грудь и потом натужно, на одной воле выжал снаряд. 180 килограммов. Великолепный результат! Но Бредфорд, искусно прикидывавшийся слабачком, повторил его. Что ж, пока он был в своей стихии.

          Разминаясь перед рывком, Власов нервничал. Спортивная "разведка" нас подвела. Считалось, что американец гораздо слабей. В 1959 году на чемпионате мира Бредфорд выжал всего 170 килограммов, а теперь столько же одолел даже более лёгкий Шеманский.

          Боб Гофман давно уже подметил эту черту Власова — излишнюю восприимчивость, быструю и, увы, часто неадекватную реакцию на обстановку борьбы. Теперь Гофман надеялся, что его штангисты зажмут Власова в психологические "тиски": Бредфорд был спокоен, как гора, а Шеманский кого угодно, даже самого Томми Коно, мог поучить умению владеть собой.

          В рывке американцы подняли по 150 килограммов. Отлично! Андерсон, чья тень витала над олимпийским помостом, таких весов в рывке не одолевал. К тем же ста пятидесяти килограммам, явно волнуясь, подошёл Власов. Но вес взял чисто и аккуратно. Заказал 155 килограммов. И тут от его волнения не осталось и следа. Произошёл психологический перелом. Американцы нахмурились: Власов, штангист новой формации, одним движением поднял над головой 155 килограммов. А впереди было коронное упражнение Юрия — толчок.

          Власов страшен, когда уверен в себе. Словно раскрываются ворота шлюза, и сила, хлынув буйным потоком, не оставляет никакой надежды её остановить.

          Для толчка нужен не домкрат, а поршень, под которым гремит взрыв. Бредфорд взрываться не умел. Сегодняшние атлеты жим всеми правдами и неправдами пытаются превратить в толчок. Бредфорд же толчок выполнял так, словно это был жим. Он устал. Движения его стали ещё медленней, чем всегда. 177,5 кг Бредфорд толкнул лишь со второй попытки. В третьей, взяв на грудь 182,5 кг, Бредфорд на пределе сил выдавил штангу вверх. Новый олимпийский рекорд!

          Была уже глубокая ночь. Над Римом высыпали крупные звёзды. Затихли даже те кварталы, где сосредоточены злачные заведения. Но "Палацетто делла спорт" продолжал бурлить. Призрак небывалой сенсации начинал материализовываться в высоком стройном силаче из СССР. Мозг зрителей сверлила мысль, что, если повезёт, не их дети, а они сами будут присутствовать при свержении андерсоновских "рекордов века".

          Все устали. Измучились. Глаза закрывались. Клонило в сон. Но когда на помост выходил Юрий, по рядам прокатывалась волна энтузиазма. Обстановка была, как на страшном суде: принеси сюда мёртвых, они бы встали и пошире раскрыли глаза.

          На штангу поставили 185 килограммов. Словно бросаясь головой в омут, Юра широким шагом подошёл к снаряду, без промедления взял его на грудь, толкнул от груди, и перед ним вспыхнули три белые лампы.

          Есть сумма 520 килограммов! Официальный мировой рекорд Андерсона был побит. Что тут началось в зале: свист, рёв, стон, грохот... Власов тяжело дышал и слушал, слушал, слушал эту музыку победы. Это не публика гремела овациями — это с грохотом рушился и окутывался пылью старый рекорд.

          Юра был в ударе. Он выбил соперников из борьбы и остался один. Глаза его сверкали лихорадочным огнём. Он был суров, словно перед ним стояло целое войско врагов. Он был готов на всё. Власов попросил установить на штангу 195 килограммов.

          В мёртвой тишине он поднялся из подседа с тяжким грузом на груди. Его глаза без всякого выражения смотрели в темноту зала. На последние ряды. Власов как будто уснул. И вдруг штанга подлетела и, звякнув, застыла над его головой. Есть сумма 530 килограммов!

          Атлет был щедр. Он был не в силах остановиться. В шум зала врезался голос диктора: "Власов просит установить 202,5 килограмма. Это на 1,5 килограмма больше мирового рекорда американца Эшмана".

          Власов вышел жутко сосредоточенным. Он был словно не от мира сего. Кто-то уже начал аплодировать. На него зашикали: "Силинцио (тишина)! Силинцио!"

          На помосте стоял уже не просто Власов. На помосте стоял человек из XXI века. Ведь ожидалось, что рекорды "Подъёмного крана" падут только в начале третьего тысячелетия от рождества Христова.

          Когда Власов взял штангу на грудь, многие заволновались. Боялись, что сломается гриф. Юрий собрался, приготовился разом выстрелить всю силу мышц.

          Толчок! Титаническая борьба с весом. Секунды, доли секунд, после которых отходишь и не можешь отойти месяцами. Мышцы штангиста затвердели, как булыжники. На лице вздулись вены. На лбу засверкали бисеринки пота. Есть сумма 537,5 килограмма! Лучшая сумма Андерсона была перекрыта сразу на 4,5 килограмма.

          Болельщиками овладело безумие. Толпа, опрокинув кордон полицейских, ворвалась за кулисы и на руках понесла Власова. К нему тянулись сотни людей. Все хотели до него дотронуться. Кто-то в суматохе украл его старые, потрёпанные и оттого ещё более драгоценные ботинки.

          На закрытии Олимпийских игр Власов нёс советский флаг. Но и выйдя из ворот римского стадиона, он не кончил почётный марш, а только начал его. На него обрушились миллионы похвал. Его узнавали на улицах. Его слушали, как оракула. За каждым его шагом следили тысячи глаз. Боже, как только его не называли: несравненный, феноменальный, могучий, непобедимый... Называли по заслугам. Но...

          Слава Джона Дэвиса, Дага Хэпбурна, Норберта Шеманского, Пауля Андерсона, Юрия Власова — Жаботинский унаследовал её без остатка. Под этими именами он подвёл итоговую черту и золотыми буквами написал своё имя. Началась его эра. Он правил единолично. Он создал положение, когда на первенствах страны, Европы и мира разыгрывались все места, кроме первого. Первое было заранее отдано ему.

          Украинский паренёк, каким был Жаботинский лет пять тому назад, перестал существовать. Тот Лёня ходил с авоськой на тренировки, знал, что впереди у него ещё целый воз работы, и старательно учился у мастеров. Теперь же в его поведении появились солидность, важность, сановность. Всем своим видом он словно говорил: "Я себе цену знаю".

          Не ищите здесь подтрунивания. Это был редкостный силач. По своему весу он оставил позади даже "крошку Пула". Но сходство между ними ограничивалось только весом. Какой это был вес? Человек, решивший, что вместе с Жаботинским тяжёлая атлетика вернулась к эпохе силачей-комодов, ошибся бы по всем статьям. Грузный на вид, Леонид тем не менее отличался необыкновенной для своего веса подвижностью и быстротой. С места он выпрыгивал вверх на 87 сантиметров. Многих в команде обыгрывал в прыжках в длину с места. Когда он играл в настольный теннис, зрители невольно забывали о его гигантском весе. Настолько легко он двигался.

          Жаботинский отменно чувствовал пространство и вес. Стоя спиной к баскетбольному щиту, с места штрафного бросал мяч и клал его в корзину два раза из трёх. Он обладал отличной гибкостью и мышечной чувствительностью. Его техника (особенно, рывок) — это готовое учебное пособие.

          Но вот он достиг всего. До его средних результатов соперники не добирали пуды. Никто ему не угрожал. Никто не беспокоил. Только что набранные 590 килограммов поставили его особняком.

          А теперь давайте проследим, как и с чего началось падение одного из самых великих атлетов нашего столетия. Другого такого поучительного примера, пожалуй, не сыщешь. Редко кто забирался на такую высоту, и никто в своём поражении не был повинен больше, чем Леонид в своём. Но в тяжёлой атлетике это не исключительный случай. Поэтому вдуматься в уроки, которые преподала Жаботинскому жизнь, полезно не только тяжеловесам и не только тяжелоатлетам.

          Если Леонид хорошенько проанализировал бы эволюцию Власова как спортсмена, то имел бы возможность сделать вполне определённые выводы: отсутствие конкуренции, недостаточная работа, редкие старты, безмятежная уверенность в себе — все они, словно мины, взрывались у Власова под ногами на разных этапах его спортивного пути. Власов честно и открыто сказал об этом сам. Он понял, что без Жаботинского его главный рекорд никогда бы не появился на свет.

          "...Когда о себе серьёзно заявил Жаботинский и я увидел, что это тот человек, который не постесняется наступать мне на пятки, я взял себя в ежовые рукавицы и за два года довёл рекорд до 580 килограммов. Конечно, в том, что этот рекорд появился, есть немалая доля "вины" Жаботинского".

          После Олимпиады в Токио некоторое время Леонид ещё держал себя в руках. Тень Власова ходила за ним по пятам. Юрий отсиживался дома, но в печати изредка появлялись его обещания всерьёз вернуться на помост. Но дальше риторических восклицаний дело не пошло. И Жаботинский потихоньку расслаблялся и благодушествовал. Тренеры досаждали ему лозунгами типа: "Надо работать! Надо увеличивать нагрузки!" Но чего стоили их лозунги, если на горизонте не было ни одного настоящего противника? А соревноваться с самим собой Леонид не умел.

          Он и сам не заметил, как на свой лад стал повторять просчёты Власова. Он уже не участвовал в "железной гонке". Он бежал для здоровья. Поддерживал форму. На помост выходил раз в год по обещанию. Скучал на сборах и, не дождавшись их конца, уезжал домой. К жене, к детям. 560-570 кг он мог "сделать" в любой момент. Чемпионаты мира выигрывал. Чего же боле?

          Леониду казалось, что в тяжелоатлетическом мире стоит тишина. Покой. И конца им не видать. Конечно, всякие там Рединги, Пиккетты, Дьюбы пытаются что-то сделать, но проку-то не видать. Возможности не те.

          Он напрасно так считал. Непобедимость Жаботинского вселила дух неистовства в его противников.

          В июне 1967 года (в тот год Леонид как раз набрал в сумме 590 килограммов) американский машинист Пиккетт после долгого перерыва вышел на помост. Набрал он... 390 килограммов. Отчаявшись, он отказался выступать на первенстве США. Но не отказался от своих надежд.

          В августе того же года Пиккетт (ему было 30 лет, рост 2 метра, вес 135 килограммов) впервые набрал в сумме 500 килограммов. А уже в сентябре он победил в "матче трёх", обойдя "старика" Шеманского и Гари Габнера. Сумма была посредственной — 528,5 кг.

          Пиккетт был чертовски упорен и в феврале 1968 года, выступая в Чикаго, нанёс Жаботинскому первый удар — набрал в сумме 562,5 килограмма и одновременно на 0,5 килограмма превысил мировой рекорд Леонида в жиме, подняв 202 килограмма.

          Пиккетт был, безусловно, силён и быстр. Он обладал неплохой техникой. Но по сумме качеств, по своему потенциалу уступал Жаботинскому гораздо больше, чем число 560 уступает числу 590. Зато наш атлет уступал ему в упорстве. Звонок Леонид услышал, но проснуться всё же не захотел.

          Включился в работу и чемпион панамериканских игр Джо Дьюб. На третьей предолимпийской неделе в Мехико, увидев Дьюба, Вальдемар Башановский сказал Бобу Гофману: "Пожалуй, из этого парня скоро выйдет неплохой конкурент Жаботинскому".

          Вот уж кто рвался к славе, так это Дьюб. Американский журнал "Стренгф энд Хэлф" писал:

          "Малыш Джо не собирается почивать на лаврах. В настоящее время он тренируется как одержимый. Джо жмёт со стоек 207 килограммов, берёт на грудь и жмёт на два раза 193 килограмма, вырывает 146, толкает 218 и приседает со штангой весом 250 килограммов на груди. Весит Джо пока 145 килограммов."

          Противники шли вперёд, Жаботинский же стоял на месте. И в августе 1968 года Дьюб нанёс ему новый удар. Вернее, уже не ему, а своему соотечественнику Джорджу Пиккетту, у которого он отобрал мировой рекорд в жиме, подняв 204 килограмма.

          Были и другие противники. В 1966 году в Берлине на чемпионате мира Жаботинский в гроссмейстерском стиле обыграл молодого американца Боба Беднарского. Правда, был момент, когда нескольким товарищам из нашей делегации требовался валидол. Специалист рывка, Леонид угробил два подхода, так и не подняв начальный вес. Но третья попытка вышла как нельзя лучше.

          Беднарский был побит, но поражение только подогрело его честолюбие. Стоя на второй ступеньке пьедестала почёта, он обронил: "Леонид, в Мехико мы поменяемся местами". Не слишком скромно, но зато выразительно.

          На Панамериканских играх Беднарский повредил локоть, перенёс по этому поводу операцию. Полагали, что он потерян для спорта навсегда. Но к концу 1967 года Боб опять показался на помосте и снова перебрался через рубеж 500 килограммов. Рекорд в жиме Беднарский довёл до 207 килограммов. Он же на 0,5 килограмма перекрыл мировой рекорд Леонида в толчке, показав 220,5 килограмма. "Нападки" на рекорды в тяжёлой весовой категории превращались в опасную традицию.

          31 августа 1968 года в игру вступил Дьюб. Он показал результат высокого класса — 574,5 килограмма и попутно установил мировой рекорд в жиме — 209,5 килограммов.

          Мексиканская Олимпиада сильно пощекотала мне нервы. К счастью, старый тяжелоатлетический конь и на этот раз не испортил борозды. Жаботинский показал свой стабильный результат — 572,5 килограмма. Соперники в полную силу выступить не смогли. Не столько сила, сколько опыт Леонида, его спокойствие (столь злившее меня в других ситуациях), непробиваемая уверенность в себе отбросили их на второе и третье места.

          Но тайное уже стало явным. Задачу 570 килограммов Дьюб успешно решил и теперь шёл дальше. 581 килограмм имел на своём счету Беднарский, 562,5 — Пиккетт. В десятке сильнейших тяжеловесов мира их подпирали советские атлеты Дьяченко и Алексеев с суммой 540 килограммов, делившие шестое и седьмое места.

          Никто и не заметил, как в тяжёлом весе не стало короля. Жаботинский оставался. И все его титулы были при нём. Но соперники уже почувствовали, что на следующем чемпионате будет не урок штанги, а настоящая борьба.

          Умом Жаботинский понимал, что пора поднажать. И время от времени пытался это сделать. Но привычку за один день не сломаешь. Бывали тренировки, когда Леонид резко увеличивал нагрузку, начинал "новую жизнь", но потом приходила усталость, наступали спад, вялость, и всё возвращалось на круги своя.

          Вот когда у Жаботинского появилась острая нужда в тренере — жёстком, властном, чьё слово — закон. Его воля должна была подпирать и направлять ослабевшую волю чемпиона. Только такой человек мог вдохновить Жаботинского на новый взлёт.

          В хоккее, например, таким человеком был Анатолий Владимирович Тарасов. Его ребятам на тренировках приходилось туго. Они работали на пределе, может быть, втайне поругивая своего непреклонного наставника, но в победный час каждый раз говорили ему спасибо за его требовательность.

          Ни Ефим Айзенштадт, ни Алексей Медведев, тренеры Жаботинского, на тяжелоатлетического Тарасова не походили. Они обладали совещательным голосом, а требовался решающий.

          Когда в 1969 году Боб Гофман привёз Дьюба на варшавский чемпионат мира, Джо уже вполне созрел для борьбы за мировой престол. При росте 183 сантиметра он весил около 150 килограммов, обхват его груди равнялся 136 сантиметрам, бицепса — 50 см, шеи — 52 см, окружность талии составляла 115 сантиметров, каждого бедра — по 82,5 см.

          Журнал "Стренгф энд Хэлф" писал о Дьюбе:

          "Несмотря на свои огромные размеры, Джо передвигается легко и быстро. У него хорошая реакция. И это прямой результат специальных упражнений на гибкость, которые входят в его ежедневный тренировочный комплекс. По натуре Джо весельчак с большим чувством юмора. Однако на помосте он предельно серьёзен. В такие минуты он может даже оскорбить товарища по команде, и это лишний раз свидетельствует об удивительном сочетании в этом человеке врождённой доброты и необыкновенного честолюбия.

          Джо слывёт человеком с крепкими нервами. Его способности преодолевать психологическое давление могут позавидовать многие люди. Что же касается взрывной силе Джо, то она поистине невероятна. Всё это вкупе с прилежанием и упорством делает Дьюба потенциальным соперником самых тяжёлых штангистов Земли."

          И вот в Варшаве началось мировое первенство 1969 года. На помост вышли уставший от славы Жаботинский и целая дюжина его преследователей: американец Дьюб, бельгиец Рединг, наш Батищев, немцы Ригер и Манг, финн Лахденранта... Все они горели жаждой борьбы, все жадно предчувствовали заветный выигрыш — чемпионский титул. Стоило бороться, стоило рисковать.

          В жиме Леонид отстал от Дьюба на 5 килограммов, подняв всего 187,5 кг. Раньше американец был слаб в темповых движениях. Но на сей раз он не уступил в рывке ни грамма. Леонид травмировался. Мог ли он в таких условиях надеяться на толчок? Нет, не мог. В итоге впервые за много лет чемпионом снова стал американец. Ему хватило для этого 577,5 килограмма.

          "Вернёт ли себе Жаботинский звание чемпиона мира? — писал в газете "Советский спорт" заслуженный мастер спорта Д.Иванов. — Думаю, что вернёт, если в нём заговорит честолюбие. Не хочу принижать успех призёров варшавского чемпионата, но ни Дьюб, ни Рединг, ни Батищев не имеют столь выдающихся атлетических данных, какими наделён Жаботинский. И среди молодёжи пока тоже не видно второго подобного богатыря.

          Конечно, то, что пережил Жаботинский в Варшаве, трагично, но не послужит ли это доброму делу? Всё может быть. По-моему, наш гигант ещё не сказал своего последнего слова. Вместе с Виктором Куренцовым и Яном Тальтсом Леонид Жаботинский вполне может возглавлять нашу дружину вплоть до Мюнхенской Олимпиады.

          Но сумеет ли за это время подрасти достойная смена? Появятся ли новые Куренцовы и Жаботинские? Вот в этом я не уверен".

          По гигантской спирали тяжелоатлетическая история совершила ещё один круг. Был Андерсон, был Власов, был Жаботинский... Они ушли. На богатырскую вахту заступил Алексеев. Теперь ему предстоит пережить драму страстей, которую пережили они. Ему придётся заново решать, что такое 645 килограммов — тяжело это или нормально, страшно или легко, тупик это или промежуточный финиш на дальнем пути. Все люди в мире, кого только интересует спорт, будут думать, что Василий достиг немыслимых высот. По-человечески ему захочется поверить в свою исключительность, в свои авторские права на чудеса. И это искушение, против которого трудно будет устоять. Хватит ли у Алексеева сил?

          Своё веское слово Алексеев сказал. Положение определилось. За возмутителем спокойствия в тяжёлом весе отряжена погоня. Года два назад 645 килограммов могли бы морально подавить любого силача на Земле. Теперь же сильнейшие даже не готовятся повторить этот результат. Они готовятся его побить. Значит, спокойной жизни не будет.

          Парадокс. У рекордов века подчас бывает короткая жизнь. Алексеев ещё не набрал полную скорость, а к нему в кильватер уже пристроился бельгийский чемпион Европы Серж Рединг. 18 мая 1970 года он вторым в мире набрал в сумме 600 килограммов. Два новорождённых алексеевских рекорда — в жиме и толчке — на время переменили прописку. Это походило на стрельбу влёт. Так быстро всё произошло.

          Перед Колумбусом Рединг грозился выжать 220 килограммов, вырвать 170, толкнуть 225 и в сумме набрать 615 килограммов. Психологическая подготовка? Возможно. Как известно, в Колумбусе Рединг недобрал до своей "угрозы" 25 килограммов. Но в хвастовстве его не уличишь. Он хорошо понимает, что 612,5 кг весили медали вчерашние. Завтрашние будут тяжелей.

          В июле 1971 года на первенстве Европы в Софии Рединг в жиме атаковал вес 220 килограммов. Он поднял штангу на выпрямленные руки, но окончательно зафиксировать её так и не сумел. Убитый этой неудачей, Рединг не нашёл в себе сил продолжать атлетический спор и, будучи в полном здравии, неожиданно ретировался из Софии восвояси, тем самым основательно поколебав представление о своей психологической устойчивости.

          Несколько месяцев спустя на первенстве мира в Лиме спор гигантов возобновился. На сей раз Редингу в одном движении удалось оказать достойное сопротивление нашему богатырю. После того как Алексеев выжал 227,5 килограмма, Серж заказал 228. И он поднял этот колоссальный вес, установив новый мировой рекорд. Увы, торжество бельгийского силача длилось всего несколько минут — до тех пор, пока невозмутимый Алексеев не перекрыл этот результат на 2 килограмма. Серж, как говорят, повредил руку и, таким образом, открыл перед основателем "Клуба 600" дорогу к титулу чемпиона.

          "Для того чтобы стать олимпийским чемпионом в Мюнхене, — считает Рединг, — потребуется поднять в общей сложности 630-640 килограммов. Кому это по силам? В первую очередь такую сумму могут набрать Алексеев, американец Патера или Манг из ФРГ".

          (И ещё, добавлю я от себя, добрый десяток атлетов, которые сейчас заметны не больше, чем Алексеев два года назад. Как быстро летит время: не так давно 640 килограммов, о которых говорил Рединг, казались фантастикой. Теперь же это давно пройденный этап.)

          Спортивные прогнозы — они самые неточные. Ещё ни один мудрец не снискал славу провидца на этом поприще. И если я рассказываю о некоторых претендентах на олимпийскую медаль, то вовсе не в надежде кого-либо угадать, а для того, чтобы удовлетворить интерес, который вызывают к себе потенциальные соперники нашего богатыря.

          Начну с самого Рединга. Одногодок Алексеева, он в юные годы занимался гимнастикой и плаванием, пока его собственный вес не пришёл в противоречие со спецификой этих видов спорта. Тогда восемнадцатилетний Серж решил поднимать тяжести. В 1961 году он стал чемпионом своей страны и с тех пор никому не уступает там этого титула.

          На тренировках Серж работает как вол. "Упорство и труд всё перетрут" — эти слова можно было бы вышить в качестве девиза на тренировочной майке Рединга, бельгийского "аналога" нашего Алексея Медведева. Рединг много раз аккуратно приезжал на первенства Европы и мира, но его результаты не шли ни в какое сравнение с результатами победителей. Недаром чуть ли не десяток лет он слыл в атлетическом мире безнадёжным середнячком. Однако в последние годы Серж сильно прибавил. Он был вторым в Мехико и Колумбусе. Вторым в мире набрал в сумме 600 килограммов.

          К поражениям Серж относится по-философски. Конечно, они его задевают за живое, он не показывает вида и остаётся таким же, как всегда — спокойным и добродушным. Однако режим его сразу становится ещё более строгим, требовательность к себе увеличивается.

          Своими успехами Серж обязан труду. Только труду. Тяжёлая и долгая атлетическая карьера убедила его в том, что сила штангиста — в целеустремлённости и решительности в достижении целей. Если завтра рекорд достигнет отметки 650 килограммов, Серж не ударится в панику, не опустит руки, а с ещё большим упорством начнёт штурмовать новые веса.

          Американец Кен Патера, как и Рединг, в школьные годы увлекался сразу нескольким видам спорта: играл в баскетбол и американский футбол, а занявшись лёгкой атлетикой, специализировался сначала в барьерном беге, а затем в метании диска и толкании ядра. Он даже попал на отбор кандидатов в национальную команду США. На одной из тренировок Патера показал результат мирового класса, толкнув ядро на 20,5 м.

          К чемпионату мира в Колумбусе сумма Кена Патеры достигла 584 килограмма. Стартовал Кен неплохо. Выжал солидный вес — 207,5 килограммов. Пытался поднять 212,5 кг, но подвернулась ступня, и атлет вынужден был сойти.

          В 1971 году Патера 212,5 килограмма всё-таки покорил. К этому весу он прибавил 167,5 килограмма, поднятых в рывке, и 212,5 кг — в толчке. Набранная сумма — 592,5 килограмма — принесла Кену серебряную медаль чемпионата мира. Года три назад о таких килограммах трубили бы на всех тяжелоатлетических перекрёстках. Но сегодня этот результат способен разочаровать даже самых горячих поклонников американского штангиста. Другие времена, другие килограммы...

          Родился Патера в 1943 году. Его рост — 188 сантиметров. Вес — около 140 килограммов.

          Рудольф Манг, ФРГ. Самый молодой из всех тех атлетов, которые собираются спорить за олимпийскую медаль. Родился в 1950 году. В юности увлекался борьбой. Трое его старших братьев в гараже оборудовали зал, где качали мускулатуру. В этом гараже двенадцатилетний Рудольф и познакомился с "железной игрой". В 16 лет он весил уже 100 килограммов. К 18 годам при росте 181 сантиметр его вес равнялся уже 112 килограммам. Однако Манг не выглядел громоздким. Стройность и пропорциональность сложения скрадывали вес.

          Манг очень быстр. Стометровку пробегает за 12 секунд. Очень любит ходить на руках, а плавание и велоспорт до сих пор входят в его тренировочную программу.

          Рубеж 500 килограммов Манг преодолел прежде, чем ему исполнилось 17 лет.

          В самом начале 1970 года гроссмейстерская сумма — 570 килограммов — снова привлекла к Мангу внимание всего атлетического мира: так много килограммов и так мало лет! Ведь этот результат штангист показал, ещё не достигнув двадцатилетнего возраста.

          Напомню, что "смотрины" Манга состоялись на Олимпиаде в Мехико, где с суммой 525 килограммов он занял пятое место. А в июне 1971 года на первенстве Европы в Софии любители тяжёлой атлетики увидели уже не мальчика, но мужа. Выступая не по годам уверенно, в рывке он сумел опередить даже самого Алексеева, в отличном стиле подняв 175 килограммов. В итоге трёх движений получилась внушительная сумма — 602,5 килограмма, — автор которой стал четвёртым членом "Клуба 600".

          В марте 1972 года Манг показал результат 625 килограммов и побил рекорд Алексеева в жиме. В мае того же года на первенстве Европы в Констанце (Румыния) немецкий атлет выступил ещё успешней. Он опередил Алексеева в жиме и рывке, подняв соответственно 230 кг и 177,5 кг. В сумме троеборья немецкий силач отстал от Алексеева всего лишь на 2,5 килограмма, показав впечатляющую сумму 630 килограммов.

          Вот что написал о Манге американский журнал "Лифтинг Ньюс":

          "Рудольф Манг, надежда ФРГ на Олимпийских играх 1972 года, продолжает прогрессировать. В 16 лет этот паренёк показывал результаты, которые Ю.Власов и Л.Жаботинский показывали в 21 год. Молодой штангист тренируется по специальной программе, которая рассчитана на 5 лет вперёд вплоть до Олимпиады 1972 года. Чтобы хорошо подготовиться к Олимпийским играм в Мюнхене, немцам придётся затратить только на питание Манга кругленькую сумму в 4,5 тысячи фунтов стерлингов. Однако они считают, что золотая олимпийская медаль на шее Манга стоит таких затрат".

          После того как Манг набрал в сумме 570 килограммов, его тренер Томми Коно сказал:

          "Никогда ещё за всю мою многолетнюю практику на помосте я не видел ни одного спортсмена, который бы выполнял жим так безукоризненно чисто, как это делает Манг. Его жим 200 килограммов был поистине фантастичным."

          Я уважаю Коно и очень ценю его мнение, однако мне кажется, что к Олимпиаде в Мюнхене Манг вряд ли успеет "созреть". Вероятнее всего, сила Манга достигнет вершины не к 1972 году, а к 1976 году. Но, как говорится, спорт есть спорт. Поживём — увидим.

          Ну а если не забывать никого, то наберётся не трое, а добрый десяток претендентов на олимпийскую медаль. У всех у них отменные физические данные: подходящий возраст, богатырский вес, отличная техника, необыкновенное упорство. У Василия Алексеева перед ними нет никаких преимуществ, кроме одного: он чемпион мира и поднимает на несколько пудов больше, чем они.

          Сумеют ли его догнать? Вряд ли стоит лезть за ответом в протоколы соревнований, кропотливо сравнивать вес, рост, возраст и другие данные силачей. Есть такое понятие — характер. Его не учтёшь в таблицах, но последнее слово остаётся всегда за ним.

          Алексеев хорошо начал. Он победил всех соперников. Впереди у него теперь самая тяжёлая задача — победить самого себя. Его рекорды уже не принадлежат одному ему. Они начали самостоятельную жизнь. В тяжелоатлетических залах сильнейшие штангисты планеты уже примеряют их к себе. Своими достижениями Василий Алексеев убедил и бельгийца Рединга, и американца Дьюба, и немца Ригера и многих других, что человеку под силу поднять намного больше 600 килограммов.

          Алексеев снял со своих противников давящий психологический груз. Он подарил миру свою силу. Каждый из его соперников взял частицу этой силы себе. И теперь они налились его, Алексеева, силой. Отныне к рекордам они станут подходить с другими мерками.

          Рекорды Алексеева — это первые залпы по олимпийскому золоту мюнхенского литья. Залпы, которые противники не оставят незамеченными. Потом они сделают свои залпы. Наверно, поначалу будет недолёт. Но затем тяжелоатлетические залпы всё ближе и ближе будут подвигаться к рекордам, пока, наконец, точно не накроют цель. Выход тут один — не надеяться на запас прочности, на мощный тяжелоатлетический бетон. Нужно двигаться. Уходить. Атаковать соперников на их исходных рубежах. И не забывать, что рекорды Жаботинского для своего времени значили не меньше, чем рекорды Алексеева — для своего.

          Конечно, 645 килограммов больше 590. Но где? На весах. Только на весах, которые показывали одно и то же и в 1920, и в 1950, и в 1970 годах.

          В тяжёлой же атлетике всё обстоит совсем по-другому. Здесь вес — величина переменная. И об этом мы, штангисты, не должны забывать никогда.