Р.В.Плюкфельдер

1. Год 1954: Анжеро-Судженск — Петрозаводск

2. Год 1955: Кемерово — Кисловодск — Сталинград — Тюмень

3. Год 1956: Прокопьевск — Торгай — Подмосковье — Москва

4. Год 1957: Львов — Москва — Ереван — Москва

5. Год 1958: Адлер — Подольск — Сталино — Подольск 
— Алушта — Москва — Алушта — Москва — Подольск — Ростов-на-Дону

6. Год 1959: Подольск — Москва — Пекин — Тайюань 
— Алушта — Торгай — Москва — Балашиха — Варшава — Юрга — Сталинск

7. Год 1960: Юрга — Подольск — Москва — Милан 
— Алушта — Майори — Ленинград — Киев — Рим — Уфа

8. Год 1961: Подольск — Москва — Кисловодск — Египет 
— Адлер — Подольск — Вена — Подольск — Днепропетровск

          Ред. В.Ф.Дизендорф. М.: Центр немецкой культуры, Общественная академия наук российских немцев: 2008 г. — 848 с.

          УДК 054.6 ББК 63.3 П40

          ISBN 978-5-93227-013-4

          Настоящее издание — вторая книга воспоминаний выдающегося спортсмена-тяжелоатлета, олимпийского чемпиона, неоднократного чемпиона мира, Европы и СССР, заслуженного мастера спорта СССР и заслуженного тренера СССР Рудольфа Владимировича (Вольдемаровича) Плюкфельдера (Пфлюгфельдера), с 1991 г. проживающего в Германии.

          Издание охватывает основную часть его активной спортивной карьеры (1954-1961 гг.), начавшуюся для автора с дебюта на чемпионате СССР и завершившуюся завоеванием им второго титула чемпиона мира. В тот период автор жил в г. Киселёвск Кемеровской области. Книга предназначена для всех читателей, интересующихся спортивной жизнью, а также отечественной историей, в частности — историей российских немцев.

          Первая книга воспоминаний «Невыездной», посвящённая детству и юности автора, вышла из печати в Москве в 2008 г. Последующие автобиографические книги Р.В.Плюкфельдера охватят период его тренерской работы (с 1965 г.), когда он, став ведущим специалистом в своём виде спорта, воспитал многих прославленных советских тяжелоатлетов.

          Издание осуществлено Центром немецкой культуры в РНД (Москва) Общественной академией наук российских немцев при финансовой поддержке Министерства внутренних дел Федеративной Республики Германия через АНО «Брайтенарбайт».

© Р.В.Плюкфельдер, 2008

© В.Ф.Дизендорф, 2008

© МОО «Общественная Академия наук российских немцев», 2009

© АНО «Центр немецкой культуры», 2009

          Событиям, описанным в этой книге, предшествовало следующее: какой-то начальник послал Рудольфа Плюкфельдера, тогда ещё неокрепшего мальчика из немцев-спецпоселенцев, в шахту с весьма вредными условиями. Примерно через неделю работы в этих условиях Рудольфу стало так плохо, что врачи его еле откачали и дали инвалидность. Но мальчика вернул к жизни спорт. К концу 1940-х — началу 1950-х годов Плюкфельдер стал одним из лидеров СССР по классической борьбе в своей весовой категории [скорее всего, 76 кг]. Однако в связи с тем, что ему не давали спортивно расти из-за его неподходящей национальности, Плюкфельдер переключился на тяжёлую атлетику, где также начал добиваться всё бо́льших и бо́льших успехов.

          Весной 1954 г. нас, кузбасских тяжелоатлетов, собрали в Анжеро-Судженске. На основании определённых нормативов в сумме троеборья здесь производился отбор для участия в чемпионате СССР.

          В итоге отбора по всей стране к чемпионату было допущено 158 атлетов от 16 команд спортивных обществ. Соревнования должны были пройти 10-13 мая 1954 г. в Петрозаводске, тогдашней столице Карело-Финской ССР.

          Для меня, до тех пор «невыездного» немца-спецпоселенца, это было грандиозное событие. Мы с Иваном Кошкиным, моим другом и учеником, радовались как маленькие дети.

          От Кемеровской области на чемпионат попали в основном ребята из шахтёрских городов. Иван Кошкин, еле согнав вес до необходимого уровня, выступил в легчайшем весе (56 кг). Чемпионом здесь стал Бакир Фархутдинов («Динамо», Москва): жим — 95 кг, рывок — 95 кг, толчок — 120 кг, сумма троеборья — 310 кг. Кошкин занял 9-е место, подняв соответственно 85+75+100=260 кг. На соревнования попал и мой самый молодой ученик — Анатолий Коржов. Он выступил слабо, но был в восторге, вживую увидев многих атлетов, о которых раньше только читал в газетах.

          Как и он, я оказался на таких больших соревнованиях «белой вороной». Двери в гостиничных номерах часто бывали открытыми, и я мог видеть через коридор, что в номере напротив на кровати лежит человек, задрав ноги к стене. Это был будущий чемпион 29-го лично-командного первенства СССР 1954 г. Владимир Пушкарёв. Выступая в среднем весе (82,5 кг), он поднял в жиме 117,5 кг, в рывке — 125 кг, в толчке — 162,5 кг, в троеборье — 405 кг. Второе место в этом весе занял Николай Меркулов («Вооружённые Силы», Киев), поднявший 125+120+155=400 кг. Третьим стал Трофим Ломакин («Вооружённые Силы», Москва), набравший в сумме 395 кг. Став чемпионом СССР в 1953 г., этот кряжистый атлет, выходец с Алтая, год спустя выступил неважно, не дотянув до своего прошлогоднего результата в рывке 7,5 кг, в толчке — 12,5 кг, а в троеборье — целых 20 кг.

          В дальнейшем Трофим Ломакин стал моим главным соперником. Но в Петрозаводске я был далёк от соперничества с корифеями. Передо мной стояла совсем другая задача: не «светиться», чтобы, не дай бог, не обратить на себя ненужного внимания. Выступать в полную силу не советовал мне и мой друг Иван Кошкин. Ещё слишком свежо было в памяти, как в декабре 1947 г., на соревнованиях в г. Копейск Челябинской области, меня, «невыездного» немца, пытались сдать в милицию мои земляки с Украины, дабы избавиться от лишнего конкурента. Этот неприглядный эпизод я описал в первой книге своих воспоминаний.

          Вот и в Петрозаводске я боялся, что всё это может повториться: в то время драконовские нормы спецучёта ещё в полной мере распространялись на нас, на советских немцев. Поэтому я ходил по Петрозаводску как глухонемой. С людьми общался мало, стремился избегать контактов с людьми и побольше увидеть город.

          Меня поразили его крупные современные здания. Было видно, что они построены совсем недавно, уже после войны. Большим и величественным показался мне местный драмтеатр. Создавалось впечатление, что война совсем не затронула эти места.

          А в основном я, конечно, старался посмотреть соревнования от начала и до конца. Даже штангисты небольшого роста и весом 56 кг, выходя на сцену, смотрелись из зала гигантами. Большое значение имела и обстановка: здесь чувствовалось максимальное внимание к такому трудному виду спорта, как тяжёлая атлетика. Я особенно хотел увидеть на этих соревнованиях своего любимого атлета Григория Новака. Но, к сожалению, он в Петрозаводске не выступил, а по какой причине, я так и не смог узнать.

          Просмотрев две первые весовые категории, я с точки зрения техники мало что для себя почерпнул.

          В полулёгком весе (60 кг) чемпионом стал Рафаэл Чимишкян («Динамо», Тбилиси) с результатом: жим — 102,5 кг, рывок — 105 кг, толчок — 137,5 кг, сумма — 345 кг. Он и произвёл на меня наибольшее впечатление. Большинство штангистов имеют с анатомической точки зрения непропорциональное сложение: либо сильный плечевой пояс, но слабые ноги, либо наоборот. А вот Чимишкян от рождения обладал полной телесной гармонией. Жаль, что в те годы печать ни слова не писала о красоте фигур штангистов.

          Правда, с технической точки зрения мне в этом весе больше всех понравился Иван Удодов («Динамо», Ростов-на-Дону), хотя он и занял только 3-е место с суммой 332,5 кг. В технике жима у меня с Иваном было полное совпадение. В этом упражнении он отстал от Чимишкяна всего на 2,5 кг, опередив на 5 кг серебряного призёра в общем зачёте.

          Вообще, после этих соревнований к жиму перестали придираться. То есть судить так строго, как раньше. Видимо, судьи, да и тренеры, решили считать жим техническим упражнением. Простой примитивный жим был под силу только Григорию Новаку, но и он отличался мощным первоначальным ускорением. Остальные атлеты старались придать штанге ускорение внизу за счёт сжатия своего тела, как бы катапультируя снаряд вверх.

          Проблема была в том, что не каждому удавалось выполнить этот приём в привычной классической манере. Позднее я выяснил, почему. Оказалось, что если предплечья атлета от природы удлинены, то за счёт сжимания плечевого пояса создаётся мощное усилие вверх. Теперь, если штанга уже вышла на уровень глаз, остаётся только её дожать. В эти тонкости никто вникать не хотел. А я и тогда знал, что в жиме имеются большие резервы.

          Но борьба за чистоту жима не прекращалась. Особенно спекулировали на этом судьи, поднимая тем самым свою значимость. Перед соревнованиями — как у нас, так и за рубежом — шло предварительное задаривание судей. В СССР никто не знал заранее, кто и какой вес будет судить. Зато на чемпионатах мира или Олимпийских играх всё было известно за год вперёд: фамилия судьи, страна, которую он представляет, весовая категория. Многие спортсмены считали, что судьи выносят решение по своему усмотрению, то есть в зависимости от симпатии или от антипатии к данному атлету.

          В 1964 г. на Олимпиаде в Токио мой результат при подходе в жиме к весу 155 кг зависел от чехословацкого судьи. Судьи не засчитали мне вес: двое — против, один — за. На банкете я спросил у чеха:

          — Вы смотрели видеокассету с моим жимом?

          — Да, смотрел, всё было хорошо, — ответил тот. — Но я получил установку от нашего коллектива: судить советских спортсменов по всем правилам. Ваш тренер Аркадий Воробьёв придрался к нашему Гансу Здражиле за повязку на пальцах и тем самым сбил ему настрой на вес. Воробьёв это сделал умышленно, вот я и нажал на красную кнопку. А поскольку это жим, то тут 50 на 50 — можно засчитать, а можно и нет.

          Если мне тогда засчитали бы 155 кг в жиме, то я установил бы в троеборье мировой рекорд. Но, как видно, установить рекорд мне было не суждено.

          Вот и за 10 лет до этого я всё ходил вокруг атлетов и не мог понять: почему одним вес засчитывают, а другим — нет? Я пришёл к выводу, что нужно сильно фиксировать ноги, чтобы они не «гуляли» во время мощного начала жима.

          Лёгкий вес (67,5 кг) в Петрозаводске выиграл Дмитрий Иванов («Спартак», Москва), известный в будущем журналист газеты «Советский Спорт»: жим — 115 кг, рывок — 115 кг, толчок — 142,5 кг, сумма — 372,5 кг. Среди полусредневесов (75 кг) первенствовал Юрий Дуганов («Искра», Ленинград) — соответственно 115+127,5+150=392,5 кг. Вторым здесь стал Фёдор Богдановский («Вооружённые Силы», Ленинград), самый молодой тогда атлет: 120+115+145=380 кг.

          Я тоже выступал в весе 75 кг, поднял в троеборье небольшой вес, и во время соревнований смотрел, как разминался Ю.Дуганов. Юрий был красиво сложён, а его техника рывка была такой своеобразной, что уму непостижимо, как он поднимал штангу. Тем не менее Дуганов установил в этом движении 9 мировых рекордов: начав в 1950 г. со 127,5 кг, в 1955 г. он в Подольске довёл свой результат до 133 кг. Дальше него пошёл только в 1958 г. в Стокгольме Томми Коно из США — 133,5 кг.

          Дуганов был тогда самым плодовитым из мировых рекордсменов. Но его технику рывка не принял на вооружение никто. Эксперимент, который провёл в этом отношении я, оказался катастрофически неудачным. Только такой талантливый и неповторимый атлет, как Юрий, мог работать этим стилем. Он обладал и рекордом в рывке одной рукой, доведя его до 98 кг.

          В следующей весовой категории (82,5 кг) мировой рекорд в рывке установил в Пекине в 1956 г. Аркадий Воробьёв — 136,5 кг. Затем его опередил Джим Джордж из США — 137,5 кг. 28 сентября 1958 г. в Ростове-на-Дону я «снял» рекорд Джорджа — 138 кг. Перед этим тренеры сборной Н.И.Шатов и И.З.Любавин вкупе с «компетентными органами» бессовестным образом решили не брать меня на чемпионат мира в Стокгольм. А свой последний мировой рекорд в рывке — 142 кг — я установил 21 декабря 1961 г. в Днепропетровске.

          В весе 82,5 кг, как я уже писал, в Петрозаводске выступал Николай Меркулов, красивый стройный атлет, который сражался за победу с В.Пушкарёвым, но проиграл. Выступив в своём весе, я имел возможность наблюдать за кулисами, как разминаются атлеты. Мне понравился Меркулов. После выступления я решил поговорить с ним на волновавшие меня тогда темы — как подводить себя к соревнованиям, за сколько времени снижать нагрузки и т.п. Николай согласился поделиться со мной информацией. Я дал ему свой адрес, он тоже хотел дать мне свой, но сказал, что в армии ему пообещали жильё и скоро у него будет новый адрес.

          Через год я узнал, что в квартире Меркулову отказали. К тому же он поссорился со своей невестой и решил уйти из жизни. Съездив на соревнования за границу, он нелегально купил себе пистолет. Этим оружием Николай и попытался покончить с собой. Он приставил пистолет к виску и нажал на спуск. Пуля прошла сквозь голову, но мозг каким-то образом остался невредимым. Однако Николай Меркулов ослеп на всю жизнь. Он всё-таки женился на своей тогдашней невесте и, насколько я знаю, живёт в Киеве до сих пор.

          Этот печальный случай, увы, далеко не единичен в среде наших штангистов. Покончил жизнь самоубийством Григорий Щеглов («Вооружённые Силы», Москва), занявший на чемпионате в Петрозаводске второе место в лёгком весе с суммой 360 кг. Вскоре точно так же ушёл из жизни А.Жгун, затем — Е.Кацура. Я ещё вернусь к трагедиям Анатолия Жгуна и Евгения Кацуры. Чем объяснить всё это? Быть может, тем, что штанга притягивает к себе очень азартных людей?

          В Петрозаводске я впервые увидел Аркадия Воробьёва («Вооружённые Силы», Свердловск). Он стал чемпионом в полутяжёлом весе (90 кг) с результатами 130+135+170=435 кг.

          Победитель в тяжёлом весе (свыше 90 кг) Алексей Медведев (собственный вес 104,4 кг) показал результат 142,5+137,5+170=450 кг. В 1953 г. Медведев также стал чемпионом СССР, но с суммой 427,5. Таким образом, за год он поднял свой результат в троеборье на 22,5 кг. Высвечивался новый супертяжеловес. Тем не менее тренерский совет сборной не выставил Медведева на чемпионат мира 1954 г. в Вене.

          Расчёт тренеров оказался правильным. Вместо тяжеловеса был выставлен второй, наряду с Р.Чимишкяном, полулегковес — И.Удодов. Они оба подняли по 350 кг, и схватка у них получилась довольно забавной. В жиме Иван опередил Рафаэла на 2,5 кг, в рывке такой же перевес оказался за Чимишкяном, а в толчке они подняли одинаковый вес — по 137,5 кг. Теперь всё зависело от собственного веса. Чимишкян и Удодов вместе сгоняли вес в бане, но при взвешивании Иван оказался тяжелее. Таким образом, в этом весе команда СССР завоевала и золотую, и серебряную медали.

          А Медведев на победу в Вене рассчитывать не мог: чемпион мира Норберт Шемански из США победил здесь с результатом 150+150+187,5=487,5 кг, превысив сумму чемпиона СССР на 37,5 кг.

          В итоге сборная СССР победила в командном зачёте, завоевав 3 золотые и 3 серебряные медали. У команды США оказалось 3 «золота», 1 «серебро» и 1 «бронза». Самым именитым атлетом на этом чемпионате стал Р.Чимишкян, установивший 3 мировых рекорда. Так завершился для нас, штангистов, 1954 год.

          После Петрозаводска меня встретили в Киселёвске Кемеровской области, где я тогда жил, весьма торжественно. Я не занял призового места, но сумел добраться из Сибири даже до Ленинграда.

          Мой киселёвский жизненный наставник, профессор А.А.Гинке, о котором я написал в предыдущей книге, много рассказывал мне о своём родном Санкт-Петербурге, однако этот город оставался для меня загадкой. По пути в Петрозаводск мы останавливались в Ленинграде, но стояли там недолго, и куда-нибудь сходить у меня не было возможности.

          Снова вагон, опять стук колёс, который настолько впитался в нашу плоть и кровь, что казался чем-то очень знакомым и естественным.

          В той поездке я отвечал не только за себя, но и за своих учеников — Кошкина и Коржова. Иван Кошкин не вызывал у меня особого беспокойства, но за молодого Анатолия Коржова я волновался. Он с таким любопытством и с такой жадностью смотрел на людей, что готов был идти куда и к кому угодно.

          Нам выдали на поездку командировочные, но это были настолько мизерные суммы, что позволить себе за счёт этих денег мы практически ничего не могли. А Анатолий всё время сидел в вагоне-ресторане и попивал пиво «Жигулёвское».

          По всему было видно, что его не интересуют новшества тяжёлой атлетики, проблемы её техники или стратегии. Бывало, распишешь ему тренировки, а он заранее говорит:

          — Это я выполнить не смогу.

          На вопрос «почему?» следовал ответ:

          — Нет желания.

          Постепенно я понял, что у Анатолия нет внутренней тяги к штанге, нет потребности вознаградить себя за предыдущие нагрузки. Не ощущая мышечной радости от подъёма веса, он всё время недотренировывал свой организм. Здесь важную роль играл психологический фактор.

          Я не решался насиловать атлета: в те годы судьба штангиста мало зависела от его результатов — штанга предназначалась прежде всего для успехов на производстве и для заполнения свободного времени.

          В то же время я знал: тело должно трудиться, правильные целенаправленные тренировки, без насилия над организмом, постепенно и незаметно приведут к цели, и тогда тренировочный процесс станет благом, а не болью и наказанием.

          Порой атлет замечает, что он всё тренируется, а результаты стоят на месте. Тут возникают сомнения и разочарования. Анатолий Коржов доверялся мне во всём. Он проявлял активность в организации тренировки, причём у него, такого молодого, было поведение взрослого человека. И я тоже верил в него. Вот и на чемпионате в Петрозаводске Анатолий прибавил в сумме троеборья, хотя и занял последнее место в своём весе.

          Главным его достоинством было то, что он мог собраться в кулак и реализовать свои возможности независимо от того, на какого масштаба соревнованиях выступал. Я размышлял, как найти у него резервы силы. Всё-таки это был мой первый ученик, ставший впоследствии мастером спорта СССР.

          С Иваном Кошкиным были другие проблемы — у него от природы отсутствовало включение в локтях, и из-за этого он не мог реализовать свои возможности. Он брал на грудь на 20 кг больше своего лучшего результата, но поднять этот вес от груди был не в силах.

          Чтобы мобилизовать все силы, требуется ещё и дисциплина. Дисциплина во всём. Организм особенно не терпит, когда над ним издеваются, что принято называть нарушением спортивного режима.

          У Анатолия Коржова не было отца, только мать и брат, но его нельзя было назвать «человеком с улицы». Он тренировался уже 3 года. После того как Анатолий попытался совершить самоубийство, которое не удалось ему по чистой случайности, я проникся к нему особыми сочувствием и вниманием. В то же время я не хотел отнимать у него то, что он считал для себя самым важным.

          Трёх лет вполне достаточно, чтобы понять, в каком направлении человек может пойти. Но только в Петрозаводске я окончательно убедился, что Анатолий любит жизнь, не желает отказывать себе ни в чём и хочет иметь всё немедленно, сегодня. А того, что за его занятия спортом, который и мобилизует, и отвлекает человека от всяких непристойностей, платит общество, — этого Коржов понимать не желал. Живя как бы в кредит, взаймы, Анатолий считал, что так оно всё и должно быть, и стремился переложить свои проблемы на чужие плечи.

          Увидев, что Анатолий после соревнований опять сидит в ресторане, я подсел к нему и спросил:

          — Как ты думаешь, почему я не сижу в ресторане?

          — Не знаю. Наверно, жадничаешь, — пожал плечами Анатолий.

          — Ну хорошо. А скажи: сколько суток мы ехали от Сибири до Петрозаводска?

          — Около пяти, — насчитал Коржов.

          — И сколько ты за это время израсходовал своих денег, так называемых «командировочных»?

          — Не считал.

          — А сколько у тебя осталось в кармане?

          Анатолий сунул руку в карман, прикинул.

          — Да, — протянул он, — что-то мало остаётся на обратный путь. — Он опустил глаза. — Чёрт побери, так хорошо было сидеть в ресторане, а ты тут испортил всё настроение!

          Подошла официантка и принесла ещё четыре бутылки пива, заказанные Анатолием. Он спросил меня:

          — Рудольф, будешь пить?

          — Нет, — ответил я, — у меня едва хватает денег на обратный проезд.

          Коржов отнёс бутылки официантке и принёс назад деньги, уплаченные за пиво. Мы сидели и молчали. Я подумал, что Анатолий сейчас уйдёт от меня, от такого назойливого тренера. Но нет, он продолжал сидеть. Затем произнёс:

          — Ну, до Сибири уж как-нибудь доеду.

          — А ты когда-нибудь голодал? — спросил я.

          — Зачем тебе это? — взвился Анатолий.

          — Ты скажи, да или нет?

          — Нет, не голодал, — неохотно ответил Коржов.

          Я молчал: ждал его дальнейших мыслей. Тут Анатолий наклонился к столу и со смешком сказал:

          — Если мы будем ехать в одном купе — ты, Кошкин и я — неужели вы оставите меня голодным?

          — Значит, ты преподносишь нам свои ресторанные удовольствия как свершившийся факт? Типа с тобой произошёл несчастный случай, и теперь вы, Иван и Рудольф, поделитесь с Анатолием? Выходит, ты живёшь во благо своему рту, а мы, если откажем тебе в еде или не дадим денег, будем чёрствыми и жадными людьми?

          Тут я подумал, что Анатолий, видимо, считает: мол, не дадут поесть, ну и чёрт с ним, не умру же я с голоду.

          — Ладно, — сказал я, — может, ты и прав. Нужно обязательно обжечься, чтобы понять, как это больно.

          — А ты что, голодал? — вдруг спросил Коржов.

          — Да, — ответил я коротко.

          — И сколько же дней? — продолжил расспрашивать Анатолий.

          — Совсем без еды я оставался 5 дней, а частично — целый год.

          — Ну и как? — со смешком поинтересовался Коржов.

          — Об этом я спрошу тебя, когда мы приедем в Киселёвск. А теперь продолжай развлекаться, но смотри, чтобы в 11 вечера был в номере, иначе мы без тебя не уснём.

          Назавтра мы сели на поезд Петрозаводск-Москва. Устроились с Кошкиным в одном купе и стали ждать Анатолия. Он не спешил — видно, разглядывал на перроне голубей и всё остальное, что двигалось вокруг. Я волновался, видя, что моя опека над Коржовым принимает нежелательный оборот. Кошкин смотрел в окно и приговаривал:

          — Вот засранец, где же его носит?

          Поезд тронулся, а Анатолий так и не появился. Вагон всё чаще стучал на стыках, и моё сердечко, я слышал, тоже набирало обороты. Не находя себе места, я вышел из купе. Мы с Иваном стояли в коридоре, и на уме у нас было только одно. Чемпионат в Петрозаводске ушёл куда-то далеко, будто с воза упал.

          У Кошкина от природы был дефект речи, а когда он волновался, то так гундосил, что нужно было внимательно прислушиваться, чтобы понять, о чём он говорит.

          — Видишь, какой он, Коржов? Думает только о себе, — сказал Иван. — Сколько ты с ним возишься, а он всё не понимает, что мы за него переживаем.

          Я мысленно ругал себя, что не осадил Анатолия железной рукой. Сам ведь думал, что в таких случаях доверять Коржову нельзя. Слишком он ещё молод и теперь может влипнуть чёрт знает куда.

          Иван зашёл в купе, а оттуда вышел пассажир, тем временем подсевший к нам, — молодой мужчина лет 25-27. Он приблизился ко мне и шёпотом спросил:

          — Вот с нами едет человек — он что, больной? Почему он говорит через нос?

          Мои мысли были далеко, и я не сразу понял, о чём идёт речь. А когда попутчик настойчиво переспросил, я, как бы между прочим, брякнул:

          — Вы правы, у него запущенный сифилис, он ездил в Петрозаводск на спецлечение.

          Любознательный пассажир заволновался, стал топтаться на месте. А меня понесло, и я с серьёзной миной прошептал:

          — Вы не подавайте ему руку и вообще держитесь от него подальше.

          — А как же вы сами? — ужаснулся попутчик.

          — Я его сопровождаю, у меня есть специальные таблетки против заражения.

          Не дослушав, мой собеседник помчался к проводнице, и она открыла ему соседнее купе.

          Избавившись от нежелательного в этой ситуации соседства и устав ждать в коридоре, я опять вошёл в купе. И тут вдруг появился Анатолий. У меня будто сняли с плеч несколько пудов. Кошкин изругал Коржова, сказав ему, что тот эгоист.

          А я наконец осознал, что Анатолий не стремится шаг за шагом повышать своё спортивное мастерство. Стало быть, он в каком-то смысле эксплуатирует и спорт, и меня. Или тут было примешано что-то ещё, чего я не мог уловить? С этого дня я окончательно уяснил: сколько тренер ни приложил бы сил и желания, чтобы воспитать чемпиона СССР или мира, но если сам атлет несогласен с тренером на все 200%, то ничего из этого не выйдет.

          Анатолий понял, что мы с Иваном сильно на него обиделись. Он стал оправдываться, а потом залез на верхнюю полку, где уже лежала расстеленная постель, и забылся мёртвым сном.

          Мы с Иваном ходили есть в вагон-ресторан. В Москве купили пахучего чёрного хлеба, отломили краюшку и положили Коржову под нос. Он проснулся, съел хлеб и снова уснул. За четверо суток пути от Москвы до Сибири он съел всего 200 граммов хлеба.

          В Киселёвске, на станции Акчурла, когда мы вышли из поезда, Анатолия от слабости качнуло. У него закружилась голова, но я успел его подхватить. По дороге к автобусной остановке Коржов страдальческим голосом сказал:

          — Теперь я понял, как тяжело не есть несколько суток. Спасибо, Рудольф, вы преподнесли мне хороший урок. Я запомню его на всю жизнь.

          Так оно, видимо, и было.

          Вскоре Анатолий ушёл служить в армию. Там он тоже выступал, но его результаты по штанге застопорились. Они и не могли вырасти, поскольку у него не было возможности систематически тренироваться. А если и была, то ему мешало врождённое нежелание напрягаться. Правда, благодаря прекрасной нервной системе он всегда подтверждал норму мастера спорта, пока планку мастерского норматива не подняли.

          Долгая дорога в Петрозаводск и обратно выбила меня из привычного ритма восстановления сил. При остановках в пути я делал пробежки, сажал на плечи Кошкина и приседал с ним.

          Но всего этого было мало для моего организма. После суточного отдыха моим мышцам была нужна серьёзная нагрузка. Если к этому времени у меня не было возможности тренироваться, то в организме начинались застойные явления, мышцы хуже реагировали на раздражители. Чтобы навести порядок в организме, мне нужен был чёткий распорядок дня. Этого можно было достичь только в домашних условиях.

          Дома меня ожидал новый маленький человечек — моя вторая дочь Лиля. Оля, наша старшая дочка, в свои неполных три годика охотно играла с сестрёнкой. Снова началась работа на шахте и, конечно, тренировки.

          В моё отсутствие отряд наших штангистов поредел. Многие парни после школьных экзаменов отправились учиться дальше. В основном они уехали в мореходные училища, некоторые поступили в наш горный техникум.

          Дома на меня возложили заготовку сена. У моего старшего брата Николая, который жил с семьёй в одном доме с нами, была корова, у меня — тоже. Вот я и мотался по окрестностям на мотоцикле в поисках сенокосных угодий.

          Главным косарём считалась наша мать. С ней никто не мог состязаться, мать косила широко и чётко, да и косу точила отлично, до бритвенной остроты. Правда, отбивать косы приходилось мне. Пока мы с моим другом Иваном Кошкиным приезжали после работы на сенокос, мать уже заканчивала косить.

          В дни моих тренировок на покос вместо меня ездил брат. Жили мы с ним дружно. Он больше не критиковал меня за занятия спортом — наоборот, подставлял своё плечо.

          Готовое сено нужно было доставлять домой. У меня была возможность достать на шахте автомашину, но я хорошо знал своих коллег-коммунистов. Если высшие органы власти как-то поощряли спорт, то в низах, на партсобраниях, часто звучало недовольство по этому поводу.

          Меня постоянно критиковали в те годы, если я уходил с работы на час раньше или уезжал на соревнования. Наш коммунист С.Найдёнов высказался с трибуны так:

          — Пусть Плюкфельдер отдаёт свою силу производству. Зачем нам нужны его рекорды? Если ему в радость поднимать тяжести, то он прекрасно может поработать за меня, а я съезжу на охоту. Ведь будет больше пользы, если я привезу десяток уток? Правильно я рассуждаю, ребята?

          — Правильно! — кричал зал.

          Поэтому я никогда не брал на шахте даже лошадь, чтобы привезти угля. Пришлось изготовить специальный прицеп к нашему мотоциклу, чтобы доставлять домой и сено, и урожай картофеля, и уголь.

          Завистники были и до советской власти и никуда не делись сейчас. Мне пришлось приложить много сил, чтобы доказать товарищам по работе, что я на шахте не нахлебник и что они за меня не вкалывают. Доказывать мне пришлось, понятно, не словами, а делом.

          Конечно, я использовал при этом и свои выступления перед шахтёрами. Я окреп и играючи расправлялся с двухпудовыми гирями. Перед выступлением я говорил шахтёрам:

          — Вот они, гири. Вызываю любого из вас на сцену для жонглирования. Ждём 10-15 минут и начинаем. Не хотите? Вот видите, а ещё говорят, что мы все одинаковые! К примеру, ты, Скударнов, много выступаешь на собраниях, тебе аплодируют. А сам ты, как куркуль, всё гребёшь под себя.

          Но когда я заканчивал жонглировать, из зала опять раздавалось:

          — Ты, Рудольф, зря тратишь силы на гири. Лучше бы мне дома погреб выкопал, а то меня совсем жена забодала.

          Да, именно так всё и было. Обыватели смотрели на жизнь просто: если ты умеючи отдыхаешь или состязаешься в том, кто больше выпьет водки, а потом ещё и дурь на себя напускаешь, — вот тогда ты свой в доску.

          Мой тесть Самуил Адамович Зигель настоял на том, чтобы надстроить над нашим коровником сеновал. У меня тоже появилось желание поработать топором и пилой. Через три дня всё было готово, теперь было куда складывать сено. Осенью мы засы́пали два погреба картофелем.

          Теперь мы почти не зависели от государственных снабженцев, которые часто создавали искусственный дефицит. В те времена быстро находили виновных, их в момент снимали с работы, а то и сажали в тюрьму. Но дефицит всё равно в чём-нибудь да был.

          В свободное время я постоянно вращался среди своих учеников. О каком-либо специальном отдыхе не было и речи: работа, спортзал, домашнее хозяйство. Время шло быстро.

          Новый 1955-й год мы встретили как обычно. Нарядили ёлочку, и я, конечно, поиграл на своей любимой гармошке. Но пьяных мы в доме не терпели.

          Каждую новогоднюю ночь после встречи Нового года мы выходили на улицу. И, как правило, я открывал наш небольшой спортзал, находящийся неподалёку, и показывал своим близким никелированную штангу и станки для вспомогательных упражнений.

          В нашем шахтёрском посёлке построили новый клуб. Нам сказали, что его передадут на баланс нашей шахте № 4-6. Но в клубе спортзал находился на втором этаже и потому не подходил для занятий штангой. Я очень сожалел об этом.

          Весной мы съездили с командой в Сталинск (ныне — Новокузнецк), затем поехали в Кемерово, где разыгрывался Кубок Сибири и Дальнего Востока. Побеждали, как умели. В чём-то приходилось и лавировать.

          В Кемерово я выставил в весе 82,5 кг, в котором и сам в то время уже выступал, Сашу Кудрина с киселёвского завода № 605 (впоследствии — машзавод им. Ивана Чёрных). Об этом попросил меня сам Саша. Он поспорил, что вернётся на завод с кубком и с титулом чемпиона Кузбасса в данном весе.

          Но это Сашино желание означало, что теперь мне нужно было срочно «поправиться», дабы выставиться в следующем весе. Способ был простым — выпить перед взвешиванием соответствующее количество воды. Признаюсь, я никак не ожидал, что «напивать» вес окажется столь тяжело.

          Мне налили два баллона по 2 литра воды, и требовалось осушить их в течение часа. Но куда же мне было столько влить? Живот-то у меня отсутствовал, имелись одни лишь рёбра да мышцы. Я и сам пребывал в больших сомнениях по поводу этой процедуры, но Кудрин очень уж меня упрашивал.

          Подошёл мой ученик Анатолий Коржов и увидел, что я с трудом выпил полтора литра. У него возникла идея, и он убежал. Вскоре возвратился, неся килограмм свинцовой дроби, купленной в охотничьем магазине.

          — Взвесишься с этим свинцом, — Коржов протянул мне дробь, — и всё будет в порядке.

          — Ты что же, предлагаешь мне его съесть? — уставился я на Анатолия.

          — Зачем съесть? Положишь под плавки, когда пойдёшь на весы, и никто ничего не заметит.

          — Под какие плавки, если нас взвешивают голыми?

          — А мы скажем, что ты стесняешься раздеваться догола.

          Саша Кудрин молчал, на лице у него читалось сомнение. Анатолий разозлился не на шутку:

          — Все вы трусы! Пойду договорюсь с главным судьёй Володей Павлюковым.

          Держа в руках свинец и глядя на сверкающие баллоны с водой, я почувствовал, что вся наша затея пахнет авантюрой. Кроме того, после полутора литров холодной воды меня что-то начало знобить.

          Пока мы гутарили с ребятами, меня потянуло в туалет. Когда возвратился, Иван Кошкин приглушённо сказал своим невнятным голосом:

          — Мы тут посоветовались и пришли к выводу, что в туалет тебе лучше не ходить.

          — Как не ходить? — притворно ужаснулся я.

          — Сам должен соображать, — почти истерично объяснил мне Кошкин, не поняв, что я его разыгрываю: — только что выпил и тут же отливаешь. Теперь ты, Рудольф, почти на нуле.

          — Замолчи, Иван, — сказал Кудрин, — Рудольфу и так тяжело, а тут ещё ты со своими шуточками...

          Вскоре подошёл Коржов.

          — Всё, — сказал он, — с Павлюковым я договорился.

          — И что же сказал тебе Павлюков? — не поверил я.

          — Сказал, что по правилам взвешиваться в плавках или в трусах запрещено, но если никто из судей возражать не будет, то он даст добро. Правда, гарантировать взвешивание в плавках он не может.

          — Вот видишь, а ты уже сбегал и купил свинца. Надо было договариваться заранее! — пристыдил я его.

          — Всё, — нервно пожал плечами Коржов, — больше я не знаю, чем тут можно помочь.

          Никто из нас не умел нагонять вес. В тот момент я весил 78 кг, и для выступления в полусредней категории мне нужно было согнать 3 кг, а для выступления в полутяжёлой категории — набрать 4,5 кг. Сгонять вес я мог, а вот набирать, да ещё так много, мне никогда не приходилось.

          По ходу нашей затеи выяснилось, что мои почки очень интенсивно перерабатывают воду и что я то и дело бегаю в туалет. Выпил два литра, время шло, а весы показывали, что я набрал всего 800 г. Нет, подумал я, вес нужно «напивать» залпом, и решил заняться этим прямо на месте, на запасных весах.

          Кошкин подогрел баллоны с водой под горячим краном, и пить стало вроде бы полегче. Кудрин выступал в моём весе, и если я не набрал бы больший вес, то принёс бы команде нулевую оценку. Тогда мы проиграли бы. Следовало собраться всем своим духом.

          Я стал надувать живот и разминать его руками. Увы, мой сильный брюшной пресс ограничивал расширение желудка.

          Кудрин ушёл на взвешивание, со мной остался один лишь Кошкин, который уже выступил. Я собрал свою спортивную форму, и мы направились к кемеровскому ДК «Строитель».

          Состязания шли прямо в спортзале. Народу было так много, что мы еле пробрались. Зашли в отведённую штангистам комнату, баллоны завернули в полотенце, чтобы вода не остыла.

          Как на грех, кто-то унёс запасные весы. Но пока шла жеребьёвка, где мы вытаскивали себе номера из шапки, я успел взвеситься на основных весах. Как оказалось, мне нужно было выпить ещё 3 литра воды.

          Началось взвешивание. Кошкин разведал, что всех участников взвешивают в чём мать родила. К тому же за взвешиванием пристально следил представитель наших конкурентов из Сталинска. Так что шансов воспользоваться свинцом у меня не было.

          Взвешивание шло уже 10 минут, пора было осушать баллоны. Иван наливал воду в гранёный стакан вместимостью 0,25 л, а я, задрав голову, залпом вливал его себе в глотку. Осилил два стакана, значит, прибавилось 500 г. Я со злостью опрокинул в себя третий стакан, четвёртый. Нужны ещё 2 кг, но куда их вместить? Иван предложил мне держаться попрямее, не сгибаться, чтобы вода не полилась назад. Прошло ещё 10 минут, в запасе у нас осталось всего полчаса. В моём животе, как мне показалось, образовалось озеро.

          Я решил отвлечься от своих баллонов и посмотреть, как идут дела на взвешивании. Там скучали судьи — никого из спортсменов больше не было, все уже взвесились. Я попросился взвеситься предварительно, мотивируя это тем, что в нашей комнате нет запасных весов.

          Представитель Сталинска Ян Ли не уходил, а сидел и следил за нами на взвешивании. Я понял, что нас уже раскусили и никаким обманом здесь ничего не добьёшься. Я взвесился в брюках: да, осталось выпить ещё 2 литра воды, то есть целый баллон. В этот момент находчивый Коржов принёс мне засохшую селёдку.

          — Ты её пожуй, но не глотай, — сказал он, — и тогда появится аппетит к воде.

          Вариант с селёдкой — это чистая теория, его никто ещё не пробовал. Но что поделаешь: ввязались в бой, значит, нужно действовать. В моём распоряжении оставалось 20 минут.

          Кошкин предложил мне поставить рядом две скамейки и, выпив очередной литр, прилечь. Он считал, что при этом желудок растянется и будет не так сильно давить на мочевой пузырь. Но мне было уже невмоготу, дыхание у меня участилось.

          — Давай, Иван, наливай, — раздражённо сказал я ему, — но только без плеска, от греха подальше.

          Я стиснул зубы и махом выпил стакан.

          — Скорее, скорее, давай второй.

          Осилил и второй, потом таким же манером ещё два.

          — Всё, — прошептал я, — пошли на весы.

          Раньше меня морозило, а тут что-то стало жарко. Невыносимо хотелось выскочить на минутку. Весовщики смотрели на меня и посмеивались. Я снова приложился к стакану, выпил. У меня настолько распёрло живот, что я встал на четвереньки. В комнате раздавался смех, скопился народ, все смотрели на мои проделки.

          Судья из Ленинска-Кузнецкого пригласил меня на весы и сообщил, что устанавливает вес 82,6 кг. Я встал, но по весу недотянул. Судья предложил мне выпить оставшуюся воду прямо на весах. Идея нам понравилась.

          Кошкин подал мне баллон, я встал на весы и начал пить, подняв грудь и вытягиваясь вверх.

          Почувствовав, что мне в такой позе вроде легче, я выпил весь баллон. Судья открыл весы, их стрелки сошлись и остановились. Ли и ассистенты судьи уставились на стрелки, но весы тут же закрыли.

          А я боялся сходить с весов, чувствуя, что вот-вот лопну. Попросил подойти своих учеников Ивана Кошкина и Девиса Черентаева, упёрся в их плечи, отжался руками вверх и сошёл. Идти дальше я не мог, мои глаза налились, будто из них сейчас хлынет вода. Я снова опёрся на Ивана и на Девиса, и они со всей осторожностью повели меня в туалет. Иван Кошкин всё приговаривал:

          — Смотри не взорвись!

          В туалете у меня полило изо всех щелей. Через полчаса уже нужно было начинать разминаться, но я, к счастью, оправился от авантюры с набиранием веса достаточно быстро. Однако урок получил на всю жизнь.

          Позже мне не раз приходилось наблюдать похожие сцены. И даже кое-что поинтересней.

          Выступить у меня получилось неплохо. К тому времени я ушёл далеко вперёд по результатам от своих сибирских соперников, с которыми встречался в 1952-1953 гг.

          Интерес к штанге в те годы был велик, тяжёлая атлетика входила в планы подготовки мастеров по различным видам спорта. Тренировки штангистов организовать относительно несложно. После войны мужская сила была в почёте. Соревнования проходили при полных залах, газеты подробно писали о состязаниях штангистов.

          Видя мои результаты, соперники стремились со мной пообщаться и набраться опыта. Среди любознательных был и Алексей Галактионов из Осинников. Он создал в этом кузбасском городе хороший коллектив по тяжёлой атлетике. Через несколько лет Галактионова призвали в армию. Служил он в Хабаровске. У него были хорошие организаторские способности, и ему поручили создать в части секцию тяжёлой атлетики.

          В Хабаровске уже были неплохие штангисты — Владимир Каплунов и тяжеловес С.Познахарев. Галактионов регулярно переписывался со мной, и я высылал ему свои тренировочные записи. Вскоре у него появились знаменитые в будущем ученики: Владимир Голованов и Рудольф Шум вошли в состав сборной СССР, к ним присоединился и Каплунов.

          С Каплуновым и Познахаревым я познакомился в Кемерово. Их привёз из Хабаровска мой друг А.Галактионов, расшевеливший тяжёлую атлетику на Дальнем Востоке. В гостинице «Томь» мы спорили по поводу рациональной организации тренировок.

          Некоторые из присутствующих, чего греха таить, были под градусом. Мощный Познахарев даже затеял драку с Каплуновым, ни тот мигом наставил ему шишек. Когда их разняли, под глазом у Познахарева уже красовался фингал.

          Позже я встретился и с Павлом Яковлевичем Зубрилиным. Всех нас объединяла штанга.

          А на соревнованиях в Кемерово всё получилось так, как мы и хотели. Наша команда со скрипом, но заняла первое место, оставив позади такие крупные города, как Сталинск и Кемерово. ДСО «Шахтёр» было нами довольно.

          Правда, меня старались держать подальше от большого спортивного руководства. Да я и сам не хотел иметь к нему никакого отношения. Организаторы соревнований просили, чтобы я не выходил на вручение приза, дабы из-за меня у них не было неприятностей. На награждение вышел официальный представитель Киселёвска.

          Приз мы, кстати, получили оригинальный — статую из цветной бронзы, изображавшую атлета, который вырывает штангу одной рукой в подседе. Статуя была хорошо отлита и считалась художественной ценностью, имея особый регистрационный номер и паспорт. Команда киселёвских штангистов получила столь почётный приз впервые. Он потом красовался в кабинетах нашего начальства. Где этот приз сейчас, неизвестно. А жаль. Знала бы эта статуя, сколько я выстрадал, пока вогнал в себя 4 литра воды! Такого в моей практике больше не было.

          Домой мы ехали весело, хотя в то время в команде уже знали, что я ненавижу пьяных. В поезде, следовавшем до Сталинска, мы встречали пьяных штангистов, но только из других городов. Саша Кудрин всю дорогу благодарил меня, что я решился на такой шаг и дал ему возможность выиграть.

          Вскоре Кудрин поехал в Ленинград и на «отлично» сдал вступительные экзамены в институт физкультуры им. П.Ф.Лесгафта. Саша поступил на отделение тяжёлой атлетики, но в конце концов из него получился хороший дискобол. Он стал мастером спорта как по штанге, так и по метанию диска. И в итоге вошёл в сборную России по лёгкой атлетике.

          Беда пришла к Кудрину неожиданно. Находясь в секторе, он пошёл за приземлившимся диском, и в этот момент другой спортсмен метнул диск, угодив Саше чуть правее лба и проломив череп. Ленинградская чудо-медицина спасла Кудрина, но шрам и травма черепа остались у него на всю жизнь. Позже мы встретились с Сашей, и он многое рассказал мне о том, что пережил в тот период.

          Дома мать уже приготовила мне работу, которую я, как обычно, выполнил быстро и хорошо.

          Иван Кошкин стал кумом нашей старшей дочери. Мы крестили Ольгу почти тайком, в начале 1950-х годов за это сильно преследовали. Правда, вскоре почувствовалось послабление.

          Наша мать продолжала искать отца, который был арестован в сентябре 1941 г. и затем бесследно исчез. Её вызывали по этому поводу в нашу спецкомендатуру, но сообщили то же самое, что и раньше, — что отец погиб по пути следования из Донбасса, где мы тогда жили, на восток.

          Единственным утешением матери остались я и брат. Все мы жили под одной крышей. Что ещё нужно после такой катастрофической войны, когда погибло около трети российских немцев?

          Мать часто читала Библию, сидя на кровати в своей маленькой комнате, и плакала навзрыд. Естественно, я не мог оставить это без внимания. Может, кто-то её обидел — моя жена Валентина, брат Николай, его жена Мария? Я тихо заходил, садился рядом и осторожно обнимал мать за плечи. Спрашивал:

          — Мама, что с тобой, кто тебя обидел?

          Мать выпрямлялась, я подавал ей платочек и слышал от неё:

          — Да кто меня мог обидеть? Сейчас всё хорошо. Но что за жизнь у меня была...

          Мать всё твердила:

          — Не доверяю я краснопёрым (так она называла коммунистов), они ради своего коммунизма уничтожат полмира.

          Она очень горевала, что по вине властей потеряла в годы войны мужа, старшего сына, отца, сестру Кристину, и говорила:

          — Вы женились, у вас своя жизнь, а я осталась одна как стебель в степи.

          Отвлечь её от этих горестных мыслей могли только многочисленные заботы по дому и по хозяйству, общение с сыновьями и с внуками.

          У нас на шахте организовали курсы по вождению мотоцикла. Я на них записался, успешно закончил, и у меня появились права на вождение всех видов мотоциклов. В этих правах, равно как и в других документах немцев-спецпоселенцев, стояла печать на две страницы: «Без права выезда за пределы Кемеровской области». За пределы Кузбасса я на мотоцикле и не выезжал, только плутал по нашей бескрайней тайге.

          Мой ИЖ-350 носил меня по таким местам, где с трудом пройдёшь пешком. Тайга — это тайна природы. Лес растёт так, будто кто-то его выталкивает из земли в небеса. Бывало, приедешь на то же самое место года два спустя — а там столько всего наросло!.. Кедрач расправил крылья и своими шишками на концах ветвей так ранит тебя, что спасу нет.

          Мы приноровились сбивать шишки, хотя и себе наставляли шишек немало. Иван Кошкин сделал специальное приспособление — большое бревно, которым мы били по дереву, и оно сбрасывало уже спелые шишки. Если кедровые зёрна пожарить, то они становятся вкусными и сытными, к тому же благоприятствуя пищеварению. Лазая по кедрачу, мы рвали свою одежду, но желание ещё раз сходить за шишками от этого не уменьшалось.

          Поскольку меня часто вызывали на соревнования, а также на сборы, бухгалтерия прекратила выдавать мне справки о среднем заработке за 3 месяца, необходимые для получения командировочных по спортивной линии. Дескать, я не работал в шахте, значит, мне и справки не будет. Я позвонил в Москву, оттуда связывались с нашими бухгалтерами, но те чётко объясняли: мол, Плюкфельдер должен заработать получаемые им деньги: таково финансовое законодательство СССР. Поэтому мне иногда приходилось пропускать соревнования и сборы. Живя один, я бы мог соревноваться и за свой счёт, но ведь у меня была семья — мать, жена, дети.

          Постепенно я разработал индивидуальную стратегию повышения спортивного мастерства. Чтобы создать необходимую силовую базу, требуется время и огромное терпение.

          На соревнованиях нужно ведь не только правильно поднять штангу, но ещё и угодить судьям. Можно, конечно, элементарно подкупить судей — бывает и такое. Однако рядом с судьями сидит жюри — минимум из трёх человек. И в сомнительных случаях решает: правильно ли атлет выполнил упражнение?

          Если на штанге 100 кг, то для начала движения в рывке должно быть приложено усилие в 200 кг. Пока штанга не поднимется до 60% необходимой высоты, спортсмен взаимодействует с её грифом. Остальные 40% расстояния штанга проходит по инерции, в этот момент атлет падает под штангу и затем фиксирует вес над головой.

          Многое зависит от ширины захвата грифа руками. Чем шире захват, тем меньше высота, на которой можно зафиксировать штангу. Поэтому 90% штангистов поднимают штангу широким хватом.

          Рывок — это одно из самых сложных классических упражнений. Тех атлетов, которые много вырывают и тем более обладают мировыми рекордами в рывке, можно смело приглашать в любой вид спорта. Это атлеты-«тигры» — с высокой возбудимостью, прыгучие, хорошие бегуны на спринтерские дистанции, гибкие в суставах.

          Зачастую бывает и так, что из-за чрезмерной подвижности плечевых суставов атлет не может зафиксировать вес в самой высокой точке. При этом штанга в основном падает за голову. Но, впав в панику от неудач в предыдущих подходах, спортсмен может также «недотянуть» вес, и тогда тот останется впереди. Чтобы научиться исправлять этот недостаток, мне понадобилось 10 лет сознательного поиска.

          В 1950-е годы рекордсмены мира в рывке обычно не были первоклассными троеборцами. Они могли получить нулевую оценку в другом упражнении и тут же вырвать мировой рекорд. Большим неудачником считался Юрий Дуганов, о котором я упоминал, — пожалуй, самый талантливый тогдашний атлет. Обладатель титула чемпиона Европы 1953 г., Дуганов последний раз стал чемпионом СССР в Минске в 1955 г.

          Как я уже писал, Дуганов был обладателем девяти мировых рекордов в рынке. А вот в толчке и в троеборье Дуганов рекордов не устанавливал. Отмечу и то, что Юрий не смог установить ни одного мирового рекорда на соревнованиях в капиталистических странах. Правда, в те годы наши спортсмены довольно редко там выступали.

          Обращает на себя внимание результат Ю.Дуганова на всесоюзных межведомственных соревнованиях 1947 г., где он стал победителем: жим — 105 кг, рывок — 120 кг, толчок — 145 кг, сумма — 370 кг. С точки зрения результата в рывке, это выдающееся достижение. Но отрыв рывка от жима на целых 15 кг свидетельствует ещё и о дилетантизме в методике тренировок.

          Я сравнивал подготовку спортсмена с хорошо знакомым мне функционированием угольной шахты. Чтобы обеспечить постоянный рост добычи угля, нужно одновременно вести подготовительную работу. Для этого необходимы время, чёткий план, правильное распределение сил. Так и у нас, у штангистов: нужно экономно расходовать силы, чтобы росли результаты в троеборье.

          Из этих соображений я решил отказаться от выступления на следующем чемпионате СССР, который прошёл в Минске 17-20 апреля 1955 г. Область требовала от меня хотя бы участия, но я на чемпионат не поехал. Занимать пятое-шестое место не хотелось, а для большего я ещё не созрел. Сослался на то, что возражает комендатура, «опекавшая» спецпоселенцев, и от меня тут же отстали.

          Здесь я слукавил: в тот последний год своего существования спецкомендатура уже практически не обращала внимания на нас, немцев. Её здание находилось возле комбината нашей шахты, напротив автобусной остановки, и было видно, что дорожка к ней заросла травой: комендатуру люди теперь посещали редко. Она напоминала заброшенное воронье гнездо. Но всякий раз, когда мой взгляд падал на её чёрную крышу, мне по-прежнему становилось не по себе.

          Я решил бороться за повышение своего спортивного результата в сумме троеборья. Я ведь усиленно тренировался уже 6 лет, через мои руки прошло немало штангистов разных весовых категорий. К тому же я вёл переписку со специалистами из разных городов. Изо всего этого я сделал определённые выводы. Усовершенствовал свои записи, проанализировал планы.

          Основной проблемой для меня оставался жим. Я выжимал штангу за счёт быстрого усилия от груди, расслабляя колени, и судьи находили, что мой жим выполняется с нарушением правил.

          Такое нарушение — сгибание коленей — мне не помогало. Напротив, оно тормозило рост моего результата. Раньше мне на эти огрехи никто не указывал, и у меня выработался стиль, который судьи, как я уже писал, считали фальшивым жимом.

          Зачастую бывало так: судья мог засчитать мне вес, а мог и не засчитывать. В таких случаях спортсмен, знающий свои грехи, должен заранее посетить судей и авансом их отблагодарить. Так поступали все те, кто считал себя грешным в этом сложном упражнении — жиме двумя руками.

          Когда-то, ещё до войны, в жиме использовался стиль, который называли немецким. При этом штангу нужно было начинать выжимать от груди нарочито замедленно. Если атлет начинал жим быстро, то судья давал отмашку и вес не засчитывался. Но постепенно жим стал ускоряться. Те, у кого были длинные предплечья, плечами срывали штангу вверх. Остальные атлеты не были в состоянии исполнить этот темповой жим.

          Сторонники соблюдения правил, особенно из числа судей, стремились навести в этом деле порядок. Но на чемпионатах мира, где судили тоже живые люди, спортсменам стали давать поблажки. Единственным атлетом, выжимавшим штангу после войны по всем правилам, был Григорий Новак. В мире шёл поиск темпового стиля жима, хотели того судьи или нет. Правда, нашим тренерам, в частности, столичным, всё не удавалось найти секрета катапультирования штанги от груди.

          Наблюдая разные соревнования, я убедился, что каждый атлет выжимал штангу так, как позволяла его анатомическая индивидуальность. На сборах после соревнований в Кемерово, о которых я писал, главный судья Владимир Павлюков поднял этот вопрос. Помимо теоретического объяснения, он попросил меня рассказать, как я создаю «пружину» для мощного срыва штанги от груди. Я поделился с товарищами хитростями жима двумя руками.

          Чемпионат в Минске я пропустил, но туда рвался мой друг Иван Кошкин, который ещё надеялся, что я поеду вместе с ним. Родственники надавали ему денег и заказов на покупку одежды: в те годы в Москве и в Минске можно было приобрести гораздо больше вещей, чем у нас в Сибири. Кое-что заказал и наш начальник цеха А.Т.Клышко.

          Через 10 дней Кошкин вернулся, привезя протоколы, и подробно рассказал о чемпионате. Меня больше всего интересовала весовая категория 82,5 кг, в которую мне тогда уже хотелось перейти. Этот вес выиграл Трофим Ломакин с суммой 432,5 кг.

          Среди тяжеловесов, как и год назад, победил Алексей Медведев, но когда Кошкин достал прошлогодние протоколы и мы сравнили результаты, то выяснилось, что Медведев поднял в точности те же веса, что в Петрозаводске, опять набрав в сумме 450 кг.

          В будущем у меня сложились дружеские отношения с Медведевым. Он был из рабочих, сам потрудился на заводе и относился к себе и к штанге чрезвычайно ответственно.

          В Петрозаводске я познакомился с Романом Павловичем Морозом, известным специалистом в области тяжёлой атлетики. Он был из интеллигентной семьи московских евреев, воспитывался в основном няней-немкой и прекрасно говорил по-немецки. В то время люди ещё боялись со мной общаться, но Мороз действовал вопреки этой укоренившейся «традиции».

          В Петрозаводске он не подходил ни к кому из спортсменов, только ко мне. Это не так бросалось бы в глаза, если Р.П.Мороз не был бы секретарём соревнований. Он вызывал меня на помост, передавал микрофон главному судье Красникову и дожидался завершения моего выступления. Мне ассистировали мои ученики Иван Кошкин и Анатолий Коржов, но Мороз отводил меня в сторону и подсказывал по-немецки, как действовать дальше. Меня это, конечно, окрыляло. Мороз говорил мне:

          — Я вижу в тебе будущее.

          Р.П.Мороз уделял мне время и в гостинице. Мы поговорили с ним о том, как устроить моих учеников в институт физкультуры в Москве, где он преподавал. Заодно Мороз посоветовал мне работать над становой силой. Техника у меня была относительно неплохая, но мне уже стукнуло 26 лет, и Р.П.Мороз считал, что теперь мне невредно поднажать на толчковые тяги и на приседания. Он интересовался моими нагрузками и моей работой в шахте. Я много рассказал ему о своих опытах и соображениях.

          — А что у тебя с учёбой? Почему нет среднего образования? — спросил Мороз.

          Я признался, что мы всё ещё сидим на чемоданах, не зная, что прикажут нам завтра в «органах». Рассказал и о том, что моих сверстников и друзей, молодых холостых немцев, отправили из Кузбасса на север, где многие из них уже погибли. Оглянувшись для верности, я показал Морозу свой паспорт со штампом и с жирной надписью, что мне не разрешён выезд из города Киселёвск Кемеровской области.

          — Значит, любой милиционер может тебя арестовать и отправить назад за счёт государства? — уточнил Мороз.

          — Выходит, может, — пожал я плечами.

          Р.П.Мороз загрустил, изменившись в лице. У него стал такой вид, будто он хочет тотчас уйти от меня. Я уже пожалел, что рассказал ему правду. Но потом подумал: а чего мне опасаться? Да, так уж устроены люди, что ради личного интереса и выгоды они могут пойти на всё, чтобы скомпрометировать конкурента. Но на меня здесь нападать смысла не было: я занял всего лишь седьмое место и ни в командном, ни в личном плане никому не мешал. Роман Павлович хитро посмотрел на меня.

          — Теперь я понял, почему ты начинал с таких маленьких весов. Боялся занять призовое место, дабы не навлечь на себя внимание со стороны «Динамо» и армейцев?

          — Да, — признался я, — за третье-четвёртое место мне можно было побороться. Но это опасно, я не хочу «светиться».

          Р.П.Мороз торопился. Напоследок он положил мне руку на плечо и сказал:

          — Рудольф, я живу в Москве и кое-что знаю о разговорах среди высших чинов. Ваш немецкий вопрос скоро решится.

          У меня даже ёкнуло сердце.

          — Вы шутите, Роман Павлович? — спросил я.

          — Нет-нет, всё скоро изменится, — подтвердил Мороз. — Поэтому тебя и отпустили сюда. И вот ещё что. Председатель ЦС ДСО «Шахтёр» Сошников мой хороший знакомый, и я слышал от него о твоей истории на соревнованиях в Копейске в 1947 г. А у нас в институте о тебе говорил твой знакомый Шенин, преподаватель классической борьбы. Так что, Рудольф, я с тобой заочно знаком давно. Мы восхищаемся твоим упорством, и я желаю тебе поскорее закончить 10 классов и поступить на заочное к нам в институт. А что касается твоих ребят, то ты дай им свои записки, а сверху впиши слово «рекорд» — и я буду знать, что это от тебя. У нас учатся сибиряки, они хорошие ребята. Вот тебе мой адрес и телефон, звони или пиши. У меня есть сын, он тоже очень любит тяжёлую атлетику.

          Я расстался Р.П.Морозом, но так и не понял: что это — счастливый сон или таблетка-пустышка?

          Проехав за четверо суток полстраны от Петрозаводска до станции Акчурла в кузбасском городе Киселёвск, я подсчитал, сколько времени провожу впустую под стук колёс.

          Мне было уже 27 лет. Возраст немалый, а мои результаты в тяжелоатлетическом троеборье росли медленно. Если так пойдёт и дальше, думал я, то возраст опередит мои планы. Нужно сократить мои выступления, а если это будет невозможно по морально-коллективным соображениям, то надо выступать, не снижая тренировочных нагрузок.

          Мой враг — это белые пятна на графике моего плана. После каждой моей тренировки я всё подсчитывал и вычерчивал столбиком на миллиметровой бумаге. Силовая нагрузка помечается белым столбиком, а классическую я окрашивал чёрными чернилами. Миллиметровую бумагу я с большим трудом достал у нас на шахте в маркшейдерской. Дневники свои я все сохранял.

          Когда я наносил на бумагу все свои нагрузки за год, получалось длинное полотенце. Я вешал его на стенку, и объективную картину моих тренировок в течение года можно было увидеть издалека. Обработка материала показала мои недостатки. Подтвердилось то, о чём говорил мне Р.П.Мороз. Много времени отнимали у меня и ученики.

          Поскольку я не поехал на чемпионат в Минск, Киселёвск потерял из-за этого много очков. Меня вызвали на беседу в горком профсоюза угольщиков. Председатель усадил меня в мягкое кресло, секретарша принесла чая. Беседа приняла весьма дружественный оборот.

          — Подлинная причина моего неучастия — не спецкомендатура, как Вы, наверно, думаете, — объяснил я. — Дело в том, что я лишился бы заработка: шахта не вправе дать мне справку о средней зарплате.

          — Не может быть... — удивился председатель горкома и вызвал своего главного бухгалтера.

          Тот подтвердил, что всё так и есть. Главбух спросил меня, сколько я получаю за тренерскую работу. Я сказал, что за 5 лет не получил за это ни копейки. Председатель и бухгалтер покосились друг на друга и что-то промычали.

          — Зайдёшь ко мне, мы этот твой вопрос урегулируем, — сказал мне главбух. — Много не можем, но за 50 часов в месяц деньги тебе найдём.

          Поинтересовавшись делами на шахте и нашими тренировками, они узнали, что активно у меня тренируются человек десять, а остальные — в щадящем режиме.

          — А что это за режим? — спросил председатель.

          Я рассказал, что наш врач Антонида Михайловна Кожевникова направляет ко мне на тренировки парней, у которых ослаблены желудочки сердца, и пояснил:

          — Они находятся в таком же положении, в каком когда-то был я. Есть и новички, которые приходят в основном из любопытства. В целом у меня в журнале числятся 20 человек, а систематически занимаются в зале 15-18.

          — Значит, помещение, где вы тренируетесь, маловато? — спросил председатель.

          Услышав от меня утвердительный ответ, он продолжал:

          — Ты знаешь, что мы построили клуб для шахты «Дальние горы»? Теперь вашу шахту № 6 объединяют с шахтой № 4, и мы хотим передать клуб этой шахте № 4-6. Но там спортзал на втором этаже. Сможете ли вы тренироваться в нём со штангой?

          — Конечно, нет, — сразу же сказал я. — Я часто бываю в этом новом клубе, но переделать там ничего нельзя.

          — Ты что, Рудольф, советская власть может всё, — подбодрил меня председатель. — Ты ещё раз осмотри в клубе все комнаты — может, строители смогут что-нибудь изменить.

          На этом наша беседа и закончилась. Я пришёл к бухгалтеру, он выдал мне журнал посещаемости и установил минимальную тарифную ставку, упрекнув за то, что у меня нет среднего образования. Я ответил, что если пойду в 10-й класс вечерней школы, то моя секция развалится.

          — Ладно, 10-й класс за тобой, а сейчас желаю тебе успехов, — сказал мне бухгалтер.

          Теперь я каждый месяц мог получать немного денег за тренерскую работу.

          Домашняя жизнь текла своим чередом. Дочки Оля и Лиля радовали нас.

          Наши близкие друзья захотели, чтобы я стал кумом, то есть крёстным отцом их детей. В то время в нашей кисёлевской православной церкви впервые на моей памяти разрешили крестить детей.

          Осенью к нам в Киселёвск переехал из Сталинска Николай Малинин, очень милый и спокойный по натуре человек. Я устроил его к себе в бригаду. Вскоре для него подвернулась и хорошая квартира. Малинин укрепил команду шахты № 4-6, он стал для нас просто находкой. Помимо всего прочего, Николай был очень интересным собеседником.

          Штангист-тяжеловес, он оказался ещё и талантливым сапожником. Вскоре мы увидели пошитые им новые сапоги, которые Малинин отправил затем генералу армии. Шил он обувь и полковникам. Николай служил в Хабаровске, где и сделал первые шаги в тяжёлой атлетике.

          Малинин услышал о моей проблеме: левая нога при выбрасывании назад уходила у меня на три сантиметра в сторону, и когда я вставал из «ножниц», меня разворачивало. Как я себя ни заставлял, ничего поделать не мог.

          Николай решил изготовить мне для ботинок новые колодки из сильно просушенной берёзы. Найдя в лесу старые пни, он вырезал и выдолбил из них болванки.

          По дороге я часто заходил к Малинину. Однажды он предложил мне разуться и отпечатал на пропарафиненной бумаге мою ногу. Вскоре я получил от него новые штангистские ботинки. Внешне они ничем не отличались от других, но когда я их надел, у меня возникло такое чувство, будто в них я и родился. Я прошёлся по комнате и от души поблагодарил Колю.

          — Носи, дорогой тренер, на здоровье, — сказал Малинин. — Я знаю, Рудольф, ты тоже сапожничаешь. А заметил ли ты, что я сделал с левым ботинком?

          Только внимательно рассмотрев ботинки, я увидел, что на левом из них срезана правая сторона каблука и подошвы.

          — Вот увидишь, теперь твоя левая нога пойдёт правильно, — пообещал Николай.

          — Пока что это только теория, — уточнила его жена Валентина, портниха высшего разряда.

          На тренировке я сначала не заметил никаких отличий, но когда пошёл на предельные веса, то мой дефект больше не давал о себе знать — спасибо Николаю.

          Как тяжеловес Малинин был нестандартен: весил тогда 105 кг, а рост его был 1,87 м. В процессе тренировок выяснилось, что при больших весах не «включается» его плечевой сустав. Средние веса он от груди толкать мог, но предельные — никак. Какие только упражнения я ему ни рекомендовал, из этого ничего не получилось.

          С приходом Н.Малинина наша тяжелоатлетическая группа преобразилась. Через неделю на шахте было профсоюзное собрание, после которого мы с Николаем и с Дюшкой Багаевым выступили с гирями. Коля Малинин выполнял все мои сложные жонглёрские номера, причём с артистическим блеском.

          Позже я ещё напишу про этого интересного человека. Я не смог выдавить из него большой результат, но у него были золотые руки, а потом ещё выяснилось, что он красиво поёт. И внутренний голос подсказал мне: не ломай то прекрасное, что есть в этом человеке! Тем более что плечевой пояс, суставы не перегнёшь. Что-то можно исправить, но весьма незначительно.

          В сентябре 1955 г. мне исполнилось 28 лет. Я не любил свой день рождения: из-за него у матери и у жены было много забот — варить, жарить, парить.

          Ученики поздравили меня накануне, прямо на тренировке. Подарки я приносить запретил. Мне жали руку, высказывали добрые пожелания, ученики хлопали в ладоши изо всех сил — вот и всё.

          С братом Николаем мы по таким датам обычно беседовали наедине. Говорили о прошедшем годе, о планах по нашему общему подсобному хозяйству. Обид и ссор у нас никогда не было, вопрос с разделением дома между нашими семьями мы давно утрясли. Я выкупил у брата мотоцикл, а брат купил себе новый.

          Брата больше всего беспокоило моё здоровье: он считал, что штанга когда-нибудь перебьёт мне хребет, и я стану инвалидом. Развивая эту тему, он записывал на бумаге, сколько денег получаю я и сколько зарабатывает он.

          — Мать и твоя жена жалуются мне, — говорил брат. — Если бы не работа Валентины, не наше подсобное хозяйство и не наша трудолюбивая мать, то как ты жил бы, Рудольф?

          В те времена шахтёров уговаривали в профкоме и на собраниях держать живность — кур, свиней, коров, телят. Весной выделяли сколько угодно вспаханной земли. Брат приводил мне в пример наших соседей:

          — Вон Гуртовой напротив нас, он продаёт людям и даже сдаёт государству молоко. У него доход от этого в два раза больше, чем от работы на шахте. А у тебя столько времени съедает штанга! А вспомни Федю Дайнеса, который жил в одной квартире с нами, — маленький человечек, всего полтора метра ростом, но посмотри, какой домище отгрохал! И ведь никакой штанги он не выжимает. Ты, Рудольф, как недоделанный — бегаешь, тренируешь, выступаешь на сцене, а в кармане у тебя пусто, как у горьковского Челкаша. Короче, живёшь одним днём.

          После паузы я сказал брату:

          — Зачем ты мне всё это говоришь? Хочешь иметь большое хозяйство — занимайся этим сам.

          — Мне одному тяжело, — с тревогой пояснил брат, — вдвоём это делается легче.

          Пришлось мне кое-что рассказать Николаю о том, что происходит с моим организмом. Я систематически тренировался, отрабатывая и задержки дыхания, а иногда, раз в месяц, занимаясь по старой памяти классической борьбой, и мне казалось, что если я остановлюсь, то тут же умру. Моё сердце настолько втянулось в этот процесс, что стало как заведённая пружина.

          — Это ты, Коля, можешь после работы долго спать, — говорил я брату. — А я если прилягу на полчаса, то потом ночью не смогу уснуть. Тренировки и мои ребята — это всё во мне как половина моей жизни. Если я уеду дней на десять, а тебе срочно нужно что-то сделать, и ты один не справишься, попроси Самуила Адамовича, Валиного отца. Тесть не хочет, чтобы я бросал спорт, он ведь так гордится мной. Да и Валентина с матерью не возражают против штанги.

          Кажется, брат во многом со мной согласился, что меня, конечно, порадовало.

          Установка приводов на оборудовании, которой я занимался на шахте, была очень трудоёмкой работой.

          Своих напарников и друзей — Ловейко, Толстенова, Корнева и других — я приглашал в спортзал, и они могли оценить, как напряжённо я тренируюсь после тяжёлой основной работы. Толстенов говорил:

          — Конечно, поднимать железо — это дело добровольное. Но давайте посмотрим, кто и чем у нас занимается. Поступают к нам на шахту люди и устраиваются туда, где полегче, — дежурными слесарями, электриками и т.п. Дежурные слесари на участке приводы, как мы, не таскают, а рожи у них пошире наших. Вон вчера один устроился, выпил при мне бутылку водки и запил четырьмя кружками пива.

          — Нам нужно обратиться к председателю шахткома и в отдел главного механика, — сказал Ловейко. — По-моему, Рудольфа можно поставить дежурным электриком, а этих краснощёких перевести к нам в бригаду.

          На раскомандировке идею Толстенова и Ловейко поддержали Кирсанов и Меркулов. Чтобы перевестись в дежурные электрики, мне пришлось заново пройти экзамен по технике безопасности. После двух месяцев учёбы я его сдал.

          В конце лета 1955 г. меня вызвали на сборы в Кисловодск. Получив красивую бумагу, я по старой памяти пошёл в нашу спецкомендатуру, но она была наглухо закрыта. Позвонил на наш городской стадион «Шахтёр». Его директор Павел Дмитриевич Колчев сказал мне, чтобы я зашёл за командировочным удостоверением и за суточными.

          На работе я сдал слесарный инструмент своему напарнику Литвинову. Составил ночью всем своим ученикам индивидуальные планы тренировок на месяц. Когда закончил, у меня так звенело в голове, будто через неё пропустили высоковольтный ток.

          Моя жена находилась в декретном отпуске: нашей Лилечке было чуть больше года. Старшей, Олечке, уже четыре, она всё лопотала по-немецки, причём на нашем швабском диалекте, вставляя русские слова.

          Мой тесть Самуил Адамович Зигель говорил по-русски неважно и, будучи выходцем с Украины, лучше знал украинский. А с Олей он упражнялся на немецком, ему это очень нравилось. У его сына Володи была русская жена Александра. С их детьми, Олей и Вовой, Олечка говорила по-немецки, они отвечали ей по-русски, и она их понимала. Но больше всего ей нравилось общаться с дедом: он сделал ей из дерева детскую люльку и выстрогал деревянных кукол, на которых надели платьица. Дети Володи, конечно, ужасно обижались, если дедушка делал игрушки для нашей Оли, а не для них.

          Валентина всегда провожала меня, если я уезжал надолго. Мы, как обычно, пошли с ней к вокзалу через горы, а не по главной дороге. По пути наговорились вдоволь. На стадионе нас ждал И.Д.Колчев.

          — Ну, Рудольф, теперь вы, немцы, свободны, — сказал он. — Да-да, свободны. Если ты не спешил бы на поезд, пришлось бы тебе идти за шампанским.

          В комнате, где Павел Дмитриевич держал свои бумаги, он развесил на стенке портреты известных киселёвских борцов — Потапова, Лебедева, Ванина, Синько. Колчев и сам был когда-то борцом на цирковом манеже. Сказал, что скоро добавит на стену и мой портрет.

          Я заметил, что здесь недостаёт портрета Василия Ивановича Анисимова, основоположника классической и вольной борьбы, а также тяжёлой атлетики в нашем городе.

          — Ты прав, — согласился Колчев. — Вот твоё командировочное удостоверение, вот ведомость и суточные. Не забудь на командировочном отметить в Кисловодске прибытие и убытие.

          Я попрощался, и мы с Валентиной двинулись к вокзалу кратчайшим путём, через стадион. Колчев смотрел нам вслед и вдруг крикнул:

          — Вернитесь! Я забил досками дыру в углу стадиона, придётся обойти вокруг.

          Мы направились в противоположную сторону, но вскоре меня остановила загрустившая Валентина:

          — Знаешь, Рудольф, то, что мы вернулись — это плохая примета.

          — Пошли, — возразил я, — не верю я ни в какие приметы.

          Дойдя до угла стадиона, мы заметили, что лазейка в заборе действительно забита новыми досками. Рядом в кустах, я знал, стояла скамейка, обросшая кустарником, которую не было видно с дороги. Я подозвал Валентину, обнял её и поцеловал. Стояли молча, никак не могли расстаться. Выпустил я жену из объятий, а у неё, гляжу, вся грудь мокрая. Валентина ахнула:

          — Рудольф, ты своими железными руками выдавил из меня молоко. Мне ведь уже пора кормить Лилю. Кстати, твоя мать говорит, что ты сосал грудь 3 года и 2 месяца.

          — Не помню, — засмеялся я.

          — Вот потому ты и крепкий такой, — подытожила жена.

          Время подпирало, до вокзала было идти ещё минут десять. Валентина вздохнула и сказала:

          — А теперь, Рудольф, закрой глаза.

          Я зажмурившись, я услышал, что жена тихо шепчет «Vater unser» — немецкий вариант молитвы «Отче наш», а затем почувствовал, как она прикасается пальцем к моим лбу, щекам, глазам.

          — Вот я и избавила тебя от неприятностей, — сказала Валентина.

          Мы простились — наша годовалая Лилечка уже наверняка ждала мать. Ноги несли меня на вокзал, а душа была дома. Я думал о том, как тягостно постоянно куда-то ездить. Хорошо, что Валентина поддерживала меня во всём, да и мать с братом не возражали.

          С пониманием относились к моим разъездам также начальник нашего шахтового мехцеха Александр Терентьевич Клышко и его заместитель Муштаков. А как меня ждут товарищи по работе, чтобы протянуть линию на новый участок! Там нужны и сила, и большая ловкость, и старание.

          Я сел на поезд Сталинск-Новосибирск. Утром в Новосибирске у меня была пересадка на Москву. Там я хорошо позавтракал в вокзальном ресторане и накупил продуктов на дорогу.

          В московском поезде я оказался в купе с одними женщинами. Поняв по их разговорам, что это торговые работницы из Сталинска, я забрался на верхнюю полку и крепко уснул. Проснулся от того, что женщины громко говорили наперебой, будто забыв, что едут не одни. Я отвернулся и прикрыл ухо подушкой. И услышал сквозь неё, как они запели. Потом меня дёрнули за ногу, и женский голос произнёс:

          — У него совесть есть? Спит себе как мерин!

          Я поднялся, посмотрел на женщин сверху и сказал:

          — А я думал, что еду с женщинами.

          Рыжая, плохо выкрашенная попутчица встрепенулась:

          — Конечно, с женщинами, с кем же ещё!

          — Но если я мерин, то вы, выходит, кобылки?

          — Да он остряк! — захохотали женщины. — Слезай, посиди с нами.

          Но одна всё ворчала себе под нос:

          — Пусть лучше спит, эти мужики мне ещё дома надоели.

          — Тебе надоели, а мне нет, — не согласилась рыжая. — От меня мужик уже два года как сбежал.

          — Это плохо, — поддакнул я.

          — Наоборот, хорошо, — опять возразила рыжая. — Я только сейчас почувствовала вкус к мужчинам.

          Видя, что разговор принимает чересчур фривольный оборот, я сходил к проводнице и спросил, нельзя ли мне пересесть в другое купе. Та засмеялась:

          — Смотри, спортсмен, изнасилуют они тебя!

          — Откуда вы знаете, что я спортсмен? — удивился я.

          — Я ведь не слепая, да и не первый год работаю проводницей.

          — Может, вы ещё скажете, каким видом спорта я занимаюсь?

          Проводница зазвала меня к себе в купе.

          — Сними рубашку, тогда скажу, — пообещала она.

          — Ну да? — ещё больше удивился я.

          — Снимай, только быстро, а то мне чай пора разносить.

          Я снял рубашку, проводница осмотрела мою спину, потрогали большую мозоль на позвоночнике, образовавшуюся от приседаний со штангой на спине.

          — Что ж тут гадать, — сказала она. — У меня сын штангист, у него на спине такая же шишка.

          — Вы только меня не выдавайте, — попросил я, — а место мне всё-таки поищите.

          — Постараюсь, но должна спросить у твоих попутчиц.

          Вскоре она вернулась с отрицательным результатом. Ей сказали:

          — Если его уберёте, то никого к нам не подсаживайте, а за место мы заплатим.

          Да, дела неважнецкие, подумал я.

          Вернулся в купе, а рыжая говорит:

          — Ты что же, хочешь от нас убежать? А мы-то думали, ты будешь нас развлекать, много вопросов заготовили.

          Посыпались вопросы. Одна попутчица, увидев мозоли на моих руках, сказала, что я тяжело работаю и шея у меня толстая, как у борца. Рыжая стала меня ощупывать, они с подругой умирали со смеху, и только женщина возле окна всё молчала и смотрела в окно, будто ничего не слышала. Попутчица жестами показала: мол, смотри, как воображает, строит из себя цацу.

          Тут поезд остановился, женщины накупили на перроне газет и наконец успокоились, занявшись чтением. Я забрался на свою полку и уснул, но вскоре почувствовал резкую боль в правом боку.

          Принесли чай, и меня позвали снизу:

          — Полежал, шахтёр? Вставай...

          Я поднялся, и у меня опять кольнуло в животе. Чёрт побери, такого со мной ещё не было. Я медленно слез и спросил:

          — А откуда вы узнали, что я шахтёр?

          — Вокруг глаз черновато, и мозолищи какие... Да ты ведь сам сказал, что живёшь в Киселёвске, а там все шахтёры.

          Я попил чая и опять почувствовал боль. Женщины заметили, что моё лицо побледнело.

          — Ну вот, — сказала рыжая, — думала взять его с собой на курорт, а он ишь что вытворяет...

          Я попытался залезть на полку, стал поднимать ногу, и меня будто током ударило. Я присел, дыхание участилось. Рыжая, видимо, имевшая опыт в таких ситуациях, сказала:

          — Ложись на моё место, а я лягу на твоё.

          Я лёг и заметил, что, когда сгибаю ноги и прижимаю колени к груди, то мне становится легче. Блондинка, ехавшая с нами, произнесла:

          — Ты хоть скажи нам свои имя и фамилию. А то дашь дуба, и мы не будем знать, куда и что сообщить.

          Женщины засмеялись, а блондинка дала понять, что не шутит, и рассказала соответствующий случай из своей биографии. Я признался, что зовут меня Рудольф. Немного скривившись, женщина спросила:

          — А ты, случаем, не немец?

          Я подтвердил её догадку, и она сказала рыжей:

          — Надя, это по твоей части.

          Та спросила на чистом немецком:

          — Was haben Sie im Restaurant gegessen?*

          Услышав мой ответ, она сказала:

          — Нет, от этого быть не должно. Ты вот что, ложись-ка на спину.

          Она задрала мне рубашку, погладила живот. Женщины хихикали, думая, что та со мной играет.

          Но она резко надавила, и я аж подпрыгнул.

          — Дело плохо, — сказала Надя, — у тебя острый аппендицит.

          Вскоре меня начало знобить. Женщины накинули на меня одеяло, потом второе, принесли бутылку с горячей водой. Милая рыжая дама завернула в полотенце бутылку и велела мне приложить её к больному месту. После этого я уснул.

          Мы стали подъезжать к Омску, и рыжая тихо сказала:

          — Ты не шути, случай серьёзный. Может, сойдёшь и ляжешь в больницу?

          — Если будет хуже, — ответил я, — то вызовем скорую помощь.

          — Как хочешь, Рудольф, но ты всё-таки назвал бы свою фамилию.

          — Не беспокойтесь, я еду с паспортом и с командировочным удостоверением.

          — Aber ich bin doch neugierig, Ihren Namen zu horen,** — сказала Надя.

          Она проявила ко мне большую заботу. Уступив мне своё место, Надя посоветовала пить побольше воды, лежать спокойно и без особой надобности не вставать.

          — Откуда у вас, Надя, такие познания в медицине? — поинтересовался я.

          ______________________________________

          * Что вы съели в ресторане?

          ** Но мне всё же хочется услышать вашу фамилию.

          ______________________________________

          — Я поступила в Сталинске в медучилище, — рассказала она, — проучилась два года, но тут оказалось, что у меня аллергия на лекарства и на запах трупов, которых нам показывали на занятиях в анатомичке. Причём аллергия у меня такая, что я до крови раздирала себе кожу. Пришлось уйти на филфак, и сейчас я преподаю английский в том же медучилище. А немецкий я знаю плоховато. Думаю, приступ у тебя прошёл, но ты, Рудольф, пока что ничего не ешь. А если приедешь в Кисловодск и приступ начнётся снова, тут же вызывай «скорую».

          На другой день у меня всё прошло. Теперь окружающие женщины казались мне забавными, я будто читал книгу под названием «Что такое женская логика?» Я лежал и вспоминал своего прежнего киселёвского собеседника, профессора А.А.Гинке из Ленинграда, особенно его изречения, касавшиеся женщин.

          Мы проехали Урал, затем Куйбышев и Казань. После Казани Надя просветила меня по поводу её истории, рассказала о происхождении татар на Руси.

          — Недаром Наполеон говорил: поскреби русского, и обнаружишь татарина, — сказала она.

          Вот и Москва. Я тепло распростился с попутчицами, поехал на Курский вокзал и через два часа уже сидел в поезде Москва — Кисловодск, провожая глазами столичные пейзажи. Опять пошли новые знакомства. Казалось, ни к чему читать книги, только успевай усваивать всё, что кладут тебе в рот попутчики.

          В купе напротив меня лежал мальчик, его постоянно трясло. Отец придерживал его, чтобы он не ударился головой. Я всё не решался спросить, чем страдает ребёнок. За меня это сделал человек с верхней полки, и отец ответил, что этот страшный недуг называется просто — «детская болезнь». Позже, штудируя в институте работу В.И.Ленина «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», я вспомнил этот эпизод, хотя Ленин писал, конечно же, не о медицине.

          Проехали Донбасс, мой родной Енакиевский район, станцию Дебальцево, откуда нас выселяли осенью 1941 г. Я спросил у проводницы, долго ли мы будем здесь стоять. Та сказала, что всего несколько минут. Заметив, что я прилип к окну и никак от него не оторвусь, она, в свою очередь, поинтересовалась, почему меня так интересует эта остановка.

          — Хотел потоптаться на том месте, с которого меня отправили на курорт в Сибирь во время войны, — ответил я.

          — На обратном пути мы будем стоять здесь дольше, — сообщила проводница.

          — Не знаю, попаду ли я опять на ваш поезд. Может быть, заеду в Иловайск, там у меня живёт тётушка.

          — Да, это по другой ветке, — подтвердила проводница.

          Вечером проводница напоила нас удивительно пахучим чаем. Отец больного ребёнка оказался большим знатоком по части приготовления чая.

          — Почему чай в поездах вкусный? — говорил он. — Здесь кипяток готовят не электродами, сжигая всё полезное вокруг спирали, а нагревают воду, находящуюся в колбе. Взять, к примеру, самовар. Если затопишь его углём, то получаешь один вкус воды, а если разожжёшь щепками, дубовыми брусочками — совсем другой.

          Я никак не мог поверить, что через стальную или алюминиевую колбу может передаваться разница во вкусе воды.

          — В том-то и дело, что это загадка, ещё не объяснённая наукой, — сказал мой попутчик.

          Вот и Азовское море, скоро Ростов-на-Дону. По акценту попутчик догадался о моём происхождении и вежливо спросил, давно ли и разговариваю по-русски. Я сказал, что с 1941 г.

          — А свой немецкий вы забыли или ещё умеете общаться? — поинтересовался он.

          Опять моим соседом оказался человек, который знал всё на свете. Я настолько увлёкся разговором с ним, что даже не сходил на вокзал в Ростове.

          Ночью меня снова начали беспокоить боли в правом боку. Я скрючился, прижал ноги к груди, и в такой позе мне стало полегче.

          Господи, думал я, скорей бы доехать...

          Но вот в окне показались горы. Мой сосед сообщил, что во время войны здесь стояли немцы, пили нарзан и купались в горячих источниках.

          — Моя мать жила тогда в Кисловодске, она знала немецкий, — сказал сосед. — Немцы привлекали её в качестве переводчицы. И когда немцы ушли, маму выслали, хотя я был военнослужащим. Позже и я за это пострадал. Немцы оказались такими романтиками! Гитлер послал их в Россию убивать русских, а они всё побросали здесь внизу и стали целыми взводами подниматься на Эльбрус, установили там флаг своего Фатерланда. Думали, что теперь-то война уже выиграна. Мама рассказывала, как они пили и ликовали. А потом горную дивизию «Эдельвейс» бросили через Кавказский хребет на соединение с армией, которая должна была помочь выйти из окружения генералу Паулюсу. Наши генералы разгадали этот план, горных стрелков встретили советские воины-альпинисты, и все немцы погибли. Их трупы и сейчас находят в горах в полном обмундировании. Одежду отправляют в московские театры, в неё наряжают артистов. Те даже знают по нашивкам фамилии прежних владельцев шинелей.

          После этого рассказа боль у меня прекратилась, а мысли ушли в прошлое, когда фанатики и самодуры гнали солдат на верную смерть. Как могут творить такое люди с образованием, имеющие детей, жён, матерей и отцов? И ведь такие люди, говорят, очень любят животных.

          — Знаете любимое изречение Гитлера? — сказал по этому по воду сосед. — Он говорил: «Чем глубже я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки».

          У меня в голове мелькнуло: выходит, Гитлер заранее настроился на то, что люди хуже животных...

          В Пятигорске я помог вынести на перрон больного мальчика. Нёс через силу, было такое чувство, что живот у меня вот-вот треснет.

          Кисловодск — конечная станция, дальше пути не было. Я вышел из вокзала, посмотрел вокруг — красотища! Дышится сладко, деревья уже окрашиваются осенним багрянцем. Я подумал: какие мудрые люди выбрали себе для житья этот райский уголок!

          В горспорткомитете я представился председателю, который сказал, что его зовут Шалва Александрович и что он — бывшим штангист-перворазрядник.

          — Как там Сибирь? — спросил он. — Арбузы у вас есть?

          — С Сибирью всё хорошо, — сказал я, — а арбузов мы засолили две бочки.

          — Какой шутник-сибиряк! — удивился председатель, явно не поверив мне.

          Я стал рассказывать, что мы отправляем уголь в Казахстан, а оттуда нам в этих же вагонах присылают арбузы, подходящие для засолки. Так что мы дома открываем на Новый год не только шампанское, но и бочку с арбузами. Председатель воспринял всё это как сказку. Он вызвал красивую стройную секретаршу по имени Надя, и она выписала мне направление в общежитие медучилища.

          — Пройдёшь через мост, увидишь старое здание купеческой постройки. Там и найдёшь своих, они целыми семьями приехали, — объяснили мне.

          Разглядев мои документы, председатель широко раскрыл глаза.

          — Так ты действительно немец или это тоже шутка, как с арбузами? Надя, иди сюда! До сих пор ты видела немцев только в кино, а тут вот он тебе, живой!

          — Да что вы, Шалва Александрович! — остудила его секретарша. — У меня бабушка по матери из немцев-колонистов. Она родилась в колонии Иноземцево, совсем рядом с Железноводском.

          — А я-то думал: откуда у тебя такая белая кожа? — нашёлся председатель.

          У входа в указанное мне старинное здание сидели женщины — как я понял, жёны штангистов. Одна из них во весь голос позвала:

          — Николай, выходи, к тебе приехали!

          Я поставил на землю свою сумку и маленький обшарпанный чемоданчик, меня окружили незнакомые дружелюбные люди. Вышел Николай Иванович Шатов, которого я видел в Петрозаводске. Он меня, конечно, не знал.

          Н.И.Шатов был выдающимся тяжелоатлетом и в 1933-1938 гг. шесть раз подряд становился чемпионом СССР. До войны неоднократно превышал мировые рекорды. Правда, его рекордные достижения официально не засчитывались: советские штангисты присоединились к Международной федерации тяжёлой атлетики лишь в 1950 г. [Так в тексте книги. На самом деле, похоже, в 1946 году. В 1950 году мы, возможно, стали членами Европейской федерации.]

          Началась война, и Шатов добровольцем ушёл на фронт в составе специальной группы спортсменов (ОМСБОН — отдельная мотострелковая бригада особого назначения НКВД). Позже, когда мы с ним ехали в подмосковной электричке, он показывал мне то место в лесу, где находилась их фронтовая землянка. Спортсмены проделали на фронте большую и рискованную работу, многие из них погибли. И когда стало ясно, что война идёт к победе, Сталин приказал снять с фронта мастеров всех видов спорта.

          В Кисловодске меня для начала поселили одного. Живот у меня снова болел, я лёг, но никому ни о чём не сказал, ещё надеясь, что всё пройдёт. Вскоре ко мне в комнату зашли Н.И.Шатов с женой, вручили талоны на питание и сообщили, что в 14 часов мы все пойдём обедать. Жена Шатова, милая красивая еврейка, представившись, посмотрела мне в глаза и спросила по-немецки:

          — Bist du krank?*

          Я сказал, что в поезде у меня был приступ аппендицита. Шатов уже собрался уходить, но жена остановила его:

          — Подожди, Коля, здесь дело серьёзное. Смотри, какой он бледный.

          — А ты хочешь, чтобы шахтёр был розовеньким? — засмеялся Шатов. — Шахтёры все бледные.

          Уходя, жена Шатова сказала, что врача здесь пока ещё нет и если мне станет хуже, то нужно будет обратиться прямо к ним, назвав номер своей комнаты.

          ______________________________________

          * Ты болен?

          ______________________________________

          Ночью я спал удивительно хорошо, вроде бы стал отходить от болезни. После обеда решил потренироваться. Чувствовал в животе что-то не то, но всё же провёл щадящую тренировку.

          После неё, когда я пошёл в душ, мне стало плохо: не мог стоять на ногах, дышал с трудом, меня начало тошнить.

          В душ пришёл штангист Владимир Сметанин из Свердловска, посмотрел на меня и спросил:

          — Ты где это нажрался? Что, шахтёр, не рассчитал свои силы?

          — Я вообще не пью, — с трудом ответил я.

          — Ну, тогда я сбегаю к Шатову.

          Шатова Володя не нашёл, но, увидев на улице жён штангистов, сказал:

          — Наш шахтёр, Адольф или Рудольф, съел что-то не то в столовой.

          Услышав это, жена Шатова стрелой влетела прямо в душевую. Я был уже одет. Стоял, а меня всего трясло как в лихорадке.

          — Иди к себе и приляг, — сказала жена Шатова, — а я вызову скорую.

          Я только успел лечь, скрутился в калачик, как врач со скорой помощи мягкой тёплой рукой развернул меня лицом к себе. Я пытался его рассмотреть, но ничего не различил: находился в полуобморочном состоянии. Врач расстегнул мне брюки, заставил выпрямить ноги, глубоко вдавил живот с правой стороны и резко отпустил. Я закричал, меня подняли и повели.

          Был уже вечер, врачи и медсёстры спешили домой, а тут на тебе — привезли срочного больного! Меня побрили в ванной, сделали укол, положили в палату. После укола мне вроде стало повеселее.

          В палате лежало трое, один стонал-надрывался, двое ходили скрюченные. Я лежал на спине, боль куда-то исчезла. Что за колдуны эти врачи! — подумал я. Пришла даже в голову мысль: может, сбежать отсюда? Время позднее, чёрт их знает, что они сейчас надо мной проделают?

          Но тут подвезли каталку, деловито сняли с меня халат. Я сказал, что дойду сам. Сестра, не глядя на меня, сообщила:

          — Здесь командуем мы. Не мы тебя звали сюда, ты сам заболел. Быстренько ложись и поехали, пока хирурги не ушли.

          Она покатила меня по коридору, приговаривая:

          — Радуйся, что хирурги ещё здесь. У тебя острый прободной аппендицит, а ты собрался передвигаться пешком.

          Меня завезли в операционную, там были два врача и медсестра. Вид у врачей такой, будто они в жизни никогда не болели.

          Один из врачей спокойно представился:

          — Меня зовут Андриан Васильевич Волков, вот мой ассистент Ардашвили.

          Медсестра, расстилая простыню, так же сказала:

          — А я Людмила Васильевна.

          Спросили, кто я и откуда. Услышав, что я штангист, Волков произнёс:

          — Ардашвили, это по твоей части.

          — Ты Чимишкяна знаешь? — неожиданно спросил тот.

          — Видел в Петрозаводске, он стал там чемпионом СССР.

          — Молодец, — говорит Ардашвили, — а водку пьёшь?

          — А это вам зачем? — не понял я.

          — Нам нужно определить дозу обезболивающего, — пояснил Волков. — Усыплять мы тебя не будем, анестезиолог уже ушёл. Ты парень крепкий, выдержишь и без этого, зато всё быстро заживёт.

          Меня накрыли простыней, и я увидел, что медсестра привязывает мои ноги.

          — Что вы делаете? — спросил я.

          — Это для того, чтобы ты не поднял ноги, когда мы вскроем брюшную полость. Иначе аппендикс уйдёт под кишки. А чтобы ты не хватался руками во время операции, мы привяжем и их.

          Я не давался, и Волков спросил:

          — Ты как в Сибирь попал?

          — Сослали, — ответил я.

          Ответил и тут же понял, что руки у меня уже привязаны. Через специальное отверстие в простыне Волков ощупал мой живот, нажал и отпустил, как врач из скорой.

          — Ты вовремя к нам попал, Рудольф, — сказал Волков. — У тебя, видимо, гнойный аппендицит.

          Я почувствовал, как мне сделали укол, затем второй. Ардашвили беседовал со мной, а Волков колол. Вскоре, по ощущениям, мне стали резать живот.

          — Ты всё слышишь? — спросила Людмила.

          — Да, и слышу, и чувствую.

          — Вот и хорошо. Сибиряк — с печки бряк.

          — Откуда вы знаете нашу сибирскую поговорку? — удивился я

          — А я сама из Новосибирска.

          В этот момент я почувствовал, что Волков стал рыться у меня в животе, что-то потянул. А сестра донимает меня: кем я работаю в шахте? От боли я не мог ответить. Волков взял нитки и сказал:

          — Ты везучий, Рудольф. Сейчас завяжем гнилой аппендикс ниткой, отрежем и подарим тебе.

          Пот лил с меня градом, будто меня выжимали в центрифуге. Сестра вытирала мне пот и говорила, что почти всё уже позади. Я не закрывал глаза и видел всё, что делает Волков. Ардашвили протянул ему ножницы, Волков что-то потянул. И вдруг я почувствовал прострел невыносимой боли. Я напрягся, повязка на ногах лопнула, и мои ноги, как струны, спружинили вверх. Ардашвили лёг мне на меня всем телом.

          — Ты что, совсем дурной? — произнёс он с грузинским акцентом.

          Волков, уже держа в зажиме мой аппендикс, показал его мне:

          — Вот, Рудольф, ещё немного, и получился бы прорыв.

          Он щёлкнул по аппендиксу пальцем, и аппендикс действительно лопнул. Потом Волков стал меня зашивать, а Ардашвили и медсестра держали мои ноги.

          — Так ты мастер спорта? — спросил Ардашвили.

          — Ещё нет, но скоро выполню норматив.

          — Мы должны учесть, что спортсмены — сильные люди, — обратился Ардашвили к Волкову. — Поэтому повязки нам нужны покрепче.

          Разрез в моём животе обкололи большой дозой пенициллина и покатили меня в палату. Там были посторонние люди — вечером, после работы, к больным пришли родственники и знакомые. В животе я пока что всё ощущал довольно тупо. Сам встал с тележки и сел на кровать.

          — Вам надо ложиться, — сказала медсестра Людмила. — Сейчас придёт процедурная сестра и сделает вам обезболивающий укол.

          Я лёг, закрыл глаза. «Чёрт побери, — подумал, — как нелепо всё получилось...»

          Врач Волков сказал, что в моём аппендиксе много семян от груш или яблок.

          — Где и когда ели фрукты? — спросил он меня.

          Тогда я не смог сообразить, а теперь вспомнил, что ел сушёные груши из посылки, которую прислала из Ташкента наша родственница Марта Иоахим.

          — Надо есть побольше травки, — сказал мне Волков. — Только она может вынести сор из такого древнего органа, как наш аппендикс.

          На улице стало совсем темно, посетители потихоньку разошлись. А у меня начались боли. Сестра, которая должна была сделать укол, всё не приходила. Видно, забыла про меня. А боль становилась нестерпимой. Сосед по койке сказал мне:

          — Потерпи. Меня тоже сегодня оперировали, только утром. У меня было так же, я аж на стену лез. Ты походи, легче будет. Давай руку, помогу тебе встать.

          Превозмогая адскую боль, я взял соседа за руку и ощутил её шершавость. Присмотрелся, а у соседа две синие черты на бровях. Мы познакомились, он оказался моим коллегой и земляком — шахтёром из донбасской Макеевки.

          — Давай одевайся, сходим в коридор, — сказал земляк, протягивая мне халат.

          Мне стало стыдно, что я так раскис. Но боль была настолько сильной, что перехватывало дыхание.

          — Но-но, земляк, не раскисай, пишлы, — сказал мне сосед.

          Я тихо шагал, а он держал меня под руку. Почти в самом конце коридора слева находился туалет.

          — Знаешь, почему я на ногах? — спросил земляк.

          Он оглянулся и показал мне пол-литра водки. Я подумал, что он шутит, и хотел уйти.

          — Погоди, — сказал земляк, — сейчас зайдём в туалет, я придержу дверь, а ты плесни себе в ладонь водки и намочи свою рану. Я так сделал и, как видишь, хожу.

          Мы зашли в туалет, закрылись, и земляк намочил свою рану. Я повторил его процедуру. Вначале запекло, заныло, а минут через пять боль притупилась. Я прилёг, а сосед продолжал ходить по коридору.

          Вскоре мне действительно стало легче, но уснуть я ночью не смог.

          На третьей койке лежал молодой человек после удаления рака желудка. Всю ночь возле койки дежурила его девушка. Красивый парень и на редкость красивая девушка.

          Под утро я всё-таки заснул, но ненадолго. На утреннем обходе врач узнал, что никаких обезболивающих препаратов мне так не дали. Принесли микстуру, я её выпил и крепко уснул.

          На третий день я уже чувствовал себя нормально, написал домой. Письмо получилось грустное. Я сообщил Валентине, что она была права, когда мы на стадионе вернулись, и она уверяла, что нас ждёт неприятность. Но всё, слава богу, обошлось. Вскоре меня навестил Н.И.Шатов со своей милой женой. Они принесли свежего винограда янтарного цвета.

          Рана заживала плохо. Я сорвал с неё пластырь, и процесс заживления ускорился. На седьмой день меня выписали.

          В больнице я общался со многими людьми. Парня с раком желудка через несколько дней перевели в отдельную палату, где он и умер. Когда он ещё лежал с нами, его навестил отец, которого звали Николаем. В это время сестра крикнула:

          — Плюкфельдер, ты где? Я принесла лекарство.

          — Ты немец? — спросил Николай, услышав мою фамилию.

          — Да, а что?

          — Я был начальником спецкомендатуры в Восточном Казахстане. Ты знаешь, что вас реабилитируют?

          — Не знаю, что и как, но перед отъездом зашёл в нашу комендатуру, а она была на замке.

          — Да, нас, комендантов, разогнали. Правильно сделали, что прекратили вас мучить.

          — Вы говорите, что нас, российских немцев, реабилитируют. Но ведь мы не совершали никаких преступлений.

          — Да, об этом все знают. Это Сталин всё так закрутил. А теперь Хрущёв расформировывает лагеря и комендатуры.

          В последние дни перед выпиской на меня напал волчий аппетит. У меня были деньги, и я ходил в столовую медучилища, да и просто бродил по Кисловодску. Медсестра меня уважала и выдавала мне одежду.

          Я заскучал по дому. Дочки Олечка и Лилечка, жена Валентина постоянно стояли перед моими глазами. Я стал понимать, что так надолго из дома лучше не отлучаться.

          Вернулся я из больницы, но тренироваться было ещё нельзя. Ходил на перевязки в медчасть, а по вечерам сидел у речушки и слушал, как журчит вода. Это моя страсть: слыша, как плещется речушка, я замираю. Будто симфония звучит в голове, лаская мне душу.

          На этих сборах я познакомился с Иваном Удодовым, который понравился мне ещё в Петрозаводске. Он приехал из Ростова на старом трофейном «Опеле». Прошёл дождь, наша речушка разлилась. Иван заехал на середину, вода залила свечи, и машина заглохла. И вдруг мы увидели, что машина хотя и погрузилась в воду, но поползла вперёд. Оказалось, что Иван включил первую скорость и на аккумуляторе переправился через речку.

          Когда мы познакомились, Иван с женой пригласили меня в азербайджанский ресторан. Иван показал мне свою фотографию того времени, когда он весил всего 32 кг.

          — Фашисты вывезли меня в Германию, — сказал он. — Там я работал у бауэров на уборке буряков. Но до этого нас морили голодом, я чудом уцелел.

          Иван хотел рассказать что-то ещё, но разве кавказцы дадут спокойно поговорить?

          Узнав Ивана Удодова, я отметил его открытость и честность. И понял, что ему трудно жить среди хитрых, кручёных и выслуживающихся людей. Обращала на себя внимание и его гордость. Видимо, это качество и побуждает спортсменов к самоутверждению.

          Мышечная радость гонит нас, спортсменов, на тренировки, дабы поскорее получить следующую порцию тревожащего гормона. Устанешь, затем отдохнёшь, и мышцы опять требуют нагрузки. В то же время мышечная радость успокаивает душу, создаёт бодрость, настроение. Хочется смеяться, общаться с людьми.

          Оправившись после операции, я немного занимался в зале жимом лёжа, подкачивал бицепсы. На сборах проводилось мною собраний, бывали и нарушения спортивного режима. Из Ростова приехал штангист Феликс Верховский. Он готовился поступать в аспирантуру, и ему нужно было сдать кандидатский минимум по немецкому языку. Вот он и «оседлал» меня. Феликс был очень красив, и меня спасало то, что его часто уводили дамочки. За несвоевременный отход ко сну его чуть было не отчислили со сборов.

          Мне купили железнодорожный билет, председатель Кисловодского горспорткомитета вручил суточные, а его секретарша Надя показала старинные фотографии своих немецких предков по линии матери. Её мать сослали в Сибирь, а Надя вернулась в родные места, выйдя замуж.

          Скорее на вокзал — и в путь, nach Hause. На обратном пути я побродил-таки по ростовскому вокзалу. Наслушавшись всяких легенд о ростовских блатных, спрятал подальше кошелёк. Народу здесь было не меньше, чем на Казанском вокзале в Москве. В Иловайске я опустил в ящик письмо тёте Эмме. Она была сестрой моей бабушки по матери, и её не выслали в Сибирь, поскольку она была замужем за украинцем.

          В вагоне, при всех, пассажиры опасались беседовать на щекотливые темы, но в коридоре такие откровенные разговоры случались. Люди рассказывали о сталинских репрессиях. Я предпочитал выдавать себя за украинца, говорил, что меня зовут Андрей Бондаренко. Мои собеседники и без того догадывались, что я родом с Украины, поскольку у меня то и дело выскакивали украинские словечки. Это осталось у меня от нашей родственницы Шуры Бондаренко, которая до войны каждую субботу приезжала из Енакиева к нам и деревню. Я написал о ней в первой книге воспоминаний.

          Я не тренировался уже почти две недели, и у меня возникло желание подвигаться. Вот и суетливая Москва. Здесь никто тебя не замечает, ты никого не знаешь и кажешься таким маленьким среди огромной толпы. Перебравшись с Курского на Казанский вокзал, я накупил газет и вскоре опять очутился в вагоне, на сей раз в поезде Москва — Новосибирск.

          Моё внимание в газетах привлекла статья в «Советском спорте» о выступлении американских штангистов в Зелёном театре парка имени Горького в Москве. Здесь они продемонстрировали свою сенсацию: «крошку» Пола Андерсона, весившего 164,5 кг. На фотографии в газете Пол стоял с широко расставленными ногами, и было видно, что это его обычная поза.

          Народ в поезде удивлялся этому американскому чуду. В нашем купе пассажиры тоже шелестели газетами, останавливая своё внимание на Поле Андерсоне.

          — Надо же, вот это бугай! — сказала женщина, расположившаяся напротив меня. — Люся, — крикнула она своей знакомой с верхней полки, — глянь, я нашла тебе жениха!

          — Давай! — с восторгом воскликнула та, заглянула в газету и расхохоталась.

          Там было написано, что «жених» выпивает за день по ведру молока.

          На чемпионате мира, проходившем в Мюнхене 12-16 октября 1955 г., Пол Андерсон стал абсолютным победителем, набрав феноменальную для того времени сумму — 512,5 кг! Советские штангисты в тяжёлом весе, где он выступал, не попали даже в число призёров.

          Пользуясь случаем, расскажу современному читателю и о дальнейшей спортивной карьере этого симпатичного гиганта.

          На следующих Олимпийских играх, проходивших в Мельбурне в конце 1956 г., Пол Андерсон выиграл тяжёлый вес с большим трудом. Его конкурентом был аргентинский атлет Умберто Сельветти, весивший 143,6 кг. Андерсон завесился «лишь» на 137,9 кг. Таким образом, после чемпионата мира в Мюнхене он похудел на 28 кг.

          А произошло вот что. Пол Андерсон был очень мягким человеком. В США его сильно рекламировали, хотя американским штангистам-любителям запрещалось зарабатывать деньги на рекламе.

          На Пола положила глаз миловидная девушка из очень богатой семьи. Тот предложил ей свою дружбу, рассчитывая, что она станет его женой. Но девушку не устроил его гигантский вес, тем более что со временем, как она опасалась, Пол мог стать ещё толще. И девушка поставила перед Андерсоном условие — похудеть на 30 кг.

          Пол был в растерянности. Прежде чем дать ответ, он посоветовался с «отцом» американской тяжёлой атлетики Бобом Гофманом. У того был специальный врач, который взялся за год согнать с Андерсона требуемые 30 кг. Пол Андерсон начал сгонять вес — ради любви и богатства стоило пойти и не на такие жертвы.

          Американские газеты сообщили, что он согнал 10 кг. Но после этого прошли соревнования, на которых Андерсон с трудом выиграл у своего американского соперника Джима Брэдфорда. Для Андерсона это был страшный удар, под угрозой оказалась вся его договорённость с девушкой.

          Та вела себя упрямо, но навещала Пола и даже познакомила его со своими родителями. Они сказали, что дочь права: он им подходит, но вес, конечно, надо согнать. Пол пообещал сделать это и перед ними.

          Для него настали тяжёлые дни. Нужно было тренироваться, Боб Гофман выделял Полу добротное мясо, и тот принимал специальные таблетки. Вес у него уходил, но одновременно уходила и сила.

          Пол проявил большую силу воли. 26 ноября 1956 г. ему настала пора выступить на Олимпийских играх в Мельбурне. В Австралию приехала и девушка Пола. На нём отвисла кожа. Шутка ли — избавиться почти от 30 кг жира!

          На выступлениях тяжеловесов в зале, как всегда, было полно народа. На чемпионате мира 1955 г. Андерсон поднял в жиме 185 кг, а сейчас — всего 167,5 кг, на 17,5 кг меньше. Его соперник из Аргентины Умберто Сельветти выжал 175 кг. В рывке оба конкурента подняли по 145 кг. После двух упражнений аргентинец оказался впереди на 7,5 кг.

          В «конюшне» Боба Гофмана началась суета: всё могло пойти насмарку. Зал гудел. Подобного оборота событий никто не ждал. Аргентинца до этого не было ни слышно, ни видно — и вдруг такая удача. Андерсона окружили врачи и психологи. Задача у него была не из лёгких. Этот случай в его карьере можно назвать спортивным подвигом.

          Сельветти закончил толчок на весе 180 кг. Андерсон был легче, и теперь ему для победы предстояло толкнуть 187,5 кг — на 5 кг выше его лучшего результата, показанного в прошлом году в Мюнхене. А ведь Пол весил теперь на 28 кг меньше, чем тогда. Аргентинец загнал Пола на сумасшедший вес, к которому тот никогда в жизни даже не подходил. Теперь всё зависело от него самого. Ни философия, ни колдовство здесь помочь не могли. Девушка из зала кричала:

          — Пол, я тебя люблю! Пожалуйста, толкни этот вес!

          Боб Гофман говорил Полу что-то нестандартное. Дэвид Шеппард, друг Андерсона, растирал его. Пол весь горел, пот лил с него градом. И вот Андерсон толкнул 187,5 кг — мировой рекорд!

          В зале творилось что-то неописуемое. Андерсона пытались качать, но разве его поднимешь? Пол от радости плакал. Вскоре появилась и его девушка. Он был настолько вне себя, что не обратил внимания на свою возлюбленную, прильнувшую к Бобу Гофману и к его рослой жене-красавице.

          Проходило награждение, Пол Андерсон олицетворял мощь США. В его честь прозвучал американский гимн. Всё к лицу подлецу, как говаривал один советский представитель.

          Наши газеты писали об этом поединке совсем немного. О том, как Андерсон согнал почти 30 кг, как он чуть не лишился золотой олимпийской медали и поставил под вопрос договорённость со своей девушкой, я узнал гораздо позже — на чемпионате мира 1961 г. в Вене от своего друга, американского тяжелоатлета Исаака Бёргера. Исаак отлично владел немецким языком и рассказал мне об Андерсоне во всех подробностях, поскольку постоянно находился в те годы рядом с Полом.

          После слёз и радости при награждении в Мельбурне Андерсон сник и разгневался. С ним что-то произошло, он, что называется, взбесился. Бросил под скамейку свои ботинки, зашвырнул куда-то штангистский ремень.

          — Всё, — сказал Пол, — больше я к штанге не подойду.

          Рядом стояла его девушка и наблюдала, как разбушевался всегда такой спокойный Андерсон. Она обтёрла его полотенцем, пыталась успокоить. Пол посмотрел на неё и развёл руками: мол, ничего не поделаешь, до обещанных 30 кг не хватило 2 кг.

          По словам Исаака Бёргера, девушка засмеялась:

          — Пол, лучше быть одной, чем женой такого монстра.

          Я спросил у Бёргера, навещала ли она Андерсона у них в олимпийской деревне после соревнований. Он ответил, что на второй день она пришла к ним вместе с отцом и с матерью. Они шутили и смеялись, а девушка сказала:

          — Пол, пойдём на весы. Всё-таки интересно, сдержал ли ты слово.

          По рассказу Бёргера, они поднялись на второй этаж, и Андерсон завесился — о ужас — на 148 кг! За два дня он набрал целых 10 кг Организм, точно губка, впитал в себя привычные килограммы.

          — Ну вот, Пол, — сказала девушка, — ты проиграл пари.

          Андерсон остался холостым и до конца понял, как это сладко — есть и пить сколько влезет.

          Судьба Пола Андерсона сложилась не очень удачно. В Америке его замучили интриги — за ним пристально следили, где и как он зарабатывает деньги. В те годы спортсменам, считавшимся любителями, запрещалось зарабатывать на спорте: в таком случае их немедленно причисляли к разряду профессионалов. Но жить-то Андерсону было надо, и в итоге Федерация тяжёлой атлетики США с преимуществом в один голос отказалась выставить его на чемпионат мира в Тегеране в 1957 г.

          После этого Андерсон ушёл в цирк. Для него придумали специальный номер — большое колесо, лежавшее на платформе. Сверху садились 10 человек, и Андерсон крутил это громадное колесо, весившее вместе с людьми около тонны. Он хорошо зарабатывал. Затем Андерсон открыл приют для подростков, где был директором и главным воспитателем.

          В 1958 г. советские власти согласились на проведение в Америке товарищеской встречи сборных США и СССР по тяжёлой атлетике. Позже я опишу, как мне, немцу, не доверили выступить тогда за советскую команду, хотя я был чемпионом СССР. Вместо меня в Америку взяли Трофима Ломакина.

          Встреча проходила в большом цирке. Зрителей особенно интересовало выступление тогдашнего чемпиона мира в тяжёлом весе Алексея Медведева, который в 1957 г. вслед за Андерсоном «распечатал» в троеборье 500 кг. Медведев выходил на помост под аплодисменты, а когда выжал 160 кг, зрители хлопали ему стоя.

          Неожиданно неизвестно откуда в окружении каких-то девушек в цирке появился Пол Андерсон. Об этом мне рассказывал сам Медведев. Андерсон скинул куртку и за кулисами трижды выжал из-за головы 150 кг. Тут администрация цирка попросила главного судью разрешить Андерсону выйти к зрителям и попытаться выжать тот вес, который поднял советский штангист. Разрешение было дано. Пол был в шортах, в них он и вышел на помост. Медведев говорил:

          — Этот сукин сын взял мой вес 160 кг и выжал его на три раза.

          Потом раскланялся перед публикой и обратился ко мне: мол, пожалуйста, добавляй, а я отвечу повторным подходом.

          Наша делегация оказалась в весьма неудобном положении. Было видно, что Андерсон — по-прежнему гигант в тяжёлой атлетике. Но в США законы любительского спорта тогда соблюдались строго. Это означало, в частности, что государство не могло вмешиваться в дела Федерации тяжёлой атлетики и сборной американских штангистов, которую возглавлял миллионер Боб Гофман.

          Кстати, Гофман был выходцем из Германии. Живи он в СССР в 1941 г., его отправили бы к чёрту на кулички добывать какую-нибудь руду во имя победы над немцами. А если Гофман был бы японцем, то его в это же время загнали бы в резервацию в США. Так что американцы тоже не без греха в смысле национальной политики.

          В США жили в то время десятки миллионов человек с немецкими корнями. Поговаривали, что их, как и японцев, собирались депортировать, но в отношении такой массы людей это было просто невозможно сделать.

          Точно так же, по словам Хрущёва, Сталин намеревался выселить и украинцев: в начале войны сам украинский народ уничтожил многих своих партизан, и вообще украинцы, по мнению вождя, плохо дрались с немцами. Но Сталина уговорили этого не делать: мол, достаточно и депортации жителей Западной Украины, «бандеровцев», которых отправили к нам в Сибирь.

          Но вернусь к Андерсону. Бёргер говорил мне, что при голосовании перед чемпионатом мира 1957 г. не помогли даже деньги Боба Гофмана, и в результате Андерсона признали профессионалом. На том чемпионате в его отсутствие тяжёлый вес выиграл Медведев.

          «Советский спорт» подробно описывал эти соревнования, не упуская случая подчеркнуть в пропагандистских целях, что советская система — самая передовая в мире. Теперь вот и самым сильным человеком в мире стал советский спортсмен — Алексей Медведев.

          Никому из наших журналистов и в голову не приходило спросить у него: где и какие деньги ты зарабатываешь? Впрочем, в СССР можно было получать доходы только от государства — частного сектора в те годы не было у нас и в помине.

          В своё время А.Д.Краснов, председатель Кемеровского облспорткомитета, запретил мне бороться с профессиональным артистом Т.Буниным, пригрозив дисквалификацией. Когда было нужно, начальство всегда находило подходящий закон или инструкцию. Так же точно происходило и в Америке — правда, без звонков из партийных органов.

          Пол Андерсон был от природы сильнее Алексея Медведева. Но американское государство не взяло на себя его жизнеобеспечение. Даже миллионер Боб Гофман не был в состоянии содержать Андерсона. Вот тот и ушёл он в цирк, как наш Григорий Новак. О Новаке я уже написал в первой книге и позже ещё вернусь к нему.

          Устав читать, я уснул под стук колёс и ритмичные удары своего сердца. Проснулся, когда под Свердловском приготовились к выходу мои соседки по купе. Одна из них сказала мне:

          — Всю ночь штангу выжимал. Ты что, спортсмен?

          Дело в том, что я в те годы много разговаривал во сне. Даже отвечал на вопросы, если спросить меня вполголоса. Видимо, и попутчицам рассказал кое-что о своих занятиях тяжёлой атлетикой. Другая соседка успокоила меня:

          — Это ничего, что ты разговариваешь. Лишь бы водку не жрал, как наши мужики.

          Женщины вышли, я остался в купе один. Уральское солнышко вовсю светило в окна вагона. Я прислонился к окну, чтобы прогреть ухо: меня где-то просквозило.

          Уральские пейзажи производили на меня чарующее впечатление — будто едешь по громадному природному музею. Месяц назад, когда я здесь проезжал, у гор была совсем другая окраска. А вон появилась башня, которой тогда не было видно. Возможно, её застолбили ещё знаменитые заводчики Демидовы.

          Я думал про себя: почему бы не рассказать нам по вагонному радио об Урале и о других замечательных местах, по которым мы проезжаем? Ради этого можно было бы и заплатить чуть больше за билет. Зачем писать много лишних слов на бумаге, когда вот она — живая история и география России? Увы, ничего подобного я не встречал и в будущем, хотя провёл в поездах много дней и недель.

          При пересадке в Новосибирске мне досталось место только в общем вагоне, который был набит до отказа. Воздух пропитан смрадом — мужики сняли сапоги, чтобы дать отдохнуть ногам.

          Всё время слышался стук стаканов и кружек, водку пил весь вагон. Мне тоже вручили кружку. Я пригубил, чтобы не обижать попутчиков, и отставил её в сторону. Но мой сосед, будучи уже навеселе, стал нагло совать мне кружку в руки, рыча:

          — Ты что, больной?

          — Та.

          Так я иногда выговаривал «да», что нередко бывает среди немцев и эстонцев.

          — Так я и думал, что он нерусский чёрт, — завопил мужик, совавший мне кружку. — Поэтому он с нами, с русскими, пить и не хочет. Ферштеен? Ну-ка скажи: кто ты по национальности?

          — Национальность здесь ни при чём, — ответил я. — Немцы пьют так же, как и русские.

          — Ага, значит, ты немец! А знаешь, что такое «Хенде хох»?

          Я поднял руки, пьяные пассажиры залились смехом.

          — Смотри-ка, точно фриц! Ну тогда погоди, — сказал сосед.

          Он нашёл стакан, перелил в него водку из кружки и пояснил:

          — Наши солдаты, которые давали немцам жару, пили только из кружек. Вот почему он брезгует пить из кружки. А из стакана выпьет, сукой буду!

          — Гриша, — сказал сидевший рядом парень, — ты говоришь, русские колотили немцев. А мой отец рассказывал, что немцы крепко воевали. Иначе как они дошли бы до Москвы и до Сталинграда?

          Все держали кружки, внимательно слушая баламута Гришу и нас с парнем. Пассажир, сидевший напротив меня, сказал после паузы:

          — Это была тактика Барклая де Толли.

          — А это ещё кто? — встрепенулся Гриша.

          — Был такой генерал, который командовал русской армией против Наполеона, то ли из эстонцев, то ли из шотландцев, — пояснил парень, сказавший, что немцы дрались хорошо. — Он заманил французов в Москву, и они отморозили себе носы. В Тарту, в Эстонии, и сейчас есть его дом-музей. Нас возили туда на экскурсии» в 10-м классе, и учительница рассказывала нам, что Барклай де Толли спас Россию.

          По обычаям тех лет парню, очевидно, не сказали, что Барклай был балтийским немцем, хотя его далёкий предок действительно происходил из Шотландии. Тем временем возле нас столпились соседи, которых

          привлекла пьяная болтовня.

          Проводница ругалась:

          — Вы что здесь сабантуй устроили, пьяницы?

          — Помолчи, — крикнул пассажир с верхней полки, — мы хотим знать, почему немцы шли на восток быстро, а на запад медленно.

          — Так за что выпьем? — спросил пассажир возрастом постарше. — За то, что немцы не пошли дальше, или за то, что наши бывшие ссыльные кулаки из сибирских дивизий прогнали их от Москвы?

          Те, что были потрезвее, прикусили языки и крутили глазами туда-сюда. Гриша, видно, поддал ещё до посадки в поезд, и его не сдерживали тормоза.

          — Хочу сказать последнее слово, — произнёс он. — А то тут выдыхается водка, а это очень опасно. Давайте выпьем за мёрзлые носы!

          Парень напротив так засмеялся, что водка из его кружки плеснулась на меня.

          — За какие мёрзлые носы? — не поняли соседи.

          — Как за какие? За французские и за немецкие.

          В купе опять раздался смех, пассажиры с верхних полок чуть с них не попадали. Гриша, выяснив, как меня зовут и куда я еду, сказал:

          — Вот что, Рудольф. Война давно закончена, понадавали мы друг другу — и хватит. У нас на шахте «Бабанаковская» под Беловом работает много немцев. Так что вашего брата я знаю. Правда, вместе выпивать не приходилось. Ты же не откажешь мне в этом?

          — Не откажу, — ответил я. — Но столько выпить не смогу, я после операции.

          — Не ожидал от тебя, Рудольф, такого тяжёлого юмора, — разочарованно протянул Гриша.

          Я переложил стакан в левую руку, а правой задрал рубашку. Увидев мой шов после аппендицита, Гриша успокоился.

          — Но-но, Рудольф, я верю. Выпей, сколько можешь.

          Мы чокнулись, выпили за знакомство и принялись за банку с огурцами.

          Коротая ночь в вагоне, мы никак не могли понять, почему русские и немцы втянулись в такую смертоносную бойню друг с другом. Парень, что пограмотней, сказал:

          — Когда исчез царь, Россия стала терять связи с Германией. Пока был жив Ленин, мы ещё находили общий язык с немцами. А Сталин хорошо знал только коммунистическую заповедь: «Не можешь — научим, не хочешь — заставим».

          Гриша всех угощал, вилкой вылавливая из банки огурцы.

          — Рудольф, а почему немцы ненавидят евреев? — спросил он неожиданно.

          — Я в Германии не был, откуда мне знать? А в селе в Донбассе, где мы жили до войны, жили одни колхозники и никаких евреев среди нас не было.

          — Вам что же, и начальства не было нужно? — усмехнулся пассажир, сидевший рядом с Гришей. — Ведь евреи хорошие руководители.

          — В то время я видел евреев только на базаре, — сказал я, — они всегда покупали масло у немцев.

          — Вот видишь, — подхватил Гриша, — немцы нормально уживаются с евреями. Я даже слышал, что у них были смешанные браки. Но почему же в войну евреев стали планомерно уничтожать?

          — Что там было в Германии, мы, конечно, не знаем, — проговорил после выпитой водки рыжий парень, который до этого всё время молчал. — Но ведь Библию написали сами евреи, а там указано, что они казнили Христа. И, по-моему, до тех пор, пока народ читает Библию, евреи будут держаться друг за друга и гнуть свою линию, а христиане — свою.

          — Теперь у евреев есть своё государство, и они прогнали оттуда арабов, — вставил Гриша. — Значит, между ними и евреями будет кровная вражда, хотя и те и другие — не христиане. Выходит, христианская религия здесь ни при чём. Ты как всё это понимаешь, Рудольф?

          — Не знаю, как другим, — сказал я, — а мне евреи не мешают. Среди них есть люди умные, но есть и самые обыкновенные.

          — Обыкновенные евреи, — перебил меня парень напротив, — это те, кто отбился от их стаи. Вот они действительно такие же, как мы.

          — А другие, — подхватил я, — это те, что борются за выживание еврейского национального духа и за свою религию.

          — Ну да, марксизм-ленинизм или сионизм, — обобщил Гриша. — А вот интересно, почему среди евреев почти нет пьяниц?

          — Они ведь в родстве с арабами, а арабы не пьют, — сказал один из парней.

          — Если они кровные родственники, то почему же арабы темнокожие, а евреи белые? — усомнился я.

          — Да евреи давно перемешались с нами! — засмеялся Гриша. — Пора выпить, горючее оставлять нельзя. В поезде оно взрывоопасно.

          Опять заплескалось в кружках. У Гриши была явно набита рука на разливании водки — видно, он делал это часто.

          — Хорошо беседуем, — сказал Гриша. — А сейчас давайте выпьем за то, чтобы у Рудольфа поскорее зажил аппендицит. Нет-нет, Рудольф, ты должен выпить. Всё, это последняя, больше у нас водки нет.

          Мы дружно чокнулись, я выпил и поймал себя на мысли, что перестал чувствовать шов на животе. Гриша разломил буханку, дал каждому по куску. Я съел свой кусок, а остальные только занюхали хлебом водку.

          — А откуда вы, немцы, взялись в России? — спросил Гриша.

          — А ты знаешь, откуда взялись твои прадеды? — задал я встречный вопрос.

          — Не знаю... — Гриша почесал в затылке.

          — Вот и я не знаю. Мы тут говорили, за что немцы ненавидят евреев. А я хочу спросить вас всех: за что русские ненавидят немцев, которые уже 200 лет живут в России?

          — Ты что, Рудольф? — ответили мне. — У нас на шахте, наоборот, уважают немцев.

          — Может быть, — согласился я, — но моего отца и брата расстреляли осенью 1941 г. только за то, что они были немцы. А сколько наших немцев уморили голодом в тайге под видом «трудармии»! Причём нас до сих пор держат под спецучётом в комендатурах. Об этом никто не говорит. Говорят только о том, сколько погибло русских или евреев. Почему же нас унижают и уничтожают, будто мы перед вами в чём-то виноваты?

          В купе установилась гробовая тишина.

          — Ты затронул такой вопрос, Рудольф, — сказал наконец Гриша, — что мы просто не знаем, как тебе ответить.

          В вагоне было жарко, Гриша смахнул пот со лба и резко сменил тему:

          — А ты кем работаешь на шахте, Рудольф?

          — Что же ты всё про меня да про меня? Спросил бы ребят, а то они сидят как зрители в театре.

          — Да мы все с одной шахты в Бабанакове, ездили заготавливать сено под Барабинск. Кстати, ты, Рудольф, косить умеешь?

          — Конечно.

          — А мы не умели, научились там.

          — Ну и как успехи? План выполнили?

          — Какой план? — удивился Гриша.

          — Да по сену.

          — А я подумал, что по выпитой водке, — засмеялся Гриша. — Когда мы туда приехали, три дня шёл дождь. Мы за это время вместо покоса разобрали два коровника. Нам заплатили, и потом мы ещё три дня вместе с бригадиром обмывали получку. А когда наладилась погода, намахались косами так, что у нас заболели бока. Короче, выкосили два гектара.

          — А за покос вам заплатили?

          — Нет. Но на шахте нам начислят среднемесячную зарплату, так что без денег не будем.

          Оглядев стол, Гриша с грустью сказал:

          — Ну вот, водки нет, закуски тоже, пора по местам. Хоть чуток ещё вздремнём.

          У меня было верхнее боковое место. Я спустил свою полку, вещи на всякий случай положил поближе к себе: сумку — под голову, чемоданчик — в ноги.

          Только хотел забраться наверх, как вижу: из коридора идут ребята, вид у них борцовский. В те времена борцы увлекались накачиванием шеи, и их можно было узнать издалека. Я отошёл в сторонку, чтобы пропустить ребят, и вдруг один из них резко остановился, заулыбался и говорит:

          — Не может быть — Плюкфельдер! Помнишь, мы боролись с тобой в 1949 г. на сцене киселёвского «Клуба угольщиков»?

          Я узнал своего соперника, но забыл, как его зовут.

          — Как твои зубы? — спросил я у него.

          — Два задних вылетели.

          — А у меня остался шрам, — наклонил я голову.

          Пока он разглядывал мою памятную отметину, я вспомнил его имя и фамилию — Сергей Первешев.

          — Как жаль, что уже поздно, — посетовал Сергей, — ресторан закрывается.

          Я рассказал ему, что бросил классическую борьбу, потому что был невыездным, то есть не мог выезжать за пределы города, равно как и все наши немцы-спецпоселенцы.

          — Я всё про тебя знаю, — сказал Сергей. — Ты ведь такую память мне оставил: лишил двух зубов. Может, нам, борцам, и повезло, что тебя никуда не выпускали. Мне вот зубы выбил, а кому-нибудь, глядишь, мог и голову оторвать. Прочитал я про тебя в «Кузбассе» и сказал сыну: мол, у Рудольфа руки железные, и правильно он сделал, что перешёл на штангу.

          А дело было так. Мы с Сергеем Первешевым из Прокопьевска вышли в финал борцовских состязаний. Я знал тогда борцовские приёмы теоретически, но ещё не имел опыта ведения борьбы.

          Раньше всего я отработал бросок через бедро справа налево. Я закручиваю своего соперника вправо и молниеносно бросаю его влево. Все мои соперники знали, что этот приём у меня отработан хорошо, и ждали момента, чтобы провести контрприём.

          И вот мой тренер Евгений Иванович Потапов сказал, что мне нужно освоить новый для себя приём: суплес с захватом обеих рук, то есть бросок прогибом через спину.

          Я вышел на ковёр, и приём мне удался. Но мост с прогибом получился не очень крутой — видно, в спине у меня ещё недоставало гибкости. В итоге я попал своей головой прямо в подбородок Сергея. Он тут же потерял сознание.

          Я его не отпускал и держал, лёжа на захвате. Судья увидел у меня на спине алую дорожку — из моей головы текла кровь. Он хлопнул мне по плечу: мол, отпусти соперника. Я сгоряча ничего не понял, но потом отпустил Сергея. А он не встаёт.

          Подбежала медсестра, увела меня, прижгла мою рану йодом. Тут ей крикнули: давай, мол, нашатырь, Первешев в нокауте. Его катали по ковру, шлёпали по лицу. Потапов весь побелел.

          — Ты что натворил, Рудик? Ты же убил парня!

          У меня от страха помутилось в голове. Хотел подойти к сопернику, а Потапов говорит:

          — Подожди, я выстригу тебе волосы на голове, у тебя открытая рана.

          Подойдя к ковру, я увидел, что врач ковыряется пинцетом во рту Сергея. На мой вопрос, как его дела, прокопьевский тренер открыл ладонь и показал мне два задних коренных зуба, которые выломались у моего соперника.

          — Ты головой ударил ему в челюсть, — сказал прокопьевский тренер.

          Разглядев мою рану, он крикнул Сергею, чтобы его успокоить:

          — Смотри, у твоего соперника пробита голова!

          Потом смерил меня взглядом с ног до головы и говорит:

          — Вот это приёмчик! Вы что, отрабатывали его с Потаповым?

          Потапов, стоявший рядом, пожал плечами.

          — Понимаешь, Рудик недокрутил. Ему нужно было покруче прогнуться во время броска.

          Тут судья вызвал нас на ковёр для продолжения схватки. С разрешения Потапова я вышел. Появился и Сергей. Раздался свисток, мы сошлись. Моего соперника качнуло. Я тут же сделал ему перевод в партер, Сергей поднял руки, и судья остановил схватку. Мне дали победу ввиду явного преимущества.

          Так уж получилось, что это была одна из моих последних схваток на ковре в Киселёвске. Позже я встретился ещё с Владимиром Манеевым из Сталинска, будущим олимпийским призёром, которому уступил по очкам.

          Попрощавшись с Сергеем Первешевым, я лёг на свою полку и вспомнил, как интересно было бороться на ковре. Во время схватки ты как бы стряхиваешь с себя всю шелуху. Идёшь после поединка домой, и тебе всё кажется, что соперник вьёт из тебя веревки. Ощущение такое, будто ты дышишь всей кожей.

          Я лежал и думал, что давно уже не боролся. Вот заживёт аппендицит, схожу на стадион и покручу на ковре сальто вперёд и назад. Крутить сальто — это для меня высшее наслаждение.

          Правда, побороться вряд ли удастся. Руки у меня стали настолько сильными, что соперники не выдерживали даже мои контрприёмы. А я вытаскивал партнёра с обратного захвата как пшеничный сноп, только ноги его порхали в воздухе. Не с кем стало бороться в Киселёвске — Павлик Лебедев слишком легковесен, Михаил Альков уехал...

          Я задремал и проснулся от шума и гама в Белово. Проводница будила моих собеседников-косарей. Здесь сошло много людей, и в вагоне стало холодать. После кисловодского климата я отвык от прохлады, пришлось вытащить из-под себя одеяло.

          Ворочался, а шов болел. Наш спортивный врач в Киселёвске, приехав позже и разглядев мой шов, ахнул.

          — Сроду не видел такого большого шва после аппендицита, — сказал он. — Хирург будто ковырялся в твоём животе двумя руками

          Вот шов и ныл. А чесался — спасу нет. «Значит, — подумал я, — заживает, как на собаке».

          Поезд прошёл крутой поворот перед станцией Калзагай (ныне — Красный Камень), скоро должен был показаться Киселёвск.

          Приезжая на нашу станцию Акчурла, я каждый раз несколько минут стоял у вокзальной пристройки. В этом месте 1 октября 1944 года я, можно считать, получил путёвку в жизнь. Тогда мы стояли здесь с матерью с нашими латаными сумками, в латаной-перелатанной одежде. Стояли и не знали, что ждёт нас в Киселёвске.

          Но здесь мне сразу же повезло на добрых людей. Вышла дежурная по вокзалу, расспросила нас обо всём, позвонила на шахту и через полчаса принесла бумажку, на которой было написано, куда нам теперь нужно явиться. Разве это не счастье? Как жаль, что я не записал фамилию и имя той доброй женщины.

          Я понял тогда, что нужно делать людям добро — даже если оно в чём-то может обернуться против тебя. Человек запомнит твою доброту, и рано или поздно тебе воздастся. Как любил говорить штангист Геннадий Тихонович Четин: бог не микитка, он всё видит.

          На своём памятном месте я присел на чемоданчик, прикрыл глаза. Как хорошо дышится рано утром! Недаром я родился таким, что в 5 утра уже не сплю. Вот и сейчас сна не было. Машины ещё не ездили, приходилось надеяться только на свои ноги. А ноги несли меня как на пружинах: шутка ли, вот уже 20 дней без нагрузок.

          Пока я сидел на памятном месте, все вагоны со станции разъехались, будто специально освободив для меня путь через 10 пар железнодорожных линий. Можно было пойти через Томский переезд, а можно — напрямик через обвалы и горы. Я выбрал прямой путь: хотел застать дома жену, которая по утрам подрабатывала уборщицей в нашем шахтовом комбинате, находясь ещё в декретном отпуске.

          Вот в низине показался и наш посёлок Афонино. Там, как обычно, расстилался туман, но солнечные лучики уже кое-где пробивались через него.

          Мама, Валя и дочки ещё спали. Я услышал, как мой брат Николай обливается водой у колодца.

          — Ну что, живой, не зарезали тебя? — поприветствовал меня брат.

          — Наоборот, спасли, — сказал я.

          Осенью из года в год у нас в доме жизнь текла напряжённо. Подходила к концу заготовка сена, шла уборка картофеля. Всеми делами управляла наша трудолюбивая мать.

          Мы наскоро позавтракали.

          — Пойдём со мной на работу, — сказала мне Валентина, — тебя ждут, хотят монтировать высоковольтную будку.

          Всю необходимую для этого оснастку — специальные багры, таль для подъёма трансформатора, длинные болты для скрепления брёвен и многое другое — припрятывал и хранил я. Какой тут может быть отдых после Кисловодска?

          Я успел на утреннюю раскомандировку. У нас давно было заведено, что после возвращения из поездок я до работы рассказываю товарищам о своих приключениях. Вот и теперь начальник нашего мехцеха А.Т.Клышко (Терентьич, как мы его звали) сказал:

          — Ребята просят рассказать о твоих спортивных достижениях, но времени у тебя всего 10 минут.

          Я уложился в семь минут. Вопросы, как обычно, задавала в основном любознательная молодёжь.

          Мои штангисты тоже ждали меня.

          Днём в цех позвонили из шахткома и попросили меня зайти. В шахткоме я убедился, что клуб неподалёку, который строился для шахты «Дальние горы», передали на баланс нашей шахте № 6 совместно с шахтой № 4. Председатель шахткома попросил отдать наш спортзал, где мы занимались штангой, под общежитие.

          — Молодёжи негде жить, — сказал он, — а вас мы переведём в клуб «Дальних гор». (Это название некоторое время ещё сохранялось за клубом.) Сходи посмотри — это сказка! Кстати, вот тебе билеты, сегодня там премьера — первый киносеанс на большом экране. Там будет и Виктор Иванович Савенцов, наш художник. Он теперь директор этого клуба. Перед сеансом жду тебя у него в кабинете.

          Назначению Виктора Ивановича я обрадовался — он был милейший человек. Да и жена его, Надежда Афанасьевна, симпатизировала нашим штангистам.

          Вечером мы с Валентиной пошли в кино. Пришли за час до сеанса, прошлись по новому клубу. И были потрясены: зрительный зал, потолок здесь так разукрасили, что мы не поняли, куда пришли — в обычный клуб или во дворец искусств? В фойе всюду висели на стенах большие картины — в основном индустриальные пейзажи. Внизу играл духовой оркестр. Пришло много людей из центра города.

          Я подумал: а где же наш будущий спортзал? Все двери были закрыты. У директора сидели заведующие базами и магазинами, у них своя компания — элитная, директорская. Я дважды открывал дверь в директорский кабинет, там находился и наш председатель шахткома, который назначил мне встречу у директора. Но приглашения зайти я так и не получил.

          Клуб кишел людьми, в буфете были слышны хлопки от бутылок с шампанским. Я пожалел, что пришёл сюда сегодня — так давно не видел своих дочурок, да и мать была недовольна моим уходом. Фильм оказался хорошим, но в памяти осталась только роспись потолка и стен.

          Насчёт спортзала я так ничего и не решил. Было похоже, что передо мной ставят искусственные препоны. Заместитель начальника шахты М.С.Гончаров, с которым я обычно утрясал крупные спортивные вопросы, вскоре заболел и умер. Нужно было терпеливо ждать. Я начал потихоньку тренироваться — благо из нашего зала нас пока не выгоняли.

          В клубе «Дальних гор», теперь вроде бы нашем, возникли проблемы с электросетями. Нас с Кирсановым послали туда разобраться, я всё осмотрел и проверил. Оказалось, что строители сдали клуб без проверки со стороны отдела главного механика нашей шахты. Мы поставили в клубе два новых щита, протянули по улице воздушку. Директор В.И.Савенцов был доволен.

          Я рассказал ему, что наших штангистов выселяют из общежития и хотят перебазировать к ним. Директор страдал ожирением, тяжело дышал.

          — Понимаешь, Рудольф, — сказал он, — гремят они, ваши железки. От их стука можно сдуреть.

          Я предложил вариант: убрать перегородки за туалетами и разместить спортзал там. Виктор Иванович стал краснеть, и я почувствовал, что он затрудняется решить этот вопрос. Виктор Иванович принял на должность руководителя художественной самодеятельности специалиста с киселёвской шахты им. Вахрушева.

          — Где же я его размещу? — ворчал Савенцов.

          Я нарисовал на бумаге, как разломать перегородки. Но директор сказал, что в клубе ничего нельзя перестраивать без архитектора из треста «Кагановичуголь».

          Дирекция нашей шахты знала, что у меня налажены контакты с горкомом угольщиков и даже с начальником треста «Кагановичуголь» Глебом Александровичем Быстровым. В своё время он принял меня дружелюбно, познакомил с человеком интеллигентного вида — своим заместителем Виктором Александровичем Бакатиным, отцом будущего союзного министра В.В.Бакатина, — и сказал:

          — Рудольф, если меня не будет, обращайтесь к нему.

          В.И.Савенцов ждал своего руководителя художественной самодеятельности, чтобы обсудить вопрос о спортзале, но так и не дождался — тот в качестве контрмеры ушёл, если можно так выразиться, в творческий запой. Я пошёл к руководителям шахты. Вижу, они плетут какие-то интриги.

          Из Кемерова пришла бумага, что от области планируется выставить коллектив штангистов нашей шахты № 6 для участия и Спартакиаде народов СССР в Москве в 1956 г. Профсоюзы мне в помощи категорически отказали.

          Я взял эту бумагу и отправился прямо в трест «Кагановичуголь» к Г.А.Быстрову. Он меня тут же принял. Глеб Александрович вызвал своего заместителя В.А.Бакатина, а также главного архитектора треста и сообщил, какую честь оказал нашим штангистам облспорткомитет.

          — В клубе нужно перестроить под спортзал гримёрные комнаты за туалетами, — сказал он. — В этих комнатах всё равно будут заниматься одними лишь безобразиями.

          Около часа мы беседовали о том, какую пользу приносят людям спорт и физкультура. Я сказал, что благодаря спорту стал трудоспособным. Быстрова это очень заинтересовало. Рассказал я и о нашей штангистской бригаде.

          Быстров предложил подключить к освещению подготовки к Спартакиаде журналистов, но Бакатин считал, что этого делать надо.

          — Может, у Рудольфа голова и не закружится, а вот его подопечные будут этим спекулировать, — сказал он.

          — Разве ты не замечаешь, Глеб, что творится с нашими футболистами? Ещё и гол не забьют, а уже кричат: давай квартиру! Пусть Рудольф поправляется после операции, подбирает себе ребят, а там будет видно.

          — Только я предупреждаю, Рудольф: все участники Спартакиады должны работать в шахте так же, как и ты, — сказал Быстров. — А для участия в соревнованиях мы их освободим.

          Через неделю вся моя команда штангистов разбирала перегородки в клубе. Мы орудовали кувалдой быстро и нагло. Пыль стояла столбом. Виктор Иванович, наш директор, теперь говорил:

          — Вот и хорошо, что эти комнаты разбили.

          На лесном складе шахты я накатал брёвен лиственницы. Ночью за поллитру мне напилили из них плах на три штангистских помоста. Прошло две недели, и мы перешли тренироваться в клуб.

          Теперь мы были на виду у кинозрителей. Во время тренировок наш зал заполняли любопытные. Сначала я не понял, почему люди, выполнявшие тяжёлую работу в шахте, стали относиться к нам, штангистам, так тепло. Всё оказалось просто: они к нам присмотрелись.

          Мои ученики поначалу возражали против того, что за ними наблюдают в зале многие люди, которых заинтересовало наше увлечение. Я же, напротив, приглашал всех. Эдуард Кирхмайер из нашего стройцеха изготовил длинные скамейки для нас и для посетителей. Люди, приходившие в кино пораньше, коротали у нас время. В зале было шумно, но ребята отреагировали на мою просьбу стараться не бросать штангу.

          Есть такая методика — работать с тяжестями в щадящем режиме. В моём присутствии у нас разрешалось бросать штангу только в том случае, если попытка поднять её оказывалась неудачной. Я и сам выступал на соревнованиях без шума, опуская штангу на помост нежно, как бы с уважением к снаряду. Это показывало большой запас моих возможностей.

          Стратегия выступления у нас строилась на том, чтобы не надорвать психику спортсмена. Раз или два в год можно позволить себе попытаться с помощью психоатаки обойти защитные функции своего организма, но нельзя превращать это в привычку.

          Если часто нарушаешь защитные функции, не взвешивая свои возможности и срываешь попытки, то в какой-то момент в качестве реакции на издевательские необузданные желания, организм и вся биомеханическая система могут не сработать, психические навыки не подчинятся. В шахте, под землёй, аналогичные действия шахтёров, расхваленные стахановской пропагандой, часто заканчивались их гибелью. Я стремился создать в новом спортзале хорошую психологическую атмосферу с заинтересованным участием наших работяг в тренировках. В присутствии на тренировке зрителей атлеты подходили к штанге более собранно, старались хорошо фиксировать вес. Когда было много посторонних, я старался не повышать голоса, а, напротив, хвалил ребят.

          После аппендицита и трёхнедельного отдыха со мной что-то произошло. Теперь 100 кг стали для меня не весом. Я свободно, без использования техники делал протяжки. Я уже писал в первой книге, что каждое утро делал по 10 протяжек с весом 90 кг. Протяжка «воспитывает» центральную нервную систему, причём собственный вес от скоростной силовой работы почти не растёт.

          Чем динамичней старт, тем больше тратится на него энергии. Но старт не должен быть связан со сложной координацией движений. Путь скоростной силы должен быть как можно короче. Поэтому протяжка не оказывает отрицательного влияния на координацию.

          Для работы в шахте, под землёй и на поверхности, нужно иметь свежую координацию, это связано с техникой безопасности.

          При монтировании воздушной линии я выполнял самые ответственные и сложные работы. Мои напарники Меркулов и Кирсанов, приходя в кино, заходили и к нам в зал. Бывало, Николай Меркулов заодно предупреждал меня: послезавтра предстоит сложная и скоростная работа — будет отключён участок № 3, a он даёт основную добычу шахты, и дорога́ каждая минута. Я натягивал провода без специальных приспособлений, то есть блоков, экономя больше часа времени. Значит, в течение этого часа шахта выдавала необходимые для выполнения плана тонны угля.

          Распростившись после Кисловодска с аппендиксом, я прибавил в каждом движении, особенно в жиме, не менее 10 кг. В 1955 году я долго примерялся, не перейти ли мне на другой стиль в рывке.

          Я рвал, а также толкал штангу в «ножницы». Когда стали изучать глубину седа в «разножке» и в «ножницах», то выяснилось, что она одинакова. Но «ножницы» надёжней, здесь можно подстраховать себя от движений штанги вперёд и назад. В «разножке» же это невозможно. Правда, бывали случаи, что в низкой «разножке» атлеты умудрялись ходить со штангой. Но это было с весами не на уровне мировых рекордов.

          В то же время в «разножке» бывало много нулевых оценок. Я всегда боялся выйти на помост и ничего не поднять, для меня не могло быть большего позора. Но многие талантливые атлеты уходили с помоста, так и не сумев зафиксировать начальный вес.

          До того, как я пришёл в сборную СССР, в моём весе — 75 кг, а затем 82,5 кг — хватал нулевые оценки Юрий Дуганов — как я уже отмечал, весьма одарённый атлет.

          У Дуганова, как позднее и у Давида Ригерта, был слишком подвижный плечевой пояс. Это значит, что их плечевые суставы могли маневрировать как вперёд, так и назад. Такие атлеты в природе большая редкость. Разобраться с их суставами, направить их способности в правильное русло может только одарённый тренер, да и то лишь при условии, что этого захотят сами атлеты. На первый взгляд тренерам казалось, что здесь всё просто, но сие было далеко не так. После 1972 г. мне удалось провести эксперимент с Давидом Ригертом, о котором расскажу позже.

          А в 1955 г. у нас на шахте и в зале всё кипело. Во мне открылись новые резервы, сердце почти перестало меня беспокоить. В новом зале пошёл приток ребят. Я отыскал дополнительные резервы в тренировках, мы отказались от нашумевшей методики — жёстко фиксировать гриф и тянуть его до одурения.

          В октябре я вместе с командой поехал на соревнования в г. Белово Кемеровской области. Там я с успехом выполнил норму мистера спорта в полусреднем весе.

          Из Белова мы переехали в Кемерово, где сборная Кузбасса готовилась к выступлению на чемпионате РСФСР. Эти соревнования прошли в Сталинграде. Я выступил успешно, сражаясь до последнего со своим соперником Владимиром Утенковым.

          После чемпионата нас оставили в Сталинграде для проведения сборов. Жили мы в центральной гостинице, тренировались в спортивном клубе «Динамо». На этих сборах я познакомился с новыми для себя штангистами.

          В одном номере со мной поселился осетин Владимир Акоев из Ростова-на-Дону. До войны он жил рядом с немцами, которых затем выселили, и друг обучил его нескольким немецким словам. О судьбе своего немецкого друга Володя ничего не знал.

          Нашим прикреплённым тренером был Семён Исаакович Розенфельд. Он каждое утро навещал Акоева и поставил себе задачу раскормить его. Володя и без того напоминал Пола Андерсона, фотографию которого Розенфельд повесил над кроватью Акоева.

          «Советский спорт» в то время никого не рекламировал так, как Андерсона, собственный вес которого составлял 165 кг. Подробно описывалось, что Андерсон ест, подчёркивая, что сила у него от хорошего аппетита. Много места газета уделяла и спонсору американского атлета — Бобу Гофману.

          Интервью с Гофманом произвело большое впечатление на тренера С.И.Розенфельда. Он нашёл штангиста, который даже внешне оказался похож на Андерсона. Правда, Акоев, в отличие от американца, был сложён пропорционально, у него имело место великолепное сочетание плечевого пояса и ног.

          Розенфельд разработал для Акоева методику набора веса и расписал рацион. Перед Володей встала проблема: как проглотить всё то, что предписывает ему Семён Исаакович?

          Когда я узнал от Розенфельда его планы в отношении Акоева, мне захотелось кое в чём ему возразить. Например: где план тренировок Володи под тот рацион, который он съедал из рук тренера? Но Розенфельд, заходя в наш номер, всё говорил и говорил, не давая нам раскрыть и рта.

          Поддавшись на пропаганду «Советского спорта», С.И.Розенфельд был в то время не одинок в нашей стране. Есть — не работать, тем более не тяжело тренироваться.

          В.Акоев служил в армии в Ростове. Там и встретил его Розенфельд, тренировавший спортроту. Он носился с Акоевым не на шутку и говорил, выбивая средства на его кормёжку:

          — Сколько мы будем терпеть победы этих американцев? Или у нас нет еды?

          — Я живу у Розенфельда дома, — рассказывал мне Володя, — он кормит меня чуть ли не с ложки.

          В нашем номере не было туалета, мы ходили по коридору через всю гостиницу. Акоев пожаловался Розенфельду, что от частой ходьбы теряет вес. Возмущало его и отсутствие туалетной бумаги. Вскоре нас переселили в люкс, и Володе было предписано есть 6-7 раз в день. Розенфельд рекомендовал Акоеву выпивать несколько бутылок кефира даже ночью.

          Володя Акоев оказался на редкость дисциплинированным человеком. Мне было с ним весело и даже интересно.

          Однажды я спросил у Володи:

          — А что, если через два года этой обжорки Розенфельд ничего из тебя не выкрутит?

          — Ну и что, — сказал Акоев, немного подумав, — ни я, ни Розенфельд ни в чём не прогадаем. Я ем государственные харчи, он получает тренерские в Школе высшего спортивного мастерства по самому высокому часовому тарифу. За два года я хорошо откормлюсь, служба у меня идёт, да и у Розенфельда есть от меня навар.

          Для меня, шахтёра, слова Акоева звучали как сюжет из сказок о Ходже Насреддине. Когда Володя мне всё это рассказал, я громко запел:

          — Я другой такой страны не знаю, где так много лазеек и хороших друзей...

          Володя со смехом обнял меня.

          — Как хорошо ты меня понимаешь! Я прошу тебя, Рудик, когда придёт Розенфельд, напомни ему о туалетной бумаге. Если Розенфельд думает, что я буду ходить в туалет с газетой «Правда», то ошибается. Скажи ему, что я перестану есть, и он сразу найдёт мягкую бумагу, как в правительственных туалетах.

          Розенфельд зашёл к нам, я сказал ему о бумаге, но он на меня обиделся: зачем, мол, говорить об этом перед тренировкой, у Володи может испортиться настроение?

          В то время Сталинград уже был частично восстановлен. Мы ходили на экскурсию к тому дому, где сдался в плен фельдмаршал Ф.Паулюс. Евстюнин, представитель спорткомитета РСФСР, нашёл экскурсовода из очевидцев сражения за Сталинград. Тот водил нас по местам, где когда-то лежали горы трупов, русских и немцев вперемешку.

          По словам экскурсовода, бывало, что санитар-шутник сложит ещё не остывшие трупы немецкого и русского солдата в обнимку, оторвёт рукав от солдатской шинели и свяжет этим рукавом их головы, будто они целуются — так сказать, дружба навек. Слушать это было очень страшно.

          До сих пор я выступал в основном в полусреднем весе — 75 кг, в нём выполнил и норму мастера. Но сюда я приехал с намерением больше в этом весе не выступать. На тренировках в Сталинграде я приводил в смущение атлетов среднего веса — 82,5 кг. Так, Костю Датриева из Северной Осетии я опережал в жиме и в рывке на 10 кг, и только в толчке мы с ним шли на равных. Конечно, мне тоже нужно было выступать в весе 82,5 кг. Однако это было ясно для меня, а не с точки зрения коллектива.

          Тренерский совет, собравшись для комплектования сборной РСФСР по тяжёлой атлетике, пришёл к выводу, что во всех категориях дело обстоит нормально — кроме веса 75 кг. Мой соперник В.Утенков уехал, не оставшись на сборы. Поскольку чемпионом РСФСР в весе 75 кг стал я, меня и прочили для выступлений в нём. А у меня, глядя на В.Акоева, вес поднялся до 81 кг. Узнав об этом и увидев мои результаты, К.Датриев спросил:

          — Рудольф, мне что, уезжать домой?

          — Не знаю, — сказал я, — может, наоборот, придётся уехать мне.

          Меня пригласили на тренерский совет, где присутствовали Касьяник, Розенфельд, Наумов, тренеры из Уфы. Там мне сказали, что в весе 82,5 кг для меня места нет, и попросили согнать 6 кг, чтобы выступать в весе 75 кг.

          После этого наступила тишина. Никто не хотел высказываться по такой трудной теме. Все знали, что это такое — выжать из себя 6 кг чистого пота. Я был худым, кожа обтягивала мои сухие мышцы. Масевич из Уфы отнёсся к этой идее скептически. Касьяник покрутил шеей туда-сюда и сказал:

          — Да, тяжело, но ведь Рудольф совсем недавно выступал в весе 75 кг. Думаю, новый вес в нём ещё не слишком освоился.

          Розенфельд начал издалека:

          — Здесь идёт речь о чести нашей республики, и если ты, Рудольф, — патриот РСФСР, то с твоей стороны возражений быть не должно.

          — Ты, Семён, всё подводишь к тому, — перебил его Касьяник, — что ради Родины Рудольф должен броситься под танк, иначе он в наших глазах трус и предатель. Но я знаю, что у Рудольфа не всё в порядке с сердцем. Если он сгонит 6 кг чистого веса, то произойдёт обезвоживание организма, и что за сила тогда у него останется?

          Розенфельд раскраснелся, замахал руками и заверил тренерский совет, что он специалист по сгонке веса, что атлет из Ростова-на-Дону В.Корж всю жизнь сгоняет по 5-6 кг. Спор шёл не на шутку, тренеры переругались друг с другом. Но в конечном счёте договорились, что я приложу все силы и сгоню 6 кг. А если нет, то, значит, в весе 75 кг у меня и у команды будет нулевая оценка. В декабре 1955 г. предстояли всесоюзные соревнования в Тюмени, до выезда туда оставалась всего неделя.

          Я стал потреблять меньше жидкости, однако приехал в Тюмень, имея лишних 5 кг.

          В гостинице меня поселили с тренером из Ленинграда Раппопортом. Мой сосед был таким разговорчивым, что мне показалось, будто я живу вместе с Розенфельдом.

          Я разыскал весы, и они показали 81 кг — опять 6 кг лишних, а мне через два дня выступать. Я загрустил не на шутку.

          Моего вдохновителя по сгонке веса С.И.Розенфельда как ветром сдуло. Я нашёл его в холле гостиницы, где он оживлённо беседовал со своими друзьями, вместе с которыми выступал на помосте до войны. Ему, конечно, было не до меня.

          На ужин я не пошёл. Узнав, что городская баня работает до 10 вечера, быстро собрался — и на такси. На весах в бане я почему-то оказался полегче — 80,4 кг. Зашёл в парную, мокрый пар окутал меня, это было даже приятно. Через полчаса взвесился — потерял всего 400 г. Я решил не тратить время на взвешивание, а подольше находиться в парной. Влез на полок — не на самый верх, а на предпоследнюю ступеньку.

          В сгонке веса я не был новичком, такой опыт у меня имелся ещё со времени занятий борьбой. Но тогда я сгонял максимум 3,5 кг, а не 5-6 кг. С тех пор моя мускулатура увеличилась, жировой прослойки, как и раньше, практически не было. Вот поэтому мои поры сейчас открывались с трудом, пот оставался во мне, будто заквашенный.

          Правда, на сегодня задача у меня была как бы прикидочной. Банщик крикнул, что пора освобождать парную. Я встал на весы — согнал 1,1 кг. Теперь нужно было чуть-чуть поесть.

          В ресторане я попался на глаза С.И.Розенфельду, он поздоровался и удалился. А я-то думал, что он будет расспрашивать меня как и что. Ведь в Сталинграде он так бил себя в грудь, что берёт под свою ответственность сгонку моих 6 кг. С другой стороны, я был доволен, что Розенфельд не пристаёт ко мне с глупыми вопросами. Я заказал себе стакан сметаны и чаю. Сметану съел, от чая чуть отпил.

          Друзей у меня здесь не было. Мой ближайший друг Иван Кошкин остался дома, он не входил в сборную РСФСР.

          Я пришёл в наш двухкомнатный номер, а у Раппопорта собрались его друзья. Вскоре к этой компании присоединился известный в прошлом штангист Моисей Давидович Касьяник. Моя комната находилась слева в глубине, но мне была хорошо слышна их беседа.

          Говорили они в основном о том, до какой стадии нужно тренировать своих учеников. Раппопорт считал, что только до уровня мастера спорта, а затем, мол, можно их убивать. Касьяник громко смеялся.

          — Потом ученик начинает объяснять мне мои же слова, — пояснил Раппопорт, — учит меня с пеной у рта.

          — И что, все такие? — спросил Касьяник, задыхаясь от смеха.

          — За 8 лет моей тренерской работы в Ленинграде я подготовил 12 мастеров спорта, — сказал Раппопорт, — и, к моему сожалению, они все одинаковы. Только одни держат всё при себе, а основная масса открыто пытается отодвинуть тебя на второй план.

          Тренер из Львова подтвердил его слова и добавил:

          — Я у таких хамов специально не исправляю дефекты в технике.

          Я вышел из комнаты, и меня увидел М.Д.Касьяник.

          — Что это ты, Рудольф, поселился среди евреев? — удивился он

          — Меня поселила администрация, — парировал я.

          — Это хорошо, Раппопорт тебе скучать не даст. Ты бы сходил, прогулялся по свежему воздуху.

          Так я и сделал. Вернулся в 11 часов, гостей в нашем номере уже не было. Раппопорт мило со мной побеседовал и предупредил, что по утрам он больше часа делает гимнастику.

          В тот день, не считая стакана сметаны и кусочка хлеба, я ничего не ел. Впереди у меня оставалось ещё два дня, когда нужно было голодать и сидеть в парной.

          Спал я так себе, утром проснулся рано. Подошёл к большому зеркалу, поглядел на себя: одни мышцы да кожа, живот совсем втянулся. А весы показывали, что нужно согнать ещё 4 кг. В обед я съел в ресторане бульон с яйцом. С удовольствием потягивая его, внушил себе, будто сытно обедаю. Разузнав, где находится спортзал, пошёл на тренировку. После неё я взвесился — увы, вес не «горел», во мне оставалось всё ещё 4 кг лишних, а через 1,5 сутки намечалось моё выступление. Когда я сошёл с весов, С.И.Розенфельд оптимистично сказал:

          — Рудик, не волнуйся, всё будет хорошо. Оставим сегодня и бане 1,5 кг, а остальное — завтра.

          Моё лицо начало сжиматься, нос заострился и покраснел, как у алкоголика. Утешало то, что штанга показалась мне лёгкой, хотя я не ел два дня. Я выжал 110 кг, четыре раза вырвал 105 кг, дважды присел со стоек с весом 140 кг. Ноги у меня были сильные как никогда. Розенфельд плана моей подготовки не касался, он знал, что я сам тренирую большую группу спортсменов. Мы договорились с ним встретиться в бане.

          Вечером у Раппопорта снова собрались гости, он умел привлекать к себе людей. Позже, познакомившись с известным специалистом по тяжёлой атлетике Михаилом Лазаревичем Аптекарем, я заметил в них обоих что-то общее. А теперь мне снова предстояла мучительная ночь.

          Я лёг, укутался одеялом и молил бога, чтобы не услышать, как где-то льётся вода. Мне ужасно хотелось пить, и я не мог забыть о воде, как ни старался. Нечто подобное я испытывал в надымской ссылке в 1942 г., когда мы голодали: мне в голову постоянно лез хлеб. Но тогда шла война, нас, ни в чём не повинных немцев, морили голодом, а тут было добровольное издевательство над собой. В Сталинграде я планировал выиграть чемпионат РСФСР и на этом закончить выступать в весе 75 кг. Но, как говорили у нас, der Mensch denkt und der Gott lenkt.*

          Видимо, мои мышцы набрали активную массу, и выжать из них влагу было очень трудно. Во мне всё пересохло, но вес не уходил.

          Рано утром я сделал обычную комнатную зарядку. Раппопорт, мой сосед по номеру, занимался особой оздоровительной гимнастикой. В ней было всего понемногу, а завершающая стадия меня просто потрясла. Он сел за стол, расслабил руки, сидел ровно, закрыв глаза, и что-то шептал. Затем стал массировать себе голову. Волос на ней было мало, но он тянул себя за волосы, стараясь захватить их как можно больше. Продолжалось это минут десять. Потом Раппопорт начал бить себя по голове кулаками. Бил слаженно, было видно, что делает он это не впервые.

          ______________________________________

          * Человек предполагает, а бог располагает.

          ______________________________________

          Чуть отдохнув, Раппопорт заметил, что я с любопытством на него смотрю, но не сказал ни слова. Принёс полотенце — не махровое, а тонкое, которым обычно вытирают руки или ноги, завязал его на голове — узел оказался под подбородком. Отодвинул стул, лёг подбородком на стол и стал поглаживать себя ладонями, слегка массируя голову. Затем сел прямо, прикрыл глаза, руки повисли вдоль его тела, как плети.

          У меня появился страх: чёрт его знает, что Раппопорт сейчас будет вытворять? В случае чего, думаю, схвачу его за руки, не дам совершить самоубийство. Но вот он открыл глаза. Голова его осталась неподвижной, но глазами он отыскал меня и показал большой палец — вроде нашёл контакт с каким-то иным миром. Сделал выдох, потом сильный вдох и начал часто бить себя кулаками. Кулаки он сжал только в пальцах, и они были не круглые, а плоские. Стучал и стучал, потом поглаживал и снова стучал, причём очень сильно, мне даже стало его жаль. Никогда не видел такого издевательства над собой.

          — Ну вот и всё, Рудольф, — услышал я наконец.

          У меня не было слов, чтобы спросить, для чего он это делал. Раппопорт вытащил из чемодана рентгеновский снимок и подозвал меня к окну.

          — Смотри, — сказал он, — у меня расширены вены, и я должен разбить их массажем. Если я этого не сделаю, у меня в мозгу скоро будет короткое замыкание.

          Пока мой сосед бил себя по голове, пот лил с его лба ручьём. Он побежал под душ, а я тоже несколько раз постучал по своей голове в надежде так же вспотеть. Но сильная боль заставила меня отказаться от этой затеи.

          Время поджимало, я собрал свои простыни, одеяло и сложил в чемодан. Хорошо что на этот раз я захватил с собой чемодан среднего размера. Раппопорт, узнав, в чём дело, сказал, что одного одеяла мне будет мало, и я впихнул в чемодан ещё одно. Оставил записку дежурной по номеру, что бельё я не украл и к вечеру верну. Я знал, что если начать просить, то никто не разрешит мне унести в баню гостиничное бельё. Достал я и мелкой соли.

          С.И.Розенфельд не появлялся, да не особо был и нужен. Он только на тренерском совете много и красиво говорил, что сгонит с меня 6 кг, а я этого даже не почувствую. Теперь я понял, как совершаются революции — за счёт болтунов-провокаторов.

          Чувствовал я себя совсем погано, но отступать было некуда. Сел в троллейбус и через три остановки вышел у бани. Купил двойной билет — вчера банщик упрекнул меня: дескать, заплатил 20 копеек, а сам сидишь в парной три часа. Я объяснил банщику свою ситуацию, он посочувствовал и сказал:

          — Пошли. Мне звонили из горкома партии: мол, припаси нам место в купе. Но я скажу, что ты сгоняешь вес и что тебе оно нужнее. Когда закончишь, заплати как за купе.

          Я поблагодарил, и банщик действительно привёл меня в закрытое купе с занавеской. Банные весы показали, что мне нужно согнать ещё 2,8 кг. Я на всякий случай сходил в туалет, но тщетно. Как говорил известный штангист Евгений Минаев, жалкая попытка. В парной уже сидели штангисты — в голом виде нас нетрудно отличить. Я залез на самый верхний полок. Подпустили пару, меня обдало жаром. Хотелось пить, но не так мучительно, как вчера.

          Через 20 минут я перебрался с верхнего полка на нижний, пот из меня вроде бы пошёл. Сел на своё место, достал пачку мелкой соли, натёр ноги, живот, грудь. Был бы рядом Семён Исаакович, он натёр бы мне и спину. Но я нашёл выход: насыпал соль на скамейку, лёг на неё спиной и стал сам втирать в себя соль. Банщик увидел, что я катаюсь по скамье, как лошадь по траве. Я объяснил, в чём дело, он заулыбался и сказал:

          — Смотри, чтобы соль не съела тебя.

          Банщик принёс мне веник. Я стал ждать, когда соль расшевелит мои поры. Почувствовал, что она разъедает тело, ноги мои покраснели. Рядом был таз с горячей водой, и я стал потихоньку смывать соль. Со спиной творилось что-то ужасное.

          Я побежал в душ, смыл с себя соль — и вернулся в парную. Залез на самую верхотуру. Я знал: чтобы выдержать здесь подольше, то лучше ни с кем не разговаривать, а просто считать — раз, два, три... Считать и считать, как можно дольше. А во второй раз нужно обязательно ещё увеличить счёт.

          С меня лило ручьём. Тут ко мне подсел человек и говорит:

          — Привет, земляк!

          Я подумал, что он сибиряк. Но, как выяснилось, он был моим земляком по Донбассу и видел меня на соревнованиях в Копейске в 1947 г. За этим разговором я забыл о счёте.

          Обхватив свою правую кисть, я увидел, что мои пальцы вроде бы сошлись ближе. Сполз с полка, обмылся и укутался простынёй и одеялами. Пот пошёл ещё интенсивней, настроение моё улучшилось. Услышал картавый голос:

          — Рудик!

          Я отозвался. Сам не ожидал, что голос у меня стал таким писклявым. С.И.Розенфельд набросился на меня:

          — Почему не зашёл ко мне?

          Как говорится, лучшая защита — нападение. Мой официальный шеф разделся и говорит:

          — Молодец, Рудик, что взял одеяла!

          Я сходил на весы: полтора килограмма как корова языком слизнула. Я чувствовал, что во мне всё горит. Соль всё-таки подъедала меня.

          До начала взвешивания оставалось 3 часа. Я снова полез в парную. Мой земляк, видимо, имел опыт в сгонке веса. Собравшись уходить, он посоветовал мне побегать на месте на среднем полке и сказал:

          — Следующие полтора килограмма — это вторая фаза, сгонка пойдёт страшно тяжело. Ты должен согнать граммов на 200 больше положенного, а взамен съесть кусочек курицы и попить горячего чая.

          Розенфельд нашёл в бане знакомых и общался с ними. Я, по совету земляка, побегал на среднем полке, и у меня снова пошёл пот. Я почувствовал, что сидеть на жаре наверху мне тяжелее, чем бегать пониже, — сильнее жгло кожу. Снова полез под одеяло. Ко мне подошёл банщик, рассказал пару анекдотов. Мои простыни так пропитались влагой, что их пришлось выжимать. Я опять встал на весы: ура, осталось 800 граммов!

          Пить хотелось — спасу нет. Никогда не думал, что вода может казаться такой сладкой. Раньше я тоже сгонял вес, но не так чтобы три дня ничего не есть. Теперь я выжимал из себя все соки. Когда я видел блеск воды в тазиках, меня будто резали изнутри ножом.

          У меня был хлопчатобумажный тренировочный костюм, который хорошо впитывал влагу. Я надел его и залез на верхний полок. Встал и побежал на месте, пришлось немного пригнуться. Дышал через нос. Розенфельд посмотрел на меня и произнёс:

          — Что ты делаешь? Ведь силу теряешь.

          — А вы в шахте когда-нибудь работали, Семён Исаакович? — спросил я.

          — Ты что, Рудик, анекдот вспомнил? — ответил Розенфельд. — Я ведь не волк, чтобы лезть под землю.

          — Там я иногда терял в весе побольше, чем здесь. Вы же говорили, что сгоните с меня вес так, что я и не почувствую?

          — Да, говорил. Но вижу, что ты и сам мастер в этом деле, Рудик.

          Я снял костюм, выкрутил из него воду — и сразу на весы. Они показали без малого 75 кг. Ну вот, слава богу!

          Соревнования меня уже не очень интересовали. Я знал, что в таком состоянии призового места мне не видать. Думал, как бы не подвести команду. И ещё — чтобы были довольны тренеры. Они ведь меня так грубо агитировали: мол, ты не патриот и т.п.

          Я взял в руки чемодан, и меня качнуло. С.И.Розенфельд испугался, отнял у меня чемодан. Мы вышли на улицу, и воздух показался мне таким же сладким, как до этого вода. В голове у меня будто стучали молотобойцы, соревнуясь друг с другом. Розенфельд посмотрел на меня и убедился, что на ногах я вроде бы стою неплохо. На этот раз он особенно сильно картавил, и я сказал ему:

          — Вы меня лучше зовите не Рудик, а Дудик. Буква «р» у Вас искажается до невозможности.

          — А ты думаешь, немцы в Германии говорят так, как ты? — обиделся он. — Послушал бы ты, как они выговаривают «р»...

          Тут я вспомнил, что нужно доплатить за место в бане и отблагодарить банщика. Пока я рассчитывался, Розенфельд поймал такси. Не доезжая до гостиницы, он велел свернуть направо и поехал на взвешивание.

          Одежда на мне стала совсем свободной. Ощущение было такое, будто с меня соскоблили кожу. Чемодан оказался таким тяжёлым, что приходилось постоянно менять руку.

          Вот и гостиница. Я взялся за ручку двери правой рукой, держа в левой чемодан. Дверь не открылась, а меня так качнуло в сторону, что я чуть не упал. Я снова дёрнул дверь, но пока приблизился, чтобы войти, она успела закрыться. Я понял, что на двери висит противовес, явно не рассчитанный на человека, только что согнавшего шесть килограммов.

          Я стал ждать, чтобы кто-нибудь вышел или вошёл. Держать одной рукой дверь и одновременно другой рукой чемодан мне было абсолютно не под силу. Подождал, но, как нарочно, никого не было. Тогда я поставил чемодан перед собой, схватился двумя руками за ручку и приоткрыл скрипучую пружинистую дверь. В образовавшуюся щель я просунул чемодан. Ну вот, подумал я, голь на выдумки хитра! Открыл дверь плечом, взял чемодан. Дверь со свистом и скрипом передвинулась на роликах, на блоках вращались какие-то канаты. Мудрёная чудо-техника, увы, не приспособленная для моих мизерных сил после трёхчасового добровольного иссушения в парной.

          Слева была лестница, ведущая к моему номеру. Господи, как же я поднимусь по ней с моим чемоданом?

          Вспомнил, что у меня вес в запасе, и я могу съесть 150-200 граммов. В ресторан с чемоданом меня явно не пустят, пришлось оставить его в гардеробе. В ресторане я выпил полстакана чая, съел 50 г хлеба и 50 г сметаны.

          Пришёл в номер и не мог вспомнить, где я оставил чемодан. Вернулся в ресторан, стал спрашивать, не здесь ли находится чемодан с простынями и с одеялами. Официанты засмеялись:

          — Мы тебя накормили, а теперь ты у нас ещё и ночевать собираешься?

          Поравнявшись с раздевалкой, я вспомнил, что здесь висит моё пальто. Чемодан, слава богу, тоже был тут.

          Время поджимало, и я собрал свою спортивную форму. Положил в чемодан красное трико, бандаж, ботинки, напульсники. Нашёл у себя в сумке нашатырный спирт. Понюхал — и как-то веселее стало на душе. А сам подумал: почему же никого из наших со мной нет? Тяжёлые часы и минуты для меня.

          На улице ждал автобус, который должен был довезти нас до клуба железнодорожников, где проходили соревнования.

          Я вышел из автобуса, сделал три шага и опять заметил, что забыл чемодан. Пришлось вернуться в автобус. Я понял, что сгонка веса катастрофически отразилась на моей памяти.

          В комнате, отведённой для атлетов РСФСР, я увидел Касьяника и тренера из Уфы Масевича. Розенфельда здесь не было. М.Д.Касьяник стал настойчиво спрашивать, как дела с моим весом. Не успел он отойти от меня, как подошли другие тренеры. До этого я никого из них не знал.

          Занял очередь на взвешивании, сначала взвесившись на контрольных весах. Ура, у меня всё в порядке — вес 75 кг! Запыхавшись, прибежал мой «попечитель», выводящий тренер С.И.Розенфельд. Судьи зафиксировали, что в голом виде я вешу 74,8 кг. Розенфельд облегчённо вздохнул:

          — Молодец, Рудик! Подходы я записал: в жиме — 110 кг, в рывке тоже 110 кг, в толчке — 140 кг.

          Мы с Розенфельдом отправились в буфет. Я съел кусочек курицы, полстакана сметаны, кусочек ржаного хлеба, выпил стакан горячего кофе. В животе стало тепло, меня стало клонить в сон. Я вернулся в зал, лёг на кушетку, отвернулся и уснул. Вскоре меня разбудили: мол, пора переодеваться на парад.

          Состоялся парад, сцена клуба была роскошно оформлена. На сцене мы все выглядели как артисты, каждому нужно было показать свои возможности. Не на словах, не на собрании, не так, как человеку, который выучил красивые фразы из книжки и повторяет их день ото дня. Здесь было совсем другое: поднял столько-то — давай больше! А что значит больше? Новое напряжение, новый подход, где неизвестно, поднимешь или не поднимешь.

          Нам, 25 атлетам, доверили разыграть звание сильнейшего штангиста-темповика всего Советского Союза в весе 75 кг. Всё просто, но сколько мудрости и хитрости нужно приложить для решения этой вроде бы несложной задачи!

          Сложившейся школы штангистов в СССР в то время не было.

          Н.Лучкин, работавший до войны в Киеве на кафедре института физкультуры, написал книгу по тяжёлой атлетике, очень ценную для периферийных спортсменов. Но в основном атлеты вырастали в крупных союзных республиках.

          После того как я немного поел и чуть поспал, у меня заработала память. Я выпил ещё горячего чая из термоса. Вот и мой выход на помост. Я выжал 110 кг, затем 115 кг, а 120 кг одолеть не смог и зацепился примерно за 10-е место. В рывке я закончил с результатом 117,5 кг: тут я пристроился в шестёрке. В толчке поднял 150 кг. Выводил меня Семён Исаакович Розенфельд. После выступления ко мне подошёл один из моих соперников, Ефим Айзенштадт, в будущем тренер Леонида Жаботинского:

          — Жаль, я не толкнул 152,5 кг, а то обошёл бы тебя. Ты на четвёртом месте в общем зачёте, я — на пятом.

          Ефим жил в Киеве, мы с ним мило посидели в буфете. Он интересовался судьбой российских немцев: его родственницы вышли замуж за немцев, теперь работали где-то в Сибири и не могли вернуться в родной Киев.

          Я получил грамоту. Представитель организаторов выдал мне суточные по справке о среднем заработке и железнодорожный билет.

          В 12 ночи меня принял поезд Москва-Новосибирск. Тёплое купе, свежее бельё. Я расслабился и думал про себя: неужто всё наконец позади?

          По своей простоте и расслабленности я позволил себя охмурить, поверил авантюристу Розенфельду.

          Ничего, это стало для меня уроком. Теперь я знал, что это такое — за три дня выжать из своей худой кожи 6 кг воды. Заодно я разгрузил кишечник и избавился от всяких шлаков.

          Утром захотелось есть, и я побежал в вагон-ресторан. Всё пошло в прежнем режиме. В пути до Новосибирска у меня были интересные собеседники. Спортивную форму я спрятал подальше, носил обычные брюки. В таком виде незнакомые люди никогда не догадывались, что я штангист. Правда, иногда говорили, что если я занялся бы спортом, то, видимо, имел бы успех.

          И вот я опять оказался в Киселёвске. Зима, мороз, а я был довольно легко одет. Но ноги крепкие, и я вмиг оказался дома, где меня так ждали. Раздал сталинградские подарки, кое-что прихватил ещё в Новосибирске.

          Новый год мы отметили мило, в доме у нас был мир. Только грусть матери передавалась и нам. Как я ни старался веселить домашних своей гармонью, никогда не мог до конца расслабиться и забыть, что принесла война нашей семье. Мои знакомые, а иногда и родственники спрашивали меня:

          — Почему тебя, Рудольф, не заставишь танцевать и веселиться?

          Правдиво ответить на этот вопрос я тогда не мог: стукачество было поставлено на широкую ногу ещё со времён довоенных реквизиций.

          В этом убедился и Виктор Риффель, муж моей двоюродной сестры Эммы, о котором я писал в первой книге. Он отсидел, точнее, отработал, четыре года на свинцовых рудниках у нас в Кузбассе, открытых ещё при Екатерине. Его отправили туда за то, что в кругу друзей он нелестно отозвался о портрете Сталина.

          Критиковал он, собственно, художника, однако свидетели сказали на суде, что у вождя, по словам Виктора, некрасивый нос. Ему дали 5 лет, но за хорошую работу и по болезни лёгких освободили на год раньше. Пить водку Риффель не умел, что и проявилось в том застольном эпизоде, который привёл его за решётку.

          Новый 1956-й год мы встречали вместе с Виктором и с Эммой. Родственники говорили за столом в основном о работе. Говорить о штанге никто не хотел, а я не навязывал близким своих проблем. Поднимешь 100 кг — для непосвящённого это звучит, поднимешь 120 кг — тоже хорошо. А как они достаются — никого не интересует.

          Каждодневная жизнь людей была настолько примитивной и однообразной, что я удивлялся их непритязательности. 8 часов отработают, остальное время сидят дома — валяются на диване или пьют водку и потом идут куда-нибудь в поисках приключений.

          Какие только виды спорта не пытались привить у нас, но прижилась одна лишь штанга. Оказалось, что возглавить занятия по другим видам спорта было просто некому.

          Я переживал, что никак не закончу 10-й класс, но мать не настаивала на моём среднем образовании.

          — Советская власть всё равно закроет вам дорогу как детям фашистов, — ворчала она, сверкая вязальными спицами.

          Рядом неистовствовала наша домашняя печь — она почему-то всегда вела себя буйно в канун наступления морозов.

          Перед Новым годом я усиленно тренировался — ведь до этого, находясь в пути, мне четыре дня не удавалось притронуться к штанге.

          Хотя наш шахтёрский посёлок находился на окраине Киселёвска, к нам на шахту приезжали работать всё новые люди. Контингент обновлялся и у нас в мехцехе.

          Многие понятия не имели, что здесь, в Сибири, существует тяжёлая атлетика, и записывались к нам. Наши тренировки шли интенсивно, хотя принцип постепенности мы соблюдали. Но новичкам обычно казалось, что эти нагрузки малопривлекательны, и костяк нашей секции оставался неизменным.

          После тюменской сгонки у меня опять подскочил собственный вес. Прибавил я и в силе — в приседаниях со штангой на плечах обычным образом и «ножницами». А в жиме вообще произошло чудо — мой результат повысился на 10 кг. Меня, что называется, несло.

          Жена Валентина два раза в неделю массировала меня и заметила, что моя мышечная масса увеличилась. Весы показали, что и в голом виде я тяну на 81,8 кг. Ничего себе, подумал я, откуда такой скачок?

          Я поехал на соревнования в соседний Прокопьевск и там улучшил личный результат в троеборье. Главный судья Орлов, мой старый знакомый, с которым мы не виделись почти 5 лет, бывший штангист, а теперь большой партийный начальник, пригласил меня на ужин. Он от души меня поздравил и поддержал мою идею о переходе в следующую весовую категорию — 82,5 кг.

          В 1955 г. чемпионом СССР в этом весе стал Трофим Ломакин, показавший 130 кг в жиме, 130 кг в рывке и 172,5 кг в толчке. В Прокопьевске я поднял в жиме тоже 130 кг, а в остальных видах несколько отстал от Ломакина — в рывке 125 кг и в толчке 162,5 кг. Но для Кузбасса это была серьёзная заявка.

          Орлов воодушевил меня, сказав, что нас, немцев, скоро реабилитируют, то есть освободят от спецучёта. Он извинился за слово «реабилитировать».

          — Собственно, вы и не совершили ничего преступного, — уточнил Орлов, — но у нас, в партийных кругах, используется именно этот термин.

          Я показал Орлову свои тренировочные записи, он бегло их пролистал.

          — Всё хорошо, Рудольф, — сказал Орлов, — и мы хотим, чтобы ты встретился с нашими трудовыми коллективами.

          Вскоре из Прокопьевска за мной приехали на машине, и я выступил с рассказами о том, как мне помогла тяжёлая атлетика, как я через спорт преодолел свою болезнь сердца. После этого мне прислали много фотографий, обо мне часто писала областная газета «Кузбасс».

          На шахте я был своим человеком и очень боялся, как бы, не дай бог, мои коллеги не сказали, что я зазнаю́сь.

          Меня окончательно оформили подземным дежурным электрослесарем, для чего мне опять пришлось сдавать правила техники безопасности. Без таких корочек меня к подстанции высоковольтного устройства, конечно, не подпустили бы.

          В зимнюю пургу нам на работе доставалось крепко. Всё, что было плохо сделано летом, выплёскивалось наружу зимой.

          Многолетний главный механик шахты Андрей Данилович Котченко, руководивший нами, уехал к себе в Кадиевку, на Луганщину. Его заменил Иван Романович Соловьёв, по-своему тоже очень интересный человек.

          Он обладал талантом убеждения и очень чётко отделял специалистов от тех, кто ими не являлся. Соловьёв быстро разоблачал людей, которые только делали вид, что работают. А специалистам он выписывал ведомость на дополнительную зарплату: тихо, без показухи, сам составлял и заверял список, сам и в бухгалтерию его носил. Вскоре он также пересмотрел тарифы. Среди тех, кому Соловьёв перекрыл кран в мехцехе, были и коммунисты. Им пришлось уйти на подземные участки.

          Иван Романович при каждом удобном случае интересовался жизнью немцев в России. У меня тогда было довольно смутное представление о том, каким образом мы оказались изгоями и врагами в своём отечестве.

          — Как же можно сослать или посадить в лагерь человека только за то, что он немец или татарин? — говорил Соловьёв. — И почему вас держат здесь до сих пор, хотя война уже десять лет как закончилась? Ведь ваши дома на Украине ещё стоят?

          — В основном стоят, — сказал я.

          Иван Романович задумался и говорит:

          — Может, и хорошо, что вы не попали в руки к немцам. Вас взяли как заложников.

          В то время я ещё путал слово «заложник^ со словом «должник» и поэтому сказал:

          — Нет, мы никому не были должны.

          — Ты не понял, Рудольф. Вот бандита поймают на месте преступления, а он берёт заложника — хватает какую-нибудь девушку и приставляет ей нож к горлу: мол, если меня не отпустите, я её зарежу.

          — Но ведь советская власть не бандиты? — задумался я.

          — Да, но вас, немцев, сослали тогда, когда наши войска драпали аж до Москвы. Видимо, Сталин запустил Гитлера поглубже в страну, дабы коммуникации у немцев оказались подлиннее и было чем заняться партизанам, а то они дремали в лесах. Поэтому вас и вывезли, полагая, что Гитлер дойдёт до Волги. Хотя Гитлер не считал вас, фольксдойче, то есть российских немцев, немцами чистой расы. Да он и сам был австрийцем по фамилии Шикльгрубер. Но зато Сталин признал вас чистокровными арийцами.

          Соловьёв чуть помолчал, вздохнул и продолжил:

          — Как видишь, Сталин был человек мудрый, он поставил вас под спецкомендатуру. Для чего? Да чтобы вы не ассимилировались среди русских, украинцев или казахов. Сколько я знаю немцев, они все женятся на своих немках.

          — А я знаю многих немцев, которые женились на русских, и немок, которые вышли замуж за русских, — возразил я.

          — Ну да, любовь вне политики.

          Беседу прервал Иван Иванович Кочегуров, наш лучший электрик. Нам предстояло вскрыть на подстанции стационарный ртутный выпрямитель. Это была сложная аппаратура.

          Кочегуров был человеком пьющим. Не выпив стакан водки, он за сложную и тонкую работу не брался, особенно если она была связана с чертежами. Кочегуров работал, а мы с Соловьёвым только успевали подавать ему тот или иной инструмент.

          Вскоре при откручивании гайки у Кочегурова так затряслись руки, что ключ отлетел в сторону и зазвенел на цементном полу. Мы с Соловьёвым переглянулись: в чём дело? Кочегуров молча сопел. Я заметил, что у него явно нарушена координация движений: руки не трясутся, а как-то шатаются, и он, перебирая ключом, едва попадает по гайке.

          Успех нашей работы, а значит, и добыча угля на шахте зависели от него. Мы могли остановить электровозы в шахте максимум на полчаса. Но не дай бог на час — тут киселёвский трест «Кагановичуголь» встал бы на дыбы. У Ивана Романовича зашевелилась челюсть. Если по вине отдела главного механика будет сорвана добыча угля, то независимо от выполнения месячного плана всех виновных лишат премиальных.

          Кочегуров бросил ключи, отошёл в сторону, выхватил из внутреннего кармана бархатный кисет с табаком-самосадом и трясущимися руками открыл его. Ему еле удалось сжать два пальца, чтобы достать из кисета табак. Бумага лежала рядом, на подоконнике.

          После того как Кочегуров только со второй попытки закрутил самокрутку, Соловьёв понял, что его нужно угостить водкой, иначе не оберёшься скандала из-за долгого простоя шахты. Иван Романович дал мне 30 рублей, и я вихрем понёсся за бутылкой.

          Принёс, тихо подкрался сзади и сунул под нос Кочегурову «чекушку» водки с горлышком, залитым сургучом. В газете у меня было два аккуратно завёрнутых тощих огурца. Кочегуров с лёту схватил «чекушку», а Соловьёв меня для вида пожурил:

          — Ты что это, Рудольф, придумал? Нам ведь работать нужно!

          Но Кочегуров уже соскрёб коричневый сургуч, вытер рукавом горлышко и залил себе в глотку прозрачное содержимое. Иван Романович схватился за чекушку.

          — Ну ты и зверь, Кочегур! Мы что, не люди? Оставь хоть чуть-чуть!

          Кочегуров закусил огурцом, обтёрся рукавом и что-то замурлыкал, вроде: что это, мол, за доза — чекушка?

          — Ты что, Кочегур, мы же на работе, здесь пить вообще нельзя, — как бы виновато сказал Соловьёв.

          — Спасибо, ребята! — поблагодарил Кочегуров, будто протрезвев. — Вчера я перехватил малость с Ключанкиным, а дома хоть шаром покати. Вот и пришёл не похмелившись. Значит, так. Ты, Рудольф, откручиваешь вот эти четыре болта, да смотри: каждый болт должен вернуться на то же место. А мы с тобой, Иван Романович, сходим и отключим четвёртый фидер, и я попробую ещё раз включить запасную ртутную колбу преобразователя. Думаю, она должна включиться. Тогда мы сможем спокойно разобрать выпрямитель с преобразователя.

          И вот фидер выключили. Кочегуров перекрестился — хотя по национальности был татарином. Затем он осторожно снял кожух с колбы, и фидер снова включили. Резиновыми рукавицами Кочегуров держал чудо — стеклянную колбу с тремя отлитыми в стекле отводами. Это было похоже на волшебство. Колбу нужно было встряхнуть так, чтобы внутри неё заплескалась ртуть, волнообразно перемещаясь, и чтобы две ртутных волны, двигаясь навстречу, ударились друг о друга. Ртутные пары́ сначала превращаются в светлячков, потом ртуть закипает, и переменный ток становится на выходе постоянным.

          Руки, прекратившие трястись после 150 граммов водки, выполнили своё дело. Иван Романович с восторгом сказал:

          — Ну, Кочегур, ты просто чародей... За мной поллитра.

          Но нужно было также разобрать большую колбу и найти в ней дефект. Пришли ещё электрики. Кочегуров всех прогнал, оставив одного меня. Меркулов, считавшийся главным электриком, не уходил. Из-за выпивки администрация шахты когда-то сняла Кочегурова с этой должности, чуть снизив ему тариф.

          Меркулов был в недоумении:

          — Кочегур, почему ты сейчас оставляешь с собой Рудольфа, а не меня или Кирсанова?

          Кочегуров подвёл Меркулова к крышке громадной колбы преобразователя:

          — Ты сможешь один снять и отодвинуть эту крышку? Как видишь, здесь толпа не поможет. А Рудольф враз троих поднимает, он мне и крышку приподнимет.

          Работа шла быстро, по-ударному. Я поднял крышку, Кочегуров вытащил испорченную деталь, и мы её заменили. Эту деталь готовились заменить ещё год назад, но главный механик Котченко уже знал, что скоро уедет в свою Кадиевку. К концу смены выпрямитель на подстанции пустили.

          Иван Романович Соловьёв достал хорошую закуску и пол-литра водки, и они вдвоём с Кочегуровым остались следить за вновь пущенным выпрямителем. Часов в 12 ночи Соловьёв стащил пьяного Кочегурова со второго этажа и на санях привёз его домой. Кочегуров не вязал лыка.

          — Да вы бросьте его в сенях, — сказала Соловьёву жена Кочегурова Мария.

          — Что вы, Маша, он — гений! Он так меня сегодня выручил! Вы просто не знаете, какой у вас золотой муж.

          — Хорошо, я вам его дарю, — сказала Мария и пригласила Соловьёва пройти в комнату.

          — Видите, мы с мужем живём как оборванцы, — показала она. — Это у вас он золотой, а у нас вот что получается.

          Соловьёв прошёл дальше, в комнату Кочегурова. Там стоял письменный стол, возле него — полки с книгами. Соловьёв вытащил одну книгу, вторую — все они были про устройство электрооборудования. На стене висел диплом Кочегурова об окончания института в Свердловске по специальности электромеханика. Соловьёв изумлённо уставился на документ.

          — Да-да, — грустно и тихо сказала Мария, — вот что сделала водка с моим золотым мужем. Мы с ним вместе окончили институт. Когда я влюбилась в Ивана, он так безобразно не пил.

          — Но почему же вы с Иваном числитесь на шахте работниками со средним техническим образованием и скрываете, что окончили институт? — спросил Соловьёв.

          — Мы окончили и институт, и техникум. А вы будто с луны свалились, Иван Романович, — засмеялась Мария. — У вас какой оклад? Вот видите, и у Ивана столько же. Но он может позволить себе нажраться на работе и ни за что не отвечает. С высшим образованием куда угодно могут отправить, а со средним — нет.

          В этот момент Кочегуров зашевелился. Соловьёв схватил его за нос, и Кочегуров открыл глаза.

          — Что случилось? — воскликнул Иван, соскочив со стола. — Что-нибудь с выпрямителем?

          — Нет, — успокоил его Соловьёв, — просто мне пришлось тебя доставить домой и немного протрезвить.

          Соловьёв пошёл к выходу, а Кочегуров бросился за ним и надел на него бушлат.

          — Спасибо вам, Иван Романович! — сказал он. — После третьего стакана я свалился. Извините за слабость.

          Соловьёв откланялся, вышел на улицу и жадно хлебнул свежего воздуха. На противоположном берегу небольшого озера его должен был ждать Литвинов. Соловьёв решил рискнуть и пойти напрямик. Озеро замёрзло, но он был не совсем уверен, выдержит ли лёд — Соловьёв весил около центнера. Скользя, как на лыжах, он подошёл к насосной. Оттуда вышел Литвинов. Соловьёв сел в сани и укутался в большой тулуп, который ему специально выдали как табельную одежду. Литвинов рассказал, что выпрямитель действует безотказно и электровозы работают как звери.

          А у Соловьёва не выходило из головы, как живёт его лучший электрик и ради возможности напиться в любой момент скрывает своё высшее образование. «Слава богу, что всё обошлось, — говорил Соловьёв сам с собой, — если потеряю Кочегурова, то хоть с шахты увольняйся. Почему Кочегур, светлая голова, талантище, так пьёт?» — спрашивал он себя.

          Соловьёв посмотрел на дорогу. Она была вся в выбоинах, и летом здесь так бросало телегу, что, казалось, вот-вот оторвёт почки. Но пришла зима, дорогу занесло, ямок больше не было, и дорожники бездельничали, довольные. Вот так и с Кочегуром, пришло в голову Соловьёву. Пока его собираются воспитывать, на шахте обязательно случается авария. Он всё исправляет, и от восхищения его талантом на работе закрывают глаза на художества Кочегура.

          — Вы что такой грустный, Иван Романович? — спросил у Соловьёва Литвинов, заметив его задумчивость.

          — Не говори, Фёдор, размечтался, — ответил Соловьёв. — В пургу у меня падает давление, тянет ко сну, и мне хорошо мечтается.

          На другой день мы с Соловьёвым ездили проверять воздушки и состояние трансформаторов. Вот тогда он мне и рассказал о высшем образовании Кочегурова. В тот день мы с ним ещё много о чём говорили.

          Не знаю почему, но Соловьёвы были расположены к нашей семье. Люба, жена Ивана Романовича, красивая стройная блондинка, приходила к нам домой. Общалась она в основном с моей матерью и, уходя, говорила:

          — Вы мне столько интересного рассказали, Минна Михайловна, что я будто две книги прочла.

          Соловьёвы отличались тем, что были благодарными слушателями и давали высказаться собеседникам. У Ивана Романовича были хорошие инженерные знания, но я заметил, что он всегда старается представить дело так, будто всё решалось сообща. Я «раскусил» его, когда мы однажды оказались один на один. На 10-й шурф привезли новый автомат. Мы поехали с Соловьёвым, чтобы осмотреть его и определить, насколько он будет полезен. Увидев автомат, Соловьёв обрадовался как дитя.

          — Пошлю бригаду Меркулова и Кирсанова, они его подключат, — сказал он.

          Мы немного отъехали, Соловьёв задумался и вдруг говорит:

          — У тебя сумка с инструментом есть? Завтра ребята должны ставить новую муфту, Кочегур тоже занят. Знаешь, давай подключим автомат сами...

          Когда мы открыли автомат, Соловьёв сообщил:

          — Вот, Рудольф, только сейчас наши заводы начали выпускать оборудование, о котором нам рассказывали на занятиях.

          Тут я и узнал, что Иван Романович — прекрасный специалист во всех этих делах. Через час автомат был подключён.

          Наряду с профессиональными знаниями, Соловьёв хорошо владел психологией производства. Это помогало ему выравнивать ту «кривизну», которая возникала во взаимоотношениях на работе. Он всегда давал человеку возможность показать своё умение, не забывая подчеркнуть, как важен для производства тот или иной работник. Увольнений за служебное несоответствие у него не бывало. Если у кого-то не ладилась дело, он подводил всё к тому, чтобы человек сам соглашался перейти на другую работу, более соответствующую его способностям.

          Всем таким нюансам Соловьёв уделял много времени и сил. Увы, этих ценных качеств руководителя недоставало многим нашим начальникам.

          В минувшем году у нас случилась авария: в котельной на шахте № 4 прогорели колосники на котле, который нагревал воздух, подававшийся главным вентилятором в ствол нашей шахты. Я, как дежурный электрик, принял смену у Ф.Литвинова. Вскоре позвонил Андрей Данилович Котченко, который тогда ещё был главным механиком шахты, чтобы я срочно пришёл в котельную.

          Я пришёл и увидел: там сидят в голом виде Котченко и Муштаков, заместитель начальника нашего мехцеха. Меня это не удивило — в углу была дверь, за которой находилась душевая. Но, как оказалось, в котельной случилось ЧП.

          После завершения ремонта котла Котченко и Муштаков крепко выпили. Муштаков пошёл под душ, и, пока мылся, Котченко в шутку сжёг в топке шапку, рубашку и трусы своего коллеги. Помывшись, Муштаков заметил отсутствие части вещей и заподозрил в их исчезновении Котченко. Когда тот, в свою очередь, отправился мыться, Муштаков бросил в топку всю его одежду.

          — Как же я теперь явлюсь домой? — возмутился Котченко, увидев печальную картину. — Снимай с себя всё, не то я тебя прибью и сожгу здесь в топке вместе с остатками твоей одежды.

          Муштаков не согласился, Котченко схватил его за горло и стал душить. Муштаков сдался, Котченко раздел его и тоже всё сжёг. Теперь они оба были как на пляже, а на дворе стоял двадцатиградусный мороз. Звонить домой Котченко не хотел: связистки на коммутаторе могли всё подслушать. Котченко и Муштаков смотрели друг на друга и хохотали.

          Когда я вошёл в котельную, Котченко картинно отдал мне честь.

          — А ты, Муштак, почему не отдаёшь Рудольфу честь? — спросил он напарника.

          Тот нехотя поднял к вискам обе руки и сказал:

          — Господин обер-электрик, мы готовы идти в газовую камеру.

          Я шутку не оценил, обошёл вокруг них и спросил:

          — Вы что, в секту вступили? Я слышал, есть такая секта, где принято ходить голыми.

          — Дурацкая у нас шутка получилась, Рудольф, — ответил Котченко. — Во-первых, в газовую камеру ты нас не отправишь, мы не евреи. Во-вторых, ни в какую секту мы не вступали. Мы просто русские чудаки.

          — Дураки, — уточнил Муштаков.

          — Да, — подтвердил Котченко. — А ты, Рудольф, как немец, должен нас выручить.

          — Каким образом выручить? — не понял я.

          — Каким хочешь, ты ведь сообразительный электрик, — сказал Котченко и добавил, повернувшись к Муштакову:

          — Чего молчишь? Это ведь ты сжёг всю мою одежду.

          — Ты сам начал, вот оно так и получилось, — ответил Муштаков.

          — Что мне делать с вами, с голодранцами? — сказал я. — Съезжу к вам домой, привезу вашу одежду.

          Я собрался идти, но меня остановил Котченко.

          — Погоди, — сказал он. — Ты ведь знаешь буфетчицу Зину из нашей столовой? Так вот, попроси у неё за мой счёт поллитру водки. Пока привезёшь нам одежду, мы ещё малость прогреемся, а то я уже чувствую, что трезвею.

          Вскоре я привёз из буфета бутылку «Московской», два стакана, полбуханки хлеба и три зелёных помидора. Начальники обрадовались как дети. Я запряг нашего Гнедого, доставил им одежду, а затем развёз по домам. Котченко вышел первым и на прощание попытался стащить шапку с Муштакова, но тот изловчился и шапку не отдал.

          На мой взгляд, Котченко был прав: в этом эпизоде действительно проявились в курьёзной форме некоторые черты русского характера — широта души, удаль, природный артистизм, переходящие в озорство. Для меня это было довольно дико и в то же время поучительно.

          После дежурства я рассказал об этой истории матери. Она не удивилась и сказала:

          — Ну да, широка русская душа по пьянке. Не нам судить об этом, главное — им было весело.

          — Но ведь так и дом можно поджечь ради веселья, — заметил я.

          — А что, во время раскулачивания подобные случаи бывали, и не только у русских, — сказала мать. — Наш сосед Боймель поджёг было свой дом — хорошо, что успели потушить. Говорят, после лесных пожаров уничтожается много паразитов, а лес стремительно растёт. Так что, сынок, не переживай — русские только прикидываются дурачками. Если всмотреться поглубже, то у них всё в порядке.

          В результате начавшейся после смерти Сталина разгрузки лагерей к нам на шахту прибывали всё новые люди. И не поймёшь, бывало, о чём они рассказывают: один день о том, как брали Берлин, а через несколько дней — с кем сидели в тюрьме и что творили в поверженной Германии после победы. Меня, да и других наших немцев, они называли недобитой немчурой. Говорилось это в шутку, но мы, немцы, надолго запоминали эти шутки.

          В минуты передышки, когда мы доставляли в шахту крупные детали механизмов, такие освободители всё смотрели на меня и тут же вспоминали разные эпизоды боёв с немцами. А в конце добавляли: конечно, воевать немцы умеют, да и в домах у них порядок, а в сараях и в сухих погребах висят разные окорока и колбасы, даже птицу они коптят на зиму.

          Позже через наш личный стол мы нередко узнавали, что эти люди были осуждены за нарушения воинской дисциплины, то есть за насилия на территории Германии.

          Я углубился в анализ своих тренировок. Книга Н.Лучкина, которая так много мне дала, потеряла для меня актуальность с ростом спортивных результатов. Шаблоны не подходили для серьёзных спортсменов. По общему плану могут тренироваться только начинающие или просто любители поболтать да помыться в горячем душе после тренировки.

          В те времена почти все советские штангисты перешли в рывке на «разножку», то есть на низкий сед. Осталось немного атлетов, которые вырывали штангу низкими «ножницами» — как я.

          Своим ученикам я рекомендовал «разножку», поскольку у большинства из них были короткие ноги и длинные туловища. Мне казалось, что этот приём подходит именно для коротконогих. Но позднее выяснилось, что я был неправ: «разножка» имела преимущество во всех случаях.

          Однако я не отказался от «ножниц» — во время подседа под штангу они получались у меня настолько низкими, что мне не было смысла переходить на «разножку». Я демонстрировал свою технику и московским тренерам. Мой недостаток заключался в том, что при выполнении рывка вес начинал идти назад, а «ножницы» у меня запаздывали, и я не становился на опорное место.

          Тогда специалисты из Москвы порекомендовали мне перейти на «разножку» — мол, это более рационально, а установить мировой рекорд таким стилем, как у меня, практически невозможно.

          Знаменитый штангист и тренер Николай Иванович Шатов тоже вырывал штангу «ножницами». С ним занимались учёные, они советовали Шатову увеличить скорость выбрасывания «ножниц». Но сколько он ни старался, мирового рекорда «ножницами» ему так и не удалось установить.

          — Печальный факт, — говорил Роман Павлович Мороз, другой известный специалист, — но ничего не поделаешь.

          К тому времени я порвал аддукторы, и мои сухожилия в тазобедренном суставе так растянулись, что глубина моих «ножниц» уже не отличалась от глубины «разножки».

          — Это хорошо, — сказал Р.П.Мороз, — но как увеличить скорость ухода в «ножницы»?

          «Ножницы» должны были быть настолько быстрыми, чтобы ноги как бы выстреливались во время финальной части подъёма. Тогда можно успеть подставить корпус под поднятый вес. И я нашёл способ принудительного увеличения скорости.

          Мой брат Николай, занимавшийся в аэроклубе, достал мне за поллитру водки резиновые тросы девятимиллиметровой толщины, на которых буксировались планёры. Один трос я надевал на тренировке на правую ногу, второй — на левую. С этими тросами я и отрабатывал скорость ухода в низкие «ножницы». Никто в СССР такими упражнениями не занимался — во всяком случае, я об этом не слышал.

          За месяц я повысил скорость настолько, что во время выполнения движения не было видно, как мои ноги разбрасываются в глубокие «ножницы». Хотя я тренировал скорость специально для рывка, это помогло мне и в толчке при взятии на грудь; столь же чётко я стал толкать и от груди.

          Штангу я никогда не бросал. В рывке поднимал её широким хватом, подбрасывал, сужал хват, затем опускал штангу на грудь и медленно, тихо клал на помост. Да, такой способ был под силу не каждому, но я нашёл в нём глубокий смысл — здесь достигается концентрация полезного напряжения в единицу времени. Но многие думали, что это показуха, которая, мол, никому не нужна.

          Не моя вина, что в то время, да и в последующие годы учёные не заметили важный момент: такой стиль успешно и причём форсированно развивает скоростную силовую работу. Конечно, рекомендовать легко, но не каждому дано было выдержать весьма сильное напряжение, которое требовалось для этого.

          В возрасте 28 лет я должен был наверстать потерянные годы политических репрессий. Нужно было догнать молодёжь, но как? Вот и приходилось прибегать к интенсивным нетрадиционным методикам. На соревнованиях было видно только, как я поднимаю штангу.

          — Откуда у этого сибиряка такая техника? — спрашивали себя конкуренты. — Ведь там, в Сибири, нет ничего научного. Как он обходит нас, москвичей, ленинградцев, киевлян, минчан? У нас же везде институты физкультуры со специальными кафедрами тяжёлой атлетики...

          В 1955 г. американцы привезли к нам новый метод тренировки в уступающем режиме: атлету помогают поднять штангу до колен, а затем он сам тяжелейшими усилиями, как можно медленнее опускает её. При этом затраты энергии увеличиваются вдвое. Но советские специалисты отвергли этот варварский метод. У американцев была ещё такая дикая методика: штанга намертво фиксируется, атлет берётся за гриф и изо всех сил тянет его, напрягаясь до одурения. Успехи у американцев тогда имели место, но позже выяснилось, что от статических напряжений штангист теряет скорость.

          Наука будто бы подтвердила, что это так, и я не стал намертво фиксировать гриф, а применил следующий приём: делал толчковые тяги, причём две нормальные, то есть поднимал и опускал штангу ускоренно, а на третий раз опускал её медленно, в уступающем режиме. Я выигрывал в силовой динамике, закреплял условный динамический рефлекс и в то же время сполна реализовывал процесс натуживания по замыслу американцев.

          Это было тяжело, но зато я сохранял углы в коленных и в тазобедренных суставах. А трапециевидные мышцы старался держать не в оттянутом, а, наоборот, в приподнятом виде. Трапециевидная мышца — это первый мост в организме штангиста. Второй мост — тазобедренный сустав вместе со спиной.

          Когда в американском стиле стала тренироваться вся Москва и остальные наши тяжелоатлетические центры, они вскоре поняли, что это — путь в никуда, и дань моде лопнула как мыльный пузырь. Все от этого приёма отказались, а я не отказался, сугубо динамично вмонтировав в него энергозатраты.

          Тогда, в 1955 году, я не знал, что можно тренироваться в трёх режимах, которые выделил позднее: первый режим, второй, третий. Если я это знал бы, то достиг бы фантастического результата.

          Всё это я открыл уже после Олимпийских игр 1964 г. Я создал для себя негласную науку, о которой оповещу в своих записках позднее.

          В нашем доме кипела жизнь. Мать содержала огород, заботливо ухаживала за цветами, выращивала в специальных парниках огурцы и помидоры. Весь навоз от коровы и от свиней использовался для удобрения почвы и для создания парникового эффекта на грядках под огурцы.

          Зимы в Сибири долгие, и мы засаливали по несколько бочонков огурцов, капусты, помидоров, а также две бочки арбузов. Их привозили на станцию Акчурла из Казахстана и из Узбекистана. Мы с моим другом Иваном Кошкиным доставляли их в специальной тачке, прицепленной к мотоциклу. Погреб у нас был хороший — не холодный, но и не тёплый.

          На Новый год мы оценивали мастерство нашей матери. Перед тем как по радио оповещали о наступлении Нового года, мать разрезала хрустящий арбуз. Мы выпивали шампанское, и мать подавала нам по куску арбуза. Вкусно так, что невозможно описать. Мне как малопьющему наливали арбузный сок, и я чокался им с близкими.

          У нас в доме не было принято проявлять опьянение. Считалось, что это оскорбляет сидящих за столом. Виктор Риффель, женившись на моей двоюродной сестре Эмме, это уловил. Теперь он выпивал столько же водки, как раньше, но запивал её капустным рассолом или арбузным соком, и водка его не брала.

          Позже я заметил, что многое в этом отношении зависит от степени распущенности. Человек должен держать себя под контролем, не позволять себе разбалансироваться. При этом в каждой компании обычно встречаются несознательные или осознанные провокаторы.

          В русских компаниях на праздник, как правило, считалось нормальным явлением подраться, поставить фингал под глазом, поколотить посуду — иначе на другой день не о чем будет поговорить.

          К нам на Новый год тоже приходили русские и много пили. Но наша мать, заметив, что кто-то хватил лишнего, вызывала его на кухню и давала выпить горячего бульона. Этот рецепт она узнала от дяди Коли Лучанкина, в дом которого в сибирской деревне Пьяновке нас вселили в октябре 1941 г., после изгнания из Донбасса.

          Дядя Коля к гулянкам готовился специально. У него было много гусей, и зимой замороженные гуси всегда висели в амбаре. Однажды Лучанкин достал из амбара очередного гуся и объяснил матери, какие части нужно с него срезать. Она растопила эти куски, и получился гусиный жир.

          Перед уходом на гулянку дядя Коля выпивал почти стакан этого жира, слегка подсолив его и подсыпав чёрного перца: перекрестится и потихоньку пьёт. В карман дядя Коля клал чекушку водки. Тщательно вытирая свою рыжую бороду, он объяснял матери:

          — Это на тот случай, если начало гулянки задержится. Тогда мне нужно будет выпить почти всю чекушку, иначе гусиный жир свяжет моё нутро. В прошлом году я вот так же выпил стакан жира, а столы ещё не были накрыты, и через час у меня начались рези в животе. И знаешь, Михайловна, чем я спасся?

          — Знаю, — сказала мать, — выпили водки.

          — Нет, водка помочь уже не могла, я запоздал. Хорошо, у соседей в это время топилась баня. Я с криком ввалился туда, мне обложили живот горячими компрессами, и боли утихли. Я провёл несколько опытов и установил, что после гусиного жира нужно через полчаса, максимум час, выпить водки. Тогда жир не загустеет и давить не будет. Так вот, Михайловна, стакан гусиного жира нейтрализует полтора литра самогона-первача или водки «Московская».

          — А как же другие выпивохи? — спросила мать.

          — Другие валяются пьяные, как трупы. Я бы тоже повалялся, но моя Апросинья Михайловна устроит мне такую баню! Мне легче выпить стакан гусиного жира, чем получить поленом по голове.

          За недостатком гусей мать создала для нейтрализации алкоголя другой состав. Она выбивала из костей мозг и вываривала кости до образования густого отвара. Затем фильтровала его, добавляла костный мозг и варила три часа, используя много лаврового листа. В итоге получался густой концентрат. Мать разогревала его и подавала в стаканах гостям. Этот отвар нейтрализовал водку почище гусиного жира.

          Знакомые мои или жены никогда не напивались, так что применять концентрат по прямому назначению нам не было нужды. Но мать сказала мне:

          — Если пойдёшь в шахту на две-три смены, то выпей дома этого навара — и вообще не захочешь есть.

          Так оно и получалось.

          Позже, выступая на соревнованиях по тяжёлой атлетике, я после взвешивания пил вместе с бульоном и мамин концентрат.

          После случая с семьёй Кочегуровых и нашего памятного разговора на этот счёт с И.Р.Соловьёвым его отношение ко мне заметно изменилось.

          Мне на работе часто приходилось искать место утечки электроэнергии в землю. Я обесточивал отдельные места, и если там, где производилось отключение, была утечка, то её показывал прибор. В этих местах мы и искали утечку, и Соловьёв нередко туда наезжал. Электроснабжением я занимался и дома, где мы переделали всю проводку.

          Всё это Соловьёв мотал на ус. Кроме того, он понял, что со мной можно многим поделиться.

          Зимой он часто брал два тулупа для нас обоих, и мы ездили в пургу проверять нашу линию с напряжением 6000 вольт или трансформаторы. Отъедем за Афонино, в сторону деревни Кутоново, свернём с дороги, встанем где-нибудь в снегу под высоковольтной линией, и Соловьёв говорит:

          — Ну вот, хоть здесь часок отдохнём от этой проклятой шахтёрской суеты.

          Он молчал, пыхтел, думал о чём-то своём, смотрел, как во время лёгкой пурги метёт ветром сухой снег.

          — Знаешь, Рудольф, — рассказывал Соловьёв, — за свою короткую жизнь в Афонино я наделал уже много ошибок, имея неверное понятие об отношениях между женщиной и мужчиной. После нашей беседы с тобой я понял, что вся вина за это ложится на меня. Я ношу этот грех в себе, он всё время со мной. Мне часто снится, что Люба, моя жена, выставляет на улицу мой чемодан.

          — Нет, — сказал я, — Люба умная женщина и на радость другим вас не отдаст. В материальном плане от этого, может быть, никто не проиграет и не выиграет, но в моральном отношении пострадаете и вы, и Люба.

          Я приблизился к Соловьёву и предложил:

          — Иван Романович, приходите к нам в спортзал. Я покажу, куда отвести лишнюю энергию, чтобы вас не тянуло налево.

          — Думаешь, тренировочный процесс со штангой повлияет на всё то, что у меня творится в голове? — усомнился Соловьёв.

          — Думаю, что да, но есть и другие занятия. Вы можете побегать трусцой, позаниматься дома по системе тибетских йогов или записаться в волейбольную секцию.

          — Правильно, Рудольф, — схватил меня за руки Соловьёв, — я ведь неплохо играл и в школе, и в армии, и в техникуме.

          Он затих, врылся поглубже в свой тулуп, прикрыл глаза и прошептал:

          — Боже мой, как хорошо здесь дышится!

          Стало понятно, что Иван Романович хочет немного поспать — видно, провёл бурную ночь. Подбив под Соловьёва сена, я пригрелся рядом. Лошадь стала фыркать и часто перебирать ногами.

          Лошадь думать не умеет, у неё есть только первая сигнальная система. Так во всяком случае говорил знаменитый физиолог И.П.Павлов. Но наш Гнедой уловил, что мы оставили его без внимания. То влево качнёт нас, то вправо, то дёрнет вперёд. Я понял, что нужно расстегнуть супонь, разнуздать лошадь и дать ей сена.

          Иван Романович тяжело храпел. Я сошёл с саней, не разбудив его. Гнедой деловито принялся за пахучее барзасское сено, а я прогулялся по округе. Заметил, как вдалеке неспешно передвигался вприпрыжку одинокий заяц-беляк.

          Посмотрел на свои старые часы «Победа»: мой шеф отсыпался уже больше часа. На горизонте с блеском заходило солнце. Было похоже, что погода скоро испортится. Я знал по опыту, что на шахте нас уже ищут. Только подумал, что пора будить шефа, как он, будто уловив мои мысли, повёл головой влево и вправо.

          — Ох, Рудольф, как я хорошо отдохнул! — сказал Соловьёв. — Сколько времени я проспал?

          — Час десять минут.

          — Поехали обратно!

          Гнедой уже съел сено. Я подтянул супонь повыше, взнуздал лошадь, и наш надёжный Гнедой поволок нас по сугробам как танк, только снег скрипел под нами.

          Я с опаской въехал в снежную шапку, наметённую пургой над обвалом, который остался после выемки угля. Оттуда мы без посторонней помощи не выбрались бы. А Соловьёв положился на меня и ухом не повёл на нашем опасном пути.

          На шахте была остановка: по вине машинистки забурился грузовой скип. Она прозевала метку, и когда скип стал возвращаться, с ним произошла авария. Всё это было мне хорошо знакомо. У нас стояли наготове специальные ломы, и пока поднимали тревогу, мы с Иваном Романовичем поставили скип на место.

          — Иди домой, Рудольф, — сказал Соловьёв после этого. — У тебя ведь сегодня тренировка?

          В тот день мне действительно предстояла провести большую трёхчасовую тренировку. Через 10 дней мне нужно было выступать, и серьёзных конкурентов у меня не предвиделось.

          Раньше я много работал над собой, занимаясь классической борьбой. В ней большую роль играет психологический момент. Мой тренер по борьбе Евгений Иванович Потапов научил меня, как спровоцировать соперника на приём: демонстрируешь ему движение, но атакуешь с другой стороны, он не успевает провести контрприём и неожиданно оказывается в ловушке.

          Это очень выгодно — положить противника на лопатки, не затратив много сил. Тогда к следующей схватке подходишь свежим и оказываешься в предпочтительном положении.

          В тяжёлой атлетике спортсменов вызывают к штанге по мере нарастания веса. Спортсмен ориентируется, когда его вызовут на помост, заказывая начальные веса.

          Если атлетов в данном весе много, то приходится долго ждать. За это время атлет остывает, и его настрой на вес может вообще пропасть. В результате спортсмены-середнячки не могут реализовать свои возможности. Напротив, фавориты оказываются в выгодном положении. Перерыв между подходами у них совсем небольшой, и им не приходится тратить силы на дополнительную разминку.

          Из-за этого мы на наших местных соревнованиях разбивали весь поток на две группы — на слабую и на сильную. Эффект был невелик, но спортсмены успокоились и перестали сетовать на несправедливость.

          За 5 лет моих усиленных плановых тренировок и экспериментальной работы с учениками в сочетании с профессиональной деятельностью на шахте мне удалось установить свои возможности.

          Боли в сердце исчезли, хотя и не до конца. Оно ещё давало о себе знать, когда я прекращал заниматься бегом, а также при нервных расстройствах.

          Пять лет совместной жизни с Валентиной казались мне праздником. Да и мама была довольна своей невесткой, наш дом полнился весельем и уютом. Оле было уже больше четырёх лет. Говорила она по-немецки — Валентина лучше разговаривала на своём языке, и матери это доставляло радость.

          Немецкий действительно был для Олечки Muttersprache — языком матери, как называют немцы родной язык. Лилечке исполнилось почти два года. Обе девочки выглядели как куклы.

          Налаженный семейный быт — это одно из основных условий, при которых штангист в состоянии переносить нагрузки.

          Работу по хозяйству у нас вела мать. Она не могла только колоть дрова и резать скотину. Мама была физически крепкой женщиной, под её удар все старались не попадать. Будучи старшей дочерью в семье Комников, мама стала первой помощницей в хозяйстве своего отца. В 16 лет она управлялась с пятью лошадьми, тремя коровами и с их телятами, со свиньями и с курами.

          Отец матери, Михаил Комник, и мать матери, урождённая Минна Орт, были выходцами с Украины. Но одно время жили в Оренбуржье. Их предки приехали в Россию в XIX веке. Дедушка и бабушка перебрались в Донбасс из оренбургских степей, поскольку там семь лет подряд были неурожаи — в основном из-за засухи.

          В Оренбуржье Орты и Комники специализировались на выращивании лошадей для русского войска. По рассказам бабушки, у них был дом 10 метров шириной и 50 метров длиной, в котором жила большая патриархальная семья. Когда кто-нибудь из сыновей женился, к дому пристраивали очередную часть.

          После годичного декретного отпуска в связи с рождением Лили Валентина закончила курсы мотористки вентилятора. Началась хрущёвская «оттепель», и на этот раз мою жену не подвергли дискриминации, как было при её учёбе несколько лет назад, о чём я написал в первой книге. Теперь шахтовые начальники могли ставить немцев на ту или иную работу по своему усмотрению. Валентина стала мотористкой на главном вентиляторе у шахтного ствола, внося немалый вклад в семейный бюджет.

          Подсобное хозяйство у нас работало в полную силу, и мы смогли накопить немного денег. Я мечтал купить себе новый мотоцикл с коляской.

          Подошло время пройти медицинский осмотр. Я всё ещё стоял на специальном учёте у нашего врача Антониды Михайловны Кожевниковой. Она говорила, что я редкий фрукт, что мой случай интересен для врача и что многое у меня не совпадает с тем, чему их учили в мединституте.

          Мне нужна была справка о допуске к соревнованиям, и я занял очередь к Кожевниковой. Мои отношения с нашим доктором приобрели дружеский оттенок, и я мог попроситься к ней вне очереди. Но люди меня знали, и такой случай явился бы предметом для разговоров на шахте: мол, эти спортсмены такие наглые!

          И вот я снова стоял перед своим доктором. Кожевникова прослушала меня и недоверчиво покачала головой: дескать, не может такого быть. Она свернула свой фонендоскоп, села на стул и стала разглядывать меня издалека. Лицо у неё было задумчивым. Кожевникова поинтересовалась, продолжаю ли я заниматься дыхательной гимнастикой, как она мне когда-то посоветовала. Я сказал, что занимаюсь, но только утром, когда иду на работу. Затем она попросила меня сделать 20 приседаний, измерила объём воздуха в моих лёгких, тщательно всё записала и снова задумалась. Я заметил, что Кожевникова чем-то взволнована, что её что-то тревожит.

          После пяти лет увлечения тренерской работой я обнаружил в себе удивительную способность — запоминать типичные движения своих учеников в динамике. И если кто-то из них надел бы маску, то по тому, как он тренируется, я безошибочно узнал бы его. Точно так же мне завязывали глаза и подводили к ящикам, где наши штангисты хранили свою спортивную форму, а я по запаху определял, чей это ящик. Правда, были и такие атлеты, у которых запах почти отсутствовал, — их я определить не мог.

          Вот и сейчас я заметил, что с моим доктором не всё в порядке. Я стал одеваться и набрался смелости спросить у Кожевниковой, что с нею.

          — А в чём дело, Рудольф? — спросила, в свою очередь, она.

          — У вас нарушен почерк движения, — сказал я. — Например, вы лишний раз повернулись влево, дважды положили на плечо фонендоскоп. Это признаки того, что вас что-то тревожит.

          — Значит, движения каждого человека запрограммированы? — удивилась Кожевникова.

          — Да, надо только суметь это разглядеть. Почерк движения столь же индивидуален, как почерк человека на бумаге. Вы ведь можете различить почерк ваших знакомых и, конечно, узнать свой почерк. Так и я сразу узнаю почерк движения человека, понаблюдав за ним 5-10 минут. Конечно, при этом он не должен знать, что за ним специально наблюдают.

          Антонида Михайловна посмотрела на часы и спросила:

          — Тебе когда сегодня на тренировку, Рудольф?

          — В 17 часов.

          — А можешь ещё раз зайти ко мне за час до этого?

          — Хорошо, постараюсь.

          Перед моим уходом Кожевникова тронула меня за плечо и сказала:

          — Ты прав, Рудольф, мне нужно посоветоваться с тобой по срочному делу.

          По дороге я зашёл в наш стройцех. Здесь делали всё, что нужно было шахте по части дерева. Там я встретил своего самого умного знакомого, столяра Эдуарда Кирхмайера. Он, как всегда, был весь в стружках. Работала циркулярка, а Эдуард по-немецки исполнял весёлую песню. Увидев меня, он выключил пилораму.

          — Ну что, Рудольф, — спросил он, — опять что-нибудь нужно для спортзала?

          Я дал ему эскизы для изготовления подставок, на которые мы кладём штангу. Они называются плинтами.

          Кирхмайер тут же захотел поделиться со мной новым анекдотом, услышанным от своего напарника Абрамовского, с которым я познакомился ещё два года назад. Тот тогда представился так:

          — Абрамовский, не добитый фашистами еврей.

          И затем прошептал мне в ухо:

          — Фашисты не добили — коммунисты добьют.

          А сейчас Кирхмайер крикнул:

          — Абрамовский, расскажи Рудольфу новый анекдот про синагогу!

          — Мы все недобитые, Рудольф, — начал тот издалека. — Вас не добили во время войны, нас добивают сейчас.

          — Разве вас добивают? — удивился я. — У нас в тяжёлой атлетике столько евреев!

          — Ну-ка расскажи! — заинтересовался Абрамовский.

          — Хорошо, только вы сначала расскажите новый анекдот.

          — У нас, у евреев, новое несчастье, — сказал Абрамовский, прикрыв дверь. — Дело в том, что в Москве опять обворовали синагогу. Украли наши ритуальные обрезки.

          Он говорил с очень серьёзным видом, и я не сразу уловил, что анекдот уже закончен.

          — М-да, — сказал Абрамовский, не обнаружив реакции с моей стороны, — не знаешь ты, Рудольф, наших религиозных традиций. А ещё хотел надуть меня, что бывают евреи-штангисты! Это что, как в самом коротком анекдоте — «еврей-шахтёр»?

          — Нет, я вполне серьёзно, — ответил я.

          — Не может быть, чтобы евреи так напрягались. Они же умные люди! — сказал Абрамовский, жестикулируя в характерной манере.

          Хотя я и спешил, мне пришлось перечислить Абрамовскому фамилии известных штангистов-евреев: Новак, Куценко, Хотимский, Касьяник, Шатов, Вильховский, Журомский, Хальфин, Нисс, Гольдштейн, Рудман, Берлин, Воробьёв, Алтунин, Лях.

          — Они все входили в число призёров, — добавил я. — А сколько евреев ещё тренируется!

          — Слушай, Эдуард, — сказал Абрамовский, обращаясь к Кирхмайеру, — Рудольф хочет, чтобы я ему поверил, а называет почти одни русские или украинские фамилии. Я поверю ему только при условии, что все, кого он перечислил, прошли обряд обрезания.

          — Насчёт этого не знаю, — сказал я, — хотя наши ребята видели в душе на Подольской спортбазе некоторых из тех штангистов, которых я назвал, и говорили, что они обрезанные. И потом, ведь у нас в стране разрешается носить любую фамилию. Даже Ленин и Сталин сменили свои фамилии.

          — Да, но обряд-то не сменишь! — скептически заметил Абрамовки.

          — В 1936-1938 гг. сборная страны по штанге состояла из евреев чуть ли не на 90%, — добавил я. — Вы зря недооцениваете возможности евреев, они в основном хорошо сложены. Возьмите Новака — он ведь чудо-атлет, мой кумир, а характер у него вполне пролетарский, как и у Шатова. А Куценко — какой умница! Да и среди шахтёров, вопреки анекдотам, есть евреи. Вот у нас на «Дальних горах» работает Блайбер — чистейший еврей. Приходите к нам в зал, и я научу вас, как получить радость от разумного процесса тренировки своих мышц.

          — Послезавтра приду, — погрозился Абрамовский.

          — Вот тогда я вам и докажу, что тренировка идёт мужчине во благо, а не во вред, — сказал я. — Эдуард не даст соврать, я был выведен из шахты на поверхность из-за компенсированного порока сердца. Я тогда стал учеником у Кирхмайера, мы строили дома в районе теперешнего клуба «Дальних гор». И доктор Кожевникова, вопреки медицинской науке, решила, что за счёт щадящих спортивных нагрузок я смогу победить свою болезнь.

          — Ах вот как! То-то я думаю: что это евреи делают в штанге? — наконец-то согласился Абрамовский.

          — Сейчас евреям дали своё государство. Вот увидите, они будут процветать! Ты согласен? — обратился он к Кирхмайеру.

          — Конечно, евреи будут процветать в Израиле, — ответил тот. — Там ведь живут арабы, а им нужны умные люди.

          Я попрощался, и Абрамовский сказал мне напоследок:

          — Вот зайду к вам в клуб и попробую, чего же хорошего нашли евреи в холодном грифе штанги.

          Дома я быстро пообедал, почистил коровник, натаскал туда сена, напоил корову и отправился, как мы условились, к своему доктору. Кожевникова уже ждала меня, времени у неё тоже было в обрез.

          — Рудольф, я вот почему хочу поговорить с тобой, — сказала она. — Мой муж Григорий — инвалид первой группы. Он пострадал от аварии на шахте. Ему оторвало пальцы на левой руке, годность правой руки теперь только 50%, левый глаз не видит, зрение у правого глаза — 70%. Трест «Кагановичуголь» выделил мне автомашину «Победа», ты её видел. Так вот, всё было относительно нормально, пока муж не съездил на охоту с высшими чинами нашего города. Он с ними охотился, он же их и возил на своей машине. Попав в плен во время войны, муж окончил в Германии спецшколу и кое-чему там научился. Григорий кладёт ружьё на свою култышку, вдаль его правый глаз видит хорошо. Он прицеливается, и все утки падают в воду. А ещё он демонстрировал там, на Чумыше, такой фокус: бил уток влёт, и они падали прямо рядом с шатром, где сидели подпившие городские начальники. Мы, врачи, лечим всякие болезни, а вот вылечить зависть никому ещё не удалось. Сами же друзья мужа организовали против него анонимки. Прокурор вызывал меня и показывал эти письма.

          — А что же написано в этих анонимках? — спросил я.

          — Написано обо всём, что вытворял тогда Григорий, — сообщила Кожевникова, — стрелял в уток в падении, лёжа на левом и на правом боках. И анонимщики задают вопрос: откуда у власовца Кожевникова такая выучка, если он попал к немцам, когда ему было всего 19 лет? Значит фашисты учили его убивать русских людей. Он всё видит, прекрасно водит машину, вечерами чистит её до блеска. Что это, мол, за власовский инвалид?

          — И как же теперь быть?

          — Все хотят, чтобы он продал им нашу «Победу», — вздохнула Антонида Михайловна. — Прокурор посоветовал немедленно продать машину, иначе с мужа снимут первую группу инвалидности. Скоро придёт Григорий, вы пойдёте с ним, и он поставит машину к тебе во двор. Она сегодня же должна исчезнуть с нашего двора.

          — У меня сейчас нет денег, — развёл я руками.

          — У тебя есть брат, есть тесть, наконец есть мы — все сложатся, и машина станет твоей. Я не хочу, чтобы она досталась этим провокаторам.

          Кожевникова накинула плащ, и мы пошли с ней навстречу Григорию, в сторону шахты «Дальние горы». С ним ничего не нужно было обговаривать. Мы пришли к Кожевниковым, я сел в машину рядом с Григорием.

          Когда мы немного отъехали, он стал ругаться на немецком языке. Дальше мы с ним говорили по-немецки.

          — Как же я раньше этого не знал, — с удивлением заметил он, — мы могли бы общаться, я уже стал забывать немецкий. Машину я тебе отдаю, вот моё заявление, вот техпаспорт и ключи. В городской автоинспекции я уже договорился, поезжай туда и оформляй машину на себя.

          Я со страхом в первый раз проехал на машине по городу: никогда не держал в руках руля.

          Всё шло нормально, пока я не стал заезжать в наш двор, где слегка помял правый бок машины и прижал столб у ворот так, что он накренился. Я очень переживал, поняв, что это произошло по моей неосторожности. Видимо, я подустал и потерял ориентиры.

          — Кто же тебе доверил руль? — спросила, выйдя во двор, улыбающаяся мать. — Видимо, это был не очень умный человек.

          Я подошёл к матери и обнял её, хотя она не очень любила подобные нежности — вечная борьба за выживание не приучила её к ним.

          — Это моя машина, — сказал я.

          — Was spinnst du! — сказала мать, раскрыв большие светло-голубые глаза. — Das ist doch nicht moglich. Du machst Spau!

          — Nein, keinen Spau, das ist mein Auto. Bitte, hier sind die Papiere.*

          Мать посмотрела на техпаспорт, вроде бы собралась сказать что-то ужасное, но воздержалась.

          — А откуда у тебя деньги? — спросила она.

          Я молчал, мать тоже молчала. Мы сидели на крыльце, а машина будто уставилась на нас. Я открыл дверцу и показал матери:

          — Смотрите, внутри как в самолёте!

          Мать подошла, потрогала.

          — Ох, как мягко!

          Она всё ещё не могла поверить в то, что увидела. Села опять на крыльцо, задумалась. Я подошёл, обнял её.

          — Ты что же, мама, недовольна?

          — Нет, довольна, я просто вспомнила, как после войны к нам приходили из спецкомендатуры, хотели отправить нас в Нарым, откуда мы сбежали. Помнишь, когда энкаведешник увидел подкову, прибитую у нас на пороге, он спросил: а где ваша лошадь?

          Я тогда сказал:

          — Зачем вам лошадь?

          — Как зачем? — возразил мне энкаведешник. — У нас по комендатуре числятся немцы, которые живут где-то по деревням и в тайге, и мы будем ездить на лошади и их проверять.

          _____________________________________

          *— Что ты выдумываешь! Это ведь невозможно. Ты шутишь!

          — Нет, не шучу, это моя машина. Пожалуйста, вот бумаги.

          _____________________________________

          Один из энкаведешников всё крутил головой налево и направо, а другой держал папку с нашим делом. Я объяснил, что к чему, и услышал в ответ:

          — Лошадь придётся сдать, а дом мы конфискуем — вы нарушили закон. Числитесь в Нарыме мёртвыми, а здесь вон что вытворяете!

          Мать испуганно посмотрела на нас всех, у неё отнялся язык. Я сказал:

          — За стеной живёт мой брат, он нас и вызвал сюда. А лошади у нас не было и нет, так что придётся вам в деревни к немцам ходить пешком.

          А сейчас мать, увидев машину, только развела руками:

          — Ох, Рудольф, нехорошо всё это! Человеческая зависть («Neid», произнесла она по-немецки) — страшная вещь!

          Я рассказал матери, что машина досталась мне, в сущности, случайно. Приунывшая мать сказала:

          — Боюсь, не будет у нас счастья с этой машиной.

          — Почему, мама, ты так думаешь? — спросил я наивно.

          — Знаешь, сынок, я вспомнила, как после революции по нашим деревням шастали разные банды. Однажды к нам нагрянули махновцы. Заехали во двор: на тачанке пулемёт, сзади запасная лошадь — на случай, если коня в упряжке убьют. Бандиты зашли в конюшню, там стояла наша единственная лошадь и было немного сена. Один махновец завёл туда покормить свою запасную лошадь. В деревне раздалась стрельба, махновцы на тачанку — и давай убегать. Они так торопились, что один даже оставил свою фуражку. Остался в конюшне и серый конь. Он нас замучил — страшно болел, мы больше на него потратили, чем от него было проку. А вскоре серый издох. Вначале нам все завидовали, но зависть оказалась напрасной. Вот я и думаю: нехорошо, что тебе повезло, а Кожевникову — нет.

          В воскресенье я пошёл к тестю. Самуил Адамович обрадовался и отдал мне взаймы все свои сбережения. Брат Николай добавил ещё денег, и через два месяца я отнёс 16 тысяч рублей Кожевникову.

          Он представил в прокуратуру справку, что машины у него нет, и медкомиссия в Кемерово подтвердила наличие у него инвалидности первой группы.

          Машина пришлась нам ко двору, мы всё на ней возили. Но через полгода мои диаграммы показали, что я снизил объём работы со штангой. (Тогда я считал только классические нагрузки, а общий объём, средний вес штанги и интенсивность тренировки не учитывал.) К тому же, занятый машиной, я стал уставать на работе, да и почувствовал себя хуже. И я решил продать машину.

          Предложил брату, но он всё медлил с ответом. Кожевников нашёл покупателя, и я продал «Победу» директору музыкальной школы. Продал за столько же, за сколько купил. Это было в ноябре 1955 г., а в январе 1956 г. цена на машины подскочила вдвое. Кожевников, встретив меня, сказал:

          — Я подарил тебе машину, и ты её тоже подарил.

          Так ради спортивного мастерства я избавил себя от лишних затрат энергии.

          В начале 1956 г. во время недельного отдыха я подсчитал свои нагрузки за 1955 г. и сравнил их с 1954 г. Как выяснилось, я снизил результаты по объёму, по тягам и по приседаниям. В то время мне приходилось много работать над техникой, и это меня выматывало.

          Может, я и повременил бы с продажей машины, но меня вызвали в горспорткомитет по поводу подготовки команды штангистов шахты № 4-6 к предстоящей Спартакиаде народов СССР. Команда была готова почти на 80%, нам недоставало атлетов только в весах 90 кг и более 90 кг.

          В начале 1956 г. мы выступили на соревнованиях в ряде городов нашей области — в Осинниках, затем в Ленинске-Кузнецком, а также у нас в Киселёвске.

          Мой ученик Анатолий Коржов закончил свой романтический вояж мореплавателя. Он стряхнул с себя сухопутную пыль, побывал во многих странах. Молодой, но много повидавший, он за это время изменился в лучшую сторону. Анатолий с Иваном Кошкиным помогли мне пополнить нашу команду. Иногородним несемейным штангистам мы предлагали приехать в наш город, в посёлок Афонино, осмотреться и переезжать к нам жить. Как я уже писал, к нам приехал Николай Малинин — штангист категории свыше 90 кг.

          Затем ко мне обратился Иван Васильевич Жуков из Гурьевска, с которым мы много раз выступали в команде Кузбасса. Насколько я помню, он был первым в нашей области мастером спорта в весе 56 кг.

          Жуков попросил забрать у него Алексея Кунова, известного впоследствии под фамилией Вахонин.

          — Ты же видел, какой он сильный парень, — сказал он мне.

          — Да, — ответил я, — это просто шершавое золото.

          Плохо одетого молодого человека привёз к Жукову рыжий машинист паровоза с шахты «Бабанаковской», что под Белово. Чтобы не запутать читателя, сразу же сообщу, что Кунов — настоящая фамилия Алексея. Вахониным он стал после того, как принял фамилию своей первой жены, на которой женился на шахте «Бабанаковской», хотя их брак просуществовал всего сутки, они даже не провели ни одной ночи в супружеской постели. Дело в том, что Алексей напился и разогнал собственную свадьбу.

          Позже он рассказывал мне: мол, я их просил — давайте распишемся после свадьбы, но невеста настояла на своём — сначала регистрация, а потом свадьба.

          По словам Жукова, машинист, приехав в Гурьевск, стоял на улице с озабоченным видом. Выслушав его рассказ об Алексее, Иван сказал:

          — Пойдём в спортзал, пусть он себя покажет. Слова — словами, а дела — делами.

          Школьный спортзал находился рядом, там были гири и штанга. Алексей выжал гирю правой рукой 10 раз, а левой — 12. Тут же, взяв на грудь две двухпудовые гири, выжал их 6 раз.

          — У меня, — рассказывал Жуков, — мурашки поползли по телу. Не может такого быть, говорил я себе.

          Поставили Алексея на весы — он весил всего 54 кг.

          — Хорошо, — сказал Жуков, — а как у тебя со штангой?

          С жимом дела у Кунова обстояли неважно, но рвал и толкал он отлично, у него были сильные ноги. Иван говорил, что стал состязаться с ним в приседании со штангой на плечах: Жуков присел с весом 140 кг, а Кунов — со 150 кг. «Ничего себе орешек», — подумал Иван.

          Машинист рассказал Жукову, что Кунов живёт у них на угольном разрезе в общежитии. Он предложил Ивану оставить Алексея у себя, пообещав рассчитать его с работы и прислать расчёт по почте. На вопрос, почему он сам не хочет заняться Куновым, машинист ответил:

          — Я — гиревик, а не тренер по штанге. У Алексея задатки штангиста, и ты, мастер спорта, дашь ему всё, чтобы их развить.

          Они ударили по рукам, и Жуков взял Кунова к себе домой. Своего сына он переселил к себе в спальню, а комнату сына отдал Алексею.

          Рассказав мне всё это, Жуков внезапно замолчал, будто у него произошло выпадение памяти. Наша беседа проходила в Сталинске, в студенческой столовой. Вокруг шумело много народу.

          — Знаешь, Рудольф, — продолжил он наконец, — у Алексея есть большой недостаток. Он выпивает, причём не по своей инициативе, а всё с кем-то: Алексея любят за его силу. А выпив, он становится неуправляемым. У меня с ним слишком много мороки.

          Я почувствовал, что Жуков многое недоговаривает. В столовой вроде бы стало потише, теперь мы слышали друг друга нормально.

          — А почему ты думаешь, что я справлюсь с пьяницей лучше тебя? — спросил я.

          — Да потому, что у тебя есть коллектив, — сразу же ответил Жуков.

          — Не у меня, а у нас, — поправил я его.

          — Какая разница! Я ведь знаю, что если бы не ты, то у вас не было бы таких хороших спортсменов.

          — Не знаю, Иван, это решаю не я. Об этом надо говорить с нашим коллективом.

          — Я всё равно его выгоню, — сказал Жуков. — Не хочу рассказывать тебе все подробности о его проделках.

          У меня возникло желание тут же сказать, что у нас нет места. Будто угадав мои мысли, Иван произнёс после небольшой паузы:

          — Понимаешь, он, может быть, из тысяч людей один такой. А у меня из-за него ушла жена, я теряю семью. Я должен куда-то пристроить Алексея, иначе жена ко мне не вернётся. Она перед уходом сказала, чтобы Кунова в Гурьевске больше не было: мол, отправь его туда, откуда он приехал. Я уже и машинисту паровоза позвонил, он обещал забрать Алексея в Белово, там ему вроде бы дают тренерские часы.

          — Вот и хорошо, — сказал я. — Пусть Кунов едет в Белово и там тренирует ребят. Может, став тренером, он и пить перестанет. Но я переговорю на всякий случай со своим учеником Анатолием Коржовым.

          Алексей Кунов получил в Сталинске, где я увидел его в первый раз, нулевую оценку в жиме. До этих соревнований многие проявляли к Кунову интерес, о его физических способностях говорили всюду. Но когда он не смог выжать 85 кг, от него все отвернулись. Никто не хотел вести с Алексеем разговор о том, чтобы он тренировался в Сталинске у Леонида Клышты или в Осинниках у Алексея Галактионова.

          — Толку-то, что Кунов сильный, — говорили тренеры, — он же коряга.

          К нашему удивлению, рыжий парень, машинист паровоза, специально приехал в Сталинск посмотреть, как выступает Кунов. Тут я и познакомился с ним. Машинист подтвердил, что забирает Алексея в Белово.

          — Там Кунова уже ждёт общежитие и сторублёвая зарплата. На первых порах ему хватит, — сказал машинист.

          Я посмотрел на рыжего парня и подумал: не я один беспокоюсь о молодых штангистах, есть и другие такие же фанатики. Поистине щедра российская земля! Машинист сообщил мне обо всех слабых сторонах Кунова, сказал, что после поллитры водки он начинает терять над собой контроль.

          — А если Алексей выпьет 200 граммов, то ничего? — спросил я.

          — Да, но на этом он не остановится.

          Машинист видел, как Кунов выполнял в Сталинске рывок и толчок. Мы оба были в восторге. Алексей установил два рекорда Кемеровской области. Тут же в раздевалке машинист познакомил меня с Алексеем. Рука у Алексея была большая и шершавая.

          — Помнишь горку, которую мы брали с тобой на паровозе? — спросил Алексея машинист. — После того, как ты ушёл с моего паровоза, ни один кочегар больше не может так здорово разогреть котёл.

          Положив Кунову руку на плечо, машинист сказал мне:

          — Алексей не только хороший штангист, но и прекрасный кочегар.

          В целом Кунов произвёл на меня хорошее впечатление. Правда, на мои вопросы он отвечал что-то невнятное. С интеллектом у Алексея неважно, подумал я, но он дитя войны и нищеты, чего можно ожидать от него? Видимо, позже всё образуется.

          А сейчас у меня дома были свои заботы — приехал Николай Малинин, ему нужно было помочь найти квартиру и обустроиться.

          В то же время способности крепыша Кунова не выходили у меня из головы. Я попросил Анатолия Коржова взять его беловский адрес, машинист паровоза тоже дал мне свой адрес. Мы обнадёжили машиниста: мол, если с Куновым не справятся в Белово и на «Бабанаковской», то пусть звонят в наше киселёвское ДСО «Шахтёр». К этому вопросу я подключил и своего ученика Ивана Кошкина.

          Прошло два месяца, мы позвонили в беловское ДСО «Шахтёр», и нам сказали, что Алексей Кунов усердно тренирует ребят.

          Через месяц туда же позвонил Коржов, но беловский председатель ДСО напал на него: мол, мы вплотную занимаемся воспитанном спортсменов, а вы их только переманиваете, ишь какие тренеры нашлись!

          — На днях Алексей женится, и мы воспитаем себе хорошего чемпиона, — добавил он.

          — А он не пьёт? — спросил Коржов.

          — Не сказать чтобы бросил совсем, но терпимо. Мы надеемся, что женитьба отвлечёт его от шахтёрской доброты.

          — Это что за доброта такая? — полюбопытствовал Анатолий.

          — Понимаешь, шахтёры его любят и постоянно наливают.

          — Хорошо, желаем вам успеха, — сказал на прощание Коржов.

          Ещё через два месяца мне позвонили с нашего стадиона прямо в шахту. Я тогда работал три смены на опрокиде, через который из шахты отгружается уголь, мы заменяли изношенные детали. Председатель киселёвского ДСО «Шахтёр» сказал, что во вторник в 11 утра со мной хочет поговорить его беловский коллега. Я, конечно, догадался, о чём пойдёт речь.

          В назначенное время я позвонил на наш стадион «Шахтёр» и попросил соединить меня с председателем беловского ДСО. Мы мило побеседовали, он упрашивал меня забрать Вахонина к себе. Тогда-то и прозвучала впервые новая фамилия Алексея.

          Беседа продолжалась около часа. Шахтовый диспетчер, соединивший нас, не удержался и подслушал, о чём мы так долго говорили.

          — Забери его, — умолял меня беловский председатель, — из-за него я получил выговор за развал воспитательной работы. Мало того что Вахонин разогнал свою свадьбу, — когда люди шли в кино, он валялся в полуголом виде у дверей кинотеатра вусмерть пьяный. Мы договорились с вытрезвителем, чтобы они спортсменов не забирали, но оттуда сообщили о Вахонине к нам в ДСО и потребовали письменных объяснений, почему разрекламированный спортсмен позорит советский спорт. Милиция пригрозила мне: мол, если не примешь меры, мы тебя промоем в вытрезвителе вместо Вахонина. Они предлагают уволить его с тренерской работы.

          Пока мы собирались съездить к Вахонину, он опять женился — на этот раз без регистрации. На собрании наших штангистов мы обсудили вопрос о Вахонине. Ему нужна была работа и, как женатому человеку, — квартира. Через некоторое время освободилась квартира напротив Ивана Кошкина, и наш шахтком выделил её Вахонину. А.Коржов и И.Кошкин поехали за ним в Белово. На шахте «Бабанаковской» им с радостью отдали Вахонина. Из вещей у него с женой было всего два чемоданчика.

          Вахонина устроили к нам на шахту № 4-6, и будущий олимпийский чемпион держался в нашем коллективе со скрипом, но без криминальных фокусов. Безобразия, правда, у него случались.

          Вахонин работал в одной бригаде со всеми нашими штангистами. Они выполняли на шахте самую трудоёмкую работу — затаскивали в забой тяжёлые детали. Тогда появились новые буровые машины, однако конструкторы не подумали о том, что такую машину можно доставить на конвейерный штрек только в разобранном виде. Но и при этом её детали весили до 100-150 кг. Я теперь реже трудился вместе со своими штангистами — моя новая работа была связана с монтажом высоковольтных устройств.

          Работа штангистам нравилась. А я заботился о том, чтобы передать им умение поднимать детали так, как поднимают штангу.

          Чтобы оторвать от земли деталь весом 100 кг, нужно хорошо прогнуть спину и согнуть ноги в коленях. Это самое выгодное положение для подъёма тяжёлой детали с минимальными затратами энергии. В то же время такой старт аналогичен старту при подъёме штанги.

          Я услышал, что есть специальная наука — биомеханика трудовых навыков. Соответствующей литературы у нас на шахте не было. В её поисках я перерыл все московские библиотеки, а в 1969 г., когда хотел писать курсовую работу, пытался что-то найти на эту тему в столичном институте физкультуры, специально получив допуск к архивам диссертаций. Увы, всё тщетно. Литература о биомеханике спорта в Москве имелась, а вот о том, как облегчить физический труд, перенести нагрузку со спины на коленные суставы, как правильно поставить при прогибе позвоночник, ничего не было.

          Наш врач Антонида Михайловна рассказывала, сколько шахтёров страдает от неправильного старта при подъёме массивных и деталей. Даже шахтёрское бурильное сверло, которое называли «бараном», весило 18 кг. Как рационально держать сверло и правильно находить точку опоры, никто не знал. Когда я объяснил ей это, она с восторгом всё приняла.

          Время шло неумолимо. В «Советском спорте» много писали о том, что 1956-й — год олимпийский.

          Пришедший к нам Алексей Вахонин оказался хорошим товарищем. Он выпивал, но по шахтёрским меркам это считалось нормальным явлением. Николай Малинин по моему поручению ненавязчиво, но бдительно опекал Вахонина.

          Но однажды на дне рождения Николая Алексей и его жена Зинаида напились, и Вахонин затеял борьбу с одним нашим маркшейдером, который вообразил, что от водки у него прибавилась сила.

          Эти двое пошли в другую комнату, раздвинули стулья, убрали стол. При росте 185 см маркшейдер весил 85 кг и был довольно худощав. Они сцепились, Вахонин ухватил его снизу за брюки и опрокинул. Тот попытался схватить Алексея, но Вахонин обнял его за талию и так сдавил, что изо рта у маркшейдера хлынула кровь.

          Малинин испугался и вызвал скорую, вечер был испорчен. Вахонин обиделся и ушёл. Его жена Зина осталась — она могла выпить очень много водки не пьянея.

          Вахонин пошёл к себе домой, и по дороге на него напали хулиганы. Он их раскидал, но один ударил его по лицу металлическим предметом — видимо, это была отвёртка. Алексею прокололи кожу на переносице, глаза уцелели чудом. Весь в крови он пришёл к Ивану Кошкину. Скорая помощь обработала рану, и Вахонин просидел три дня дома за свой счёт — больничный ему не оплатили. Пострадавшему от него маркшейдеру сделали операцию. Спортивные результаты Вахонина довольно быстро росли.

          Я устроил своих штангистов в профилакторий — там я мог составлять им меню, богатое белками. Доставал для них доброкачественный творог с Кутоновского молзавода. Мне приходилось следить одновременно за тремя процессами — работа, питание, здоровый отдых. В то время я начал испытывать первые подходы к стрессовым нагрузкам. К этой идее я пришёл, как ни парадоксально, прочитав поучительную книгу историка Е.Тарле «Наполеон».

          Я отметил, какое значение имеет то обстоятельство, когда человек правильно планирует свою жизнь — пусть об этих планах знаем только он и я. Я стремился, чтобы атлеты чувствовали мою заботу, хотя скрывал её от них, дабы они не вообразили себя пупами земли. Всё необходимое для них я делал так, будто это исходило не от меня, а от администрации шахты.

          Пошёл шестой год моей активной тренерской работы, на моём столе лежали груды ещё не обработанного материала. Мать считала, что я учусь, и спрашивала, когда же я закончу 10-й класс. Я сказал, что весной сдам экзамены.

          Знала бы мать, чем я занимаюсь, она вместо меня за скотиной не ухаживала бы. А так она меня берегла. Моя жена Валентина говорила матери:

          — Почему вы не заставляете Рудольфа чистить в коровнике?

          — Пусть сынок учится, — отвечала мать.

          Валентина поняла моё стремление найти оптимальный подход к тренировкам. Для этого требовался поиск. В Сибири жило много одарённых людей, но здесь не было научной базы. А просто книги — это такая же отвлечённая вещь, как учение Маркса и Энгельса. Никто не может чисто теоретически изучить живой организм, особенно если речь идёт о людях.

          Я часто размышлял в тиши: вот я как спортсмен делаю так-то, у меня получается, значит и у другого должно получиться. Но не тут-то было.

          Анатолий Коржов делал то же, что и я, но, увы, не прогрессировал. Иван Кошкин — тоже. Вроде бы с точки зрения физиологии мы были одинаково здоровые люди, но спортивные результаты росли у всех по-разному. За пять лет я понял, на кого из учеников могу положиться, то есть кто может поднять свой результат хотя бы до уровня мастера спорта СССР, а на кого не нужно тратить много сил и энергии.

          Например, Кошкин так и не смог научиться выпрямлять локти, сколько мы ни старались. Дело у него доходило до слёз. На грудь он брал веса мировых рекордов, а от груди едва поднимал результат 1-го разряда. Так что же, сказать ему: ты не годишься, я тебя из секции отчисляю? Нет, ни в коем случае. Иван так и работал с нами, помогал мне в воспитании Алексея Вахонина.

          Анатомические дефекты, неподходящие для занятий штангой, имели многие. У Коржова они отсутствовали, но он не переносил и не терпел перегрузок. Организм настолько страховал его, что даже при небольших весах включалась защитная система.

          Я пытался объяснить ему на бумаге, что можно работать в условиях высокого напряжения и что организм приспособится — связки в локтях и в коленях приобретут нужную сопротивляемость. Можно было нажать на парня, и я добился бы того, что было необходимо ему для достижения высшего спортивного мастерства. Но я не стал этого делать.

          Рано начав прогрессировать, он, ещё будучи школьником, стал выставлять своё «я». Тогда он не мог ни осознать этого, ни контролировать себя. В классе это происходило как бы между прочим, но для постороннего глаза было очень заметно. И вот однажды он подрался с учителем, и его исключили из школы. После этого Коржов, как я уже писал, пытался наложить на себя руки. Его спас один шахтёр по чистой случайности.

          Случай трагичный, но сам Коржов должных выводов из него не сделал. А у меня тогда не было достаточного опыта, чтобы принести Коржова в равновесие с помощью слов. Хорошо, у меня хватило ума сказать себе: стоп, этому парню не суждено быть большим спортсменом. Причина была проста: успехи слишком глубоко влияли на него, оттесняя в сторону моральные нормы. Это проявилось уже в тоне, которым он разговаривал. В нём появилось лёгкое, незаметное поначалу высокомерие, затем зазнайство. Славу он не пережил бы, а потому должен был остаться на своём уровне развития.

          Мои беседы с Коржовым приняли другой оборот: я стал убеждать его, что он хороший организатор и может принести обществу огромную пользу, не обязательно повышая при этом спортивное мастерство со штангой.

          Анатолий тренировался регулярно, но без ударных нагрузок. И получился тот результат, который я и предполагал: без этого развитие штангиста невозможно.

          Позже я проэкспериментировал ещё на двух атлетах. Штанга — самый покорный снаряд на свете, она проверяет действительное умение человека. Это — не картёжная игра, не фокусы на сцене, не кашпировское словоблудие, не политиканство, приводящее к одурманиванию целых народов. Вот она, штанга, лежит на помосте. Если она умела бы говорить, то рассказала бы такое, что нам во многом пришлось бы изменить своё мировоззрение.

          Мы в хороших отношениях со штангой, и она не обидится на меня, если я продолжу рассказ о том, что творится вокруг холодного упругого грифа, на который надевают такие же холодные диски. По поводу этого грифа и дисков создана целая наука, вершится политика, выделяются громадные средства, восхваляется социальная система, разжигается национальная гордость. Когда человек поднимает штангу, ему кажется, что он поумнел. Как говорил Яков Григорьевич Куценко, «примитивная «разножка» открыла нам мир».

          Казалось бы, со штангой всё должно быть честно. Это ведь не классическая борьба и не бокс, где можно проявить наглый субъективизм и решить вопрос с помощью взятки. Я тоже думал, что в штанге мне не помешает никто, а она мне поможет. И штанга стала моей отдушиной.

          Классическая борьба была мне по душе. Но там приходится соприкасаться с живым телом человека, его нужно придавить к ковру, проявить по отношению к нему агрессивность. А я ведь был немец, в то время в моём исполнении этого могли и не понять. К тому же, как мне казалось, такие действия расходятся с известной декларацией о том, что все народы и люди равны, что все мы друг другу братья и сёстры. Борьба требует мобилизации выраженной агрессивности спортсменов. Для её развития необходимы надлежащие санитарные условия и многое другое.

          А штанга, считал я, как раз по моим возможностям. Здесь приводным ремнём был наш коллектив. Во главу всего я ставил задачу поднять спортивное мастерство, что выражалось в конечном счёте в определённой сумме троеборья. Жим + рывок + толчок — это легко подсчитать, об этом можно было поговорить на работе: почему, мол, столько, а не больше и не меньше? И люди спорили по этому поводу — в забое, в бухгалтерии, в администрации.

          Став абсолютным чемпионом Кузбасса, я получал массу писем, на 70% которых отвечал. Не буду утверждать, что я не гордился, — нет, это мне льстило. Газету с моим именем мать приносила брату Николаю. Его жена Мария любила хвалить меня при муже:

          — Видишь, какой у тебя брат! А ты говоришь: er ist dumm*. Вот тебе и «dumm»!

          — Ну да, — говорил Николай, — тут за него дома вкалываешь, а он по свету шатается.

          — А ты что, не гордишься своим братом? — наступала Мария.

          — Конечно, горжусь, но проку мне от этого мало. В шахте, если надо принести что-то тяжёлое, слесари говорят: да вот Николай, он же брат чемпиона, они, Плюкфельдеры, все сильные, так он и принесёт, — ворчливо отвечал брат. — Лучше он коровник почистил бы, чем ездил развлекать людей.

          — А ты тогда что будешь делать? Беречь силу для баб? — говорила Мария, намекая на богатую амурную биографию Николая.

          — Бабы — это человечно, — парировал Николай, — а штанга — холодная. Не знаю, чего он в ней хорошего нашёл.

          — В отличие от твоих баб, штанга от Рудольфа не забеременеет.

          — Ты потише, матери постеснялась бы! — смущался брат.

          Мария улыбалась и смотрела на мать. А та, пожав плечами, говорила:

          — Не пойму — одна мать и один отец, а дети в жизни такие разные.

          — Хорошо хоть, что оба не пьют и не курят, — успокаивала её Мария.

          _____________________________________

          *Он глупый.

          _____________________________________

          Тем временем на шахте продолжалась борьба за добычу угля, пропаганда ратовала за повышение производительности труда. Работа становилась всё напряжённей, хронометристы взвинчивали нормы, а зарплата оставалась на прежнем уровне или даже снижалась. В нашем цехе тоже ввели нарядную систему, то есть сдельщину. Если при повременной системе мы получали премии, то теперь нормировщики могли похвалиться, что борются за экономию средств. Это была грубая обираловка шахтёров. Наша табельщица должна была весь день что-то брать с потолка и записывать, чтобы у нас вышла зарплата поближе к той, которая была при тарифе.

          Трудовые конфликты решались не забастовками, а в кабинетах начальства. Партийные собрания, где обсуждались эти проблемы, были напряжёнными, можно даже утверждать — смелыми. На них особенно отличались фронтовики, проливавшие кровь в разных странах и вернувшиеся с войны в орденах. Судя по их рассказам, особенно много жестокостей творилось в войну на Балканах, прежде всего в Югославии.

          Один из бывших фронтовиков, Григорий Федько, красивый стройный парень, приехал к нам на шахту ещё в 1946 г. Ко всем нам Григорий обращался почему-то одинаково — «славяне».

          Как-то Федько пригласил меня к себе в общежитие. Показывал мне свою военную форму, достал коробку с медалями, у каждой из которых была своя история. Затем показал фотографии, где был заснят с югославским коммунистическим лидером И.Б.Тито. В то время наши отношения с Тито ещё не наладились, и Григорий шёпотом попросил меня никому не говорить об этих фотографиях.

          Политикой я не интересовался, но меня не покидала другая мысль — как уговорить Григория тренироваться вместе с нами? К сожалению, после его интересных рассказов я пришёл к выводу, что Григорий никогда не занимался спортом, более того — был антиспортсменом по убеждению. Природа наделила его здоровьем, но он ничего не делал, чтобы укрепить своё здоровье.

          Я вышел от него разочарованный. Знаменитый воин Федько был по-своему счастлив, но я уже заметил, что у него появились проблемы с организмом. Григорий начал в шахте задыхаться, особенно когда мы поднимались по вертикальному стволу. 30 лет — это ещё даровые годы. После сорока, если не заняться специальными дыхательными упражнениями, Григория ждала одышка. Кроме того, неумолимо нарастал его вес, к Григорию подкрадывалась тучность. Всё это я объяснил Грише и на своём примере рассказал ему, как спорт помогает в жизни.

          Федько не случайно привлёк моё внимание: мне хотелось, чтобы с нами в спортзале был человек с фронтовой закалкой. Люди, прошедшие войну, отличались от остальных большей открытостью и даже смелостью. Напротив, рабочие, завербованные к нам со всех уголков страны, были какими-то замкнутыми и пассивными. Было заметно, что они работают как рабы, по принуждению. А при упоминании о спорте машинально поднимают к виску указательный палец: мол, что я, свихнулся?

          Наша команда потихоньку формировалась, в этом деле мне помогали И.Кошкин и А.Коржов. Добрых слов заслуживал начальник нашего мехцеха А.Т.Клышко. Ратовал за привлечение спортсменов-штангистов и способствовал их быстрому оформлению в цех главный механик И.Р.Соловьёв. С громоздкими трансформаторами, которые нам часто приходилось перевозить, могли справиться только штангисты. Правда, иногда применяя силу необдуманно, они могли повредить наиболее хрупкие части этого оборудования.

          Подобный случай произошёл у нас с трансформатором для преобразования тока с напряжения 6000 вольт на напряжение 380 вольт. Мы на себе везли трансформатор по поверхности, по обвалам. Вертолётов в то время ещё не появились. Можно было использовать специальный кабель, но это требовало больших денег. Нами командовал И.Р.Соловьёв, надеясь, что наши штангисты совместно с Листуновым, Ловейко и Кирсановым сработают как надо. Но когда мы привезли трансформатор, то во время его подтаскивания А.Вахонин приложил такую силу, что согнулась охладительная трубка и трансформатор только чудом не потёк. Поэтому нам приходилось строго следить, чтобы штангисты не перестарались и чего-нибудь не сломали.

          Меня опять вызвали в шахтком, чтобы ещё раз объяснить, какие надежды возлагаются на коллектив штангистов шахты № 4-6 в связи с предстоящим выступлением на Всесоюзной Спартакиаде. Нужно было укрепить команду, сосредоточив на шахте наших лучших штангистов. Профсоюз пошёл мне навстречу в устройстве на шахту людей, готовых у нас работать и тренироваться.

          Началась кампания по выборам в местные советы, и нас снова попросили выступить, мы стали ездить по разным шахтам. После наших выступлений у нас заметно увеличился контингент занимающихся. Мы организовали специальную группу гиревиков.

          Мне дали разнарядку на покупку гирь, штангистских поясов, напульсников, хлопчатобумажных спортивных костюмов и трико.

          Рост моих результатов в жиме и в рывке показывал, что по методике мы находимся на более или менее правильном пути. Теперь предстояла проверка на Спартакиаде народов СССР 1956 г. К этому спортивному празднику, равных которому в стране ещё не было, у нас относились серьёзно. Особо подчёркивалась, конечно, забота партии и правительства о здоровье трудящихся.

          В нашей семье эта пропагандистская кампания отклика не имела. Атмосфера у нас дома была скорее антиспортивной. Мать беспокоилась за моё здоровье, сетуя на то, что я опять много разговариваю во сне. Если я не спал бы у стены, то, наверно, ещё и бродил бы по ночам по комнате как лунатик. Мать напомнила мне, что в те годы , когда я болел, я тоже много ходил во сне. Теперь это исключалось: как только я поднимался, жена тут же прижимала меня к постели. Бывало, что и по ошибке, когда я вставал вполне сознательно.

          Мать думала, что у меня опять проблемы с сердцем. Но я знал, что мои ночные художества — от больших нагрузок. Раньше я тренировался трижды в неделю, а теперь проводил тренировку ещё и в субботу. Это моим домашним, конечно, тоже не нравилось.

          Случилось так, что к тому времени жим стал моим любимым упражнением. Когда-то, в самом начале моих занятий штангой, я выжимал 60 кг, вырывал 70 кг и толкал 105 кг, то есть жим значительно отставал у меня от рывка, а тем более от толчка. А тут произошло чудо: на тренировках я жал больше, чем вырывал. Теперь, рассуждал я, можно поднажать на рывок и на толчок.

          Процентов двадцать нервной энергии отнимали у меня мои ученики. Помимо тренерской работы, на мои плечи ложилась и забота об устройстве моих подопечных. Найдя атлета с перспективными данными, я устраивал его на хорошую работу, рассчитывая, что смогу безболезненно нагрузить его в спортзале, что он вольётся в команду и будет достойно защищать честь нашего коллектива.

          Но мои надежды подчас оказывались иллюзорными. Поступив на льготную работу, получив жильё и дополнительное питание, мой протеже начинал нарушать спортивный режим и устраивать жизнь по собственному усмотрению. И на мой вопрос, почему же он сразу не сказал, что собирается вести себя подобным образом, один такой спортсмен по имени Леонид со смехом ответил:

          — Не каждому дано делать добро, как вам, Рудольф. Разве я один у вас такой? А кем были бы Коржов, Кошкин и другие, если бы не вы? Вы должны с этим смириться. Завтра я приду на тренировку со своей невестой, и вы убедитесь, что такую невесту терять нельзя.

          Позже такие примеры, как с Леонидом, повторялись много раз. И его слова о том, что не каждому дано делать добро, легли на моё сознание постоянным грузом.

          Я обдумывал свои действия, их плюсы и минусы, зная, что в каждом из нас таится и антагонист, и синергист. Никто не может просто так вырвать из себя антагониста, как мы не в состоянии влиять на многое из того, что не нами создано — например, на смену времён года.

          Леонид получил всё авансом, я ходил по поводу его устройства к высокому начальству, а теперь вся моя конструкция развалилась. Стоп, сказал я сам себе, не давай обводить себя вокруг пальца!

          Леонид хотел благополучия, доверил мне делать ему добро, что, как он сказал, не каждому дано. Он облегчил себе жизнь, нарушив данные мне обещания, а теперь вот нашёл добрые слова в мой адрес.

          Поэт Н.Доризо написал:

Прошу, как высшего из благ,
Прошу, как йода против ран —
Ты обмани меня, но так,
Чтоб не заметил я обман.

          Так, может, и мне притвориться, что я ничего не заметил, и сказать себе: лучше делать хоть что-то, чем сидеть сложа руки?

          Возможно, Леонид был по-своему и прав. Он не прекратил ходить на тренировки, но у нас ему нравилось в основном общаться с ребятами и греться под горячим душем.

          Кстати, этот душ мы сделали сами. Как-то, когда я дежурил на шахте, ко мне подошёл наш начальник цеха А.Т.Клышко и сказал:

          — Ты, Рудольф, дежурный электрик, но неплохо владеешь также токарным и кузнечным делом, научился выполнять потолочную и вертикальную сварку. А бочки под бензин можешь сварить?

          С этим заданием я справился. Мне нравилось делать из ничего хорошие, нужные в жизни вещи. Вот мы и сварили ночью с моим учеником Дюшкой Багаевым на третьем этаже нашего клуба бак на два куба воды. Установили в баке обогревающее устройство с автоматическим отключением при нагреве воды до 25°, а также поплавковое устройство для автоматического налива воды.

          Я предлагал поучаствовать в этом и Леониду, но он сказал:

          — Что вы! Я ничего в этом не смыслю, я вам только напорчу.

          Конечно, на деревьях бывают сучки, но это не значит, что доски из них ни на что не годятся. Так и в нашем коллективе.

          Постепенно Леонид понял, что я его раскусил. А когда он привёл ко мне свою невесту Надю, я сказал ему при ней, что его хитрость останется между нами, но если в жизни он будет поступать так и дальше, то его ждёт конфронтация с нехорошим исходом. Леонид покраснел, Надя покосилась на него большими карими глазами.

          — Что же вы опозорили меня при невесте? — сказал Леонид.

          Но Надя возразила:

          — Ты ничего не понял, Лёша. Рудольф спасает меня, а не тебя. Как я поняла, он хочет, чтобы ты прекратил лукавить и не применял в жизни запрещённые приёмы. Ты рассчитываешь на доверие простых неиспорченных людей, которые считают, что ты не можешь их обмануть. Ты, Лёша, не хочешь делать добро другим и надеешься, что они будут творить его за тебя.

          Леонид смотрел то на Надю, то на меня. Я понял, что он хочет, чтобы я спас их отношения от грозящей катастрофы, и сказал:

          — Ты права, Надя. Но Леонида, видимо, так воспитали. Возьми наших шахтёров — что ни слово, то мат, а ведь они совсем неплохие люди. Может, и у Леонида аналогичный случай?

          Леонид взял Надю под руку.

          — Пойдём, я понял, что злонамеренно шутить можно во время сеанса гипноза на сцене, но не в госбанке и не при устройстве на работу. Даю вам обоим слово, что в шахтёрской среде, где работают доверчивые люди, я свои способности к обману больше испытывать не буду. Рудольф, могу я пригласить вас с женой на нашу свадьбу?

          — На свадьбу не приду, — сказал я. — После свадьбы у тебя ещё будет испытательный срок, и Наде предстоит решить, сможет ли она прожить с тобой всю жизнь или нет. А вот на крестины вашего сына или дочери я пришёл бы.

          Это только один из многих подобных эпизодов моего общения с людьми, с которыми я сталкивался по поводу штанги.

          Надеваешь вес на её железный гриф и не знаешь, много это или мало — для кого как. Так и в вопросах морали: один понимает твои слова, а другой страшно оскорбляется. Точно так же обстоит дело в деликатной сфере национальных проблем.

          Чтобы читатель понял, о чём идёт речь, я прерву последовательный рассказ и остановлюсь на нескольких историях, по-своему иллюстрирующих изложенные мысли.

          28-30 мая 1940 г. в Минске проходило 17-е лично-командное первенство СССР по тяжёлой атлетике. Тогда впервые на подобных соревнованиях был поднят государственный флаг СССР, победителям в первый раз вручались трико с советским гербом.

          В то время штангисты ещё плохо знали национальные особенности друг друга, но стать абсолютным чемпионом многонациональной страны тогда, как и полтора десятилетия спустя, считалось престижным делом.

          За абсолютно лучшую сумму в Минске сражались Яков Куценко («Локомотив», Киев, собственный вес 100,6 кг) и Серго Амбарцумян («Спартак», Ереван, вес 122 кг). Как я уже писал в первой книге, на С.Амбарцумяна в те годы возлагались большие надежды. В частности, Сталину когда-то докладывали, что этот атлет из небольшой советской республики может победить на Олимпийских играх в Берлине в 1936 г.

          Страна Советов стала развивать тяжёлую атлетику с целью отвлечь людей, дать им выпустить пар, что и происходило у молодёжи. Размах тяжёлой атлетики перед войной был огромен. Да и то сказать — зал для занятий штангистов не требует больших затрат. Пресса много писала о штангистах, тем более если речь шла о представителях закавказских республик.

          Публика, затаив дыхание, ждала минского поединка тяжеловесов. Печать стремилась создать перед их выступлением соответствующий психологический настрой. Реакция публики имеет большое значение при поднятии тяжестей. Штанга демонстрирует не только силу, но и ловкость, гибкость, скорость, а также внешность атлета.

          Соревнования планировались так, чтобы тяжеловесы выступали в воскресенье, причём во второй половине дня. Минский театр музкомедии трещал от зрителей. В Ереване и Киеве за поединком следили радиослушатели. Кто же победит — Куценко или Амбарцумян? Всегда интересно первым узнать то, что скоро станет известно всем.

          Перед выступлением тяжеловесов аплодисменты сорвал чудо-богатырь Григорий Новак, выжавший 123,3 кг — на 5,3 кг больше мирового рекорда.

          За кулисами царила тревожная суета. Сражение между двумя силачами не играло никакой роли в финансовом отношении, но моральная сторона поединка имела огромное значение, особенно для Амбарцумяна. Интеллигентные красивые мужчины держались с достоинством.

          Накануне Амбарцумян разыскивал Куценко в гостинице — хотел сказать ему перед сном несколько слов о своей силе и о хорошей спортивной форме. Но Куценко ушёл в местную еврейскую общину.

          — Яша спрятался, — сказал Серго.

          Соревнования начались под звуки духового оркестра. Атлеты, особенно претенденты на призовое место, могли заказывать музыку по своему желанию. Но лидерам было не до музыки — им требовались концентрация силы и расчёт.

          Будучи легче Амбарцумяна, Куценко стремился поднимать в каждом движении столько же, сколько поднимал соперник. В жиме Куценко обошёл Амбарцумяна на 2,5 кг — это уже представляло угрозу для Серго. Он носился по разминочному залу и ругался по-армянски. Армяне возили с собой психолога и специального врача.

          После неудачи в первой попытке в рывке Амбарцумян, уходя с помоста, кому-то поддал под зад. Это был болельщик Серго, он почесал себе задницу и сказал с таким видом, будто ничего не произошло:

          — Зря он тратит на меня силу, она ему ещё пригодится.

          Ко второму подходу на 115 кг армяне своего разъярённого, заросшего волосами атлета выпускать не стали. Амбарцумяна выпустили на 120 кг. Но перед этим его решили подразнить. Сергей Квакин был в дружбе с ребятами из Армении, он переживал за Амбарцумяна. Армянский психолог подсказал Квакину: ты, мол, подойди к Серго и обругай его матом. И вот Квакин, хорошо знавший Амбарцумяна, как бы между прочим сказал ему:

          — Ты что, ... твою мать, так нежно обращаешься со штангой?

          Серго страшно разозлился, но его уже вызвали на помост.

          Серго в спешке схватил Квакина за горло и стал душить, держа его чуть ли не на весу. Квакин посинел, врач и психолог повисли на руках у Амбарцумяна. Кто-то небольшим диском ударил Серго по колену. Тот заорал, но не успел разглядеть обидчика. Тут секретарь соревнований подкрутил усилитель громкости и вынес гиганту Амбарцумяну последнее предупреждение — часы тикают, и три минуты, данные Серго для подхода, уже истекают.

          Амбарцумян выбежал, натёр руки магнезией, ударил ладонью о ладонь, и поднялась туча пыли, скрывшая его лицо. Он пыхтел и что-то про себя приговаривал. Публика затаила дыхание. Куценко стоял сзади, с левой стороны сцены и наблюдал за действиями Амбарцумяна.

          Тот схватил штангу весом 120 кг и в высокой стойке зафиксировал вес. Кругом закричали «ура!», и даже медсестра, опекавшая Квакина, ринулась к помосту. А тому было не до радости: он не мог глотать и не держался на ногах.

          — Всё-таки Квакин тебе помог, — сказал Серго его тренер Карапетян.

          Армяне заулыбались, а о Квакине, конечно, тут же забыли — предстояли решающие подходы. Куценко также зафиксировал 120 кг и мог пойти на 122,5 кг. Поскольку он был легче, Амбарцумяну следовало идти как минимум на 125 кг.

          Серго оказался в сложной ситуации. Атака на вес началась на разминке, Амбарцумян всё время обращался к тренеру:

          — Злите меня, злите! Иначе я сплю.

          — Ну да, — сказал кто-то, — разозли его — и окажешься в больнице. Один вон уже лежит и стонет.

          Куценко закончил рывок весом 127,5 кг и подошёл ко второму помосту, где разминался Амбарцумян. Но армянский психолог взял Якова за руку и отвёл в сторону.

          — Не подходите близко, — сказал он, — может случиться беда.

          Куценко всё понял и отошёл подальше.

          У выхода спортсменов на сцену сидели почётные гости, они могли кое-что видеть за кулисами. Серго вроде бы подготовился и пошёл на выход, но вдруг остановился, оглянулся и сказал по-армянски:

          — Дайте чуть покурить, я сильно перевозбудился.

          Ему тут же принесли дымящуюся папиросу, и он вышел на публику, держа её в зубах. В самом конце первого ряда сидел человек с голой, как биллиардный шар, головой. Амбарцумян посмотрел влево и вправо, где бы погасить папиросу. Не найдя ничего лучшего, он потушил её о лысину несчастного зрителя. Тот заорал, в зале поднялись шум, волнение, вопли, скрип стульев. Но Серго, не обращая ни на кого внимания, как танк пошёл на помост.

          Увидев его на помосте, судьи, вставшие от крика, снова сели, зал затих. Амбарцумян схватил штангу, потащил её вверх, но не успел расставить «ножницы» и со штангой в руках завалился на правую сторону.

          — Ну вот, — сказал кто-то из зевак, — недолго музыка играла...

          Лысого человека увела милиция, он кричал:

          — Я его, подлеца, посажу!

          Но люди Амбарцумяна остудили его:

          — Что ты ему сделаешь? Его сам Сталин любит!

          Кто-то из армян сунул лысому две красные купюры по 30 рублей — по тем временам неплохие деньги.

          Украинцы ликовали — перед выступлением в толчке Куценко был впереди уже на 7,5 кг, имея к тому же меньший вес.

          Болельщики, находящиеся за кулисами, шарахались от Амбарцумяна, опасаясь попасть под его железную руку. Но при разминке в толчке он всё же дал кому-то в ухо.

          В 1957 г., когда я жил в Ереване, мой знакомый Михаил Акопянц показывал мне пострадавшего тогда человека, который оглох на левое ухо. Люди в Ереване узнали, что это произошло по вине Серго. Убедившись через медицину, что это так, Амбарцумян предупредил своих родственников, чтобы этого человека, если он зайдёт в принадлежавшую Серго шашлычную, кормили за его счёт. Поев, пострадавший расписывался на чеке, а платил за него Амбарцумян, считавшийся в те годы самым богатым человеком в Армении.

          В толчке на минском чемпионате Амбарцумян остановился на весе 160 кг, Куценко же толкнул 167,5 кг.

          В итоге Яков Куценко стал абсолютным чемпионом с суммой 417,5 кг, а занявший второе место Серго Амбарцумян сумел набрать лишь 405 кг.

          В Советском Союзе, где спорт отвлекал молодёжь от религии, физкультурникам и спортсменам уделялось большое внимание. Партия коммунистов заботилась о том, где кому находиться — кому за колючей проволокой, кому служить и прислуживать на воле.

          Во время раскулачивания и голода на Украине из-под Киева сбежал сын кулака, немец Сергей Каснер. Он мыкался в Подмосковье, затем женился на женщине старше себя. Это позволило ему прописаться в Москве и устроиться забойщиком в Метрострой. Сергей записался в секцию классической борьбы, он был хорошо сложён, красиво смотрелся.

          В 1936 г. Сергей пришёл на Первомайскую демонстрацию, и ему дали в руки знамя: ты, мол, парень крепкий, тебя ветер вместе со знаменем не сдует. Как и остальные метростроевцы, Сергей стал ждать марша перед Мавзолеем, на трибуне которого должен был появиться сам Сталин. О нём тогда день и ночь трубили, что он приведёт рабочий класс к победе мировой революции и что лучше всех знает, кто враг нашему делу, а кто — нет.

          Рядом с Серёжей стояла с красным флажком красивая девушка — Лариса Мухина. Он знал её — Лариса работала штукатуром-маляром на участке станции «Комсомольская».

          Тут к ним подъехал мотоциклист. Коляска его мотоцикла была снабжена небольшой платформой, на которой два акробата должны были демонстрировать спортивные фигуры. Мотоциклист ждал, но пара, с которой он тренировался целую неделю, не пришла. По словам Сергея, позже выяснилось, что у одного из акробатов в ночь на 1 мая забрали в НКВД отца.

          Инструктору физкультуры, находившемуся в колонне, было известно, что Сергей — кандидат в мастера спорта по классической борьбе. [Это у Плюкфельдера неточность: звание «Кандидат в мастера спорта СССР» было введено не в 1930-е годы, а только в 1964 году для того, чтобы сократить разрыв между нормативами «Мастер спорта» и I спортивного разряда.] Знал инструктор и о том, что Сергей хорошо координирован и сможет продержаться на мотоцикле во время проезда перед Мавзолеем. Шествие должно было вот-вот начаться, и инструктор спешно выхватил из толпы Сергея, велел ему лезть на мотоцикл и дал в руки взятый у кого-то макет серпа и молота.

          Заметив, что коляска оборудована на двоих, Сергей предложил инструктору, чтобы рядом встала Лариса и держала на вытянутой кверху руке серп, а сам Сергей — молот. Инструктору эта идея очень понравилась, и они без тренировки тронулись в общем шествии.

          — Мы въехали в переулок, — рассказывал мне впоследствии Сергей, — но тут нас догнал на мотоцикле милиционер. Он сказал, чтобы мы следовали за ним и никуда не сворачивали. Я был весь в тревоге, хотел даже спрыгнуть и убежать. Из нашего дома только вчера забрали троих, а я — сын кулака, меня запросто могли куда-нибудь сослать.

          Но неподалёку от Мавзолея милиционер отдал честь какой-то женщине и сказал:

          — Ну вот, они в вашем распоряжении.

          Женщина попросила мотоциклиста следовать за ней. Они двинулись вдоль Кремлёвской стены — здесь было меньше народа. Остановившись, женщина сказала Сергею и Ларисе:

          — Я — скульптор Вера Мухина. Хочу вылепить вас такими, как вы есть в жизни.

          Они познакомились. Узнав, что Лариса — её однофамилица, скульптор весело рассмеялась:

          — Вот и хорошо, вместе будем мух гонять.

          Она записала в блокнот их фамилии, адреса и места работы на Метрострое. Вскоре за Сергеем приехали на машине и отвезли в мастерскую скульптора.

          — Трудно передать, Рудольф, что она с нами вытворяла, — говорил Сергей. — Нас с Ларисой под видом спортивных сборов с полным сохранением зарплаты на целый месяц освободили от работы.

          Тут Рона, жена Сергея, позвала нас пить чай, а после чая он удалился и принёс выцветшую папку. Открыв её, я с удивлением увидел свои фотографии чуть ли не 20-летней давности. Тут же лежал журнал «Спортивная жизнь России», на обложке которого красовался мой портрет, и газеты с моими статьями за все эти годы.

          — Ну как, ошарашил я тебя? — спросил Сергей с детской радостью в глазах. — Не думай, что ты побеждал только на радость себе. Знаешь, я плакал от радости после твоих побед.

          Затем я нашёл в папке и то, что искал: большие фотографии из московской мастерской В.И.Мухиной. На них в разных видах были засняты Сергей и Лариса вместе со скульптором. Имелись там и вырезки из газет тех лет, где сообщалось о статуе Веры Мухиной «Рабочий и колхозница», которая произвела фурор на Всемирной выставке в Париже в 1937 г. Правда, о Сергее и о Ларисе в газетах ничего не было.

          Мухина определила, как будет выглядеть гигантская статуя, и началась бешеная работа. День и ночь специалисты сваривали из металлических листов фигуры Сергея-рабочего и Ларисы-колхозницы. На эту тему написаны книги, где опять же тщательно умалчивается о Сергее и о Ларисе. Только после смерти В.И.Мухиной в архивах нашлись материалы о Сергее Каснере и о Ларисе Мухиной. В город Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области, где жил Сергей, приехал журналист из «Известий». Что же он выяснил?

          В сентябре 1941 г. Каснеру было предписано покинуть столицу: немецкие жители Москвы подлежали депортации в Казахстан. В семье Сергея сложилась ситуация — никому не пожелаешь. Русская жена с двумя детьми не пожелала разделить его судьбу. Она сказала:

          — Мы из-за твоей национальности страдать не должны!

          Фашисты стремительно наступали, в Москве полным ходом шла эвакуация. О Сергее вспомнили, но не отправили из Москвы под конвоем с остальными немцами, а доверили сопровождать в Ленинск-Кузнецкий вагон со спецоборудованием. По прибытии на место органы НКВД поставили Каснера на спецучёт. Как и я, Серёжа долгие годы был невыездным. Если мы и ездили по Кузбассу, то каждый раз подвергались серьёзному риску — нас могли упрятать за решётку как минимум на 10 лет.

          В январе 1948 г. Сергей Каснер приезжал в Киселёвск, чтобы выступить на соревнованиях по классической борьбе в нашем Клубе угольщиков. Мы с ним были заявлены в одном весе — 76 кг. Киселёвский борец Леонид Клопов смеялся:

          — Вот посмотрю, как два немца будут душить друг друга!

          Мне принесли освобождение от работы на 3 дня, я зашёл на шахте в личный стол, чтобы зарегистрировать его. Но заведующая личным столом Надежда Афанасьевна связалась с киселёвским ДСО «Шахтёр», и оттуда мне сказали:

          — Рудольф, пришла бумага от председателя облспорткомитета А.Д.Краснова, что ты дисквалифицирован за выступление с профессиональным борцом Буниным.

          Эти события я описал в первой книге. По словам Сергея, от него скрыли, что я не буду выступать. Он вышел на ковёр, и тут было объявлено, что ему присуждается победа ввиду моей неявки.

          Сергей как немец-спецпоселенец отмечался в Ленинске-Кузнецком в комендатуре, он часто звонил в Москву бывшей жене.

          Однажды к ним на практику приехали студентки, будущие архитекторы из Ростова, и Сергей познакомился с Роной, которая была моложе его на 19 лет. Они полюбили друг друга. Первая жена Сергея не возражала против их брака. Она дала Сергею развод, но попросила, чтобы он взял к себе одну из их дочерей. Так Сергей и поступил.

          Он закончил горный техникум, работал на шахте на инженерной должности — начальником участка, а в 50 лет, как шахтёр, вышел на пенсию.

          Я познакомился с Сергеем Каснером и с его женой в 1950-х годах, на матче по тяжёлой атлетике Кузбасс-Караганда, который проходил у нас в Осинниках. Несмотря на разницу в возрасте, Сергей и Рона были красивой парой. Раньше мы с Серёжей не встречались, хотя я запомнил, как после нашей несостоявшейся схватки киселёвский борец Павел Лебедев успокаивал меня: ты, мол, не один такой невыездной, есть ещё и Каснер.

          У моего ученика и товарища по команде Ивана Кошкина была в то время автомашина «Москвич». После выступления мы сели в неё, и тут как из ведра полил дождь.

          Я заметил, как мимо нас прошёл мужчина, прятавший под плащом женщину, вышел из машины и буквально затолкал их к нам. Тут-то я и моя жена Валентина, которая ездила со мной в Осинники, и познакомились с Сергеем и с Роной.

          Нет слов, как мы обрадовались этой случайной встрече. Мы пошли в ресторан и отметили там наше знакомство. Серёжа рассказал о своей судьбе.

          Мы расстались и вновь увиделись только в 1964 г. в Ростове-на-Дону, где Сергей подошёл ко мне во время соревнований. Приветливая Рона все эти годы поддерживала нашу дружбу. Она работала инженером-конструктором, а Серёжа, уже находясь на пенсии, был в семье домохозяином и личным шофёром Роны.

          Приходя к ним, я забывал обо всех своих неприятностях. Они разыгрывали друг с другом целые спектакли. Сначала я принимал всё это за чистую монету, но потом понял, что немалую роль в их шутках и взаимных подзуживаниях играет сожаление, что у них нет совместных детей, которое они тщательно скрывали.

          В Москве я рассказал о Сергее корреспонденту из журнала «Спортивная жизнь России». Вскоре тот приехал к Каснеру в Ростов, и в журнале появилась большая статья об истории Сергея, которую прятали за семью замками из-за того, что он подвергся репрессиям по национальному признаку.

          Через год после переезда из Сибири в Ростов у Сергея начались проблемы со здоровьем — дал знать о себе силикоз, которым его наградила ленинск-кузнецкая шахта. После тщательного обследования выяснилось, что его лёгкие сильно поражены, врачи предполагали даже рак в начальной стадии.

          Его полтора месяца лечили химиотерапией, и при выписке из больницы профессор посоветовал Роне съездить с Сергеем для профилактики в Воронежскую область, туда, где берёт своё начало Дон. Профессор сказал, что это место — лёгкие России, что растущие там деревья — сосна, кедрач, пихта и т.д. — это самое целительное средство при заболеваниях лёгких.

          — Ему нужна только природа и больше ничего, — сообщил профессор.

          — А я? — шутливо спросила Рона.

          — И вы, разумеется.

          Профессор показал на карте лесной массив за станцией Лиски и рассказал, что там валил лес для постройки кораблей ещё Пётр I.

          — Как видите, вырубили не всё, — добавил он. — Люди уже тогда знали лечебные свойства лесного воздуха.

          Роне дали трёхмесячный отпуск, они с Сергеем загрузили свой «Москвич» продуктами и вдвоём двинулись в путь за янтарным воздухом. В Лисках они спросили у первого встречного дорогу к лесу. Прохожий оказался что надо, он нарисовал им маршрут в самую чащу.

          За Лисками они переехали Дон, свернули налево. Ехали и ехали, вокруг ни души. А тут ещё начался дождь, стало темнеть — радости мало. Но Сергей не мог надышаться лесным воздухом. Ночевали они прямо на раскисшей дороге и в душе уже проклинали встречного человека, похоже, подшутившего над ними. Серёжа нарубил веток и бросил под колёса. Машина с трудом выбралась на относительно сухое место.

          Назавтра на дороге появился трактор. Тракторист подцепил автомобиль Каснеров и повёз их к себе в пионерлагерь.

          — Это посреди соснового леса, где лучший воздух в мире, — похвалился Каснер.

          Два месяца Сергей и Рона жили как на необитаемом острове.

          Сергей поправился и затем возглавил в Ростове федерацию борьбы. Позднее он занимался на дому изготовлением этикеток для универмага.

          Я желаю своим друзьям здоровья — счастье они создали себе сами.

          Время шло быстро. Скучать или зачитываться новыми книгами, написанными членами Союза писателей, было некогда.

          Впоследствии мы узнали немало интересного об этой организации, равно как и о некоторых её членах. Тираны, охотно пользовавшиеся услугами придворных писателей, любили литературу, но нередко предпочитали ударить по столу кулаком. Как, например, Мао Цзэдун, приказавший истребить воробьёв. Позже, правда, выяснилось, что делать этого не следовало: воробьи уничтожали вредителей.

          Как обычно, правы оказались те, что не находились у руля или ничего не делали. Но как жить, ничего не делая? Если из продолжительности суток вычесть 9 часов на сон, то всё ещё остаётся 15 часов. Советские трудопсихологи, как я уже отмечал, этим 15-часовым вакуумом не особо интересовались.

          Л.И.Брежнев, придя к власти, принялся уничтожать на юге пшеничные поля, насаждая взамен виноградники. Стране нужно было дешёвое вино. Приняв его, рабочий, спавший обычно по 8 часов, стал спать целых 11 часов. Значительную часть остального времени он тратил на кино или на пребывание в очередях за продуктами питания. Слово «достать» ложилось на душу — это было примерно то же, что сходить на охоту и удачно подстрелить дичь.

          Не могу не отметить и такую примету того времени: хотя за моими соплеменниками всё ещё сохранялась кличка «немец-фашист», мы уже не стояли в очередях в нашу спецкомендатуру, чтобы успеть отметиться. А в 1956 г. комендатуры вдруг исчезли.

          Никто нас больше туда не вызывал, но никто и не говорил, что мы реабилитированы. Ни за что ни про что наказав российских немцев, нам теперь объявили тайную амнистию.

          Это походило на то, как если вор украл бы ребёнка, а затем тайком подбросил его родителям и сказал сам себе: «А ведь мог бы и оставить его в лесу, и он там погиб бы». Мать и отец ребёнка, конечно, вне себя от счастья и даже благодарны преступнику, а он гордо говорит: «Вот какой я хороший!»

          Тем немцам, которые выжили в «трудармии», разрешили воссоединиться с семьями, однако не позволили вернуться к родным очагам.

          Когда у нас собирались одни сосланные, мы первым делом вспоминали тех, кого больше с нами нет. Советское законодательство по-своему мотивировало убийство моего отца в 1941 г.: нам писали не «расстрелян», а «арестован в связи с военным временем». Выходило, будто смерть настигла его просто из-за того, что начались военные действия, и потому в ней никто не повинен.

          Юристы, читавшие эти бумаги, пожимали плечами: мол, конечно, ваши отец и брат погибли, но ведь тогда была война и гибли не только они. Советская система достигла в юридическом крючкотворстве полного совершенства.

          В 1956 г. нас сняли со спецучёта как немецких граждан своей страны. Но своими ли мы были для неё? Речь не о тех российских немцах, которые сохранили германское гражданство: таковых среди нас всегда было немного, а к 1941 г. не осталось практически никого. Однако Советское государство негласно считало нас именно такими немцами, с которыми в случае войны с Германией оно может поступить так, как ему заблагорассудится. Об этом свидетельствует и формулировка о расстреле моего отца — «ввиду войны».

          Кого не расстреляли, тех сгноили в «трудармии» и на спецпоселении. А выживших немцев теперь, после войны, эксплуатировали на «строительстве коммунизма», никому не сообщая, что целые поколения наших соплеменников живут в рабстве, оставаясь заложниками в своей стране.

          Некоторые российские цари разрешали желающим немцам возвращаться на историческую родину. Ленин тоже в какой-то мере шёл на это и, чтобы противодействовать подобным желаниям, предоставил немцам автономию на Волге.

          А Гитлер даже не задумывался над тем, что в СССР есть Volksdeutsche и что они могут пострадать в случае войны. Его волновали совсем другие национальные проблемы: стремясь прийти к власти и идя навстречу дикости обывателей, он выдвинул лозунг: «Die Juden — das ist unser Ungluck».* О российских немцах он не хотел и слышать — видимо, потому, что в своём увлечении расистскими идеями не считал нас чистокровными.

          Сталин тем не менее приучил каждого российского немца к мысли, что он, будучи немцем, наказан за это с раннего детства и до самой смерти.

          О нашем существовании все молчали, нас держали и держали в положении рабов. Желающих поживиться на чужом горе оказалось много.

          В 1955 г. канцлер ФРГ К.Аденауэр попросил Н.С.Хрущёва отпустить в Германию немцев, имеющих германское гражданство, подразумевая и тех российских немцев с оккупированных территорий СССР, которые получили это гражданство во время войны. Что из этого вышло, я расскажу позднее.

          Табельщица принесла к нам в мехцех газету «Кузбасс». В ней поместили мой портрет, написали о моих учениках и о результатах наших выступлений. Меня расписали так, что пришлось краснеть.

          Табельщица предупредила меня: мол, останься, есть разговор. Я остался, и она сообщила, что на шахту пришла бумага: Госкомспорт СССР выделил мне стипендию в размере 120 рублей. Я тут же позвонил Надежде Афанасьевне, заведующей нашим личным столом. Она подтвердила сообщение и сказала, что стипендия выделена с 1956 г.

          — Хорошо, — сказал я, — но увольняться я не буду.

          — А мы тебя уже уволили, — сообщила Надя извиняющимся тоном.

          _____________________________________

          * Евреи — это наше несчастье.

          _____________________________________

          Я ответил, что они поступили неправильно. Надя достала бумагу из секретного сейфа и снова её прочитала.

          — Да, Рудольф, — подтвердила она, — здесь написано про стипендию, но не сказано, что тебе нужно увольняться.

          Она извинилась и попросила меня зайти в личный стол, когда мне будет удобно.

          Мы с братом подсчитали, что означает для меня переход на обещанную стипендию. Прервав свой подземный стаж, я терял выплаты за выслугу лет, которые составляли более четверти моего заработка.

          Я дорожил своей независимостью. Мне было 28 лет, а в 1956 г., когда мне должны были начать выплачивать стипендию, исполнялось уже 29 лет. Какой же из меня в этом возрасте спортсмен-профессионал?

          Через два дня я снова был у заведующей личным столом. Она достала папку с моими документами и спросила:

          — А тебе говорили в Москве, что дадут стипендию?

          — Да, — сказал я, — мне предлагали минимальную стипендию, но я отказался.

          — А почему, Рудольф?

          — У меня 11 лет подземного стажа, я воспитываю двоих детей, на моём иждивении мать. Мой шахтёрский заработок меня вполне устраивает.

          — Но почему же твоя бумага секретная? — задумалась Надя. — Давай-ка прочтём её ещё раз.

          Она бегло прочла бумагу и увидела внизу надпись мелким шрифтом — «с сохранением стажа работы».

          — Вот почему секретно, — сказала Надя. — Такие письма мы получаем на военнослужащих.

          — Хотя стаж сохраняется, — согласился я, — но выслугу лет за подземную работу я потеряю. Она учитывается очень просто: спускаешься в шахту и внизу, у ствола, опускаешь свой номерок. Номера нет — значит, и в шахте тебя нет.

          — Да, Рудольф, ты много потеряешь в зарплате, — констатировала Надя. — Но зато, если через два-три года прекратишь поднимать штангу и вернёшься на шахту, то стаж у тебя не будет считаться прерванным. Так что ты ещё раз всё обдумай и на днях сообщи мне результат.

          Такие вопросы мы обсуждали дома, когда в конце месяца собирались все вместе за обедом и говорили о том и о сём. Мать заранее ничего не планировала.

          — Обед — это радость моей души, — говорила она.

          В обычные дни мы за едой не молились, а собравшись вместе, вставали перед обедом у стола. Сложив руки, наклонив голову, тихо молились про себя, кто как мог. Иногда я не молился, а думал о том, как мне жить по-божески, благодарил бога, что советская власть не снесла нам головы и что он хранит нас в шахте. Я желал себе, чтобы бог не лишил меня разума, чтобы я не был в тягость ближним, а, напротив, мог им помочь, был хорошим мужем, отцом и сыном.

          На этот раз, поразмыслив, я не стал поднимать свои проблемы за нашим столом. Начнутся разговоры, а наша старшая дочь Олечка, такая смышлёная, закидает нас вопросами. Я окончательно решил отказаться от предложенной мизерной стипендии.

          С точки зрения стратегии тренировок, а также биомеханики я разделял жизнь спортсмена на три периода — Генерализация, Концентрация, Стабилизация.

          В 29 лет, когда дармовые природные силы на исходе, ошибаться нежелательно. На то и дан тебе разум, чтобы управлять тем, что у тебя есть и что ты научился реализовать. Теперь, приложив волю и энергию, я должен был распределить свои ресурсы так, чтобы это не пошло в ущерб ни мне, ни жене, ни матери, ни брату. В 29 лет нельзя позволить себе разбалансироваться — человека разнесёт вдребезги.

          Конечно, нужна база. Страх, что с моим сердцем не всё в порядке, заставлял меня заботиться о себе. И за 7 лет борьбы я сделал себя даже не нормальным, а чуть больше.

          Антонида Михайловна Кожевникова, простучав пальцами мою грудь, сказала, что звук стал приглушённым, хотя раньше был звонким.

          — И что это значит? — спросил я у доктора.

          — Это значит, Рудольф, что не только мышцы на ногах, на спине и на руках, но и твоё сердечко укрепилось, заполнив пустоты в грудной клетке. Так оно и бывает в природе: она не терпит пустоты, — улыбнулась Кожевникова.

          В моей медицинской карточке значилось, что я как спортсмен прогрессирую. Я шаг за шагом шёл к увеличению нагрузок, а главное — мне удалось отсечь ненужную работу, систематизировать необходимые именно для меня упражнения.

          Как я уже писал, в это время всё меньше атлетов выступало в стиле «ножницы». Я же не решился перейти на низкий сед — «ножницы» были более надёжными при выступлении на соревнованиях, хотя требовали больше работы и терпения.

          Я занялся изготовлением специальных блоков с резиновыми жгутами. Блоки я вмонтировал в помост с таким расчётом, чтобы их можно было сразу убирать. С ними я занимался рано утром либо после 22 часов. Резиновые жгуты служили противовесом.

          Если спортсмен стартует снизу, то коленный сустав у него согнут и находится в самом невыгодном положении. Но стоит только изменить угол в коленном суставе, то есть выпрямить ногу в колене, как сила увеличивается. Однако за счёт инерции штанги приложенные усилия гасятся. Что делать, как с этим быть? Никто в мире этим вопросом не занимался. Но если использовать блоки, то на завершающей стадии подъёма резиновые жгуты натягиваются и при взятии штанги в толчке на грудь не дают ей развить инерцию. В этот момент как бы нарушается закон инерции. Без тросов я такого результата получить не мог. Недостатки своей концовки в рывке, а также в толчке я ликвидировал этим способом в течение трёх месяцев.

          Над чем надо работать практически, я догадывался. Но мне нужно было прояснить некоторые вопросы с точки зрения теоретической механики. Скажем, сколько будет весить стокилограммовая штанга, если поднять её на один метр с определённой скоростью? Или сколько она весила, пройдя половину этого пути?

          Штанга лежит и молчит: мол, бери меня, как можешь, я тебе не помощница, шевели мозгами сам. Но как это сделать, если ты ещё не закончил 10 классов? Это ведь целая наука.

          Приборов, специальных датчиков у меня не было. На работе и дома у меня никак не выходили из головы мысли: над чем нужно работать, за что следует зацепиться, где приложить силы, чтобы это принесло мне решение вопроса? И как соблюсти при этом установленные правила соревнований?

          Никакой специальной науки на этот счёт в 1955-1956 гг. ещё не существовало. Были книги по биомеханике, по физиологии, по анатомии, но они не содержали конкретных рекомендаций для тяжёлой атлетики.

          Может, она и не нужна никому? Но как же не нужна, если государство тратит на неё такие средства? Значит, есть выгода. Штангу, равно как и слово «спасибо», в стакан не нальёшь, но сколько людей она отвлекает от худшего! Видимо, есть смысл, чтобы молодые занимались штангой: это помогает «выпустить пар» из их перегретого «котла».

          Когда я размышлял над этими вопросами, меня пригласили в Киселёвский горный техникум. Развесили объявления, что придёт чемпион РСФСР с лекцией и с показательной тренировкой с гирями и со штангой. Штанга у них была маленькая и ржавая, но гирь в наборе имелось много. Ребят собралось столько, что лекцию пришлось перенести в большой зал на втором этаже.

          Два с половиной часа я держал аудиторию в напряжении. Как только замечал, что слушатели начинают шептаться, тут же переходил на другую тему, интересовавшую их самих. В конце лекции я поделился теми проблемами, над которыми в то время думал.

          Начался показ, я расправлялся с гирями как со столовой ложкой. Двухпудовые гири вращались, кувыркались на глазах у аудитории. Ребятам это было интересно, они подходили и проверяли гири.

          После выступления ко мне подошёл человек по имени Николай, представившись как старший преподаватель теоретической механики.

          — Я помогу тебе, Рудольф, — сказал он. — Точных приборов для фиксации времени подъёма и падения или для расчёта силы инерции штанги у меня нет. Но если высота и вес штанги известны, то я просмотрю сотню вариантов и выберу среди них правильный.

          Я пригласил его к нам в зал, дал расписание своих тренировок.

          — Мне желательно увидеть тебя, когда ты будешь поднимать веса, близкие к пределу, — сказал Николай.

          Я хотел предложить то же самое, но он меня опередил, и это мне очень понравилось. Дней через десять я расписал всё на бумаге и стал поднимать веса на уровне 80-90% от предельных.

          Наша работа с Николаем приобрела для меня большое значение. Мы договорились не рассуждать о наших делах на тренировке, при ребятах. Мой добровольный научный сотрудник вёл себя как детектив. Мои ребята спрашивали в душевой:

          — Что этому сыщику здесь надо? Откуда он?

          Я отвечал им, что это просто болельщик.

          Через три месяца Николай в течение двух часов рассказал мне о силе инерции в различных фазах моего биомеханического движения и дал чёткие рекомендации — где, на каком участке я должен приложить максимум усилий.

          Прибор для фиксации высоты — самописец или, как мы его называли, «писчик» — у меня был. На конец грифа надевались трубочки с пружинами, сбоку ставилась специальная чёрная доска. В «писчик» вставлялся мел, при подъёме штанги трубочки сжимались, и мел оставлял след на доске.

          Это не моё изобретение. Как я выяснил, «писчик» изобрёл Иван Захарович Любавин, который был моим тренером от ДСО «Труд». Любавин сконструировал и станок, на котором можно было тренировать почти все группы мышц.

          Со временем автора этих изобретений забыли, Михаил Лазаревич Аптекарь также обошёл Любавина в своём справочнике выдающихся штангистов и деятелей тяжёлой атлетики. Как атлет Любавин, может, и не был выдающимся, но в Москве хорошо помнят его как деятеля и организатора тяжёлой атлетики.

          И.З.Любавин отличался от других тренеров тем, что не мешал спортсменам, не навязывал им свои идеи. Мне он нравился своей порядочностью. Порой Любавин казался холёным, но вёл он себя так, что мы считали его своим.

          Этого, увы, не скажешь о Юрии Дуганове, которого я уже не раз упоминал. Он не имел своих учеников, да и не мог иметь — такие люди, которые были ему нужны, ещё не родились на свет. Дуганов любил учить других и наступать им на мозоли, но не терпел, когда ему говорили, что он плохо соображает в широком, в универсальном плане. Правда, Дуганов долгое время страдал тяжёлой болезнью — эпилепсией, от которой избавился только с возрастом.

          В тренерской работе он отстал капитально, хотя заслуги его как атлета в послевоенные годы велики.

          Он был физически талантлив и, как я теперь понимаю, во многом напоминал Давида Ригерта. Вернее, Ригерт был похож на Дуганова — не в смысле анатомии, а безобразным разгоном штанги во время её подъёма.

          Ряд публикаций в газетах о моих выступлениях пошли мне на пользу дома. Жена брата Мария интересовалась штангой, она в основном и читала у нас «Советский спорт» и «Кузбасс». Все приспособления для тренировок я делал сам, и дома решили не загружать меня другой работой.

          Я пускал в дело металлолом, но никто не верил, что станки для приседаний я сделал из ржавых труб. В связи с увеличением своих нагрузок, особенно в тягах, я изготовил специальный станок: лежишь на спине и жмёшь одними ногами, спина полностью разгружена. Это давало возможность наращивать силу ног.

          Мои ученики питались в профилактории, мы готовились к Спартакиаде народов СССР, которая должна была пройти в Москве 7-10 августа 1956 г. Но прежде чем туда попасть, нужно было пройти через промежуточные соревнования — городские и областные.

          Объёмную работу я в тот период решил сохранить, и наши тренировки длились по три часа, а иногда и дольше. От работы нас освобождали со скрипом, но в связи со Спартакиадой моих штангистов стали отпускать на два часа раньше.

          Меня жалел в основном наш главный механик И.Р.Соловьёв — особенно после того, как побывал у нас на тренировках. Мы работали с ним в содружестве и уже тогда знали, какие виды работ наиболее полезны для штангистов.

          К нам приехал хороший полулегковес из Ворошиловграда Василий Боковецкий. Я возлагал на него надежды, потратил много сил на переезд и на устройство семьи Василия. Квартиры для них сначала не было, они поселились в хорошем семейном общежитии, а до этого некоторое время жили у меня — как говорится, в тесноте, но не в обиде. Жену Боковецкого я устроил комендантом общежития.

          Василий был гибким и подвижным спортсменом, намного сильнее Алексея Вахонина. О том, что произошло с Василием в дальнейшем, до конца знал он один. Он совершенно не воспринимал нагрузки — его мышцы не реагировали на раздражения.

          Позже я узнал, что женщина, которую он привёз из Ворошиловграда, ушла от мужа. Молодой сильный Василий был для неё находкой. Но вскоре жена почувствовала, что он сдаёт свои мужские позиции.

          — Он оказался таким же, как мой первый муж, — говорила она. — А я-то, дура, погналась за ним в Сибирь! Теперь мои надежды лопнули как мыльный пузырь.

          Василий еле вытянул Спартакиаду и разошёлся со своей супругой.

          — Мне повезло, — сказал он, — я сдал её здоровенному забойщику.

          Впоследствии выяснилось, что его жена довольна своим новым партнёром. Но Василий надломился и в большой спорт больше вернуться не смог. Тем не менее он посещал тренировки, подкачивался для здоровья. Мы любили его — он никогда ни с кем не ссорился. Если в нашем коллективе обнаруживались какие-то трения, Боковецкий выходил на середину помоста и от души плясал.

          Он служил в армии на Дальнем Востоке, вся его служба прошла на подводной лодке. Василий показывал на карте места на Камчатке, где они высаживались на берег. Он говорил, что там есть селения, почти не имеющие связи с внешним миром и сохранившие такой язык, на котором говорили на Дону ещё во времена Ермака.

          Я много раз предлагал Василию публично показать своё искусство чечётки. Он неизменно отказывался. Я никак не мог понять, почему Василий скрывает свой талант. Мы были в восторге от его пляски, после неё теряли дар речи и казались себе такими бездарными. Василий показал нам несколько коленец своей пляски, но мы смогли воспроизвести только её начало.

          Как-то в столовой профилактория я стал донимать его, почему же он не хочет продемонстрировать своё танцевальное мастерство нашим шахтёрам.

          — Знаешь, Рудольф, — сказал Василий, немного подумав, — мои танцы в основном флотские. Для их исполнения у меня должна быть красивая форма подводника, нужны специальные сапожки или флотские ботинки. Я знаю, ты скажешь: мы, мол, всё это купим. Но главное — у меня по семейным обстоятельствам не лежит душа к танцам. А танцы, чечётка — это крик души. Ноги чувствуют ритм так же, как баянист клавиши. Ведь баянист или гармонист не смотрит, куда ему нажимать, им руководит душа. Да что я тебе это объясняю, ты ведь сам играешь на баяне!

          Разговор с Василием не выходил у меня из головы. Однажды, когда мы снова с ним беседовали, я очень деликатно коснулся его взаимоотношений с бывшей супругой. Мы сидели за столом, он посмотрел мне в лицо и сказал:

          — Рудольф, можно накачать мускулы, можно долго мучиться и сделать шпагат или развить гибкость своего тела. Но душа, как и мозг человека, — тёмный ящик, хотя это звучит не материалистично. Ты вот хочешь мне помочь, но бог, видимо, не дал нам власти над душами людей. Я пытался наладить отношения с женой, а она говорит, что у нас нет совместимости. Она благодарна мне, что я оторвал её от первого мужа, но теперь — всё, Васенька, гуляй!

          Василий, как и обещал, выступил за нашу команду на Спартакиаде, но на этом закончил поднимать штангу.

          Позже он познакомился с девушкой, они уехали в Красноярский край. Боковецкий писал оттуда Анатолию Коржову, что счастлив и опять начал тренироваться со штангой.

          Люди — как живые книги. Пощупать себя человек, может быть, и не даст, его шероховатость или мягкость так просто не ощутишь, но действия людей оставляют глубокий отпечаток.

          Штанга — предмет неодушевлённый, как бы вторичный. Но она заставляет людей говорить о себе, позволяет использовать себя для борьбы. И к ней тянутся целые разделы науки, примериваются, а иногда и примазываются люди. Штанга вызывает и печаль, и восторг, соревнования по штанге становятся отчётом о том, кто есть кто.

          Прошли вьюжные морозные дни начала 1956 г. В этом году нашей Олечке исполнялось 5 лет, Лиле — 2 годика.

          Валентина после декретного отпуска снова пошла работать на вентилятор — на этот раз не на главный, а на шурфовый. В степи, за горами отвалов, был пробит шурф глубиной 600 метров. Здесь, на отшибе, имелось строение, напоминавшее деревянный сарай, сбитый на скорую руку. Рядом с шурфом поднимался пар, там из шахты вытягивали спёртый воздух.

          Работая днём, Валентина добиралась туда пешком одна, но в ночную смену я сопровождал её. Пройтись по свежему воздуху с любимой женой — одно удовольствие. Правда, когда я проводил стрессовую силовую тренировку, у меня после приседаний от напряжения подкашивались ноги.

          Весной 1956 г. прошли соревнования в зачёт Спартакиады. В смысле подводки к соревнованию у нас возникали проблемы. В книгах нигде чётко не описывалось, как при этом следует тренироваться. Я пытался найти наиболее подходящий вариант, но нас преследовали неудачи.

          Примерно в конце марта, когда мы однажды вечером тренировались, как всегда, всей командой, к нам впопыхах пришёл физрук. Он попросил нас уже через час принять участие в показательных выступлениях со штангой.

          Я был удручён тем, что нас не известили заранее. Сказал физруку, что мы уже истратили силы и что он застал нас врасплох. Я считал, что в таком состоянии ребята покажут на сцене низкие результаты, но физрук отчаянно нас умолял: мол, если выступите, то я вам всем выдам по спортивному костюму. Словом, мы согласились.

          Отчётное профсоюзное собрание шло полным ходом, мы находились в ожидании выступления. Нас было пять человек. Шахтёры нас знали и выкрикивали наши имена: мол, давай, Коля!

          Мы выступили и не поняли, что с нами произошло. Смотрели друг на друга: как же так — ведь мы добавили к своим результатам, только что показанным на тренировке, по 5-10 кг, то есть подняли предельные для себя веса... Все, кроме меня: я никогда не позволял себе на показательных выступлениях поднимать такой вес, которого не поднимал раньше. А мои ученики штурмовали личные рекорды при любой возможности.

          Ребята отнеслись к своему выступлению с удивлением, а для меня это стало открытием в методике тренировок. Через много лет все взяли на вооружение наш метод подводки к соревнованиям, отсюда и пошли двойные тренировки.

          Таким образом, я обнаружил, что за два часа до выступления нужно сделать предварительную разминку. Успех был налицо. Вскоре я написал об этом Алексею Галактионову в Хабаровск. Он повторил наш эксперимент и получил такой же хороший результат.

          С тех пор всем известно, что если вечером соревнования, то утром нужно предварительно размяться. Конечно, если интенсивно работаешь на производстве, то разминка необязательна.

          Для нас было ясно, что мы, выступая на Спартакиаде от Кузбасса и от РСФСР, можем претендовать на призовое место.

          Правда, наш Иван Кошкин так и не смог выправить свой дефект в локтях. При толчке от груди его руки не выпрямлялись, а плечевой сустав не становился на место. Иван регулярно ходил на тренировки, но тренировался для себя. Вместо него за команду выступал Анатолий Коржов, а Иван помогал мне в организации выступлений.

          В те времена нужно было преодолеть много бюрократических препон, чтобы организовать выезд на соревнования. Особенно после трагической смерти нашего знакомого прямо на стадионе три года назад. Я уже писал в первой книге, что, пробежав 400 метров, он лёг на траву и умер. Теперь нас, атлетов, проверяли так, будто готовили для космического полёта.

          Особенно много проблем было со школьниками: у них шёл процесс возмужания, и врачи толком не могли понять, почему в их организме происходят значительные изменения. Как правило, при этом увеличивался левый желудочек сердца.

          Некоторым нашим атлетам в центре города заявки на выступление не подписывали. Тогда это делала наш врач А.М.Кожевникова, она знала ребят и их спортивные нагрузки.

          В те годы врачи не имели представления, что сердце можно натренировать так же, как и любую мышцу. В мединститутах учили одно, а на практике вырисовывалось другое.

          Однажды на областной конференции медиков возникла бурная дискуссия о тренированном сердце и о нетренированном сердце, которая дошла и до нас. Виктор Черноусов из г. Мыски сослался там на опыт нашей секции: мои спортсмены не только поднимали штангу, но и много бегали вместе со мной. На конференции столкнулись два мнения. Одни считали, что гипертрофия сердца в конечном счёте чревата неблагоприятным исходом. Другие, опираясь на практику и факты, утверждали обратное.

          В дальнейшем отношение к увеличению левого желудочка сердца изменилось. Со временем была создана специальная отрасль — спортивная медицина.

          Грамотный подход к здоровью не сводится к тому, что надо регулярно мыться, чтобы от тебя не пахло потом. Стыдно, конечно, писать «карова» вместо «корова», но столь же стыдно безграмотное отношение к своему организму.

          Ленивый тщедушный человек, который берёт от жизни всё, — курит, безобразно пьёт, учиняет драки, — знает, что за слабых принято заступаться, что люди снисходительно относятся к такому образу жизни. Он же и бросит тебе упрёк, что у тебя нет мозгов, а одни только мускулы. Всё это — спекуляции лентяев. Таким не стыдно заболевать и пассивно ждать, когда к ним вернётся здоровье.

          Для укрепления здоровья шахтёров наши профсоюзы создавали в клубе и на стадионе различные спортивные секции. Причём не ставилась цель достижения высшего спортивного мастерства, секции в основном носили развлекательный характер.

          В общем-то, шахтёров мало прельщала натужная работа с тяжестями. Но те шахтёры, которых я постепенно — именно постепенно — к этому приучил, так и остались в нашей секции. Они поняли, что укрепление связок и мускулатуры для шахтёров столь же полезно, как, например, игра в волейбол. Затрачивая средства на соревнования штангистов, нас на шахте, конечно, критиковали за то, что штангой занимается мало подземных рабочих непосредственно из забоев.

          В июне 1956 г. профсоюз выделил всей команде штангистов нашей шахты путёвки в дом отдыха. Путёвки были льготными, с оплатой 30% стоимости, но отдыхать мы должны были, конечно, за счёт отпуска.

          Иван Кошкин отправился в намеченный дом отдыха «Торгай» под Сталинском на разведку, однако после его возвращения меня вызвали в шахтком и сообщили, что комиссия не утвердила выделение нам путёвок. Назавтра я должен был объяснить, кто такие наши штангисты, чтобы забрать себе 10 путёвок в разгар летнего сезона. Мне пришлось предъявить комиссии протоколы наших соревнований. В конце концов две путёвки у нас всё же забрали — двое наших штангистов не участвовали в последних соревнованиях.

          Нам выделили автомашину МАЗ, чтобы доставить в дом отдыха необходимые нам помосты, штанги, станки для приседаний и гири. На ней отправились мы с Кошкиным.

          Дом отдыха «Торгай» находится в красивом месте, в тайге, по дороге из Сталинска в Осинники, и принимал тогда до 900 отдыхающих. Там имелась громадная столовая. Спальные корпуса стояли между вековыми соснами и кедрами, которые были занесены в специальную книгу как природная ценность. МАЗ остановился, мы вылезли из кабины и были ошеломлены ароматом хвои и таёжными запахами.

          Вопрос был в том, где мы будем тренироваться. Я знал по опыту, что тренировки лучше проводить не далеко, но и не близко от места проживания. Известно мне было и то, что тренировки на людях являются хорошей пропагандой нашего вида спорта. Я немного прошёлся по территории дома отдыха: здесь стоял папоротник в человеческий рост. В Сибири травы за несколько месяцев после зимней спячки вымахивают выше метра. МАЗ по моей команде заехал поглубже в лес, и мы выгрузились, не спросив ни у кого и нарушив отдых людей своим шумом. Подошёл директор дома отдыха. Я ожидал от него нагоняя за нашу отсебятину, но директор, напротив, восторгался, что мы угадали то место, на которое он и хотел нас определить. Единственное, что здесь было плохо, это комары.

          — У меня есть запас антикомариной мази, я с вами поделюсь, — сказал директор.

          Он взял в руки гирю и специально для нас проделал несколько впечатляющих трюков. За час мы с Иваном справились с оборудованием места для тренировок. Нас накормили, и мы на нашем шумном МАЗе покинули «Торгай». По дороге, под шум дизеля, трясясь на колдобинах, я вспоминал рассказ директора об истории дома отдыха.

          В 1936 г. сюда приехал «всесоюзный староста» М.И.Калинин, ему показали три места под будущий дом отдыха, и он лично выбрал это место.

          Территория дома отдыха была ровная, хорошо распланированная сосланными из Ленинграда садоводами. Здесь имелись маленький парк с танцплощадкой — для знакомств, как сказал директор. Аллея для прогулок уходила в тёмную тайгу. Сворачиваешь с неё налево и попадаешь в парк с густо заросшими беседками, со всех сторон укрытыми от постороннего глаза. Так якобы посоветовал сделать сам Калинин. В этих беседках шла своя жизнь, способствовавшая, быть может, продолжению человеческого рода.

          — Такого громадного дома отдыха вы не найдёте нигде, — похвалился директор.

          У меня ещё отложилось в памяти, как он показывал нам свою молочную ферму.

          — Коров у нас немного, — скромничал директор, — 30 голов. Мы почти на самообеспечении, у нас всё своё, вплоть до хлеба.

          При нас позвонили с Кузнецкого металлургического комбината в Сталинске и попросили директора написать статью о доме отдыха.

          — Вот я и про вас напишу, — сказал нам директор. — Не подумайте, что мы любим себя рекламировать. У нас и без того всегда полно отдыхающих.

          Больше всего меня здесь потрясли не парки, а громадные сосны, вековой кедрач, да ещё прекрасная панорама, которая открывалась за парком с беседками с восточной стороны. Глядя на узкую речушку, протекающую внизу, я думал: какую же красоту таит в себе Сибирь! Директор всё говорил, указывая пальцем:

          — А вон там совершенно секретный уголок.

          Но мне был интересен не этот уголок, а то, как здесь растёт непроходимый лес — голубые пихты, темноватые сосны, выделяющийся своим чёрным цветом кедрач. Директор показал мне и расположенный неподалёку довольно крутой подъём к дому отдыха, пояснив:

          — Бывает, оттуда из берлоги выходит медведь, если кто-нибудь нарушит его зимний покой. Он чует запах пищи, карабкается, чёрт, вот по этой скале и приходит к нашей кухне. Зная об этом, мы оставляем ему еду. Зверя надо кормить, иначе быть беде. Да что там звери, люди такие же — попробуй их не накорми!

          Вот так мы и заехали в дом отдыха. Председатель ДСО «Металлург» из Сталинска В.Ли подослал к нам мальчишку-блондина с путёвкой. Тот старательно тренировался с нами, выделяясь своим толчком — он поднимал штангу изумительно правильно. Рывок у него шёл похуже. Я записал в свой дневник его имя и фамилию: это был будущий знаменитый тяжелоатлет Виктор Куренцов. Через несколько лет мы оказались с ним на всесоюзных сборах. В наш коллектив Куренцов не попал — А.Галактионов оставил его после службы у себя в Хабаровске. Я следил за его способными ребятами и потому знал об этом.

          Теперь мы могли вложить в тренировки всю энергию. Выступали мы и на сцене — с гирями и штангой. «Торгай» был домом отдыха союзного значения, и люди приезжали сюда со всей страны. Интерес к штанге у них был огромен. Ко мне обратились, чтобы я прочитал лекцию на тему «О роли физкультуры и спорта для повышения производительности труда».

          В своё время центральные газеты сообщали о моей болезни сердца, и во время лекции возникал вопрос о моём здоровье. Мне пришлось выступить совместно с врачом дома отдыха. Я много говорил о дыхании в процессе работы, показывал, как правильно дышать и как лучше всего поднять комок угля или, скажем, камень, лежащий на дороге. Рассказал и о дыхательной гимнастике, о роли задержки дыхания. Меня спросили, зачем нужно задерживать дыхание. Я ответил, что это помогает тренировать сосуды мозга, сказал, как полезно стоять на голове.

          Лекция воспринималась с интересом. Нашёлся и отдыхающий, который меня атаковал, напрочь отвергая спорт и физкультуру. Мне пришлось проявить максимум дипломатии и терпения. В чём-то мой критик, говоривший о спортсменах-дармоедах, был и прав. Я спокойно объяснил ему, что спортсмены редко болеют. Рассказал, что на шахтах профсоюзы ведут учёт, сколько средств затрачивается на оплату больничных листов и сколько — на профилактику заболеваний и на оздоровительные мероприятия.

          Мой оппонент имел возможность пообщаться со мной и после лекции. Я сказал ему, как влияют на человека усиленное кровоснабжение мозга и затраты энергии. В конце концов оппонент согласился, что спорт — это клапан, через который выпускают лишний пар, дабы не лопнул котёл.

          Кроме записи наших тренировок, я фиксировал в конце тетради состояние спортсменов на тренировке. Обычно я начинал тренировку с общей разминки, особенно нажимая на бег трусцой с переходом на ускорение. Иногда каждый атлет разминался так, как хотел сам. У тех атлетов, которые бегали, наблюдалось повышенное потоотделение, они были более открытыми при беседе, у них улучшалось настроение. Это я выяснял во время откровенного разговора со спортсменами в середине тренировки.

          Таким образом, убеждал я своих слушателей, физкультура и спорт улучшают настроение людей. То есть для хорошего настроения не обязательно употреблять пиво или водку. Я отмечал: только скептики-ворчуны говорят, что спорт отвлекает людей от производства. Что значит производство — всё давай да давай? Но если человек здоров, то тогда он и сможет выдать то, что от него требуется. Я приводил много примеров, как ведут себя в чрезвычайных ситуациях, особенно в случаях аварий под землёй, тренированные и нетренированные люди.

          Дни на сборах шли быстро. Я писал индивидуальные планы каждому из учеников — работа рутинная, но очень поучительная.

          Пятилетний опыт выдал мне интересные сведения — выяснилось, что почти у 80% моих атлетов нет реакции на ударные нагрузки. Я тщательно скрывал от таких спортсменов, что они неспособны развиваться дальше. Если кто-то догадывался об этом сам, то я говорил ему: мол, давай ещё подождём, и если твой результат не поднимется, то я тебя больше мучить не буду.

          С начальником нашего мехцеха А.Т.Клышко я раз в месяц обязательно обсуждал, как у нас дела в секции. Александр Терентьевич скрывал от пустозвонов, что является ярым болельщиком нашего начинания. У нас в цехе, как я уже писал, имелись люди, особенно партийцы, с чисто потребительским отношением к спорту: мол, если человек спортсмен, то пусть старается, работает за меня, а я пофилоню.

          — Нам рассказывают, что спортсмен отстаивает честь шахты или города, но эту философию мы уже проходили, — с гордостью говорили партийцы на собраниях.

          Срок нашего пребывания в «Торгае» незаметно подошёл к концу, за нами снова пригнали автомобиль, мы погрузили в него свои железяки и поехали домой. Мы хорошо отдохнули и подышали, особенно десятиклассники, которые были с нами.

          Мне пришёл вызов на сборы, которые должны были начаться в Подмосковье 20 июля 1956 г. Моё состояние тренерам было известно: после дома отдыха мы выступили с командой на соревнованиях, где я показал хороший по тому времени результат.

          В те годы на крупных соревнованиях отдельными командами выступали Москва и Ленинград. На востоке страны, от Куйбышева до Приморья, сильных штангистов почти не было. Кроме меня, с этой огромной территории на сборы приехали только Яков Берлин и Аркадий Воробьёв из Свердловска. Я ожидал штангистов из Хабаровска, но тамошний тренер А.Галактионов ещё только пытался найти свой путь в методике тренировок.

          В течение 6 лет моей исследовательской работы с учениками я искал возможности повышения результатов во взаимосвязи со стабильностью. Кроме того, меня интересовало, как отражаются нагрузки на юношах 15-17 лет. За три года из 15 набранных подростков у нас осталось только трое.

          Дальнейшую работу с юношами я прекратил — они вышли из-под моего контроля. Я не успевал проследить за их действиями на тренировках, где они без моего ведома старались поднимать веса, которые им были противопоказаны. И ещё: рано почувствовав себя сильными, они спекулировали своим превосходством над сверстниками. Из школы мне сообщили, что мои подопечные изменились не в лучшую сторону, что вокруг них организуются группы, устраивающие потасовки. Их нужно было тщательно опекать и контролировать.

          Я часто думал: почему в тяжёлой атлетике в центре внимания всегда находится результат в сумме троеборья? А тут создалась такая ситуация, что этот мой результат значительно подрос, и ученики попросили меня, чтобы я больше занимался собой. Самыми активными моими опекунами были Иван Кошкин, Николай Малинин, а также мой первый мастер спорта Анатолий Коржов.

          Он рассказывал обо мне, где только мог, нагонял страх на моих соперников в гостинице и в спортзале, завышая мои результаты. Анатолий никому не говорил, сколько я хочу поднять на самом деле, хотя и догадывался об этом — за годы совместных тренировок он научился определять мои возможности.

          Но я не был заинтересован в том, чтобы пугать моих соперников. На меня самого люди и их разговоры не действовали — я боролся со своими килограммами на штанге. Только позже я понял, как на многих штангистов влияют слухи о соперниках. Эти штангисты лишаются сна, нервничают, рассчитывая на первое место, а в действительности всё порой получается не так, как они надеются.

          Помню, в 1959 г. в Кисловодске, где я наконец познакомился со своим давним кумиром Григорием Новаком, мы разговорились с ним на эту тему.

          Он заинтересовался, когда узнал, что я из Кузбасса и что я «снял» его мировой рекорд в жиме девятилетней давности.

          Мы сидели в ресторане «Кавказ», с Григорием были две девчушки, выступавшие с ним в цирке. У него имелся весьма эффектный номер: он поднимал штангу с двумя шарами на концах, и из этих шаров выскакивали две блондинки, на удивление красивые.

          Во время нашей встречи Г.Новак подробно рассказал мне о своих курьёзных контактах с моими кузбасскими земляками на чемпионате СССР 1949 г. в Воронеже. В первой книге я уже изложил эту историю со слов киселёвских штангистов И.Кошкина и Л.Синько. Не менее любопытно, думаю, узнать, какой она запомнилась самому Новаку.

          В ресторан воронежской гостиницы ввалилась команда Кузбасса, которую возглавлял мой друг Владимир Павлюков. Своим видом в команде резко выделялся Леонид Синько, под руководством которого я когда-то усваивал азы в тяжёлой атлетике: рост 1,92 м, широкоплечий, красивая белая шевелюра. Все кемеровчане крутились вокруг него.

          — Когда я увидел его, у меня ёкнуло сердечко, — говорил Г.Новак. — А потом я подумал: может, это просто «бутафорский» атлет? И мне пришла в голову мысль. Я отозвал в сторону официантку, дал ей три рубля и попросил: когда будешь принимать заказ у соседей, пощупай ладони вон у того большого кривоносого блондина — есть у него мозоли или нет — и сообщи мне.

          Вскоре официантка остановилась перед Леонидом, взяла его за руку — вроде как хочет погадать — и произнесла:

          — Как много у тебя мозолей!

          — А как же, я ведь за золотом приехал, — не растерялся Синько и тут же спросил: — А вон тот, за соседним столом, это что — Григорий Новак?

          — Да, — подтвердила официантка.

          — Вот ему я и испорчу настроение, повезу золотую медаль в Кузбасс.

          Официантка сообщила ошеломляющую новость Григорию.

          — Знаешь, Рудольф, я тогда всю ночь не спал, — рассказывал мне Новак. — Столько женщин недолюбил, курить бросил, столько лет жизни потерял, а тут приезжает какой-то сибиряк и может сожрать меня с потрохами. Потом я встретил в коридоре одного гундосого из команды Кузбасса, он вышел из номера прямо в майке. Слушай, я такой фигуры с такой мускулатурой в жизни не видел!

          Я, конечно, догадался, что это был мой друг Иван Кошкин. Девчонки слушали с большим вниманием: что же дальше? Я, естественно, тоже. А Новак продолжил:

          — Спросил я вашего гундосого про большого блондина: какой у него результат? А тот, не моргнув, говорит: мол, Лёнька страшно сильный: выжал 140 кг, вырвал тоже около того, а толкнуть может даже 160 кг. У меня будто что-то оборвалось внутри. Я, конечно, знал, что москвичи — хохмачи, но чтобы сибиряки так могли подшутить — никогда не поверил бы. Я опомнился, догнал гундосого и спросил, в каком весе будет выступать блондин. А тот говорит: мол, не знаю, у него вес 90 кг, так что может выступить и в тяжёлом, и в полутяжёлом. Но в тяжёлом Яков Куценко, под него он вряд ли пойдёт, значит, остаётся полутяжёлый.

          Официант принёс ужин, я заговорил о чём-то другом, но одна из девчушек пожелала узнать, чем же закончился поединок с грозным сибиряком. Мне тоже было интересно: я уже слышал рассказ на этот счёт от Ивана Кошкина, но не принял его за чистую монету — ведь Иван был известным хохмачом.

          — Уснул я только под утро, — рассказал Новак. — Пришёл на взвешивание, взвесился первым, записал свои начальные подходы. Сижу и жду сибиряка. Ваш блондин появился под самый конец. Разделся, вижу: парень крепкий. Весы показали 89,3 кг — значит, действительно будет выступать в моём весе. С каких же весов, думаю, он начнёт? Секретарь соревнований спросил его об этом, но тот промолчал, повернулся ко мне и улыбается. Секретарь торопит: мол, что же ты телишься! Блондин опять смотрит на меня. Спрашиваю: что, мой совет нужен, сибиряк? Нет-нет, спасибо, говорит, и называет веса: жим — 90 кг, рывок — 85 кг, толчок — 120 кг. Я подумал, что он шутит, и даже заглянул в протокол — но нет, всё точно. Тут-то я наконец и понял, что сибиряки меня разыграли. Жаль только — сон мой из-за этого пострадал.

          Все эти годы я не переставал думать о чемпионатах мира и об Олимпийских играх. Если я сделаю ставку на выигрыш Спартакиады народов СССР, то за три месяца до соревнований должен снизить нагрузки. Тогда меня понесёт — освободятся сухожилия и связки, мышцы станут лабильными и будут способны выдать наработанный результат. Но с чем же я останусь — ведь для нарабатывания усталости в связках, особенно в подвздошной связке, а также в мышцах ног опять потребуется время. А мне уже 29 лет, я не могу надеяться на то, что всё наверстаю в следующем году.

          И я решил пройти Спартакиаду без снижения объёмных нагрузок, хотя эти соревнования были отборочными к Олимпийским играм в Мельбурне.

          Коллектив нашей шахты № 4-6 представлял на Спартакиаде Российскую федерацию. Российская команда на сей раз выставила меня в весе 82,5 кг, который стал для меня уже привычным.

          Мне пришлось выводить на помост всех своих подопечных, и я смог отдохнуть перед своим выступлением только один день. Если честно, я так устал от моих учеников, что мне было уже безразлично, какое место займу сам. Тем не менее я дал бой соперникам. Не знаю, по каким причинам среди них не было Трофима Ломакина.

          Первое место в нашем весе 82,5 кг занял Василий Степанов («Динамо», Рига): жим — 135 кг, рывок — 127,5 кг, толчок — 165 кг, сумма троеборья — 427,5 кг. Вторым стал Василий Пегов («Крылья Советов», Москва) — соответственно 125+127,5+167,5=420 кг. Завесившись на 81,9 кг, я в жиме неожиданно для себя поднял 130 кг, вырвал 127,5 кг и толкнул 160 кг. В итоге я занял третье место с суммой 417,5 кг. На Олимпийских играх в Мельбурне Джим Джордж из США занял в этом же весе третье место с той же суммой, но только с другой раскладкой.

          О том, чтобы оставить меня на предолимпийские сборы, и речи не шло. Меня воспринимали с удивлением: выходец из сибирской глубинки, подозрительная национальность, да и возраст — мне уже было почти 29 лет. Правда, В.Степанов и В. Пегов находились в том же возрасте.

          В итоге на сборы перед Олимпийскими играми взяли В.Степанова и отсутствовавшего на Спартакиаде Т.Ломакина. А В.Пегов, как и я, остался за бортом.

          Сборы проходили в Ташкенте при невыносимой жаре. Спортсмены жили в центре раскалённого города. Из-за нарушения спортивного режима со сборов были отчислены знакомый мне Иван Удодов, Николай Костылев и Трофим Ломакин.

          С Костылевым произошёл трагикомичный случай. Будучи сильно пьяным, он в гостинице забрался по ошибке в чужой номер, разделся в прихожей догола и упал в кровать, где отдыхала женщина. Та с криком вскочила, но Николай решил, что она привиделась ему во сне, и тут же уснул. Администраторша разыскала кого-то из руководителей Госкомспорта, и Костылева с трудом выдворили из номера. Заодно пострадали Удодов и Ломакин, которых видели пьяными вместе с Костылевым.

          В лёгком весе на сборы взяли Игоря Рыбака из Харькова и моего земляка Равиля Хабутдинова из г. Юрга Кемеровской области.

          Для меня остаётся загадкой, почему на сборы попал Р.Хабутдинов, а не Александр Фаламеев из Ленинграда — хороший разумный атлет, набравший на Спартакиаде одинаковую сумму с И.Рыбаком. Боюсь, что тут сыграли роль мои контакты с Александром. Он никогда не чурался общаться со мной при людях, тогда как другие штангисты, находясь на виду, обычно обходили меня за версту.

          После Спартакиады я получил много телеграмм из Кузбасса, в том числе с нашей шахты, из треста «Кагановичуголь», из Киселёвского горисполкома.

          В Москве меня ждали в Госкомспорте, где ещё три месяца назад мне была выделена стипендия. Меня упрекнули, что я её не получаю до сих пор, а Н.И.Шатов рассказал, каких трудов ему стоило включить в мою бумагу пункт о сохранении за мной стажа работы. Мне пришлось объяснить, сколько я при этом потеряю в зарплате, имея на своём иждивении двоих детей, мать, а также двоюродную сестру Герту Циммер, оставшуюся без родителей.

          — Семья несогласна с моим баловством, — подытожил я.

          Шатов задумался, велел мне подождать и ушёл. Вернулся через час и спросил:

          — А как тренер ты что-нибудь получаешь?

          — Несколько лет назад немного платили, но сейчас нет, — сказал я.

          — Так вот, теперь мы будем оплачивать тебе 50 часов тренерской работы в месяц: с профсоюзами я договорился.

          Наша команда во главе с И.Кошкиным уехала домой, я приехал позже. В купе поезда Москва — Сталинск мне встретился человек, который работал комендантом спецкомендатуры для наших немцев. Он быстро вычислил мою национальность, и мы разговорились с ним в коридоре. Комендант сообщил, что вышел специальный указ о снятии нас с учёта в комендатуре. По его словам выходило, что мы, российские немцы, отработали своё за войну Гитлера против СССР и теперь наконец свободны.

          — Спасибо Хрущёву, — добавил мой собеседник, — именно он поставил этот вопрос на Президиуме ЦК КПСС.

          — Хорошая новость, — сказал я. — То-то наш комендант куда-то пропал и больше не интересуется моими делами.

          — Когда приедешь домой, комендатуры уже не будет, — заверил меня собеседник.

          Он сообщил, что наше освобождение связано с недавним установлением дипломатических отношений между СССР и ФРГ. По такому случаю Н.С.Хрущёв якобы договорился с канцлером ФРГ К.Аденауэром, что СССР предложит своим немецким гражданам выбор — остаться в стране или выехать в Германию.

          — Им это ни к чему, — поначалу заверял Хрущёв Аденауэра. — Они народ смирный, не бунтари. Среди наших немцев много коммунистов и комсомольцев.

          — Так давайте предоставим им выбор, — возразил Аденауэр. — Разрешите нам через наше посольство, которое будет создано в Москве, распространить анкеты на выезд российских немцев в ФРГ. Кто хочет выехать, пусть заполнит анкету, мы их примем. А кто не захочет, пусть остаётся, это его дело.

          В конечном счёте Хрущёв согласился, и вскоре из Караганды в Германию отправились несколько эшелонов с немцами. Но тут КГБ втайне организовал в Караганде, в Темиртау и в некоторых других местах кампанию «народного возмущения» против выезда немцев. Фронтовики, воевавшие в Германии, видели, насколько лучше, чем в СССР, живут там люди.

          — Что же это делает Хрущёв? — негодовали они. — Мы воевали, рисковали жизнью, сколько наших товарищей полегло! Это мы должны ехать в культурную Германию, а наши немцы пусть вкалывают здесь и искупают свою вину.

          Мой собеседник рассказывал об этом, оглядываясь по сторонам. Я возразил, что не слышал ни о какой свободе выезда для наших немцев.

          — Ну да, — сказал попутчик, — объясни вам всё это, и вы тут же уедете из Сибири в более тёплые края.

          — Так что же это за реабилитация, если я не могу вернуться в свой дом в Донбассе, из которого меня выселили ни за что ни про что? — спросил я.

          — А ты представь себе, что в твоём доме живёт человек, воевавший с немцами. Ты приедешь, предъявишь свои права, ему вроде бы нужно будет освободить для тебя место. Тут вступит в действие право силы, право победителя, человека, которому много чего обещали перед тем, как он шёл в атаку. Этот бывший воин достанет охотничье ружьё и возьмёт тебя на прицел.

          — Выходит, геноцид против российских немцев продолжается, — заметил я. — Что же это такое? Когда-то немцев пригласили переселиться в Россию, немцы заселили необжитые места, не райские уголки. У русских нет оснований нам завидовать. А между тем один народ по-прежнему подталкивается к сведе́нию счётов с другим. Значит, государству, по-бандитски нас разорившему, этого ещё мало?

          Бывший комендант внимательно посмотрел на меня.

          — Да-да, по-бандитски! — повторил я. — Так поступают бандиты и террористы. Нам говорили, что это было из-за войны. Но война давно закончилась, а власти, зная, что наш народ ни в чём не виноват, продолжают издеваться над нами.

          Мой собеседник остановил меня жестом:

          — Погоди, пойдём поужинаем.

          Мы заняли столик в вагоне-ресторане. Попутчик сообщил, что его зовут Иваном Семёновичем, и спросил:

          — Так на чём мы остановились?

          — Как можно молчаливо соглашаться с теми, кто живёт в чужих домах и готов мстить их хозяевам? — продолжал я. — «Органы» представляют дело так, будто они здесь ни при чём, а всё исходит от самого русского народа. Но разве вы, сотрудники «органов», не часть этого народа? Что скажут о вас ваши внуки? Или вы рассчитываете, что время всё сотрёт?

          — Я уже не работаю в «органах», меня уволили, — тихо ответил Иван Семёнович. — Видимо, в Кремле сидят люди, которые рассуждают не так, как ты. Судя по всему, ваши страдания ещё не окончены. Вы, российские немцы, стали заложниками Второй мировой войны.

          После третьего фужера шампанского мой собеседник раскраснелся.

          — Национальный вопрос вечен, — сказал он. — Гитлеру было выгодно обвинять во всём евреев, у нас кому-то выгодно вроде бы защищать русских в ущерб немцам. Скажи-ка, Рудольф, как же при всём том, что пришлось вынести вам, немцам, у тебя хватило сил терзать себя штангой?

          — Тут много причин. Я с детства стремился быть первым — правда, не в учёбе. Рос в деревне, всё время носился бегом. Ходить шагом было для меня мукой, а вот сбегать за 8 километров искупаться в пруду не составляло труда. Физическая закалка спасла в ссылке и меня, и мать. Я бегал в лес за дровами даже по ночам, а когда нечего было есть, нёсся собирать милостыню быстрее других побирушек, и мне подавали первому. Но когда я спустился в шахту, у меня забарахлило сердце, начались проблемы с лёгкими. Нас по 16-18 часов держали под землёй, где почти не было воздуха. Меня на 3 месяца вывели из шахты по болезни, и тут подвернулась возможность заняться борьбой. У меня неплохо получалось, однако ваш брат комендант не отпускал меня на соревнования. Тогда я занялся штангой, и это пошло на пользу и моему здоровью.

          Это был тот редкий случай, когда я получил информацию непосредственно от человека, связанного с «конторой глубокого бурения», как в то время в народе называли КГБ.

          Я почувствовал, что при Хрущёве в нашей стране начинается новая эра. Сталин ещё всюду стоял на пьедесталах, но по всему было видно и слышно, что развал социалистической системы уже не за горами.

          Мой собеседник решил заказать ещё по 100 граммов водки. Я стал отговаривать его: мол, мы и так уже долго занимаем место, люди ждут, однако он уговорам не поддался.

          Иван Семёнович говорил много нелестного по адресу «органов», особо подчёркивая, что после войны они стали неуправляемыми. Видимо, ему казалось, что я разделяю его взгляды. Но я чувствовал, что чёрного кобеля, как говорится, не отмоешь добела. След его прошлой деятельности в нём всё равно оставался.

          Я вспомнил своего отца, для которого тоже не прошло бесследно его пятилетнее пребывание за колючей проволокой.

          Профессия и образ жизни накладывают сильный отпечаток на характер человека. Я часто ездил в поездах и обычно быстро определял род занятий своих попутчиков. Легко распознать учителей — они воспитанные интеллигентные люди, но их так и тянет в чём-то поправить своего собеседника. Нетрудно определить врачей — они тщательно всё протирают, и если ты пожалуешься, скажем, на головную боль, то тут же получишь от них уйму рекомендаций. А философов просто заслушаешься: говорит — будто по книжке читает.

          Однажды я ехал из Москвы в Ригу. К нам в купе сел человек, одетый как-то по-особому. Он открыл книжку и стал читать, ни с кем не общаясь. Через три часа нам принесли чай, горячий и очень вкусный. Слыша, как мы беседуем между собой, наш попутчик не выдержал. Он извинился и представился нам как профессор русского языка, изучающий говор людей в различных регионах. Каждому из нас он сказал, откуда мы родом. Со мной ему было посложнее — я то и дело вставлял в свою речь украинские слова. Но когда мы с ним разговорились, он сказал:

          — Я понял: ваш родной язык — не русский.

          Как выяснилось, наш попутчик был евреем и хорошо говорил по-немецки. Мы перешли на немецкий, и он верно определил, что мои предки происходят из швабов.

          После каждой поездки, приезжая домой, я кое-что записывал. Мне казалось, что я подрос ещё на несколько сантиметров.

          Я переживал, что мои ученики и коллеги по штанге не привозят со сборов ничего интересного. Да и после ухода из спорта от них трудно было услышать что-нибудь примечательное. Они научились слушать, но не говорить. Их тоже было нетрудно распознать в пути.

          Поезд часто останавливался, и я, как всегда, бегал по перрону, приседал, скакал на одной ноге, прыгал в длину.

          Сколько ни вёз бы меня поезд, я всё равно в конце концов возвращался к себе в Киселёвск. Меня никто никогда не встречал. Я понёс на себе свои чемоданы и вещи, купленные в Москве.

          Возвращаться домой, поверьте, очень мило и приятно, особенно рано утром. Было уже начало осени, хотя трава всё ещё как будто стремилась подрасти. Перепады температуры способствуют концентрации влаги. Если есть роса — значит, дождя сегодня не будет.

          Я успел вовремя, шёпотом сообщила мать, дети и Валентина ещё спят. Нет большего блаженства, чем влезть в тёплую постель под бок к жене. Валентина всегда ровная в проявлениях, бурные восторги не в её натуре. Она никогда не учила меня тому, что правильно и что неправильно, принимала всё как есть. Первый вопрос: как выступил? Затем: как доехал? Долго рассказывать некогда, скоро уже начнёт светать.

          Я проснулся оттого, что дочь Ольга открывала мне пальчиками глаза и обнимала меня.

          — Papa, Papa, du bist wieder gekommen! Wir haben gedacht, du kamst nicht mehr.*

          Младшая дочь Лиля стояла в кровати, топала ножками, что-то лепетала по-своему, теребила привезённую куклу. В основном её интересовало, как кукла одета, она старалась стянуть с неё платьице.

          — Du bist verruckt, — говорит ей Олечка. — Das darf man nicht.**

          _____________________________________

          *Папа, папа, ты опять приехал! Мы думали, ты больше не приедешь.

          **Ты с ума сошла. Так нельзя.

          _____________________________________

          После завтрака Валентина ушла на работу, а я стал ждать брата Николая: нужно было ехать ворошить сено, а то оно могло сгнить.

          Николай поздравил меня. Третье место на Спартакиаде народов СССР — это неплохо, газета «Кузбасс» хорошо обо мне написала.

          — Ну и дела! — воскликнул брат. — Мы работаем по две смены, иногда и больше, выполняем по две нормы, а ты вот как — со своей железкой на весь Союз славишься! Не думал я, Рудольф, что ты так далеко смотрел вперёд. Знаешь, меня на шахте поздравляют, думая, что ты — это я. А я принимаю поздравления и благодарю.

          Затем брат расспросил, как выступила наша команда. На поле, во время обеда я сообщил ему, что нас сняли со спецучёта в комендатуре. Брат усмехнулся.

          — Да, наш бывший десятник по комендатуре Кайзер сказал мне, что ему больше не надо подавать на нас списки. Выходит, нас вынули из петли. Но если повисевших даже вынимают из петли, толку от них всё равно не будет.

          Брат разлил по стаканам молоко. Сильно грело солнце, тёплый ветер моментально высушивал сено. Мы решили сметать его. Крепкие вилы выдержали усилия моих неслабых рук. Брат утаптывал сено, а я его заваливал. Стало темнеть, мы оглянулись — у нас стояло четыре зарода («зарод» — это по-сибирски копна): два Николаю и два мне. Это значит, две машины сена. Сено есть — будет и молоко.

          Больше всех радовалась мать. Она никогда не надеялась на советскую власть, всё повторяла:

          — Коммунисты не думают о людях, они думают о том, как навязать свои идеи другим странам.

          На другой день я ощутил боль в мышцах. Выходит, при подъёме штанги работают не все мышцы? Видимо, мы уделяем недостаточно внимания общефизической подготовке. Сила нам нужна и на работе, а работа часто непредсказуема.

          Меня включили в аварийную бригаду для срочной работы. Наш главный механик Иван Романович Соловьёв назначил специальное время, чтобы я рассказал о том, как проходили наши соревнования на Спартакиаде. Главное, что интересовало его самого — не допускалась ли по отношению ко мне дискриминация?

          — Как я теперь понимаю, — сказал он, — запрет немцам трудиться на ответственных работах был отменён ещё в прошлом году, но приказы о запрете у нас всё ещё действуют.

          Я пожал плечами, поскольку не мог ему ответить. Но я заметил, что Соловьёв хотел, кроме того, услышать от меня нечто такое, о чём он уже знал, но мы с ним ещё не разговаривали. И я рассказал, что наших немцев сняли с учёта комендатуры.

          — Ага, — сказал Соловьёв, — то-то заведующая личным столом заставляет нас оформлять всех немцев так же, как и остальных.

          Осень, как всегда, была у нас напряжённым временем года. Хорошо, что мой организм функционировал осенью лучше.

          Картофельную кампанию мы одолели с помощью моих штангистов, засы́пали картошкой два погреба. Сена заготовили сполна, зарезали бычка и пару свиней. Если есть молоко и мясо, то жить можно.

          Брат всё уговаривал меня бросить штангу и заняться образованием. Он наконец получил возможность учиться в горном техникуме.

          После Спартакиады я выступал на вечерах, организованных трестом «Кагановичуголь». Многие присутствующие не имели представления о штанге. Мы специально привозили штангу, чтобы люди ощутили, что это за вес — 160 кг. После того как все желающие пробовали оторвать штангу от пола и не могли этого сделать, люди не верили, что я этот вес беру на грудь, а затем выталкиваю вверх.

          Когда мой товарищ Анатолий Тузов сообщил на одном из вечеров, что я работаю на шахте, его освистали.

          — Ты нам сказки не сочиняй, — говорили ему. — У нас на шахте числятся четыре футболиста, так они не работают, а только получают зарплату.

          Я объяснил Тузову, почему не соглашаюсь на стипендию Госкомспорта СССР. Да, я, как уже отмечал, не хотел терять выслуги лет. Но, кроме того, забитые от тренировок мышцы быстрее восстанавливались на производстве. Я доказал это тем, что сравнивал свою объёмную работу за месяц в домашних условиях и на сборах, выявляя при этом степень усталости.

          Далее, предположим, что идёт подготовка к официальным соревнованиям, где нужно показать хороший результат, от которого зависит решение вопроса о стипендии. Это означает три месяца упорных тренировок, потом соревнования, затем опять тренировки и соревнования. И если теперь не повысишь свой предыдущий результат, то тебе понизят стипендию и поставят на контроль. А если в следующий раз результат опять не повысится, то стипендию снимут и отдадут её другому.

          Внешне этот процесс отбора справедлив, но многое для атлета здесь зависит от гибкости спины его тренера. Кстати, термин «гибкость спины» провозгласил с трибуны штангист Аркадий Воробьёв по отношению к деятелю тяжёлой атлетики Константину Фёдоровичу Артемьеву.

          Если руки у тренера не пустые и портфель его что-то оттягивает, то руководители отдела тяжёлой атлетики Госкомспорта СССР могут по своему усмотрению продлить стипендию ещё на год, ссылаясь на молодость спортсмена и т.д.

          А рост результата зависит главным образом от двух факторов. Первый — молодость и хорошее кровоснабжение, то есть хорошая венозная система атлета. Второй — стратегия наращивания объёмной работы по всем аспектам анатомии. Если от природы у штангиста нет гибкости, которая нужна, чтобы мышцы-антагонисты не мешали мышцам-синергистам, то требуется определённое время, чтобы создать условия для реализации желаемого. Поэтому не каждый профессиональный штангист-стипендиат сможет выполнить план Госкомспорта СССР. Возникает противоречие между желаемым и требованиями плана. Из-за возраста я мог использовать только второй фактор.

          Но и это ещё не всё. Я был штангистом-«сиротой», то есть у меня не было тренера. А это значило, что всё приходилось анализировать самому, на что тоже требовалось время. Время и мои возможности не сочетались с посторонним диктатом или с какими-нибудь тёмными делишками, которыми занимаются люди, прикрываясь благими намерениями.

          Надо мной также дамокловым мечом висел возрастной ценз, за который фактически выступала вся спортивная печать. Когда старший тренер сборной Н.И.Шатов подавал списки на стипендию, то в плановом отделе Госкомспорта СССР смотрели не на фамилию и не на национальность, а на возраст спортсмена. Шатов рассказывал, с каким трудом добился, чтобы мне выделили хотя бы минимальную стипендию.

          — Как же вы смогли их уговорить? — спросил я.

          — Я сказал: посмотрите на фамилию этого человека. Он немец и до сих пор был невыездным. Как же мы могли привлекать его к соревнованиям в молодости? А теперь немцев сняли со строгого надзора, и в секретном отделе сказали, что он может выезжать.

          По словам Шатова, в плановом отделе его спросили:

          — Что это значит «сняли», он что — в петле висел?

          — Его сняли со спецучёта в комендатуре, где он находился как немец, — пояснил Шатов.

          — Так Плюкфельдер — немец из Германии?

          — Нет, наш, советский.

          — Мне из-за тебя пришлось объяснительную писать, — говорил Шатов.

          Все эти разговоры со старшим тренером страны Советов по тяжёлой атлетике Николаем Ивановичем Шатовым я пересказал начальнику треста «Кагановичуголь» Глебу Александровичу Быстрову, который пригласил меня к себе через наш личный стол.

          Перед этим меня вызвал наш главный механик И.Р.Соловьёв. Он был озабочен тем, чтобы я, пользуясь случаем, выпросил у Быстрова сверх фондов необходимое нам электрооборудование, а также пару электровозов Ю-10. После войны США прекратили поставлять нам электровозы, а два американских электровоза, которые были у нас на шахте, отслужили свой срок. При этом они прослужили около пятнадцати лет, тогда как советские электровозы служили максимум 5-7 лет. Я передал список Г.А.Быстрову.

          Как я уже упоминал, у Быстрова был хороший заместитель и друг — Виктор Александрович Бакатин. Не считая двух наших встреч с Быстровым у нас на шахте, ни одна моя беседа с ним не обходилась без Бакатина.

          Г.А.Быстров имел способность внимательно слушать собеседника. Когда я рассказывал ему о волновавших меня проблемах, он как бы сжимался в кресле и замирал. Быстров очень не любил, чтобы ему мешали в такие моменты, и гневно отчитывал за это секретаршу. На сей раз мы говорили в основном о том, как я, работая на производстве и имея подсобное хозяйство, что в послевоенные годы поощрялось, сумел подготовить трёх мастеров спорта.

          Быстров задавал вопросы, шаг за шагом проясняя интересовавшие его моменты.

          Через месяц наша бригада электриков привезла на трёх машинах из Прокопьевска два искомых электровоза и ртутный выпрямитель. Начальство шахты было довольно, что я выполнил такое хорошее дело. Однако все говорили:

          — Штанга — штангой, но лучше Быстров подбросил бы нам хорошего тренера по футболу. Штангу могут одолеть только сильные, а что же делать нам, слабым?

          В то же время не хочу скрывать, что администрация хорошо относилась к нашим штангистам. И некоторые из них спекулировали этим. В таких случаях мне приходилось принимать огонь на себя, и это вызывало беспокойство у нас в семье. До брата доходили слухи, да и моей жене говорили: мол, ваш Рудольф — диктатор, он видит не человека, а только результат.

          На самом же деле всё было построено просто: если ты оформился в нашу бригаду, то и надо ходить к нам на тренировки — штангист твоего веса нужен команде. Между тем порой выяснялось, что человек использовал меня для оформления на хорошую должность, делал вид, что вошёл в команду, а чуть прижало — сразу: не могу! Но шахтком меня понимал, и наш мудрый штангист переводился на работу на общих основаниях.

          Меня всё больше тревожил тот факт, что наша печать писала о любительском спорте, а в Москве, в отделе Госкомспорта, уже давно ввели для спортсменов стипендии, то есть ставки. Причём мы, спортсмены, понятия не имели, какая ставка самая высокая, а какая — самая низкая.

          На чемпионате СССР 1954 г., в котором я участвовал, среди призёров оказались лишь три спортсмена, представлявших профсоюзы: чемпион в тяжёлом весе Алексей Медведев («Крылья Советов», Москва), третий призёр в весе 75 кг Михаил Акопянц («Строитель», Ереван) и третий призёр в весе 67,5 кг Александр Фаламеев («Авангард», Ленинград). Остальные 18 призёров представляли «Динамо», то есть милицию и КГБ, или «ЦСКА», то есть армию и флот. А это составляло не более 10-15% населения. Но разве рабочие люди были слабее милиционеров или военнослужащих? Получалось, что наши верхи одобряют махровый профессионализм.

          Между тем, как я уже писал, в 1948 г. председатель Кемеровского облспорткомитета А.Д.Краснов дисквалифицировал меня за встречу с циркачом Т.Буниным. При этом Краснов опозорил меня своим приказом, который гласил: «За встречу с профессионалом в корыстных целях, в порядке наживы». Это послужило немаловажной причиной моего ухода из любимого вида спорта — классической борьбы. Выходило, что у нас в СССР имеет место сугубо любительский спорт.

          И что же я вижу теперь? Секретные письма и приказы, стипендии, причём кому и за что, определяет только старший тренер сборной.

          В нашем откровенном разговоре с Г.А.Быстровым я затронул и этот каверзный вопрос. Быстров посмотрел на своего заместителя В.А.Бакатина. Тот покрутил головой, помолчал и затем сказал:

          — Да, шахтёрский труд не сравнить с работой милиционера или студента вуза. Но ведь и у шахтёров энергозатраты не везде одинаковы. Вот ты, Рудольф, работал на участке, работал непосредственно в забое, работал в камере, работал на основном штреке и работал в мехцехе, в подземной бригаде и электриком на поверхности. Помню, вы с нашим врачом исследовали, каковы при этом потери собственного веса. Понятно, непосредственно в забое энергозатраты больше — не хватает кислорода, да и температура повышена. Ты ведь выяснил, что при этих условиях нужно тренировки сокращать?

          — Да, — согласился я. — А когда мой друг-штангист перешёл на основной штрек, то убедился, что там более прохладно, чем при добыче в камере или под щитом.

          Быстров вышел из-за стола и подсел ко мне, как бы показывая, что общается со мной не по службе.

          — Скажи, Рудольф, — сказал он, — а есть ли у наших шахтёров перспектива в большом спорте, например, в тяжёлой атлетике? Судя по тому, что ты говоришь, позволить себе порезвиться после работы могут только те, у кого наименьшие энергозатраты на производстве. Они добьются успехов в тяжёлой атлетике, достигнут высшего спортивного мастерства. А шахтёрам, получается, остаётся рабский труд, и «Динамо» или Вооружённые Силы всегда будут пожинать плоды своего преимущества.

          — Не совсем так, — сказал я. — Например, автоинспектор, который стоит на дороге, дышит выхлопными газами и постоянно испытывает стрессовые ситуации с водителями, тоже не выдержит больших нагрузок со штангой. Или взять военнослужащего, участвующего в учениях: у него может замедлиться рост спортивного мастерства. Разница между нами и, с другой стороны, «Динамо» и Вооружёнными Силами в том, что они ничего не производят. Если автоинспектор просидит весь день в будке, то шофёрам это будет только в радость. А вот если инспектору станет холодно в своей будке, он забеспокоится и скажет: мол, чем Плюкфельдеру штангу поднимать, он лучше нам угля добыл бы. Так и с детскими садами, и со школами.

          Быстров повернулся к Бакатину, тот поднял большой палец, что свидетельствовало, видимо, о согласии со мной. Я сидел сосредоточенный, ожидая, что они скажут: мол, ты, голубчик, сам себе объявил смертный приговор и объяснил, почему шахтёрам нечего делать в большом спорте. Быстров прилёг грудью на стол и сказал:

          — Но ведь ты, Рудольф, — призёр Спартакиады народов СССР. Единственный призёр-шахтёр, который регулярно ходит на работу. А говоришь, что шахтёры выпадают из спорта, что они не могут состязаться со всеми остальными.

          — Могут, но меня трудно сравнивать со всеми, — пояснил я. — Я много испытал во время войны, работал в военные годы в шахте. В этих условиях выжили только те, кто имел сильную волю и природное здоровье. И потом, я ведь не говорю, что шахтёры автоматически выпадают из игры в высшем спортивном мастерстве или в олимпийской программе. Просто нам нужно воспользоваться опытом «Динамо» и Вооружённых Сил. У нас на производстве тоже есть работы, которые могут хорошо сочетаться с тяжёлой атлетикой.

          — Я понял, Рудольф, — сказал Быстров, — а кто тебя поддерживает в этом вопросе?

          — Всё руководство шахты. Да и нам, штангистам, в радость наша особая работа на шахте.

          Затем Г.А.Быстров поинтересовался материальными проблемами штангистов. Я рассказал, что до пяти дней участия в спортивных мероприятиях обеспечивают наши профсоюзы, а остальные дни — организация, проводящая соревнования или сборы.

          — Из-за своих частых выездов, — добавил я, — я потерял в прошлом году 15% выслуги лет, а в этом потеряю ещё больше.

          Быстров посмотрел на Бакатина.

          — Слушай, давай выпишем Рудольфу премию. Узнай, сколько мы можем дать ему по нашему законодательству. А то он славит наших шахтёров и от этого ещё и страдает.

          На этой хорошей ноте и закончилась наша беседа. Я вновь встретился с Г.А.Быстровым и В.А.Бакатиным нескоро.

          Премию, правда, я так и не получил. Видимо, это был тот случай, когда желаемое не совпадает с возможным.

          Подготовка к зимнему периоду будоражила у нас на шахте всех. На селекторных совещаниях шёл грубый разговор на эту тему на подобающем шахтёрском лексиконе. Так уж у нас было принято, ругательства воспринимались как серьёзный подход к проблеме.

          Нужно было утеплить три главных вентилятора, двойные двери в подъёмной машине, подвести тёплый воздух к вспомогательному стволу. Руководствовались известным лозунгом: готовь сани летом, а телегу зимой. Спорт спортом, а добыча угля — это главное, что нас кормит.

          Я до сих пор восхищаюсь начальником нашего мехцеха Александром Терентьевичем Клышко, тем, как хитроумно он использовал нас, штангистов. Он понимал мои суждения о работе, которые я высказывал ему, и знал, что я вхож к высшему руководству треста и шахты. Дело у нас ладилось.

          Штангисты работали, тренировались, неплохо получалось у нас и производство потомства. Так, у Алексея Вахонина намечался уже второй ребёнок.

          Не знаю почему, но я не люблю ходить на дни рождения, свадьбы, именины и крестины. Правда, мой друг Иван Вагнер всё же уговорил меня стать кумом. Там всё было хорошо, но у меня не лежала душа к тому, чтобы видеть, как под воздействием алкоголя люди начинают меняться. Водка действовала на них как наркотик.

          6 сентября 1956 г. подоспел и мой день рождения, мне исполнилось 29 лет. Годам своим я не верил. Мы собрались у нас, пришли подруги Валентины. Как всегда, рядом был мой неизменный друг Иван Кошкин.

          Неудачная женитьба и смерть дочери несколько подкосили Ивана. Он развёлся, обитал в общежитии, и наш дом был его отдушиной. Мою мать он звал тётей Минной. У Ивана, как я уже писал, был дефект речи, но мы настолько к нему привыкли, что не обращали на это внимания. С моей матерью он мог беседовать часами.

          Дни рождения мы справляли только со своими. Если моему тестю нужно было в тот день на работу, то мы с Валентиной, бывало, шли к нему.

          Мать Валентины, Райнгольдина Юлиусовна, урождённая Загер, была женщиной невозмутимой, она никогда ничем не восхищалась и ничего не драматизировала. Моя тёща всё время копалась в огороде, выращивая лук-батун. Только сойдёт снег, а она уже сидит на базаре и витаминизирует шахтёров. За лук она брала копейки и говорила:

          — Я его не продаю, а раздаю. После зимы витамины нужны всем. А мой труд минимальный. Ты ведь тоже, Рудольф, не берёшь денег со своих учеников, когда их тренируешь?

          Я спросил у Валентины, почему тёща так поступает. Жена рассказала, что ещё во время войны, живя в Восточном Казахстане, в посёлке Каинды, её мать выращивала на вскопанном целике табак и тыкву.

          Табак сушили, рубили, и мать стаканами продавала его на базаре. За это её и арестовали. Она месяц просидела в тюрьме, пока в милицию не представили справку, что она сама вырастила табак, а не спекулировала им. За этот месяц она многое увидела и услышала и очень боялась вновь оказаться в тюрьме. Поэтому и потому стремилась как можно быстрее сбыть свой товар, дабы не попасться на глаза милиционерам.

          Вскоре тёща сама рассказала мне, как сидела в тюрьме:

          — У меня было полмешка сушёного турецкого табака, особый сорт. Местный участковый знал, что я своими руками вскопала землю возле речки и сама сушила табак на воздухе. Однажды он спросил меня при встрече:

          — Зигель, когда я попробую твой самосад?

          Я сказала, чтобы он пришёл через неделю. Когда он пришёл, я наполнила ему все карманы, и он поблагодарил меня.

          Мы резали и крошили табак с Валентиной, чуть руки себе не угробили, у нас от ножа появились мозоли. И вот табак был готов. Я взяла маленькую сумку табака, где-то с килограмм, и понесла продавать. В то время табак был в большом дефиците. Мужики меня окружили и чуть не затоптали. И я снова по ночам крошила табак. Он был нужен людям, да и я дёшево его продавала. На этот раз взяла мешочек побольше. Подошёл участковый:

          — Насыпь мне в карман два стакана табака, и я закрою на тебя глаза. А то без документов и справки райисполкома табак продавать нельзя.

          Я насыпала ему три стакана. А тут солнышко хорошо пригрело, ветерок подул, и наш табак уродился великолепный, высокий, от него пахло издалека. Мы с Валентиной рубили его всю субботу и воскресенье. Валентина где-то нашла специальную машинку, которая великолепно крошила не только листья, но и корень. Этим табаком мы себе глаза попортили, да и надышались — аж до тошноты.

          Я попросила у соседа тележку и повезла весь мешок на базар в Каинды. Наш участковый был уже тут как тут, подставил карман. Люди возмущались, что он лезет без очереди. Один казах кричал по-своему: мол, топай отсюда, легавый! Вскоре подъехала милицейская полуторка, в ней сидели три милиционера.

          — Бабка, — велели они, — давай документ, что ты сама вырастила табак, а не то получишь срок за спекуляцию.

          — Вот народ, он не даст соврать, — сказала я. — Я сама сажала табак, это все знают.

          А они мне:

          — Садись в машину, бабка. Табак мы конфискуем, разберёмся в отделении.

          Меня привезли к начальнику милиции, поставили табак посреди комнаты. Начальник заставил меня развязать мешок и сказал:

          — Нам позвонили, что фашисты продают отравленный табак. Закури-ка сама, и тогда я поверю, что это не так.

          — Я не курю и никогда не курила, — ответила я.

          Начальник оторвал кусок газеты, закрутил цигарку, протянул мне и поднёс спичку. Что мне оставалось делать? Я задымила.

          — Давай-ка не дури, — сказал начальник, — а втягивай дым в себя.

          Я затянулась, и у меня вдруг закружилась голова. Господи, подумалось, может, я и впрямь отраву продаю? Но ведь все хвалили. Голова так кружилась, что я чуть со стула не упала. Начальник крикнул милиционера:

          — Отведи её в общую камеру для предварительного заключения. Вот так они и обманывают — сажают всякую отраву, а говорят, что это табак.

          Меня повели, но в ногах будто был свинец. Как же, думала я, эту гадость курят мужики? Меня затолкали в сырую комнату. Там сидели одни полуголые молодые девки и курили. Они посадили меня на краешек топчана и окружили гурьбой. Только я рот открыла, как одна сказала:

          — Да она же немка!

          — Значит, ты считаешь, что у тебя табак отравленный? — всё допытывалась у меня ещё одна. — Закури-ка вот мою закрутку, и тоже в затяг.

          Я два раза затянулась, и получилось то же самое, что и у начальника милиции. Тут-то я поняла, что начальник меня обманул и что у всех, кто начинает курить, кружится голова.

          Прошло три дня. Валентина через знакомых передала мне буханку, варёную картошку и табак в коробке. Девки-проститутки, конечно, все мои продукты съели. От моего табака по камере пошёл сизый дым, и я поняла по запаху, что табак у меня очень хороший.

          Через три дня меня вызвали к следователю. Но прежде чем снимать допрос, меня заставили помыть два коридора. Я вымыла, а следователь к тому времени уже ушёл. Так я и мыла полы через день.

          Следователь сделал запрос, и Валентина пошла в сельсовет с двумя соседями. Они подтвердили, что Райнгольдина Юлиусовна продавала табак, который сажала сама. Через месяц состоялся суд, и мою будущую тёщу освободили.

          — Девчонки учили меня блатным словам, — говорила она. — Там я такого насмотрелась, что если мне кто рассказал бы, ни за что не поверила бы. Никогда не думала, что милиция может так гадко поступать.

          — А мешок вам вернули? — полюбопытствовал я.

          — Да, но только пустой.

          После этого тёща прекратила выращивать табак. А если сама закурила бы, то, может, интерес к этому делу у неё так и остался бы.

          Время шло. Только закончились одни соревнования, как мне опять пришёл вызов. Мои познания в области повышения спортивного мастерства свидетельствовали, что часто выступать на соревнованиях нежелательно, но нам пришлось выступить, не снижая нагрузок.

          В команде появилось пополнение. Однако в большинстве своём новички задержались у нас ненадолго. Примерно 60% ушли потому, что их результаты росли медленно. Не нравилось им и то, что гриф штанги имел насечку, о которую рвались мозоли. Немаловажное значение имело отсутствие поддержки новичков со стороны друзей. Если к нам приходил хороший парень с перспективой, то я, как правило, прикреплял к нему штангиста-фанатика.

          Но часто из этого ничего не выходило — если атлет не мог переносить боль в мышцах и в суставах. Холодный гриф штанги ложится на твою грудь, давит на ключицы — спасу нет. Только волевые люди способны вынести эту боль.

          Правда, на штангу переходили многие борцы. В борьбе тоже ласкового мало, и к тому же там нет времени примериться: тебя хватают, хочешь или не хочешь, и тут же ставят в безвыходное положение. А в тяжёлой атлетике можно разумно, без особой спешки класть штангу на грудь.

          К сожалению, я нигде не читал в литературе, как штангисту надо привыкать к боли и можно ли привыкнуть к грифу, шершавому, как рашпиль. Однако практика показывает, что любая часть нашего тела со временем адаптируется к определённым нагрузкам. Грудь и место чуть повыше, где начинается шея, в течение года становятся от грифа штанги такими же жёсткими, как мозоль на ладони. И боль уменьшается — утолщение кожи защищает нервные окончания.

          Но проходит немало времени, пока человек к этому привыкает. Поэтому нашей основной надеждой были старые кадры приезжих штангистов.

          За год мы выступали командой по 10-11 раз — почти каждый месяц.

          Меня вызывали на центральные сборы по линии РСФСР или СССР. В России старшим тренером по тяжёлой атлетике был Дмитрий Петрович Поляков, безвременно ушедший из жизни в 1965 г. Он работал в московских клубах — в «Динамо» и немного в «Локомотиве».

          Д.П.Поляков впервые стал чемпионом РСФСР в 1927 г. в Ленинграде, а чемпионом СССР — в 1928 г. в Москве. Он был заслуженным мастером спорта СССР, установил 14 всесоюзных рекордов. Закончил выступать в канун войны, когда ему было 34 года.

          Общаясь с Дмитрием Петровичем, я увидел в нём интеллигентного человека, говорящего на хорошем русском языке и вставляющего в свою речь старинные слова. Он напоминал мне моего наставника профессора А.А.Гинке, о котором я написал в первой книге.

          Поляков был немногословен, курил трубку, и когда сильно раскуривал её, это означало, что он собирается что-то сказать. У него был острый ум. Он никогда не вмешивался в методику тренировки, но всегда с вниманием выслушивал нас. Только если атлет уж слишком сильно сбивался с пути истинного, Поляков осторожно подавал совет.

          Поселившись в гостинице, я тут же направлялся к Полякову. Меня удивляло, что он никогда не интересовался моим происхождением, хотя о семье расспрашивал каждый раз. Только теперь я понял, что Поляков не хотел сыпать мне соль на раны.

          Главной темой для разговора у него являлись автомобили — он по профессии был автомехаником. Конечно, он ругал меня, что я продал свою «Победу». У Дмитрия Петровича был старый американский «Бьюик». Он рано овдовел и каждый год в свой отпуск один путешествовал на этом автомобиле по югу, в основном по Кавказу. Я спросил, не угнетает ли его одиночество.

          — Нет, там я не одинок. Я среди гор, а горы — это мои друзья, — ответил Поляков, выбивая пепел из трубки, чтобы снова набить её и продолжать травить свой организм.

          Меня удивляли его логичность во всём, его практицизм в отношении тяжёлой атлетики, его познания в области инженерии и космоса. Но удивляло и слабоволие Полякова по отношению к себе.

          Как-то я попросил у Дмитрия Петровича разок затянуться. Он отдал мне свою трубку и тут же протянул платочек, чтобы я протёр её перед курением. От неё несло перегаром смолы. Поляков смотрел, как я курю, и сквозь морщинки его лица проглянула улыбка, что редко с ним бывало. Я чуть подымил, затем резко втянул дым, оголил себе предплечье левой руки и подул на него. На руке появился отчётливый след смолы.

          Поляков пожал плечами: он прекрасно знал о составе табачного дыма. Видя, что ничем не удивил Дмитрия Петровича, я подумал: ум умом, но человеческие слабости не дано понять никому. После меня Поляков снова протёр мундштук и взахлёб вытянул самое сладкое, что оставалось на дне трубки. Затем мы пошли с ним в сторону гостиницы.

          Было это в Нальчике. Мы находились в красивом парке, его голубые сосны ошеломляли нас. Но я думал не о красотах природы, а о разнице между живыми существами с первой и со второй сигнальными системами. Задал этот вопрос Полякову и услышал:

          — Что же тут непонятного? Мы, люди, мыслим, а животные — скажем, собаки, лошади или кошки — не мыслят, а руководствуются инстинктами и рефлексами.

          Тогда я рассказал ему об эксперименте английских учёных — с помощью специального приспособления они приучили курить собак.

          — Недаром говорят: куришь как собака, — перебил меня Поляков.

          Соль эксперимента состояла в том, что собакам долго не давали ни есть, ни курить, а затем враз подали еду и курево.

          — Как вы думаете, Дмитрий Петрович, что собаки начали делать первым делом — есть или курить? — спросил я.

          Поляков кряхтел и молчал. Было похоже, что он, вопреки обыкновению, хотел увильнуть от ответа. Он понял мой намёк. Задумался, как над шахматной доской, и наконец сказал:

          — Видишь ли, Рудольф, даже учёные не могут точно сказать, что такого привлекательного в этой заразе, а ты хочешь, чтобы я ответил тебе одним махом. Собаки, видимо, бросились на курево — у них сработала первая сигнальная система.

          — А если вам долго не давать еды, то как вы поступили бы?

          — Я набросился бы на еду, без еды жить невозможно, — так же неспешно ответил Поляков. — Я подумал бы: сначала поем, а потом покурю. У меня, в отличие от собак, вторая сигнальная система.

          — Но почему же люди, если у них вторая сигнальная система, травят себя куревом и сознательно укорачивают свою жизнь? — продолжал я.

          Дмитрий Петрович вытащил трубку изо рта и посмотрел на меня.

          — Так ты считаешь, что я слабовольный человек и нахожусь где-то между первой и второй сигнальными системами? — спросил Поляков. — Ловко ты меня поддел, Рудольф. Какое у тебя образование?

          — Десятый класс никак не могу закончить.

          — А рассуждаешь вполне по-марксистски: мол, всё должно подчиняться разуму. Это коммунисты считают, что только если научить человечество мыслить так же, как они, то его можно спасти. Учиться — не работать, это так. Но тем не менее не мешает и поучиться. Однако сколько нас ни учили бы, на вкус и на цвет науки нет. Лишь такие марксисты-ленинцы, как ты, думают: «Не можешь — научим, не хочешь — заставим».

          Я молчал и думал: вот так влип! Никогда не предполагал, что я ленинец или сталинец, а тут, глядишь, ещё и в ЦК КПСС попаду. Дмитрий Петрович Поляков был неутомимым спорщиком. И я вспомнил, как однажды стал свидетелем спора между ним и С.И.Розенфельдом, уже знакомым читателю.

          Это было на собрании, где, как обычно перед соревнованиями, особенно командными, присутствовали и судьи, и участники. Поляков уже тогда был старшим тренером сборной РСФСР.

          На собрании ставились каверзные вопросы, и Розенфельд был столь цепок в своих рассуждениях, что Поляков заливался потом. После собрания, когда я подошёл к нему, он ругался матом по адресу Розенфельда.

          Будто угадав мои мысли о том давнем эпизоде, Поляков спросил:

          — А ты, случайно, не родственник Семёна Исааковича Розенфельда?

          — Нет, — ответил я, — хотя мы земляки: оба родом с Донбасса.

          Пришла пора идти на обед, и мы с Поляковым поднялись со скамейки. Опаздывать к обеду, подавая дурной пример остальным, нам было негоже.

          — Значит, по-вашему, Дмитрий Петрович, курение есть частное дело курильщика? — спросил я его по дороге.

          — Да, — подтвердил он.

          — Выходит, наше государство заботится о здоровье своих граждан, организует разные виды спорта, тратит народные деньги на оздоровление трудящихся и в то же время каждый может делать то, что ему заблагорассудится?

          — Именно так, Рудольф.

          — А как же быть тем, кто не курит?

          — Вот это, — сказал Поляков, — зависит от культуры курящих.

          Через несколько дней мы продолжили беседу на эту тему, но я так ни в чём и не убедил Дмитрия Петровича.

          Поляков был чрезвычайно честным человеком, никогда не приспосабливался. Мне виделось в нём что-то сибирское, несгибаемое. Позднее я понял, что он был настоящим русским интеллигентом — неподкупным, очень образованным, с универсальным мышлением.

          Поляков считал, что атлет не должен тренироваться до изнеможения, он был сторонником естественной силы, мыслил реалистично, за результатами любой ценой не гнался.

          Забегая вперёд, расскажу о драматичных событиях, которые произошли в нашей тяжёлой атлетике в последние годы жизни Дмитрия Петровича Полякова и, увы, приблизили его кончину.

          В 1962-1963 гг. венгерская фармацевтическая фирма «Гедеон Рихтер» создала препарат, который наш А.Воробьёв называл витаминами. Сами венгерские атлеты понятия не имели, что он представлял собой в действительности. От этого препарата вес атлета увеличивался в течение недели на 6-7 кг. При этом возрастала и сила — до 15-20%. Атлетов распирало до невозможности, и им приходилось бросать тренировки, но резко возросшая сила позволяла им показывать результаты мирового уровня.

          По дневниковым записям венгерских штангистов можно было проследить, что после прекращения ими приёма «витаминов» их вес падал и они соответственно слабели. Позже подобный эффект обнаружился и у наших атлетов.

          Сборную СССР в то время возглавлял Аркадий Никитович Воробьёв. При нём в нашей тяжёлой атлетике шёл интенсивный медицинский поиск, который называли «поиском помощи от усталости».

          Первым из наших штангистов эксперимент по воздействию «витаминов» на организм поставил в 1968 г. Борис Селицкий. По семейным обстоятельствам ему пришлось срочно отправиться домой в Ленинград. Перед отъездом врач сборной выдал ему таблетки разных сортов. Среди них были и «витамины» с буковкой «R», которые штангисты принимали по три штучки три раза в день. Борис уехал так быстро, что не успел посоветоваться со старшим тренером А.Воробьёвым, как быть с полученными таблетками. Он взял их с собой, но принимать не стал, поскольку во время своего отсутствия тренироваться не собирался.

          Борис подробно рассказывал мне, как он каждый день вдавливал по шесть «витаминов» в колбасу и давал её своей собаке. Вскоре голос собаки огрубел, шерсть встала дыбом, голова распухла. Пёс стал важным и даже агрессивным.

          Я ещё раньше понял, что даёт нам доктор: сократил тренировки, а результат у меня подрос.

          Эти медикаменты в тот период не были под запретом, но кому можно их давать, а кому не следует, хранилось в тайне. Поиски в методике тяжёлой атлетики вообще прекратились. На то, что от этих таблеток растёт не только и не столько сила, сколько вес атлета, внимания не обратили.

          Правда, в сборной в то время культа таблеток ещё не было, да и сам А.Воробьёв позднее выступал против них. А.С.Медведев, который уже тогда собрал огромный архив материалов по тренировкам советских штангистов, вообще возражал против любых таблеток.

          Однако, с другой стороны, шли упорные разговоры о перегрузках спортсменов. А.Н.Воробьёв был категорически против объёмной нагрузки. По этому поводу выражала сомнения старая гвардия наших тяжелоатлетов, выступавшая ещё до революции или в период возрождения тяжёлой атлетики в СССР. Но её старались отодвинуть в сторону. Может быть, в своё время они и сами не особо перегружались, однако тут началось что-то невероятное: совсем мало упражнений повышенной интенсивности и среднего веса. Никто открыто не критиковал Воробьёва и его помощников. А Медведев готовился защищать диссертацию и не возражал против воробьёвской «разгрузки».

          Кончилось это тем, что сборная СССР во главе с А.Воробьёвым уступила командное первенство полякам на чемпионате Европы 1965 г. в Софии.

          Обычно никто никого не критикует заранее. Словоблудам ни к чему высовываться раньше времени, они предпочитают выждать момент. Этой тактикой заражены и многие люди, которых к словоблудам не отнесёшь. Не высовываются лишь слишком хитрые (можно добавить: и умные), они предпочитают нанести удар тогда, когда уверены в успехе на 200%. Наконец, хочу подчеркнуть, что больше всех в тяжёлой атлетике критикуют обычно те, у кого нет своих учеников.

          К этому времени в Москву перебрались именитые в прошлом атлеты — Н.И.Шатов, Ю.В.Дуганов и многие другие. В отличие от них, Дмитрий Петрович Поляков считал себя коренным москвичом. Я не знаю в подробностях его биографию, но думаю, что так оно и было.

          И вот после проигрыша полякам в столице началась атака на старшего тренера сборной Аркадия Воробьёва. В «Известиях» появилась небольшая, но хлёсткая статья, подписанная Д.Поляковым, Е.Лопатиным и другими бывшими рекордсменами мира и СССР. Она сильно ударила по самолюбию и по высокомерию заслуженного в прошлом спортсмена А.Воробьёва, который сам никого в жизни не тренировал. Занимаясь только собой, он предпочитал, чтобы общество работало на него. И потому не только окончил Свердловский медицинский институт, но и защитил сначала кандидатскую, а затем и докторскую диссертации по медицине.

          Техника подъёма штанги была у А.Воробьёва явно не образцовой. О том, чтобы он как тренер вывел учеников в большие спортсмены, также не было слышно. Но он постоянно бегал к высокому руководству и рекламировал себя. Председатели Госкомспорта СССР менялись, а Воробьёв продолжал ходить туда и жаловаться, говорил о недостатках в сборной. Старшие тренеры его боялись и стояли перед ним навытяжку. Он пробивал льготы на науку, считая, что только она может поднять мастерство тяжелоатлетов, а также доставал неслыханные витамины — словом, раздувал мыльные пузыри.

          В дальнейшем я ещё не раз встретился с А.Н.Воробьёвым. В 1964 г. сборная СССР под его руководством довольно успешно выступила на Олимпийских играх в Токио, завоевав 4 золотые медали (две из них принадлежали А.Вахонину и мне) и первое общекомандное место. Вторыми стали поляки, будущие обидчики нашей сборной в Софии.

          Советские специалисты по тяжёлой атлетике уже долгое время работали в Польше. Всё, что можно было вывезти туда и в другие братские страны из материалов наших тренировок, переписанных А.Медведевым и не только им, мы вывезли, сами взрастив себе конкурентов. Интересно, о чём думали Медведев, Воробьёв и научная бригада, которая нас опекала?

          Старший научный сотрудник Титов, которого А.Н.Воробьёв пригласил в сборную, со временем стал забирать бразды правления в свои руки. Воробьёв дал научной бригаде полную свободу действий. Бывало, Титов надевал испытуемому на палец нитку, и если пальчик сильно дрожал и аппарат показывал, что «физиологический параметр» атлета не соответствует каким-то критериям, то последнему выставлялась оценка «не годен». Титов говорил на собраниях, что сами тренеры не в состоянии оценить готовность атлета, — мол, это может сделать только научная бригада. Учёные хотели планировать по «физиологическому параметру» Титова даже подходы атлетов к штанге.

          Во Владивостоке, перед Олимпиадой в Токио, когда Титов вмешался в формирование команды с помощью своего «метода с пальчиком», разразился спор. А.Медведев, а также другие тренеры считали, что против А.Воробьёва идти нельзя — он держит всё в своих руках. Они явно рассчитывали, что он сломает себе шею, и втихую думали: чёрт с тобой, если тебе хочется верить в своё карьеристское детище, то и верь.

          Но тут А.Воробьёв спохватился: почему, мол, все соглашаются с Титовым, а вот Плюкфельдер несогласен? Воробьёв тут же на собрании поставил на место Титова, дав ему понять, что тот слишком далеко зашёл. Для научных работников это был удар: как же так, ведь Воробьёв обещал, что они всё будут определять с помощью приборов, а не на глазок...

          Итоги Олимпийских игр 1964 г. воодушевили А.Н.Воробьёва. На сборах, проведённых после них, оказалось больше научных работников, чем самих участников. Вот где можно было извлекать золото из чужих трудов! Если такой, как Плюкфельдер, будет возражать, то вон его из сборной! А.С.Медведев был в душе несогласен с Воробьёвым. Но Воробьёв числился научным руководителем диссертации Медведева — как же тут возразишь? Ведь Медведев не враг себе. По моим наблюдениям, москвичи вообще отличались слабостью в этом плане.

          А.Н.Воробьёв правильно поступил во Владивостоке, не позволив хозяйничать в сборной научной бригаде. Ведь и Польша собирала данные не с пальчиков, а из практики: тренер Александр Иванович Божко увозил туда записи из наших дневников. Гроза прогремела, когда поляки нанесли нам новый ощутимый удар на чемпионате мира 1965 г. в Тегеране.

          В Тегеран А.Воробьёв меня попросту не взял. Весной я был сильно уставшим и из-за травмы спины не решился схлестнуться на чемпионате СССР в Ереване с Александром Кидяевым и Виктором Шишовым. Много сил у меня тогда отняли ученики — Алексей Вахонин, Лев Андрианов и Станислав Червяков. И вообще, май для меня — период подготовки к осенним битвам.

          Об этой моей стратегии А.Воробьёв ничего не слышал и слышать не хотел. Я нарабатывал базу для предстоящих сражений, но в мои дневники никто не заглядывал. Воробьёв, не взяв меня, нанёс удар не только мне, но и команде — Кидяев чемпионат мира проиграл, а Вахонин без меня был неуправляемым.

          Где-то в печати, да и в кругу друзей А.Воробьёв в 1964 г. сожалел, что взял меня на Олимпийские игры в Токио: на чемпионате СССР того года я заболел, и чемпионом страны в моём весе стал В.Шишов. Но Воробьёв взял меня не потому, что отнёсся ко мне по-человечески, нет. Шишов на чемпионате СССР поднял в троеборье 450 кг. С такой суммой он занял бы в Токио всего лишь седьмое или восьмое место.

          Однако у Воробьёва была ещё одна заготовка против меня: не выставлять участника в моём весе 82,5 кг и взамен выставить в весе 75 кг двух атлетов — В.Куренцова и А.Курынова. И тут опять грянул гром: на международной товарищеской встрече в Польше атлет из Чехословакии Г.Здражила набрал сумму 447,5 кг. С таким конкурентом Куренцов и Курынов претендовать на победу не могли. После этого в Воробьёве возобладал трезвый расчёт.

          А.Медведев числился на сборах перед Олимпиадой-1964 моим тренером, и, видимо, они с А.Воробьёвым без труда усвоили эту нехитрую арифметику. Повезло мне и с политической ситуацией. В советских верхах в то время к немцам относились терпимо, хотя практически одновременно с открытием игр в Токио был смещён со своего поста Н.С.Хрущёв. В недавнем прошлом я ни за что не попал бы на Олимпиаду. Всё это позднее дало повод Воробьёву назвать меня неблагодарным.

          Осенью 1965 г. я снова находился в своей лучшей форме, но А.Воробьёв и А.Медведев прошлогоднюю оплошность не повторили и на чемпионат мира, как я уже писал, меня не взяли. Между тем я тогда усовершенствовал толчок и поднимал 190 кг.

          Когда мне объявили, что я не еду в Тегеран, я жил в одной комнате с тяжеловесом из Белоруссии Рябоконём. Я рассказал ему, что распознал новые возможности в толчке, но он засомневался. Тогда я предложил ему пойти в спортзал, ключ от которого у меня был. Часов в 19 вечера я размялся и толкнул при Рябоконе 190 кг. Он вздохнул и сказал:

          — Видно, тебе не судьба выступить.

          На чемпионате мира в Тегеране советская сборная потерпела целую серию чувствительных неудач: в моё отсутствие «забаранил» мой ученик А.Вахонин; продвиженец Воробьёва А.Кидяев уступил в сумме Н.Озимеку из Польши 12,5 кг, хотя тот, в свою очередь, не добрал до моего токийского результата 2,5 кг; В.Голованов проиграл Л.Мартину из Великобритании, не дотянув до своей олимпийской суммы 7,5 кг; любимец Воробьёва В.Каплунов, как и в Токио, подвёл Аркадия Никитовича, заняв на сей раз лишь третье место (на Олимпиаде он стал вторым) и уступив своему токийскому результату целых 20 кг.

          Итак, А.Н.Воробьёв подходил к серьёзным делам субъективно. Когда Воробьёв выступал сам, он знал, что более возрастные атлеты устойчивы на ответственных соревнованиях. В 1960 г. чемпионом СССР стал В.Двигун, но его не взяли на Олимпийские игры в Рим. В весе 90 кг там выставили А.Воробьёва и Т.Ломакина, и о Воробьёве не случайно говорили, что он устойчивей Двигуна.

          Но по отношению ко мне А.Воробьёв был настроен заведомо пристрастно. Что им двигало, бог его знает. Может быть, то, что я всё ещё был под подозрением из-за своей национальности? Или он недооценил мои возможности как опытного спортсмена и тренера?

          Как там ни было бы, под руководством Воробьёва в 1965 г. сборная СССР проиграла полякам чемпионаты Европы и мира. И всё из-за неправильного мышления А.Воробьёва и А.Медведева. Они не смотрели вперёд, а если смотрели, то не видели того, что необходимо было видеть. Я-то это видел, но кто же меня спросит?..

          После неудачи в Тегеране дебаты в печати разгорелись с новой силой, старики-тяжелоатлеты пошли в бой. Такого унижения со стороны бойкого периферийного спортсмена А.Воробьёва в столице терпеть никто не хотел.

          Возможно, А.Воробьёв сам ещё опишет, как перебрался в Москву. А если нет, то ему может прийти на помощь Владимир Уенаев из Нальчика, чей отец в своё время был одним из руководителей Кабардино-Балкарской АССР. Мог пособить Аркадию Никитовичу и Юрий Власов.

          Появление А.Воробьёва в Москве пришлось не по душе многим, это я знаю точно. А проигрыш такой громадной державы, как СССР, полякам было расценено как недопустимое явление. К этому спаду привели внедрение Воробьёвым никому не понятной научной методики и страх возразить ему. Статья в «Известиях» подпортила реноме не только Воробьёву, но и его научным протеже.

          А.Н.Воробьёв сильно разозлился на Дмитрия Петровича Полякова, подпись которого стояла под статьёй первой. Пусть слова, которые употребил Воробьёв в телефонном разговоре с Д.П.Поляковым, лежавшим в больнице с инфарктом, останутся на совести Аркадия Никитовича. Я могу только воспроизвести эту постыдную сцену со слов Сурена Петросовича Богдасарова, тренера Ю.П.Власова.

          Речь об этой сцене зашла в Москве, на расширенном заседании Федерации тяжёлой атлетики СССР. Собрался большой форум, включая членов федерации и тренеров. Собрание было бурным. Средства информации, равно как и общественные организации, почувствовали себя после ухода Хрущёва более свободно. Старая гвардия тяжёлой атлетики вылила всё, что накипело в душе, на головы А.Н.Воробьёва и отчасти А.С.Медведева.

          Самый тяжёлый для Воробьёва момент настал после выступления Богдасарова, который рассказал, что ему звонила дочь Д.П.Полякова. По её словам, отца вызвали в больнице к телефону, а после разговора он упал и потерял сознание. Его увезли в палату, сделали укол. Поляков находился ещё в бессознательном состоянии, когда к нему приехала вызванная врачами дочь, и только ночью пришёл в себя. На вопрос дочери о том, что случилось, Поляков чуть слышно сказал, что ему звонил Воробьёв. Дочь спросила, о чём шла речь, но у отца полились слёзы и больше он ничего сообщить не смог. Вскоре замечательный человек Дмитрий Петрович Поляков скончался.

          По словам С.П.Богдасарова, дочь Полякова рассказала о телефонном звонке главврачу. Тот вызвал связистку, соединявшую по коммутатору Дмитрия Петровича с человеком, который ему звонил. Связистка сказала, что звонивший, заикаясь, грозил больному уничтожить его, когда тот вернётся из больницы, после чего она тут же их разъединила. А.Н.Воробьёв на собрании всё отрицал. Тогда Богдасаров сказал ему:

          — Если не извинитесь перед дочерью Полякова, она подаст на вас в суд. Вы ведь дипломированный врач, Аркадий Никитович, и знаете, что за это полагается.

          Мы сидели на собрании, затаив дыхание и ожидая, что же предпримет Воробьёв. Где правда и где ложь? Я было подумал, что на Воробьёва наговорили, и мне даже стало его жаль. Но тут произошло неожиданное: Воробьёв, который только что говорил, что вообще не звонил в больницу Полякову, вдруг сказал:

          — Да, я звонил, но разговаривал с Поляковым в вежливом тоне и пожелал ему скорейшего выздоровления.

          В зале повисла тишина. Кто-то из сидевших рядом со мной ребят из Белоруссии сказал, что А.Н.Воробьёв попал в петлю, как фазан. Слово взял Ю.П.Власов, который подверг грамотной критике систему Воробьёва и Медведева. Но, как выяснилось позже, всё это не затронуло душу Воробьёва.

          Однажды я спросил у врача нашей сборной по тяжёлой атлетике Марка Борисовича Казакова, как А.Воробьёв пережил свой разговор с Д.П.Поляковым и его смерть. Казаков, человек весьма дипломатичный, ответил:

          — Не знаю, с сердцем у Воробьёва всё в порядке.

          — Er hat einen Schweinemagen, — сказал я доктору, который понимал по-немецки. Это образное выражение означает, что у человека хороший желудок, он всё переварит.

          Что ни случалось бы наверху, в Москве, без периферии они были ничто, хотя им и в голову не приходило, что это так. Но когда человек с периферии перебирался в столицу, москвичи тут же атаковали его. И получалось как в анекдоте: клюй ближнего, марай нижнего, а сам забирайся повыше.

          В Москве хватало своих дилетантов от науки, использовавших тяжёлую атлетику в качестве инструмента. И тут на их голову свалился Воробьёв — человек с хорошими локтями, двукратный олимпийский чемпион по тяжёлой атлетике. Вот ему, как говорится, и карты в руки.

          Но где были атлеты и где наука? Деньги, которые государство отпускало на науку, практически не отражались на результатах штангистов. Науки о тяжёлой атлетике просто не было и быть не могло, пока кандидаты рвались в доктора и хотели защищать диссертации о том, что делалось без всякой науки. В тот период результат ушёл вперёд науки.

          Зачем А.Н.Воробьёву были нужны ученики? С ними много мороки, они бывают неблагодарными. Позже Воробьёва старались унизить и затоптать люди, которых он вынес в кандидаты наук на своих руках. А Дмитрий Петрович Поляков был человеком, воспитанным в старых традициях, он на людей никогда не наговаривал. Но он знал цену Воробьёву и всем тем нашим чемпионам, которые путали килограммы с интеллектом и от высокомерия теряли чувство реальности.

          Тем временем советская печать раздувала их персоны после побед на помосте, изображая этих спортсменов вундеркиндами. С другой стороны, примазавшись к штанге, некоторые советские учёные открыли для себя удобную лазейку, чтобы делать деньги.

          А.Н.Воробьёв не являлся аналитиком. У него даже не было своих дневников — в отличие, скажем, от А.С.Медведева. Вот Медведев был аналитиком, искавшим в тяжёлой атлетике истину. Д.П.Поляков в беседе со мной говорил, что Воробьёв был в армии водолазом.

          — Он и сейчас ходит в тяжёлых свинцовых ботинках, как тогда, — сказал Поляков.

          А про Юрия Власова Поляков говорил, что тот хочет быть Келдышем [фамилия тогдашнего руководителя Академии наук СССР], но какое, мол, отношение жим, рывок, толчок и сумма троеборья имеют к науке или к журналистике?

          — Я работаю в зале и тренирую с 1928 г., а те, кто теперь поднимает штангу, вдруг оказались образованнее нас всех и делают вид, будто до них ничего не было, — сказал Поляков. — Николай Лучкин написал учебник, переведённый на многие языки, по нему тренируется вся периферия, а эти новоиспечённые тренеры Воробьёв и Медведев ходят к большому руководству и ломают то, что было наработано годами, даже не ссылаясь на прошлый опыт.

          Дмитрий Петрович Поляков, человек образованный и мыслящий, принимал всё это очень близко к сердцу. Сурен Петросович Богдасаров и Юрий Власов крайне возмущались несправедливостью, допущенной по отношению к нему.

          Рассказ о Д.П.Полякове закончу стихами:

Благословенно прожитое мною,
Всё, что уже не повторится впредь,
Всё то хорошее и всё дурное,
Чем мне гордиться и о чём жалеть.

          Моих учеников на шахте уважали. Правда, шахтёры сожалели, что наши штангисты не футболисты или, на худой конец, не волейболисты — эти виды спорта были более популярны. Тренировались мы, как я уже писал, в клубе нашей шахты. К 18 часам клуб немалых размеров был полон людей. На втором этаже слева находился кинозал, а справа было большое фойе для танцев на паркете, натёртом до зеркального блеска.

          После войны подросла новая молодёжь, которую тянуло ко всему, что находилось под запретом. Советских идеологов тревожило, что молодёжь поворачивалась лицом к Западу. Меня часто вызывали и настаивали на привлечении молодёжи к спорту, к тяжёлой атлетике.

          Наши штангисты дежурили, когда в клубе проходили вечера. Один вид нашего гиганта Николая Малинина гарантировал, что инцидентов здесь не будет. Чтобы разгрузить себя от общественной работы, я привлекал к этим делам и капитана нашей команды Анатолия Коржова. Нужно отдать ему должное, он справлялся великолепно.

          После Спартакиады народов СССР, заняв третье место, я почувствовал жажду победы во что бы то ни стало. Я понял, что иду в верном направлении, что мой шестилетний упорный труд в спорте, в сочетании с работой в производственном коллективе и с семейным уютом у домашнего очага, приносит плоды.

          Работа на шахте не была мне в тягость, но после горячего душа, забившись в мойке в уголок, я, случалось, засыпал намертво. Я уже писал, что сплю мало, но когда засыпаю, то меня невозможно разбудить. Приходилось регулировать и планировать нагрузки на тренировках в зависимости от ситуации на производстве. Спорту мешала и моя общественная работа.

          На Спартакиаде я в жиме и в рывке шёл наравне со своими соперниками В.Степановым и В.Пеговым, а вот в толчке заметно им проиграл. Мне нужно было сконцентрировать работу на тренировке толчка. Однако главная моя проблема состояла в неумении подводить себя к таким ответственным соревнованиям, как чемпионаты СССР или РСФСР.

          Я находился в самом зрелом возрасте, но в Москве не делали ставку в спорте на рабочий люд. Напуганный когда-то обвинением и профессионализме, я готовился сражаться на помосте с производственниками. Ведь считалось, что спорт принадлежит у нас рабочему классу. А тут стали выдавать спортсменам стипендии, чего я никак не мог взять в толк.

          После долгих бесед с Николаем Малининым, а также с Анатолием Коржовым мы пришли к выводу, что мне нужно продолжать терзать себя и что наши люди воспримут это положительно.

          Наш начальник цеха Александр Терентьевич Клышко продолжал брать к себе штангистов и гордился своими питомцами. Но ему, конечно, не нравилось, что я по две недели и более бываю на сборах, особенно в напряжённые осенние дни.

          Однажды команда шахты № 4-6, представлявшая наш Кузбасс, должна была без меня выехать в Караганду. А.Т.Клышко команду во главе с Н.Малининым не освободил — на шахте было много работы. Дело дошло до начальника треста «Кагановичуголь» Г.А.Быстрова, Клышко имел большие неприятности и написал заявление об уходе.

          Претендентов на его место было много, но меня увольнение Клышко не устраивало. Мы наладили с ним взаимопонимание, нормальные отношения между трудом и спортом, а тут — на тебе! Находясь в Подмосковье, на Подольской спортбазе, я позвонил по этому поводу в трест Быстрову, тот заступился за Клышко, и вопрос урегулировали. Тем не менее этот случай отчётливо обнажил противоречие между повышением спортивного мастерства и выполнением производственных задач.

          А.Т.Клышко стал посещать наши тренировки.

          — В штанге я не специалист, — говорил он, — но лодыря вычислю всегда.

          Вскоре Клышко подал мне мятую бумагу, где чёрным карандашом были написаны фамилии тех наших штангистов, которых он считал сачками.

          — Если кто-то из них за три года станет чемпионом РСФСР, ставлю ящик коньяка, — сказал Клышко. — Ты сбереги бумажку, Рудольф.

          Примечательно, что в этой бумаге не фигурировал Алексей Вахонин. В целом мнение Клышко совпало с моим.

          — Мы можем освобождать твоих ребят от работы, — говорил он, — тем более что шахта им зарплату не сохраняет. Но ведь за ними следит народ. Возьми, Рудольф, наших футболистов. Наш тренер Суставов их тренирует, они бегают, суетятся, после футбола напиваются. А вот надолго, как твои штангисты, они на сборы не уезжают. У футболистов ничего не поймёшь, у вас же всё ясно — два мастера спорта из десяти человек.

          — Нам нормативы повысили, — вставил я.

          — Да, — согласился Клышко, — вот и нам увеличили план добычи угля. Если раньше на работающего человека шахте планировали 4,5 тонны угля, то теперь план довели до 8 тонн. Хочешь не хочешь, а тунеядцев приходится с шахты увольнять. Когда твои штангисты разъезжают, их коэффициент полезного действия катастрофически снижается. Но я понимаю, не хлебом единым жив человек.

          А.Т.Клышко был человеком, который жил и работал в своё удовольствие. Бывало, все его подчинённые давно уже были дома, а он всё торчал на комбинате. Он всё время будто ждал, чтобы кому-нибудь помочь.

          Так и сегодня — след слесарей в мехцехе уже простыл, а Клышко сидел за своим столом и мыслями был весь в том, что нужно сделать завтра и как лучше распределить силы. А я как раз в кузнице сваривал бачок для нагрева воды в нашем спортзале. Не ждал и не гадал, что застану Терентьича в раздумьях на рабочем месте.

          — Рудольф, я как раз думал о твоих ребятах, — сказал он. — Нам нужно выдать на-гора два списанных электровоза: прислали план по металлолому. Вот я и нашёл выход — думаю, наши штангисты с этой работой справятся.

          Мы поговорили с Терентьичем о производительности труда, о жизни рабочих. Затем Клышко помолчал и после паузы произнёс, откликаясь на мои мысли:

          — Ты прав, Рудольф: о чём нам вспомнить, когда мы выйдем па пенсию? Внуки спросят: ты что, дедушка, только и знал — работа, дом, опять работа, и так всю жизнь? Для чего же тогда, скажут они, делали революцию, зачем полегло столько народу? Чтобы работа была в удовольствие, а не для выжимания пота, как это делают наши нормировщики и хронометристы. О большой культуре и речи нет. Наша молодёжь смотрит на отцов, которые пьют и философствуют в угаре пьянки. А молодёжи такая философия ни к чему, им всё нужно показать конкретно, как показываешь ты, поднимая штангу: все на равных, подходи и подними, вот и вся философия. Уголь лежит в земле, он сам на-гора не пойдёт и в топку не полезет. Конечно, приятно читать в газетах о тебе. Шутка ли: наш Рудольф занял на Спартакиаде призовое место! У меня дома только и разговоров что о тебе и о нашем Малинине. Мне всё время говорят: почему, мол, Малинин не чемпион — он вон какой здоровый, а если рядом с тобой стоит Плюкфельдер, то никогда не подумаешь, что он намного сильнее тебя.

          А.Т.Клышко осмотрел мой бачок, постучал молотком по сварным швам и сказал:

          — Молодец, Рудольф, что взял и сделал сам. Если делать всё по правилам, то этот бачок ты получил бы только через два месяца. Вот я и думаю, что во всех делах, связанных с обществом, должна преобладать частная инициатива.

          Терентьич был прав, но наше общество молниеносно отворачивалось от инициаторов всего частного. Клышко согласился с этим моим суждением и добавил:

          — Частная инициатива во все времена напоминала любовь. Вот молодые влюбляются — и всё тут. Им говорят, что невеста или жених с массой недостатков, но любовь слепа.

          К нам на тренировки приезжали новые спортсмены из центра города. Пришёл Девис Черентаев — вес 90 кг, застенчивый, послушный. Затем появился ещё один атлет — Никифоровский. К новым людям я отнёсся серьёзно, где-то и преувеличил их возможности. Черентаев остался добрым и отзывчивым, в чужие дела не вникал, спокойно воспринимал даже серьёзные вещи, истерик не закатывал, публично высказываться не любил. Зато Никифоровский оказался просто чемпионом по наглости.

          Мы выяснили причину этой заносчивости: его мать работала в Барнауле научным сотрудником в области сельскохозяйственных наук и была хорошо знакома с самим Хрущёвым.

          Вскоре Никифоровский сказал нам, что мы — группа тёмных лиц, а он пойдёт к прокурору города и выведет нас всех на чистую воду. Алексей Вахонин не выдержал его подковырок и издевательств над собой, бросился на него с железным прутом — мы использовали их в зале для имитации движений. Но Никифоровский вовремя среагировал, лом пролетел мимо него и вылетел в окно.

          Коржов, Малинин и другие ребята были возмущены наглостью Никифоровского, его клеветническими обвинениями в наш адрес. Меня он в открытую компрометировал при всех и сказал:

          — Подумаешь, открыл тут немецкую школу штангистов!

          Тут я впервые сорвался и попросил его выйти из зала. Он не подчинился. Ребята ждали моей команды, чтобы выкинуть Никифоровского, но я ничего им говорить не стал и схватил Никифоровского сам. Тот не сопротивлялся и залился смехом. Получилось так, будто всё это было розыгрышем. Но эта шутка стала для Никифоровского последней, доступ в наш зал ему закрылся.

          Больше Никифоровский к нам не заявлялся. На шахте № 1-2 он сумел запудрить людям мозги, пообещав создать по моему примеру коллектив в противовес нам. Я потерял его из вида, но Геннадий Ащеулов, который тоже жил в центре города и был вторым после А.Коржова мастером спорта, подготовленным мной, рассказывал разные истории о деятельности Никифоровского. С помощью громких слов, которые не сразу и проверишь, тот достиг служебных вершин, стал заместителем начальника шахты.

          Мой свояк Виктор Риффель, о котором я уже писал, работал шофёром на автобазе. Узнав о наших родственных связях, Никифоровский вызвал к себе Риффеля и сообщил ему, что тренировался у меня и очень сожалеет о случившемся. Они выпили, и Никифоровский с восторгом рассказал, как вынудил меня схватить его за горло.

          — Я понял, что перегнул со своим языком, — говорил он, — мои шутки они восприняли всерьёз. Руки у Рудольфа оказались как клещи, в голове у меня моментально помутилось. Но главное — пока Плюк меня душил, кто-то, Ащеулов или Малинин, дал мне под зад. Горло у меня прошло быстро, а вот задница болела долго. Вот чем закончилась моя мечта тренироваться у твоего родственника.

          — И что же ты ему ответил? — спросил я у Виктора.

          По его словам, он рассказал Никифоровскому в ответ, как несколько лет назад был у меня в гостях со своей женой Эммой, моей двоюродной сестрой.

          — Там во время «кавказских» тостов я распоясался, — сообщил Риффель Никифоровскому. — Бывает, в машине стучит колесо, которое разбалансировалось. Вот так и я. Приставал к гостям, которые пришли на день рождения к тёте Минне, матери Рудольфа. Ночью мне взбрело в голову пойти домой, а ты ведь знаешь, сколько людей шастает по ночам в Афонино с ножами. Жена говорит: его, мол, прирежут пьяного. Рудольф схватил меня и принёс домой как мальчишку.

          — А ты что, врезать ему не мог? — возмутился Никифоровский.

          — Я и врезал. Только после этого проснулся ночью у Николая, брата Рудольфа — он живёт за стеной, — посмотрел на себя в зеркало, а у меня нижняя губа будто вывернута наизнанку. Ты знаешь, мне так стыдно было перед Рудольфом! Теперь я выпиваю два стакана — и всё. Мне почему-то сразу лезет в голову Рудольф, а иногда жена издалека напоминает мне о нём, произнося только его имя. Знаешь, Рудольф меня почти вылечил.

          А.Т.Клышко перевёл меня в дежурные электрики, и вскоре я обнаружил, что моя спина ослабла. Когда я работал в бригаде, где нужно было таскать двигатели, ставить столбы, спина принимала изрядную нагрузку. Поэтому после работы я план тренировки переписывал заново, учитывая, что спина у меня уже нагружена.

          Выше упоминалось, что во время подъёма тяжестей я стартовал в таком же положении, как со штангой, придерживаясь привычной биомеханики и стереотипа движения. На глаз определял, сколько приблизительно весит деталь. Если до 200 кг, то я стартовал с рывковой тяги, а если больше, то принимал толчковый старт. Через три года работы я стал применять только рывковый старт — отдача и нагрузка от него была более ощутима.

          Наши ребята пребывали в хорошем настроении. Николай Малинин служил нам примером. Мы никогда не слышали, чтобы он ругался матом. Бывало, в шахте что-нибудь не заладится, мы плюнем и заругаемся, а Николай — ни за что. Сначала мы думали, что он верит в бога и скрывает это от нас.

          По дороге на тренировку я часто заходил к Малинину. И однажды спросил у его жены Валентины, был ли случай, чтобы во время их шестилетнего супружества он заматерился. Она расхохоталась и крикнула:

          — Дорогой, иди сюда! (Валентина всегда называла мужа «дорогой» или просто «Малинин».) Ты же шахтёр, да ещё и сапожник высшего класса, а ругаться матом не умеешь. Вот Рудольф просит, чтобы ты выругался.

          — Что ты, Рудольф! — Николай сердечно засмеялся, обнял меня и прижал к себе.

          Так я ещё раз убедился, что Николай Малинин — человек с большой душой. Позже я узнал, что у Николая было тяжёлое детство — его родителей сослали как кулаков, и он ещё совсем мальчишкой, в 9 лет пошёл работать в Сталинске в сапожную мастерскую, где специализировался на модельной обуви.

          Иногда я вставлял в свою речь «для связки» матерное слово. Но Малинин сильно на меня повлиял, и я эту привычку бросил. Что заметили и Валентина, и мать.

          Мать хотела, чтобы я ходил молиться, верующие говорили ей: мол, сила твоего сына — дар божий. Проповедником в молельном доме был наш знакомый Франк. По воскресеньям, когда у меня ещё имелась машина, я подвозил туда мать и Валентину, а затем привозил их назад. Но сам я не мог от всей души произносить молитвенные слова, хотя они меня действительно волновали.

          Мать приложила много сил, чтобы приучить меня к лютеранской религии. Она считала, что супружеская пара должна быть одной веры и одной национальности. Наши задушевные беседы с матерью, хотя и запоздалые, стремление матери высказать наболевшее имели для неё огромное значение.

          Мой брат Николай обычно не выдерживал этих рассуждений матери и вступал с нею в спор: ты, мол, мать, не то говоришь. А мне значимость умения выслушать человека разъяснил ещё профессор А.А.Гинке, когда работал у нас в экспедиции, на погрузке угля.

          После одного из выступлений в нашем клубе ко мне подошёл отец-шахтёр с просьбой посмотреть его сына: дескать, он сильный и крепкий. Рядом с мужем стояла жена и подтверждала:

          — Да, Серёжа крепкий мальчик, вчера вон отца свалил. Серёже некуда девать энергию, вот мы и хотим, чтобы он спускал пар в вашем спортзале. Приходите и посмотрите его.

          Я предлагал, чтобы их сын сам пришёл к нам. Позже выяснилось, что Серёжу посадили за хулиганство. Его отец около часа упрекал меня на автобусной остановке, что я не зашёл к ним и не привлёк их Серёжу к занятиям тяжёлой атлетикой. После ареста сына мать, по словам отца, слегла.

          Я нашёлся бы, что сказать, но мог ли меня понять отец Серёжи? Мы пропустили уже второй автобус, а отец Серёжи всё говорил и говорил. Я видел, что он ищет помощи, хотя она уже запоздала.

          Я сказал, что в милиции и в прокуратуре у меня знакомых нет, что кроме работы, дома и спортзала меня ничто не интересует. Тут отец Серёжи внезапно вытащил из внутреннего кармана пачку денег и спросил:

          — Что, и это тебя не интересует?

          — Меня — нет, у меня всё для жизни есть, — ответил я. — Но, может быть, в городе и найдутся люди, которых вы можете заинтересовать своими деньгами.

          — Рудольф, скажи их фамилии, я к ним обращусь, — засуетился отец Серёжи.

          Мне действительно хотелось ему помочь, и именно поэтому я посоветовал собеседнику больше не соваться к людям с пачкой денег. Я направил его к нашему участковому милиционеру Баранову, о котором хорошо знал, что он честный и справедливый человек.

          Вскоре я встретил отца Серёжи в шахте. Он поблагодарил меня, сказав, что обратился к Баранову от моего имени.

          — И что же, ваш сын дома? — спросил я.

          — Нет, но он вернулся из заключения, и мы отправили его на Украину, к бабушке и к дедушке. Здесь ему оставаться было нельзя, дружки пригрозили его прирезать.

          Может, я и виноват, что не сходил когда-то к Серёже. Беседа с его отцом на автобусной остановке не выходила у меня из головы. Вот до чего может довести людей социальное иждивенчество! Отец Серёжи обвинял государство и школу, которая плохо воспитывает, обвинял меня.

          — Кому нужны ваши спортивные секции и соревнования? — говорил он. — Ведь хулиганство не уменьшается, а, наоборот, увеличивается. Зачем нужны ваши рекорды, если вы не смогли привлечь моего сына к какому-нибудь полезному занятию?

          Пришлось растолковать собеседнику, что я работаю на шахте так же, как и он сам, что я тренирую юношей исключительно по своей инициативе.

          — Если вы хотите создать какую-нибудь группу по воспитанию трудных ребят, — сказал я, — то давайте пойдём в шахтком, там найдут для этого возможности.

          — Что ты, что ты, — замахал руками мой собеседник.

          Как я понял, отец Серёжи хотел, чтобы воспитанием его сына занимался кто-нибудь другой.

          Уверен, что теоретики коммунизма и социализма не могли учесть все пороки человека. Но коммунистическая пропаганда, как я уже не раз подчёркивал, обещала: не можешь — научим, не хочешь — заставим! Вот на это и рассчитывал отец Серёжи — кто-то должен был заставить его сына ходить на тренировки.

          Коммунисты красиво изложили всё это на бумаге, но они никогда не обучали людей идеям саморегулирования. Так же в то время обстояло дело и с генетикой, с учением о наследственности: оно считалось антисоциалистическим. В конечном счёте каждое правительство склонно считать: люди должны знать только то, что устраивает данное государство.

          У нас на шахте становилось всё меньше немцев, и мать жаловалась, что в молельном доме остались считаные верующие.

          С началом войны наши власти недвусмысленно дали понять: сколь далеко ни зашли бы фашисты, советских немцев, включая сибирских, мы фашистам не отдадим — советские немцы наши, мы их и будем наказывать за то, что гитлеровская клика напала на СССР. Теперь же, слава богу, домой могли вернуться хотя бы сибирские немцы, издавна жившие на Алтае и под Омском.

          Но многие немцы уже нашли себе могилу в шахте. Если полностью соблюдать технику безопасности, то план добычи угля не выполнишь. Вот люди и гибли в забое.

          С весны 1956 г., освободившись от спецпоселения, немцы, депортированные в Сибирь во время войны, стали уезжать отсюда на юг — в Казахстан и в Среднюю Азию. Что же касается нас, немцев с Украины и из других регионов Европейской части СССР, то мы попадали под подозрение, даже если просто пытались взглянуть на наши отнятые в 1941 г. дома. Не распространяясь уже о том, чтобы потребовать от правительства их возвращения.

          Практически ничего не изменила в отношении имущества российских немцев, унесённых коммунистическим ветром, то есть изгнанных советскими властями из родных мест, и горбачёвская «перестройка». Правда, в начале 1990-х годов власти распространили на немцев, находившихся под принудительным надзором советских «органов», некоторые льготы, установленные для жертв политических репрессий: право бесплатно пользоваться городским общественным транспортом и т.п.

          Говорят, ФРГ ещё в 1950-х годах хотела принять российских немцев, но якобы возразили западные оккупационные власти, испугавшись, что Германия опять наполнится немцами, причём немцами с трудной судьбой и изрядно озлобленными. А ФРГ нужны были люди послушные, приниженные, смирившиеся с тем, что Германия стоит на коленях перед всем миром.

          Итак, в Германию наших немцев не пустили, их оставили в СССР в качестве заложников. Но наш «немецкий вопрос» дебатировался в верхах, и Н.С.Хрущёв, неготовый его решать, тем не менее включил российских немцев в число объектов своих игр в демократию, в нечто вроде «народного социализма».

          У нас на шахте участился травматизм, люди работали в загазованных штреках. В погоне за снижением себестоимости хронометристы нагло урезали шахтёрам зарплату и премии.

          Участок уходил далеко вперёд, и нужно было подтягивать электрооснастку. Бронированных кабелей не хватало. Приходилось тянуть провода по воздуху и устанавливать на поверхности трансформаторы. В таких случаях мы с бригадой Меркулова и Кирсанова работали и по ночам. Трансформатор весом 600 кг мы, штангисты, переносили через обвалы на себе, я изготовил для этого специальное приспособление.

          Получил тяжёлую травму Володя Зигель, брат моей жены Валентины. Его завалило в шахте, он чудом остался жив. Володю спасло то, что когда сбоку обвалилась кровля, его голова оказалась в щели между крупных кусков породы, куда поступал воздух. Володю откапывали два часа. У него была повреждена голова, сломано несколько рёбер. От давления породы на голову Володя оглох.

          Это был его второй завал в шахте. А у шахтёров есть такой неписаный закон: если ты два раза ушёл от смерти, то знай — на третий раз тебе капут. И мой зять начал искать более безопасное место работы.

          Я уже писал в первой книге, что у нас на шахте работало много казахов, в основном из бывших военнопленных. Теперь они уехали к себе в Казахстан, и там многие получили хорошие посты. Глядя на то, как работали на шахте немцы, казахи списывались с ними и приглашали их к себе.

          Уехал в Казахстан и Володя Зигель, получив приглашение от тамошнего министерства дорожного строительства. Права машиниста экскаватора он имел. Надо заметить, что у нас на шахте были мудрые люди. Пока шахтёры работали под землёй, их нацеливали на другие профессии и обучали, не отрывая от работы, за счёт шахты.

          У Володи было уже 15 лет подземного стажа — достаточно, чтобы уйти на пенсию в 50 лет, и теперь он мог, ничего не теряя, выйти из шахты на поверхность.

          После травмы у Володи восстановился слух, зажили рёбра, и он ещё некоторое время проработал в шахте. Трудился он теперь на сбойках, а его друг Владимир Долматов остался работать в камере под щитом. Прошло всего несколько месяцев, как Зигель вышел на работу после травмы, и тут случился новый удар — в шахте убило его друга.

          Володю Долматова я хорошо знал — он со своей красивой женой Полиной часто приходил ко мне на тренировку. Главной проблемой в семье Долматовых было отсутствие детей, и они решили усыновить мальчишку из детского дома. Долматов хорошо зарабатывал. Наш общий знакомый Анатолий Тузов говорил мне, что если он будет работать в том же духе, то может получить Героя Труда. Правда, для этого Долматову нужно было вступить в партию. Володя этого не сделал, Героем Труда не стал, но похоронили его с почестями.

          После гибели мужа Полина чуть не умерла от горя. Врачи посоветовали ей больше быть на людях, и через два года она вышла замуж за С.Торгаева. А ещё через 20 лет, когда я с кружкой в руке стоял в Ессентуках у источника минеральной воды, мы лицом к лицу столкнулись с Полиной.

          Я узнал, что теперь у неё пятеро детей: как пошли дети от Торгаева — хоть свет туши! Она сказала, что детей у неё много, а вот счастья с Торгаевым нет.

          — Проклятая водка — вот враг нашей семьи, — жаловалась Полина.

          Осенью 1957 г. Владимир Зигель с женой и с четырьмя детьми покинули Сибирь и уехали в деревню Михайловка Джамбульской области. В те края съехалось, в основном из Сибири, много немцев. Они покинули предписанные им когда-то места ссылки, многие вновь оставили свои дома.

          У нас говорили, что когда канцлер ФРГ К.Аденауэр в 1955 г. приезжал в Москву и просил вернуть Германии немцев, её бывших подданных, Н.С.Хрущёв нарисовал перед ним идиллическую картину: мол, немцев с Севера не выгонишь, они такие счастливые в этом краю, и со стороны коммунистов было бы просто преступлением стронуть их оттуда. Но в действительности многие российские немцы уже очень скоро оставили в стылой Сибири могилы своих близких и перебрались в более приветливые края.

          Отец и мать Зигели остались в Киселёвске. Отец завёл пчёл и засеял весь огород специальной травой, от которой, как он говорил, у мёда растёт сила. Осенью он спрашивал меня, сколько мне нужно мёду, чтобы победить весь мир. О каждом соревновании я должен был рассказывать ему всё до мелочей.

          Самуил Адамович был глубоко верующим человеком, он всегда жил с Библией. Он не мог забыть о кошмарном прошлом, и когда у него накипало на душе, обращался ко мне с таким вопросом:

          — Как ты думаешь, вот у тех, кто выкручивал мне руки в сталинской тюрьме и загонял под ногти гвозди, у них ведь есть семьи и дети?

          — Видимо, есть, — отвечал я.

          Тесть задумывался и говорил:

          — Aber sie werden doch von Gott bestraft.*

          — Bestimmt,** — соглашался я.

          Летом 1957 г. прошло несколько соревнований, где я победил безо всякой подводки. Предстояло главное выступление года на Всемирном фестивале молодёжи. Это были мои первые международные соревнования, тут я должен был себя показать.

          Наши сборы перед фестивалем проходили в Москве. Сначала тренировались на новом стадионе в Лужниках, где мы и жили. Но из-за наших тренировок там чуть не рухнул второй этаж, и нам предложили перейти на стадион «Динамо». В этом зале хозяевами были Володя Пушкарёв, знакомый мне ещё по чемпионату СССР 1954 г., и Евгений Лопатин. Этот зал также находился на втором паже, но строители постарались так его укрепить, что он выдержал наши безобразные бросания штанги сверху, с поднятых рук.

          Как уже упоминалось, я считался в этом вопросе «белой вороной». Польза от «уступающего режима» при опускании штанги на тренировке казалась мне довольно ощутимой. В 1955 г. об этом было написано и в журнале «Теория и практика физической культуры». Но Ю.Дуганов, А.Воробьёв, В.Пушкарёв и другие штангисты считали такой «американский» подход неэффективным.

          _____________________________________

          *Но их всё равно накажет бог.

          ** Конечно.

          _____________________________________

          В тех сборах участвовало много спортсменов, приехавших даже из наших азиатских республик. Отношение ко мне со стороны тренерского состава было весьма насторожённым. Один Алексей Медведев относился ко мне нормально. Всё, что я делал, он воспринимал философски: дескать, посмотрим, что из этого выйдет. Зато Юрий Дуганов относился ко мне надменно: почему, мол, поднимаешь не так, как мы?

          — Ты, Рудольф, делаешь ошибки, — говорил он. — Что это ты там в Сибири себе надумал? Ты же приехал в столицу учиться, а твои действия на тренировках противоречат принятой у нас методике, которая давно опробована. Но это ещё не всё — в Сибири выступай как знаешь, а здесь ты своей техникой подаёшь плохой пример другим. И среди тренеров идут разговоры, что тебя нужно переубедить. Так, как ты прихватываешь штангу руками, её не поднимает никто в мире, мы с этим явлением боремся. Ты что, на семинарах не бываешь?

          Мне было трудно возразить — мировой рекорд в рывке в моём весе, установленный в 1956 г., принадлежал именно Ю.Дуганову. Но уже в 1958 г. я со своей неправильной, по его мнению, техникой этот рекорд побил, подняв 138 кг, то есть на 1,5 кг больше Дуганова, а затем превысил мировой рекорд ещё семь раз, доведя его в 1963 г. до 142,5 кг.

          С Юрием Дугановым я сцепился довольно жёстко. Он вёл себя со мной как милиционер на вокзале. Тогда я не знал, что Дуганов страдает эпилепсией. Однажды он приблизился ко мне, выкручивая себе руки и весь побелев.

          Через его плечо я увидел нашего доктора Марка Борисовичи Казакова. К нему я относился с большим уважением, он отличался от всех врачей, которых мы знали. Бывало, заболит у кого-нибудь голова, так Казаков не отстанет, пока боли не прекратятся.

          Я увидел, что Казаков, заметив наш конфликт с Дугановым, машет мне руками, показывая пальцем на моего оппонента, а затем на свой висок: брось, мол, с Юрием спорить, он не в себе. Я понял, что спорить тут действительно ни к чему. Тем более что проблему, о которой шла речь, я решил для себя почти два года назад с помощью преподавателя теоретической механики нашего горного техникума, о чём уже написано выше. А Дуганов наскакивал на меня:

          — Я настаиваю, чтобы ты не подгребал штангу руками раньше времени!

          — Хорошо, Юрий Владимирович, — согласился я.

          Ю.Дуганов выступал в рывке в стиле «разножка» или, как принято говорить, в низком седе. Стиль рациональный, но на соревнованиях часто приносит атлетам разочарования. Самым неудачливым из них в этом отношении и был сам Дуганов.

          Как я сейчас понимаю, он был сверхталантливым атлетом. Но в сборную СССР его обычно не брали из-за неустойчивой техники. На чемпионате СССР 1954 г., в котором участвовал и я, Ю.Дуганов победил, однако на чемпионат мира и Европы в Вене вместо него выставили Ф.Богдановского.

          Фёдор Богдановский тогда впервые стал чемпионом Европы, но проиграл проводившийся параллельно чемпионат мира американцу Питеру Джорджу. В 1955 г. Богдановский вновь уступил Джорджу на чемпионате мира, на сей раз уже по собственному весу. На чемпионате мира 1957 г. Богдановский опять стал вторым, проиграв Томми Коно из США. В 1959 г. на чемпионате мира повторяется та же история, здесь я уже стал её свидетелем.

          Ф.Богдановский вводил в заблуждение тренеров сборной, показывая высокие результаты на тренировках. Но перед ответственными соревнованиями он по двое, а то и трое суток не мог спать. При виде своего соперника Томми Коно у Богдановского начиналась нервная дрожь, и он ничего с собой поделать не мог. Я знал, чем ему можно помочь, но высокомерие и пренебрежительное отношение Фёдора останавливали меня. Талантливый атлет остался за бортом.

          По раздражительности и по самолюбию Ф.Богдановский напоминал Ю.Дуганова. Увы, не нашлось человека, который мог их убедить, как правильно подвести себя к ответственным соревнованиям в тактическом и в физическом отношениях. К Дуганову и к Богдановскому можно добавить и Д.Ригерта. Это тройка атлетов с выдающимися возможностями, но они не могли сами разобраться в своей сложной технике.

          Изумительно пластичные, гибкие, в высшей степени возбудимые во время поднятия штанги, Ю.Дуганов и Д.Ригерт после нулевых оценок шли в дополнительных, незачётных попытках на мировые рекорды и фиксировали их. Но для команды это оборачивалось большим разочарованием. Все эти три атлета были высокомерными, а тренеры, которые пытались им помочь, не имели должной квалификации. Мешало ещё и то, что Дуганов, Богдановский и Ригерт никого не хотели слушать, стремились быть самостоятельными, как А.Воробьёв или А.Медведев.

          Старший тренер сборной СССР Н.И.Шатов являлся не только опытным тренером, но и хорошим психологом. Однако у него был слишком мягкий характер. При нём на тренерский руль претендовал А.И.Божко. Он выпустил книгу по тяжёлой атлетике, был старшим тренером Вооружённых Сил. А сборная СССР в те годы на 80% состояла из армейцев. Правда, А.Воробьёв тренировался самостоятельно, Божко к себе не подпускал, только иногда, приличия ради, советуясь с Шатовым. Являясь капитаном сборной, Воробьёв, скорее, и был тем человеком, который командовал штангистами Вооружённых Сил.

          Так почему же Фёдор Богдановский на тренировках фиксировал большие веса, а на соревнованиях был на помосте как лапша? Здесь, на мой взгляд, имелось несколько проблем. Прежде всего нужно было решить вопрос с его сном. Кроме того, именно для Богдановского большое значение имела правильная подводка к соревнованиям. А главное — с Богдановского нужно было снять напряжение, которое он испытывал, ставя перед собой чрезмерные задачи. Но здесь имелись скрытые обстоятельства, которых несведущие люди не видели. Мне они понятны сейчас, но не были ясны в 1957 г.

          Ф.Богдановский — атлет интересной спортивной судьбы. Сначала он боролся за место в сборной с Ю.Дугановым, и тот своими неудачными выступлениями открыл дорогу Богдановскому. Но на мировой вершине Богдановский наткнулся на Т.Коно, очень грозного и устойчивого атлета. Порой Фёдору и не везло. А вскоре у него появился в сборной новый конкурент — Александр Курынов. В итоге Богдановский так и не нашёл способа оторваться от своих соперников.

          В 1956 г. Фёдор Богдановский выиграл Олимпийские игры в Мельбурне, опередив в троеборье своего старого соперника Питера Джорджа на 7,5 кг. В то время Томми Коно перешёл в вес 82,5 кг, оставив весовую категорию 75 кг. Богдановский почувствовал себя триумфатором. В этот период и были заложены все неудачи, которые Богдановский потерпел после 1956 г. Из-за развода, новой женитьбы и проблем со своим обустройством Фёдор перестал работать над созданием базы, то есть запаса прочности.

          Можно интерпретировать дело и таким образом, что Ф.Богдановский не был готов к дальнейшим победам психологически. Но это — только слова. Если хотят сказать так, чтобы было непонятно, о чём идёт речь, то всегда говорят, что спортсмен не готов психологически и морально. А корень проблем Богдановского — это, повторяю, создание базы. У него не было запаса прочности, отсюда вытекала и неуверенность в решающие моменты.

          Большая победа порой кружит голову штангисту, и тогда события приобретают для него неблагоприятный оборот.

          Но вернусь к тому, как в Москве на меня набросился Ю.Дуганов, чтобы переделать мою технику в одночасье — до соревнований оставалась всего неделя.

          Через много лет мы вновь встретились с Ю.Дугановым, на сей раз уже как два тренера. Разница между нами состояла лишь в том, что я был тренером, который готовил и выводил на помост атлетов, а Дуганов был тренером-фантазёром. Он смотрел на атлетов как бы сзади и сбоку, он был рождён только давать указания или осуждать.

          Это похоже на то, как если бы бездетная мать считала, что лучше знает, как обходиться с ребёнком, чем та мать, которая воспитывает детей, да причём не одного, и давала бы ей указания. Но факт налицо: кто ходит к начальству, того и слушают. Начальство, как правило, поддерживает идеи, высказанные у него в кабинете.

          В 1957 г. я едва успел освободиться от спецкомендатуры, и мне ещё нужно было освоиться в большом спорте. Но философов от тяжёлой атлетики я избегал, ибо знал: их единичный опыт, равно как и мой, ещё ничего не означает для других.

          О наращивании базы я много беседовал с Романом Павловичем Морозом, о котором уже писал. Он во всём меня поддерживал и специально организовал фотосъёмку кинограммы моего рывка. Р.П.Мороз не совсем согласился со мной только насчёт подхватывания штанги руками, то есть работы на бицепсы, чем отличался мой рывок. Я убедил Мороза, когда сказал ему, что виновата в этом моя спина, принимающая недостаточно активное участие в процесс подъёма: сгибание рук опережает спину. Мороз даже раскрыл рот от удивления.

          — Точно, Рудольф, — сказал он. — А я вчера даже ночью думал: почему же он, в нарушение всех правил, вырывает большие веса? Вот мы и нашли резервы.

          — Но как быть с критиками-тренерами? — спросил я.

          — С критиками всё просто. Когда ты начнёшь устанавливать мировые рекорды, как Дуганов, то он от тебя отстанет. Я скажу тебе вот что, Рудольф. Николай Иванович Шатов когда-то был во многом похож на тебя. Вернее, ты похож на него. Я ведь знаю, что тебя критикуют за чрезмерные нагрузки. А Коля делал то же самое. Правда, тогда не было столько науки, как сейчас.

          — Я слышал, — прервал я собеседника, — что Николай Иванович до 10 раз вырывал 80% своего предельного веса, не отрывая рук. Его считали сумасшедшим. А сейчас он за меня не заступается. В чём же дело, Роман Павлович?

          Р.П.Мороз глубоко вздохнул, оглянулся — недалеко от нас сидели штангисты. Тогда он подал мне знак, мы вышли с ним на улицу и зашагали в сторону метро «Динамо». Я всё ждал, когда Роман Павлович сообщит мне что-то такое, чего я ещё не слышал. Мы сели на скамейку, Роман Павлович положил руку на моё острое колено и начал:

          — Рудольф, ты можешь назвать мне известного спортсмена из советских немцев? Вот и я не могу. А Колю Шатова я знаю, он очень осторожен. Он партизанил в тылу у немцев, и слово «немец» сидит у него в печёнках. Я считаю, что он просто сам ещё не знает, правильно ли поступит, если даст тебе совет. Он ведь не Дуганов, который всем раздаёт советы. Думаю, Шатов не хочет вмешиваться в процесс твоего развития. Ты ведь уже наступаешь на пятки Трофиму Ломакину. А Ломакин — это Вооружённые Силы, и их тренер Александр Иванович Божко — друг Николая Ивановича. Если Шатов тебе поможет, то Божко может этого не понять. Поэтому Шатов и уклоняется. Ты же видишь, что народ ещё не отошёл от сталинских порядков. А ты...

          На этом Р.П.Мороз остановился, не закончив начатую фразу и предоставив мне додумать её самому. Со стадиона «Динамо» докатывалась музыка, шла подготовка к приезду гостей фестиваля.

          Прохладный ветер обдувал мою чрезмерно загруженную спину. Я вставал со скамейки, натягивал рубашку, которая то и дело задиралась, и мне казалось, что я сижу раздетый — нагрузка на спину обескровила мои позвонки. Мороз заметил это и посоветовал мне перед соревнованиями держать спину в тепле.

          — Закаливание тебе теперь ни к чему, — сказал он. — А завтра сходи в Сандуновские бани.

          Мы расстались, и я поехал в гостиницу, размышляя о своей последней большой нагрузке.

          Я вернулся к себе, а из головы не выходили пакости, которые постоянно встречались на моём пути. Будь я послушным — куда меня занесло бы? Место под тяжелоатлетическим зонтиком определяет результат. Я гордился тем, что ни от кого не завишу. Теперь вот освободился и от спецкомендатуры. Но избавился ли я полностью от надзора?

          Встретившийся в поезде комендант мне ведь объяснил: мол, снятие вас, немцев, с учёта в комендатуре ещё не означает освобождения от надзора КГБ, власти просто решили разблокировать немцев в целях развития социалистической экономики, а заодно использовать бездельников-комендантов в мирном строительстве коммунизма.

          У меня поднялся собственный вес. Когда я тратил энергию на работе, а после этого ещё тренировался, то мой вес держался на уровне 83 кг — всего 0,5 кг лишних. А тут я много лежал и вот — належал вес. Утром натощак я теперь весил 84 кг.

          Лишнего жира у меня не было. Значит, следовало согнать 1,5 кг за счёт уменьшения рациона, освободившись от лишней жидкости в желудочно-кишечном тракте. Раньше я, случалось, сгонял по 5 кг, так что избавиться от 1,5-2 кг мне было несложно.

          Как я уже писал, в те времена среди штангистов преобладали армейцы и динамовцы. Меня волновало, почему здесь нет штангистов-шахтёров. И потом, если это фестиваль молодёжи мира, то почему для спортсменов не установлен возрастной ценз? Мне было почти 30 лет, и на молодёжном мероприятии я чувствовал себя неловко.

          Со мной мало кто общался. Правда, А.Медведев проявлял ко мне интерес в том плане, что уже в то время шлифовал свой немецкий язык. У нас бывали с ним разногласия при переводе. Каждое слово может быть переведено на другой язык в трёх-четырёх вариантах. А тут ещё восприятию мешал мой швабский диалект, и Медведев впадал в растерянность.

          Мне было особенно дорого то, что А.Медведев воспринял меня как рабочего человека. О шахтёрском труде он не имел представления, но именно Медведев, чаще других общаясь со мной, ненавязчиво выпытывал у меня шахтёрские термины.

          У меня была справка, что за три месяца я выработал 82 упряжки при таком-то среднем заработке. Я пытался в точности рассказать А.Медведеву, что такое упряжка. Мои объяснения не очень убеждали его, пока я не принёс старую фотографию, где шахтёр на коленях по-собачьи тянет за собой железный короб с углём. Шахтёр был запряжён как лошадь в буквальном смысле слова. Эти упряжки или шлеи выдавались из забоя шахтёрами на-гора при свете керосиновой или газовой ламп. С тех пор у шахтёров было принято называть упряжкой одну смену работы.

          Это слово стало фигурировать в нашей штангистской сборной как шутка. Один лишь Трофим Ломакин воспринимал его правильно: он сам и его предки работали на алтайских рудниках.

          Здесь, в Москве, я решил применить свой метод подводки к ответственному соревнованию в отношении сна. В народе говорили: он ведь сильный — спит как дурак. Спит беспробудно, отсюда у него и сила. Трудно спорить с народной мудростью.

          А тут соревнования: по три подхода в жиме, в рывке и в толчке — арифметика простая. Если набранные в троеборье суммы одинаковы, то победа присуждается тому, кто легче согласно протоколу взвешивания. А если и вес одинаков? Бывало и такое. Тогда на штангу ставили вес, на 5 кг превышающий тот, который только что толкал атлет. Если и в этом случае результат соперников оказывался одинаковым, то чемпионом становился тот, кто первым толкал максимальный вес. Последнее правило сохранилось, но дополнительный вес атлеты вскоре толкать перестали.

          Итак, я впервые попал на международные соревнования. Это почётно, хотя титул чемпиона Фестиваля молодёжи для меня особого значения не имел.

          1957-й являлся у меня годом наращивания силовой базы, а тут был разгар лета, когда я держал себя на объёмных нагрузках. Что делать? Если снижать нагрузки, то этим надо было заниматься уже за 10 дней до выступления. Летом, когда жарко, умные штангисты загорают на юге. Меня радовало и удивляло, что мне впервые доверили выступить за сборную СССР. И в то же время эти летние соревнования нарушили мои планы по наращиванию силового фундамента.

          Мне скоро должно было стукнуть 30 лет, времени для ошибок фактически не осталось. В отношении базы я кое-что раскопал, особенно когда получил красноречивейший результат в эксперименте на трёх группах штангистов по 8 человек. С 1951 по 1956 гг., как уже упоминалось, я вёл наблюдения за своими совсем молодыми атлетами: самому младшему было 12 лет, затем 14 лет, затем по 16-17 лет. Итог оказался сугубо отрицательным: я установил, что планировать нагрузки молодым можно только с 18 лет.

          Когда наваливают груз на молодые кости и связки, то результат получается плачевным. Если у совсем молодых атлетов и бывают хорошие протокольные показатели, то только за счёт подделок в свидетельствах о рождении, погони за успехом в тренерской работе. Ранней специализации в тяжёлой атлетике я ещё коснусь.

          А тогда, летом 1957 г., я не хотел снижать объёмную нагрузку, рассчитывая добиться осенней реализации результата. Я выступил, дабы не обидеть моих земляков-шахтёров. Шахта не сохраняла мне зарплату на время трёхнедельной командировки, но я прекрасно знал, что наутро после приезда в Киселёвск А.Т.Клышко предоставит мне на наряде слово перед коллективом нашего мехцеха, и я должен буду по порядку рассказать, как там было на Фестивале.

          Пока я готовился к выступлению, моя жена Валентина взяла двухнедельный отпуск и приехала в Москву. Я обрадовался её приезду. Она хотела не только увидеть Всемирный фестиваль молодёжи, но и закупить кое-что необходимое. Дети росли, им нужна была новая одежда, и поскольку Валентина могла всё шить сама, она набрала нужных тканей.

          Устроить её в гостиницу не было никакой возможности. У А.Медведева, моего единственного близкого знакомого в Москве, и без того уже жило много гостей с Кавказа, а также из ГДР. Мой знакомый тренер по фехтованию устроил Валентину в общежитие вместо одной фехтовальщицы. Валентина была довольна, носилась по Москве одна. Вечером Валентина допоздна рассказывала мне о том, что видела и слышала.

          Вскоре приехал и мой друг Иван Кошкин, который очень хотел увидеть фестиваль. Во время распределения нарядов у нас в мехцехе ему надоедали с вопросом: а ты, Иван, почему не едешь? Ребята предложили начальнику цеха А.Т.Клышко такой вариант: они соберут Ивану денег на железнодорожные билеты до Москвы и обратно, а он должен привезти всё, что ему закажут.

          Вскоре Иван оказался у нас в общежитии. Первые три ночи он спал у меня в комнате, а затем ему пришлось перебраться в коридор на дерматиновый диван. Однажды я увидел, как Иван нагнулся и стал смотреть под мою кровать.

          — Ты что там потерял? — удивился я.

          — Там лежат 1600 рублей, завёрнутые в не очень чистую тряпку, — улыбнулся Иван. — На эти деньги я должен всем купить то, что они заказывали. Завтра начну покупать и отправлять из Москвы посылки.

          Иван любил делать людям добро. Наш дом, как я уже писал, стал и его домом. Кошкин держался настолько тактично, что с годами становился нам всё ближе.

          Состоялась грандиозная церемония открытия фестиваля. Москва раскрасилась во все цвета радуги.

          Перед открытием нас, спортсменов, собрали в Лужниках. Комсомольский босс А.Н.Шелепин прямо сказал нам, что в СССР приехало много шпионов: мол, будьте бдительны! По его словам, африканки, жившие в своих странах в антисанитарных условиях, здесь позорили нас на весь мир из-за того, что в отведённых им гостиницах не было специальных женских унитазов (очевидно, он имел в виду биде), чтобы они могли подмываться, как положено мусульманкам, по три раза в день. Все конфликтные ситуации на фестивале, по мнению комсомольского начальника, сознательно нагнетались западными спецслужбами.

          Я вернулся в гостиницу в недоумении: в газетах мы были целиком за мир и за дружбу, а здесь из уст высокопоставленного чиновника открытым текстом звучали явно подстрекательские заявления.

          Прошло и наше штангистское собрание, где утвердили, кто и в каком весе будет выступать. Нас ознакомили с соперниками — разумеется, по протоколам заявки.

          Поскольку я выступал за общества профсоюзов, меня прикрепили к тренеру Ивану Захаровичу Любавину. Он был человеком интеллигентного вида или, как я выражался, тонкой кости. Любавин никогда не надевал на тренировке спортивный костюм. Его одежда была идеально подогнана — говорили, что ему шьют лучшие портные-евреи Москвы.

          На тренировках Любавин сидел мало, в основном ходил по залу из конца в конец. Через каждые 20-25 минут он уходил в конец коридора и смолил папиросу. Курил он изящно, так ловко выпуская дым, что всё время было видно его лицо, тогда как другие стояли рядом, окутанные плотной пеленой.

          Любавин знал ответ на любой вопрос, будто угадывая наперёд, о чём я его спрошу. Только в шахтёрском деле он был профаном. Но он даже с гордостью сказал об этом:

          — Шахта не для меня, пусть этим занимаются те, кому положено.

          На фестиваль приехала почти вся сборная США по тяжёлой атлетике во главе с Бобом Гофманом, о котором много писала советская печать. Высокий Гофман резко выделялся в толпе. Вся его грудь и шляпа пестрели значками, которыми он любезно обменивался. Я тоже подарил ему значок. Гофман принял его, снял шляпу и отстегнул взамен значок Федерации тяжёлой атлетики США.

          Я поблагодарил и хотел отойти, но Гофман взял мою правую руку, развернул её ладонью вверх и профессионально нажал большим пальцем на мои мозоли. Если так нажмут при больших нагрузках на тренировках, то боль бывает невыносимой. Однако я снизил нагрузки уже неделю назад и не почувствовал ничего особенного. Гофман нажал посильней, я молчал и улыбался. Он заговорил на английском, но я только пожал плечами.

          Тут Гофман подозвал Исаака Бёргера, американского атлета в весе 60 кг, и, как я понял, попросил его переводить. Понятия не имею, откуда Гофман мог меня знать. С Бёргером я тогда и познакомился, он был из немецких евреев и свободно говорил по-немецки. Гофман снова взял мою руку, руку Бёргера и стал что-то картавить. Судя по переводу Бёргера, он сказал:

          — Видишь, Исаак, как надо трудиться. Я уверен, что он выступит хорошо.

          После парада участников начались открытые соревнования на звание лучшего спортсмена и лучшей команды Всемирного фестиваля молодёжи и студентов. Все команды были из соцстран [а что же, интересно, делали на фестивале штангисты США?]. Дворец спорта переполнял народ.

          Через день должно было состояться моё выступление, а сегодня мне удалось поспать всего два часа. Мне предстояло всю ночь флиртовать со своей женой. Вокруг наших общежитий было много зелени. Утром я встал пораньше и специально обошёл весь огромный Измайловский парк, чтобы как следует изучить его: в темноте здесь можно было и заблудиться.

          Соревнования штангистов начались с пафосом, торжественно. В первый день, как обычно, соревновались спортсмены категории 56 кг. От нашей команды выступал Арнольд Хальфин из Львова — красивый, хорошо сложённый атлет. Закончив толчок, он начал праздновать победу: снял ремень, вышел вперёд, к зрителям. Его сопернику из Китая Чэнь Цинкаю для победы в троеборье нужно было толкнуть на 20 кг больше Хальфина. Китайские атлеты выделялись среди европейцев и американцев — свежий цвет лица, красивая форма.

          Такого чуда, как в тот день, я больше на помосте не виде. Чэнь Цинкай — человечек ростом 150 см — взял на грудь 137,5 кг. Мощные ноги поднялись его из низкого седа, как домкраты. Публика затаила дыхание.

          — Господи, — шептала женщина, стоявшая рядом со мной, — неужто он покажет китайский фокус?

          Штанга передавила Чэнь Цинкаю горло. Вставая, он захрапел, как лошадь. Встав, китаец чуть сдвинул штангу, чтобы освободить горло. В зале раздались крики, в основном на китайском. Мы молчали.

          Валентина вцепилась в трицепс моей правой руки, и, пока Чэнь Цинкай вставал, так сжала пальцы, что её ногти прошли насквозь через мою тонкую футболку. Я чувствовал боль, но не подал вида. В зале было так тихо, что если я крикнул бы, то болельщики просто прибили бы меня.

          Поправив штангу, китаец начал балансировать. У ботинок Чэнь Цинкая были высокие каблуки — значит, вес, поднятый на грудь, следовало хорошо сбалансировать по вертикали на пятки. Китаец чуть подышал. Штанга пружинила, и он искал жёсткое положение для выталкивания её строго вверх. Кроме того, штангист должен был попасть в ритм резонанса, возникающего от вибрации грифа.

          Диски по краям замерли и теперь как бы ждали, чтобы атлет мягко раскачал груз. Тогда тяжесть встретят спружиненные ноги, и гриф будет атакован грудью. Гриф штанги впился в живое тело, но атлет, находясь в кураже, ничего не чувствовал.

          И вот снаряд вылетел от груди вверх. Резко расставились ноги, и тонкие, как спички, по сравнению с мощными ногами, ручонки атлета подхватили вес 137,5 кг — по тем временам мировой рекорд.

          Зал утонул в шквале аплодисментов, а я схватился за руку, обезумев от боли. Валентина держалась одной рукой за рот, чтобы не закричать, и смотрела на меня с недоумением. Я оголил руку — у меня в одном месте потихоньку сочится кровь, и на руке были видны три синяка, оставленные пальцами Валентины.

          — Кто это тебя так, Рудольф? — не поняла она.

          — Да ладно, — сказал я, — пошли в зал к Арнольду.

          Но Арнольда Хальфина уже увели журналисты, и теперь ему ни до кого не было дела. Кто же предполагал, что китаец сможет отыграть так много? В спорте это называется иронией судьбы.

          Пышное награждение и великолепная организация придали нам хорошего настроения. Мне было жаль, что всего этого не видят друзья по работе — Ловейко, Листунов, Меркулов, Афонин, а также мои сменщики Чугаев и Литвинов. Под шум музыки и смех людей я сказал Валентине:

          — Вот видишь, чем твой муж занимается уже семь лет.

          Первые три года я наращивал силу почти в одиночку. В то время мы с Валентиной ждали каждый день и час, что нас опять могу сослать туда, куда пожелает наше мудрое правительство. Мы молились и благодарили бога, что нас не расстреляли, как моих отца и брата.

          — Да, — сказала Валентина, — штанга честный вид спорта. Казалось бы, всё просто — холодный металл, длинная ось, по бокам колёса. А смотри-ка, что тут делается и как это интересно!

          Да, интересно — но только в том случае, если спорт сочетается со здоровьем, а также с соответствующей экономической политикой.

          Социализм с его производственной системой, в которой во главу всего была поставлена полная занятость, фактически установил «щадящий» режим труда. Энергозатраты на социалистическом производстве были гораздо ниже, чем на частнокапиталистическом. После работы, по моим данным, у советского рабочего оставалось немало сил и нерастраченной энергии.

          В политическом плане наш рабочий был закабалён, но на работе вёл себя так, как ему заблагорассудится. Он «волынил» или, как говорят шахтёры, «филонил», а уволить его было практически невозможно. Тем более это касалось фронтовиков — они обычно только делали вид, что работают.

          Поэтому и находилось так много желающих тренироваться в нашем зале. А те, кто не мог или не хотел повышать свои результаты в спорте, становились нашими болельщиками. Они нас подбадривали, а на соревнованиях сидели в первых рядах.

          Мы с Валентиной поужинали за мои талоны. Она жаловалась, что устала: Москва суетная, без привычки здесь находиться трудно.

          — Сегодня, Валя, тебе придётся пожертвовать отдыхом и уделить внимание мне, — сказал я.

          — Разве только сегодня? — несколько разочарованно протянула она.

          Мы бродили по Измайловскому парку до тех пор, пока милиция не предупредила, чтобы после 12 ночи нас здесь не было. Тогда мы сели на скамейку у входа в общежитие. Валентина прижалась ко мне, и я почувствовал, что она засыпает.

          Меня тоже начало клонить в сон. Нет, приказал я себе, ты не имеешь права заснуть даже на минуту! Я знал эти штучки со своей стороны: стоит мне только уснуть, как весь мой эксперимент пойдёт насмарку. Сегодня я должен был спать не больше 2-3 часов. Но это я, а Валентина тут при чём? Я уговорил жену, и она ушла к себе.

          Фехтовальщицы, с которыми жила Валентина, ещё не спали. У них сегодня тоже были и победы, и неудачные выступления.

          В нашем общежитии, в самом конце коридора, скрючившись на диване, лежал Иван Кошкин, который также не спал.

          — Знаешь, Рудольф, — сказал он, — меня ошеломил китаец.

          Когда Иван говорил тихо, его дефект речи не был слышен. Я сел рядом с Иваном. Посидев, предложил Ивану погулять до трёх часов ночи. Он радостно вскочил.

          На улице было удивительно тепло. Всё замерло. Замолкли и птицы, которые днём распевали здесь на разные голоса. Мы понаблюдали издалека, как жильцы нашего общежития украдкой влезают в окна, зная, что дежурная строго следит за тем, чтобы никто не опаздывал. О своей ночной прогулке я предупредил её ещё с вечера.

          Иван рассказал мне, что именно он купил и что ещё нужно купить. Затем, вспомнив о чём-то, убежал, предупредив, что сейчас вернётся. Вскоре Иван выскочил из общежития и понёсся ко мне зигзагами, растопырив руки, будто крылья самолёта. В его руке я заметил бумажку — он сунул мне её на бегу и упал на скамейку.

          — Телеграмма от Клышко, — сказал Иван, — там ждут твоей победы.

          — Это ты организовал? — спросил я.

          — Почему я? В «Советском спорте» написано, когда ты выступаешь. Телеграмму принесли в общежитие из Госкомспорта.

          — Хорошо им там на шахте рассуждать и желать мне победы... — вздохнул я.

          Как всё сложится на самом деле? Я ведь впервые должен был выступать на таких ответственных соревнованиях. Я вроде бы не трус, в шахте часто находился между жизнью и смертью. А тут, ну что — не подниму, так и не подниму. Но я всё же очень серьёзно относился к своим выступлениям.

          Моя беда заключалась ещё и в том, что я не снизил нагрузки. Иван Захарович Любавин не заметил, что я тренируюсь в полную силу. Другие штангисты уже давно помылись, сидели в автобусе или покуривали на скамейке, а я всё ещё тягал штангу. Из тренеров на это обратил внимание только Юрий Дуганов.

          — Упрямая голова, — обратился он ко мне, — тебе же через четыре дня выступать, а ты, я вижу, поднял в общей сложности минимум 10-12 тонн. Когда ты думаешь восстанавливаться?

          Любавин, услышав слова Дуганова, плюнул, резко удалился от нас и вполголоса произнёс своё любимое слово «говнюки». Глядя на меня, он добавил:

          — Может, Юрий и прав.

          — Конечно, прав, — сказал я. — Но цыплят по осени считают.

          Дуганов забыл, что мне почти 30 лет и что время дармовых сил у меня поглотила ссылка. Скепсиса у него был полный мешок. Он ворчал и критиковал налево и направо, как те, кто ничего не может делать сам. А ведь в ту пору Дуганов ещё мог бы поднимать штангу. Но нет, это было тяжело и сразу стало бы видно, кто он есть. Ему было удобней упрекать меня за то, что я не снизил нагрузку. На тренерском совете он с пеной у рта говорил, что я пренебрегаю его рекомендациями. А И.З.Любавин сказал:

          — Рудольф — представитель шахтёров Кузбасса. Все эти годы мы его не видели. От стипендии он отказался, мы ничем не можем его привлечь. Меня он не слушает, на него может влиять только Роман Павлович Мороз. Я знаю, вы скажете: давайте не выставлять его за команду. Но в мае во Львове он занял второе место, проиграв только Трофиму Ломакину, а следующий атлет, Матвей Рудман из Харькова, отстал от Рудольфа в сумме на 5 кг. Ломакина и Рудмана здесь на сборах нет, так что нам фактически некем заменить Рудольфа.

          Ю.Дуганов остался недоволен аргументами Любавина. А старший тренер сборной СССР Н.И.Шатов, человек с мягкой душой, пожал плечами:

          — По-моему, ничего страшного здесь нет. Я сам восстанавливался всего за два дня. Так что посмотрим.

          А что тут было смотреть? Дуганов оказался в наивыгоднейшем положении: если я выступил бы хорошо, то он пожал бы плечами: «Ну что ж, немецкий сибиряк — загадочный атлет». А если я проиграл бы, то тут уж Дуганов отыгрался бы по полной программе. Ох, сколько на свете таких людей, как мой «доброжелатель» Дуганов!

          Прав ли он был? По-своему прав, повторю я. Не моя вина, что в стратегии подготовки атлетов Ю.Дуганов отстал навсегда.

          Мне бы его спортивный талант! В своё время в рывке, а также в толчке он мог творить чудеса. Рассказывали, что на тренировке Дуганов вырывал правой рукой 100 кг. Одарённый от природы, он мог позволить себе выступать спонтанно.

          Но если атлет талантлив, то это ещё не значит, что он станет талантливым тренером. Моя практика и мои анализы показали, что дело обстоит, скорее, наоборот. Опыт в тренерской работе был равен у Дуганова нулю.

          Вот я и нажил себе заведомого врага. Ещё не выступал, а мне уже вынесли приговор. И рассчитывать на дальнейшие выступления в сборной СССР мне, по всей видимости, не приходилось.

          Тут могло помочь только то, что как вид спорта я выбрал именно штангу. В классической борьбе спортивное начальство может позволить себе выбрать победителя по собственному усмотрению. То же самое и в боксе, если не считать побед нокаутом.

          У меня когда-то была такая мысль: остановиться на боксе. Тренер по боксу В.Пиншин, о котором я писал в первой книге, умолял меня об этом чуть не на коленях: мол, я с тобой пройду и Рим, и Крым. В соревнованиях по боксу я не участвовал, но два месяца тренировался. Пиншин хвалил мои длинные руки и широкие плечи, за которые всегда можно спрятать челюсть. Но когда я побоксировал с моим другом И.Люфтом и с А.Кривко, ребята сложили перчатки и сказали:

          — Ищи себе других спарринг-партнёров.

          А что другие? Я ведь мог рассчитывать на успех, только свалив соперника в нокаут. А по очкам — это, как говорится, «das kannst du vergessen».* То же самое и в борьбе — я мог быть уверен в победе, лишь положив противника на лопатки.

          А вот штанга для российского немца — в самый раз, особенно рывок и толчок. В жиме ко мне придирались, но что поделаешь — жим у меня действительно был не майеровский (немецкий стиль, о котором я писал) и не в стиле Григория Новака или Ефима Наумова из Сталинграда. Так что дугановцы должны были замолчать только в том случае, если я хорошо выступил бы осенью. А пока я думал выступить по средней программе.

          Политика меня не интересовала. Мне были до́роги мой цех, мои друзья, ученики-штангисты. По душе было и руководство шахты, которое на профсоюзных собраниях иногда вспоминает о наших спортивных делах и о том, сколько хулиганов мы перевоспитали, переманив с улицы в наш спортзал.

          _____________________________________

          *Об этом ты можешь забыть.

          _____________________________________

          — Ну что, Иван, — сказал я, очнувшись от раздумий, своему другу Кошкину, сидевшему рядом со мной в Измайловском парке, — вот уже и повара идут, готовятся к завтраку.

          Вон какая масса людей приехала на фестиваль, а ведь их нужно в одночасье накормить. Придя к себе, я упал в кровать и тут же уснул. В 9 утра Валентина подула мне в ухо:

          — Steh auf, es ist schon spat.*

          Я быстро поднялся и побежал. 20-минутный бег трусцой по утрам — это для меня обязательно. Помылся в душе, спустился на первый этаж — там стояли контрольные весы. 81 кг — хорошо! Предельный вес для выступления — 82,5, так что у меня в запасе оставалось 1,5 кг.

          В столовой было полно народа, стоял гул, люди говорили на разных языках. С нами жили только делегаты из наших республик, одетые и национальные костюмы.

          — А где зарубежные страны? — спросила у меня Валентина.

          — Видимо, на Ленинских горах или в другом комфортабельном месте, — ответил я.

          Тут же в столовой висели объявления — куда можно сходить. Мы стояли и рассуждали, как лучше провести время Валентине. Вот любопытная китайская программа, а после обеда можно вместе с нашими штангистами поехать на соревнования. Сегодня выступали атлеты двух категорий: 67,5 кг и 75 кг.

          Мы расстались с Валентиной, и я прилёг на кровать, задрав ноги и подложив под них матрац, чтобы расслабить позвоночник, который ещё не отошёл от нагрузки.

          Пришёл Иван Кошкин и стал вспоминать о своих похождениях в детском доме. Иван — сирота, равно как и его красивая сестра Рая с неповторимым голосом. Я спросил, почему Раиса не найдёт хорошего наставника-культработника. Иван сказал, что культработники хотят с ней только спать, а насчёт голоса, чтобы направить его в нужное русло, видимо, должен побеспокоиться кто-то другой.

          _____________________________________

          *Вставай, уже поздно.

          _____________________________________

          Да, жизнь интересна. Интересна ещё и тем, что сегодня ты чего-то не знаешь, а завтра то, о чём тебе хотелось узнать, известно уже всем.

          Ивана я предупредил, чтобы он не давал мне уснуть — я недоспал, и меня начало клонить ко сну.

          Вскоре ко мне в комнату вселили Михаила Акопянца с его родственником Ашотом Акопянцем. Иван Кошкин умолк, зная, что незнакомым людям его невнятная речь режет ухо.

          Михаила я запомнил ещё по чемпионату СССР 1954 г., где мы выступали в одном весе — 75 кг. Он стал тогда третьим после победителя Ю.Дуганова и второго призёра Ф.Богдановского, впервые выступившего на таких крупных соревнованиях.

          Мы с Михаилом вместе мылись в душе, и я не мог не обратить внимания на его тело, обильно поросшее волосом, и почти безволосую грудь с наколотыми изображениями Ленина и Сталина. Когда Михаил шевелил грудью, то Ленин, выколотый слева, подмигивал, а Сталин справа морщил лицо и дёргал усами.

          При появлении соседей я вскочил со своего сооружения, на котором отдыхал. Михаил Акопянц рассказал Ашоту, как познакомился со мной. Ашот задал мне немало вопросов по поводу нашей высылки и ругал Сталина, отправившего за решётку и сославшего в Сибирь многих армян.

          Пока мы беседовали, Иван сбегал за бутылкой шампанского. Мне завтра предстояло выступать, и поэтому я, извинившись, налил себе чистой воды. Ашот поднял стакан и пожелал мне успешного выступления. Михаил, продолжая тему сталинских репрессий, сказал:

          — Сталин посадил лучших поэтов и художников Армении. И вот на тебе — армяне не только не затаили зла, но ещё и славят его. У нас в Ереване на горе стоит статуя Сталина — самый высокий памятник вождю в мире.

          Я запомнил, что сталинские погоны были 2,5 м длиной и использовались вместо двери для проникновения в статую. С началом осени птицы устраивали на погонах и на голове Сталина свои базары.

          Один армянин так разозлился на это кощунство, что стал стрелять по птицам и картечью попал статуе прямо в глаз.

          Иван налил по второй и поинтересовался, что сделали с этим защитником Сталина.

          — Говорят, его арестовали и в виде наказания 5 лет заставляли по два раза в год отмывать голову Сталина, — сказал Ашот. — И он занимался этим с великим удовольствием.

          После шампанского Иван упросил Михаила показать наколки Ленина и Сталина, о которых я ему рассказал. Ашот предусмотрительно запер дверь на ключ.

          — Знаешь, Рудольф, — вздохнул Михаил, — если пять лет назад мне кто-то сказал бы, что скоро будет позорно показывать наколку Сталина, я ни за что не поверил бы. А сейчас его портреты сдирают, статуи снимают. Говорят, киевляне однажды проснулись и вместо Сталина увидели на высоком пьедестале Тараса Шевченко. Вдобавок ночью кто-то намалевал на постаменте чёрной краской: «Диты-диты, шо вы натворылы — на задницу Сталина хохла посадылы».

          Михаил наскоро стянул рубашку. Кошкин, любивший Сталина, смотрел на наколку с восторгом, даже потрогал её рукой. Михаил чуть подёргал грудью, и Ленин со Сталиным подмигнули друг другу. Это было и смешно, и печально. Михаил рассказал, что его уже вызывали по поводу наколки в «органы» и советовали на пляже носить майку.

          — Не один ты, Михаил, такой непредусмотрительный, — сказал я и протянул свою левую руку.

          На предплечье у меня выколот кинжал, воткнутый и пень и обвитый змеёй. Эту память оставил мне Эмиль Кригер в афонинском общежитии в 1948 г. Парни жгли галоши, собирали сажу, смешивали её с чернилами, и получалось что-то вроде туши. Кригер рисовал и сам выкалывал, пользуясь двумя иголками, обмотанными нитками. По глупости подставил руку и я. Теперь, когда я поднимал штангу, наколку было видно, и блатной мир принимал меня за своего.

          К обеду подоспела Валентина. Она рассказала, что смотрела китайскую оперу. Публика не восприняла совершенно непонятное зрелище и вскоре стала разбегаться.

          — Мне было неловко, — говорила Валентина, — ведь китайцы так старались. Но когда я увидела, что зал почти опустел, то тоже ушла.

          После обеда мы с женой пошли гулять в сопровождении Михаила и Ашота. Ашот хвалил свой Ереван и сказал:

          — Вы ведь теперь освободились от комендатуры, так, может быть, переедете к нам?

          Валентина, неготовая к такому разговору, пожала плечами: мол, не знаю, что скажет муж.

          Мы с Михаилом шли чуть позади. Я не очень хорошо знал его, но он располагал к себе, и мне захотелось расспросить, на что намекает Ашот. Михаил пояснил:

          — Понимаешь, у нас в Армении после ухода из спорта Серго Амбарцумяна и других старых штангистов в тяжёлой атлетике образовался вакуум. Перед фестивалем нас вызывали в республиканский спорткомитет. Там шли бурные дебаты, ветеранов критиковали, что они не подготовили себе смену. Надо сказать, что наши бывшие штангисты, Амбарцумян и Манукян, считаются самыми богатыми людьми в Армении. Например, Амбарцумян имеет собственное кафе-шашлычную. И когда Серго раскритиковали на комитете, что он заботится только о себе, тот сказал: «Приглашайте хороших штангистов, я их полностью обеспечу». Так вот, Рудольф, Ашота прикрепили ко мне именно для этой цели. Мы с ним переговорили и решили предложить тебе приехать к нам в Ереван осмотреться. У нас есть институт физкультуры, спортивный техникум. Насчёт квартиры, думаю, мы договоримся быстро.

          — Уехать мы теперь можем, — согласился я, — хотя и не в любое место. К тому же я выработал 10-летний подземный стаж и могу выйти на пенсию в 50 лет. Но у меня есть мать, брат, другие родственники, мне нужно посоветоваться с ними.

          Валентина, услышав наш разговор, сразу загрустила. Заметив это, Ашот положил мне руку на плечо и сказал:

          — Не бери в голову, Рудольф, тебе ведь завтра выступать. А после мы соберёмся и всё обсудим.

          Михаил с Ашотом удалились, а мы с Валентиной углубились в размышления. Володя, её брат, собирался уехать в более тёплые края, за ним хотел последовать отец. Если уедем и мы, то в Киселёвске останется один мой брат Николай. Что скажет на всё на это наша мать?

          Мы с Валентиной нашли поблизости кинотеатр, Кошкин сходил за билетами. До сеанса мы переговорили с Иваном, строя разные варианты. Иван сказал, что, по слухам, скоро шахтёрам для досрочного выхода на пенсию потребуется уже не 10 лет подземного стажа, а 15 лет. Валентина возражала против перемены места жительства.

          Из кино мы вернулись в хорошем настроении. Правда, после бессонной ночи я то и дело клал голову на плечо Валентины. Они с Иваном здорово отвлекли меня от мыслей о соревнованиях. Сегодня мы туда не пошли и теперь узнали последние результаты только вечером.

          Перед ужином я сходил на весы. И обнаружил, что мой вес «горит» — а это нежелательно. Видимо, на меня повлиял разговор с Михаилом Акопянцем. Значит, я мог позволить себе за ужином котлету по-татарски с двумя сырыми яйцами, 100 г сметаны, 50 г хлеба и горячий чай с лимоном. Всё это я имел право заказать на основании списка участников соревнований, который отнёс в столовую наш доктор.

          Хотя я всё время был на людях, время тянулось медленно. Скорее бы началось выступление! Я был на сборах уже 20 дней. И меня интересовало: что там поделывают мои друзья, ученики, коллеги — дежурные электрики? Сено, я знал, у нас накошено, нужно было поскорей его вывезти. Как там наши дочки — Олечка и Лиля, которой всего три года?

          Мать прислала мне два письма. «Когда ты образумишься? — писала она. — Тебе уже 30 лет, а ты всё мотаешься, как пацан». Валентина читала это и смеялась.

          — Знаешь, как мать меня донимает? — сказала жена. — Недавно она хотела выкатить на улицу твою самодельную штангу, чтобы её утащили ребятишки. Мать всё говорит: «Как же так? В детстве у Рудольфа от тяжестей вылез пупок, а сейчас почему-то не вылезает. Раньше он жаловался на сердце — а теперь молчит».

          — А ты хочешь, чтобы я бросил спорт? — спросил я Валентину.

          — Знаешь, Рудольф, ты давно вдолбил мне в голову, что спорт для тебя первичен, а всё остальное — вторично. И другой жизни я уже не хочу. Что будет, если ты покончишь со спортом, я не знаю. Но я знаю, что жена твоего брата постоянно причитает: «Хоть бы Николай занялся спортом, как Рудик! Тебе вот, Валентина, день и ночь известно, где находится твой муж, а я часто понятия не имею, где болтается Николай». Так что, Рудольф, пока есть результат, останавливаться нет смысла. Если бы не твой спорт, я и с Москвой не познакомилась бы. А сколько новых людей я узнала — и всё благодаря тебе!

          «Да, подумал я, спорт — это живая культура, честный видимый диалог между людьми, где сразу выявляется, кто есть кто. Есть у нас в спорте и говоруны, на трибуне они гиганты. Но спустится такой «гигант» с трибуны, возьмётся за гриф штанги — вот тут-то сразу и становится очевидной его дурь».

          — Конечно, вся тяжесть такой жизни ложится на тебя, Рудольф, — продолжала жена, — а косвенно и на нас, на мать и на меня с детьми. Но физкультура и спорт спасли тебе жизнь, это факт. Хотя слишком высоко, может, подниматься и не нужно — от Земли до Солнца далеко, могут и крылья обгореть. Твои электрики у меня всё время спрашивают, когда же ты отдыхаешь. Ваш Листунов как-то сказал: «Рудольф в шахте работает, нами командует, а прихожу с женой в клуб — ещё и там штангу таскает. Скажи честно, Валентина, когда он выполняет свои мужские обязанности?» Потом его жена спросила то же самое, и я ей ответила: «Если у Рудольфа не было бы лишней силы, то он в спортзал не ходил бы. А тебе я желаю, чтобы твой муж тоже окреп и больше не интересовался чужой семейной жизнью».

          Я засмеялся, тронул Валентину за нос и спросил:

          — А ты не сказки мне рассказываешь?

          — Хорошо, примем всё это за сказку, — со смехом согласилась жена. — Тебе-то перед завтрашним выступлением ни сказку рассказать, ни пофилософствовать не дано. Ты же сам говорил: штангу поднимать — не языком трепать.

          — Да, — сказал я, — вот и в шахте так же. Сколько метров пройдёшь на сбойке или в основном штреке, столько и получишь.

          — Там ты получишь столько, сколько нормировщик и хронометрист назначат тебе за труд, — возразила Валентина. — А здесь ты ещё не выступил, а государство уже затратило на тебя средства.

          Это так, подумал я, но в шахте темно, там тебя никто не видит. А здесь ты весь на виду. Выступишь завтра, и тут же на весь мир сообщат, что в весе 82,5 кг победил такой-то спортсмен.

          Если проиграю, то наши скептики в мехцехе житья не дадут. А выиграю — они опять что-нибудь придумают. Хорошо быть скептиком: он как ванька-встанька: куда ни наклонишь, — встанет и опять прав.

          Я почувствовал, что еле держусь на ногах и ужасно хочу спать. Я проводил Валентину на третий этаж к фехтовальщицам, они там опять праздновали чью-то победу. Я принял холодный душ и, уже собравшись в постель, заметил на своих ладонях выпуклые мозоли. Завтра в кураже они могут сорваться, подумал я, занесу инфекцию, и ладонь раздует. Лучше срежу их потихоньку лезвием, потру пенопластом, и утром мои руки будут как замшевые. Наконец я залез в постель.

          Чтобы скорей уснуть, применил испытанный приём: лёг на спину, подогнул ноги, положил бумажку между коленей и стал давить ими друг на друга. Вскоре наступило утомление в тазобедренном суставе, и я заснул.

          Проснулся я в 8:30. Восемь часов сна — для меня ужасно много, я был этому рад. Теперь я почувствовал в спине кошачью гибкость. Кажется, тупая усталость оставила меня. Подпрыгнул вполсилы: мне будто кто-то помогал, в ногах ощущалась необыкновенная лёгкость. В то же время я знал, что радоваться ещё рано.

          Завтракал я вместе с Валентиной.

          — Девчонки-фехтовальщицы такие интересные, — рассказывала она, — всю ночь допытывались у меня, каково быть замужем за спортсменом, да ещё иметь двоих детей. Одной из них мать говорит: мол, выходи за кого угодно, только не за спортсмена.

          Валентина видела, что я слабо реагирую на её рассказ. Теперь я находился уже в зоне отсчёта времени и экономил энергию. Психоэнергия должна сохраниться, ведь скоро мне предстояло выходить на старт.

          Я собрал вещи, заново всё проверил: майку-полурукавку, ярко-красное трико с гербом РСФСР, бандаж с плавками, носки, белые ширпотребовские теннисные туфли, в которых ты как в тапочках, напульсники, нашатырный спирт. В столовой налил себе в термос крепкого чая с лимоном. Иван Кошкин ждал, когда я передам ему сумку, он исполнял роль как бы моего оруженосца.

          Хотя я не русский, мы присели на дорожку по хорошему русскому обычаю. Посидели молча минуты две. В это время я вспомнил, что в столовой доктор заказал мне полкурицы. Я дал Кошкину талон, и он принёс тёплую курицу в фольге.

          Специальный автобус повёз нас в Сокольники на теннисный корт «Шахтёр». Мы договорились с Валентиной, когда и где встретимся, я вручил ей входной билет, и мы с Кошкиным удалились.

          До взвешивания оставалось ещё полтора часа. Я занял одну из раскладушек. Сходил на сцену, осмотрел зал, сымитировал движение со штангой и определил, в какую балку перекрытия крыши должен упереться глазами во время жима. Потом размерил пальцами гриф штанги, надел на неё два диска по 20 кг — вместе с грифом, стало быть, 60 кг — и проделал жим, а затем рывок в стойку. Штанга показалась мне удивительно лёгкой.

          Всё, адаптационный режим я прошёл, мы с помостом и со штангой были на равных. Этот момент я считал важным для себя, теперь я как бы зрячий и стою на твёрдой почве.

          Началось взвешивание. Я взвесился одним из первых: 81,5 кг — килограмм имелся в запасе. В те годы штангисты взвешивались и получали номера в порядке живой очереди: кто раньше пришёл, того и записывали выше в протоколе. Я представлял здесь сборную СССР.

          С запозданием появился мой ответственный тренер на данных соревнованиях — Иван Захарович Любавин. Узнав, что я уже взвесился, он стал ругать меня: зачем, мол, поспешил, нужно было ловить по весу своих соперников.

          — А кто мои соперники? — поинтересовался я.

          И.З.Любавин достал список.

          — Если вы хотели кого-то ловить, — возразил я, — то вам нужно было приехать к нам в общежитие и поговорить со мной. А то я вас три дня не видел и вообще уже не думал, что вы придёте.

          Любавин смотрелся здесь не как выводящий тренер, а как цирковой конферансье или так, будто собрался на очень важный бал. Костюм на нём был с иголочки.

          После моих слов Любавин прекратил упрекать меня. Возможно, решил, что сейчас не время для разборок. Но для меня главным было дело, и я подумал: долой всякую дипломатию и притворную интеллигентность!

          Я достал свой «тормозок» — курицу, кусочек хлеба, полбаночки сметаны. До моего выступления оставалось ещё около двух часов. Участники соревнований заполняли большую комнату. Независимо от страны, нас разместили всех вместе, в одной раздевалке.

          И.З.Любавин рассказал мне кое-какие новости. Настроение у него было вроде неплохое, и я вежливо спросил, как он станет выводить меня на помост, не имея спортивного костюма.

          — А что? — не понял он.

          — Как что? Я ведь могу случайно запачкать этот ваш костюм магнезией или ещё чем-нибудь. И потом, я люблю, чтобы меня сильно разминали.

          — Да, Рудольф, я не учёл, что ты сильно массируешься перед выступлениями.

          Пришлось попросить Ивана Кошкина массировать, а вернее, размять меня.

          Затем мы с Иваном вышли на воздух, и на улице я опять нос к носу столкнулся с американским миллионером Бобом Гофманом. Он по-прежнему был обвешан значками, теперь они смотрелись на нём ещё чуднее. Как всегда, рядом с ним находился Исаак Бёргер. Он уже выступил и, узнав мой вес, сказал, что США привезли в весе 82,5 кг очень слабого атлета. Я ещё немного поупражнялся с ним в общении по-немецки, и мы с Иваном пошли вглубь парка.

          Настало время выходить на представление, у меня был третий номер. Момент представления зрителям вроде бы ни к чему не обязывает, но лица у нас горели. Из-под мышек лился пот, рубашки были мокрыми. Зал гудел и трещал от загруженности, народ стоял по бокам зала у стен. Да, интерес к тяжёлой атлетике тогда был велик.

          На выходе меня встретил Роман Павлович Мороз. Его мягкая улыбка выдавала доброе отношение ко мне. Р.П.Мороз был включён в судейскую бригаду. Он отвёл меня в сторону, чтобы не мешать уходящим со сцены атлетам.

          — Слушай, Рудольф, — сказал он, — на судейском форуме поставили вопрос о твоём единственном в мире классическом жиме. Высказывалось мнение, чтобы судить строго именно тебя. — Мороз оглянулся по сторонам. — Но я смотрел вчера тренировки американских тяжелоатлетов, так они зашли в технике жима ещё дальше. Это наши злопыхатели настраивают всех против тебя. Ты вот что, Рудольф: начинай и жиме со 120 кг, затем заказывай 125 кг и 130 кг. Я как старший судья предупредил остальных судей, чтобы они не портили наш фестиваль и относились к атлетам снисходительно. Ну, всё, — Мороз по-отцовски хлопнул меня но плечу.

          Меня ждали И.Кошкин и И.З.Любавин. Иван подал мне мои брюки и куртку. Я оделся. Любавин стоял у двери и смолил сигару — кто-то из иностранцев подарил ему гаванские сигары.

          У меня мелькнула мысль: ведь Любавин получает приличную сумму за свою тренерскую работу. Наши шахтёры зарабатывают меньше, каждый день рискуя жизнью, а он даже не хочет надеть спортивный костюм. Так что же мне делать, подумал я: раскритиковать Любавина перед стартом или, быть может, предложить ему надеть свой костюм? Нет, бог с ним. Главное — здесь рядом Иван Кошкин.

          Судя по записи на взвешивании, моими основными конкурентами были англичанин и атлет из ГДР. Диктор объявил о начале соревнований. Я выпил глоток горячего чая, надел бандаж, а сверху красное трико. Натянув тоненькие белые шерстяные носки, влез в теннисные туфли, в то время как на всех атлетах были красивые советские штангистские ботинки, за которыми, равно как и за советскими ремнями, гонялись все иностранцы.

          Всё шло как обычно — ведь я тренировался уже восьмой год. За это время я выступил на официальных соревнованиях 66 раз. Раскладка по годам такая: 1950 г. — 6 раз, 1951 г. — 7 раз, 1952 г. — 8 раз, 1953 г. — 10 раз, 1954 г. — 11 раз, 1955 г. — 9 раз, 1956 г. — 10 раз, 1957 — 5 раз. Сегодня я выступал в шестой раз в нынешнем году. Из всех своих выступлений я целенаправленно готовился на результат всего 7 раз: в конце года ставил задачу прибавить к своему результату в троеборье 7-10 кг.

          Сейчас я не планировал надрывать себе нервную систему. Нервная система — штука тонкая, к ней нужно относиться так же бережно, как к глазам. Человеческий организм не столь уж щедрый, как нам кажется. Воспользоваться спортивной злостью он может позволить один, от силы два раза в год — если человек не слишком надсадился в первый раз. А видимость спортивной злости, конечно, создавать можно, это зависит от артистических способностей.

          Некоторые авторы пишут, что штангистам, мол, не нужно думать о последствиях и о своём здоровье: мол, во имя Родины и т.д. Нет, Родине, может, и нужны люди со шрамами, но лучше обходиться без повреждений.

          Я перед этими соревнованиями находился под большой тренировочной нагрузкой, а мой московский прикреплённый тренер И.З.Любавин настраивал меня на максимальный результат. О моих стратегических планах Любавин не имел понятия, да оно ему и не было нужно.

          В жиме я использовал все три подхода — 120 кг, 125 кг, 130 кг. В рывке в первом подходе я поднял 120 кг, затем легко вырвал 125 кг и потом пошёл почему-то не на 130 кг, а на 127,5 кг. После двух движений я оторвался от соперников на 10 кг. В толчке поднял 155 кг, затем 160 кг и от третьего подхода отказался.

          На пьедестале почёта рядом с англичанином стояли два немца: в центре — я, победитель, российский немец, а сбоку — атлет из ГДР, занявший третье место. Публика просила, чтобы я шёл на больший вес, но Р.П.Мороз объявил: мол, в связи с небольшой травмой наш шахтёр решил себя приберечь.

          Меня наградили двумя призами — шкатулкой красивой расцветки с искусственными камнями и шкатулкой чёрного лака с изображением балерины Галины Улановой.

          Я пишу эти строки в 1999 г., и вторая шкатулка стоит передо мной. Она стала моим талисманом, она перенесла вместе со мной все мои мытарства в жизни и в спорте. Точное происхождение шкатулки могут определить только специалисты, но я знаю, что она была изготовлена в единственном экземпляре. Стоит она на свету, в жаре и холоде, и не меняется. Уланова, поднявшись на цыпочках, руками как бы отталкивает от себя публику.

          На эту вещь не устаёшь смотреть. Каждый раз мне кажется, что я вижу мою шкатулку впервые. Часто думаю: надо же, как разумно поступили тогда организаторы соревнований! Вещи не всегда бывают мёртвыми, это неправда: вот моя шкатулка — она живая.

          С пьедестала я сошёл счастливым, хотя совершенно не выложился. Мой организм настолько сконцентрировался, что я почувствовал: да, тяжело в учении — легко в бою! И пусть тренеры критикуют меня за мои нагрузки, как им угодно. Я оглянулся: рядом никого из них не было, в том числе и моего критика Дуганова. Все разбежались, кроме моего Ивана Кошкина. Иван сказал:

          — Вещи я собрал, пошли, вон Валентина нас ждёт.

          Мы вышли. Валентина привыкла видеть меня в бою и в объятия не бросилась, а просто пожала руку и поцеловала. Рядом с ней стояли очень симпатичные люди, смотревшие на нас с доброжелательными улыбками. По одежде я сразу понял, что это иностранцы. Валентина обратилась ко мне:

          — Рудольф, познакомься, это жена австрийского штангиста Гёльбля.

          Жена Гёльбля была женщиной рослой, солидного веса. Рядом с ней моя Валентина смотрелась мелковато. Беседовали мы по-немецки.

          Меня хлопнул по спине симпатичный молодой человек, представившийся как журналист из Сталинска. Он хотел, чтобы я уделил ему внимание, но я извинился и попросил немного подождать.

          Австрийка пригласила нас с женой на ужин, но мы вежливо отказались. Я знал, что за иностранцами ведётся усиленная слежка, а за мной — тем более. На то и щука в реке, чтобы карась не дремал. Подошёл муж нашей новой знакомой Франц Гёльбль, выступавший в тяжёлой категории. Мы ещё немного пообщались с австрийцами и расстались.

          Земляк-журналист мучил меня недолго. Он был хорошо знаком со знаменитым борцом из Сталинска Володей Манеевым, с которым я когда-то встречался на ковре, и многое обо мне знал.

          Затем меня перехватил Иван Захарович Любавин.

          — Рудольф, — сказал он, — я сейчас разговаривал с женой, она приглашает вас к нам в гости.

          Валентина сделала вид, что согласна, но я сказал:

          — Нет, мне нужно как следует помыться и отдохнуть от перевозбуждения.

          Мы нырнули в специальный автобус, который повёз нас в общежитие МАИ — Московского авиационного института. Вот и всё, сказал я себе, международная встреча состоялась — хорошо, что обошлось без инцидентов.

          В программе, которую мне дали, значилось, что по окончании наших соревнований состоится банкет, и сообщалось, куда и когда нужно прибыть.

          Иван Кошкин, расставаясь с нами, загрустил и сказал, что займётся покупками.

          На банкете я познакомился со многими новыми для себя людьми. Главное — здесь присутствовали ветераны тяжёлой атлетики, начиная с чемпиона СССР 1923 г. в тяжёлом весе, а затем знаменитого лётчика Михаила Громова. Об этих людях я много слышал, но никогда их не видел. Теперь их по одному вызывал диктор, и они рассаживались за банкетным столом.

          Да, понял я, гриф и разновесные диски штанги — непростая штука. И сразу же в голову пришла мысль: а во что обходятся государству такие гулянки? С другой стороны, я обратил внимание Валентины на красивые тосты, которые произносили присутствующие, особенно армяне с грузинами. Рядом ветераны оживлённо вспоминали о прошлом.

          После Сибири, домашних забот с детьми для Валентины всё это выглядело как сказка. Я ей показал и прославленного ветерана, красавца-тяжеловеса Якова Григорьевича Куценко.

          Но вскоре нам пришлось стать свидетелями неприглядной сцены: на Куценко со страшной руганью набросился хорошо мне знакомый Юрий Владимирович Дуганов. В прошлом они, видно, что-то не поделили. Дуганова часто зажимали, его не хотели брать на чемпионаты мира из-за строптивого характера и очень неустойчивой техники. И после трёх бокалов шампанского с прицепом водочки всё это выплыло наружу. Дипломатичный Яков Куценко весь побелел и пересел на другое место. Дуганова отвели в сторону.

          На банкете присутствовал и Миша Акопянц со своим родственником Ашотом.

          — Хорошо, что ты выиграл, Рудольф, — сказал Михаил. — Пойдём, я познакомлю тебя с нашим шефом из республиканского спорткомитета.

          — Ашот, составь смету на Рудольфа, — сказал шеф и, взглянув на Валентину, обратился ко мне:

          — Ви как хотите нас навестить, с женой?

          — Нет, — сказала Валя, — у меня дети, пусть Рудольф едет один.

          Михаил с Ашотом отвели нас в сторону, где было не так шумно.

          — В сентябре я тебя жду, — сказал мне Михаил. — И закажу гостиницу. Когда будешь вылетать из Москвы, дай телеграмму.

          Мы попрощались и ушли с банкета, но остальные гости явно не спешили. Банкет, как мне показалось, был интересен в основном ветеранам и бывшим фронтовикам.

          Были здесь и штангисты из спецотряда, то есть партизаны, которых возглавлял Николай Иванович Шатов.

          Меня удивляло, что в наших беседах наедине он ни слова не говорил о своём партизанском прошлом. Но однажды, когда я ехал на сборы в Баковку, мы случайно встретились в подмосковной электричке. Шатов спокойно смотрел в окно и вдруг вскочил. Я спросил, что с ним, а он смотрел на меня сияющими глазами и никак не мог уйти от мыслей о прошлом. Тогда-то Шатов и рассказал мне много чего о своих партизанских приключениях.

          — А немецкому языку вас учили? — спросил я.

          — А как же! Я знаю немецкий не очень хорошо, но почти всё понимаю. Я ведь вырос в еврейской семье.

          Позже я услышал, будто Н.И.Шатов скрывает свою национальность. Это неправда: он сам говорил мне о своём еврейском воспитании.

          Выходя с банкета, мы встретили Алексея Сидоровича Медведева. Он поздравил меня и пригласил нас с Валентиной на завтра, в 17 часов, к себе, сказав, что будет много гостей, в основном из Армении. Мы с Валентиной переглянулись: как быть?

          — Я вас жду, — добавил Медведев, объяснив нам кратчайший маршрут. — Если не придёте, жена меня убьёт.

          С женой Алексея Лизой мы уже были знакомы.

          — Ну что ж, — сказал я, — тебе, Лёша, мы отказать не можем.

          Вечером мы с Валентиной бродили по Москве и поздно легли спать. На следующий день сделали ещё кое-какие закупки, взяли железнодорожные билеты. В обычном купе мест не было, пришлось взять дорогостоящие билеты в двухместное купе. Иван Кошкин купил себе нормальный купейный билет с рук. Мы уезжали из Москвы через день.

          И вот мы оказались у Медведевых. Лиза сразу же познакомила нас с семьёй Спарре. Яна Юрьевича, главу семейства и виновника данного торжества, я уже знал, но лично с ним не беседовал. Спарре говорил по-русски с сильным латышским акцентом и приветствовал меня своим любимым возгласом: «Ёлкис-палкис!»

          Ян Юрьевич внёс большой вклад в советскую тяжёлую атлетику, пропагандировал штангу ещё при Сталине. Его интересный рассказ на историческую тематику, который мы услышали в тот вечер, я уже изложил в первой книге.

          Говорили, что в 1928 г. он лично изготовил штангу для чемпионата СССР. Сам Спарре выступал там в весе 82,5 кг, и когда ему не засчитали подход в жиме, обиделся, скатил штангу с помоста и сказал:

          — Пока вес не засчитаете, я штангу не дам.

          У Яна Юрьевича было два замечательных сына, которые, к сожалению, не присутствовали на том торжестве. Со старшим, Спартаком, я знаком не был. А Яна, известного радио- и телекомментатора, знал уже тогда, но не очень близко. Позднее мы с ним стали хорошими друзьями.

          Внешне Ян был копией матери и совершенно не походил на отца. Мне было жаль Яна — он потерял ногу, случайно наступив на мину. Ян обладал огромной силой, жал штангу лёжа, вырывал, стоя на одной ноге, 90 кг. На тренировках Ян рыдал: мол, за что же бог так наказал меня?

          Нас пригласили за стол. Я сел, а Валентина стала помогать жене Алексеева Лизе подносить закуски. В каком-то смысле мы здесь, конечно, были лишними: собрались в основном старые друзья, они давно не виделись и на радостях плакали.

          Глаза у Я.Ю.Спарре ввалились, было видно, что он тяжело болен и жить ему осталось недолго. Узнал я и его жену, тучную женщину с удивительно красивым лицом.

          Пришёл Михаил Михайлович Громов — Герой Советского Союза, большой друг и покровитель тяжёлой атлетики. Мы стали по очереди здороваться с ним, он подал мне руку машинально, как пастор в церкви.

          Вспомнить меня он вряд ли мог: Громов уже находился в довольно почтенном возрасте, и его многочисленные знакомые, наверно, смешались у него в голове. Тем более что он был не только лётчиком и штангистом, но ещё увлекался лошадьми, а также поэзией.

          А главное, что привело Громова к Медведевым, — у Я.Ю.Спарре был день рождения, на который его жена пригласила своего друга Ваку с цыганским ансамблем. Громов безумно любил цыганские песни.

          Здесь я увидел много интересных людей. Преобладали гости из Закавказья, они принесли с собой своего вина.

          Ко мне подсел незнакомый кавказец, показавший свою фотографию. Он был сфотографирован в трико с гербом Армении — изумительная фигура, очень красиво сложён. На обороте была написана фамилия моего собеседника — Манукян. Это был известный и прошлом тяжелоатлет.

          Манукян рассказал, что до войны была создана бригада штангистов, с которой он разъезжал по стране. Результаты их агитации не заставили себя ждать, ведь тяжёлая атлетика — самый что ни на есть дешёвый вид спорта, с одной штангой могут тренироваться до 20-30 человек. Пропагандировали они и гири.

          Я решил было посоветоваться с Манукяном по поводу своей договорённости с Михаилом и с Ашотом. Но когда он сказал, что работает в Ереване главным автоинспектором, я подумал: нет, этот человек уже пожал свои плоды от спорта и вряд ли поможет какому-нибудь спортсмену.

          Манукян похвалился, что его рекорды Армении держатся до сих пор. Поскольку оказалось, что он выступал в моём весе — 82,5 кг, — я сказал:

          — Вот перееду к вам и побью их.

          — Приезжай, буду рад, — ответил Манукян. — Слушай, а ты что — родственник Медведева?

          — Нет, — ответил я, — мы были вместе с Медведевым на сборах и оба выступаем от профсоюзных обществ.

          Торжество началось. Ян Юрьевич Спарре поблагодарил всех, кто пришёл поздравить его с 70-летием. М.М.Громов, держа фужер, не садился, явно желая высказаться первым. Он начал свой тост с воспоминаний:

          — Помнишь, Ян, как в 1929 г. ты ходил в Моссовет, чтобы они отдали один из двух стоявших рядом гастрономов под зал для штанги?

          Дальше пошли армянские тосты. Я впервые так расслабился на застолье. Помню, один армянин сказал мне:

          — Рудольф, вот водка «Юбилейная», самая хорошая у нас в стране. Такую пьют только в Кремле. А мы с тобой чем хуже?

          Я выпил граммов сто водки и уснул за столом. Очнулся, когда Валентина уже укладывала меня в постель.

          — Ну вот, расклеился, — тихо проворчала она и подложила мне под голову подушку.

          Проснулся я часа через два. И услышал, как жена Спарре поёт под гитару Ваки. Вместе с ней голосили цыгане.

          Рядом со мной лежал Ян Юрьевич. Лицо у него было восковое, я даже решил, что он умер. Его руки были сложены на груди, кто-то вложил между скрещённых пальцев вышитый платочек. Я приложил к нему ухо: нет, Спарре дышал.

          Армяне не пьянели, и я подумал: как же им это удаётся?

          Медведев, сидя за столом, тяжело дышал. Увидев меня, он сказал:

          — Рудольф, я хотел поговорить по поводу твоих выступлений, а также об осенних сборах в Подольске.

          — Спасибо, Алексей Сидорович, — ответил я. — Я, может быть, скоро опять приеду в Москве, вот тогда и поговорим. А сейчас нам нужно идти, завтра в 12 часов у нас поезд.

          Нас тепло проводили. Впечатление от закавказских тостов у нас осталось огромное.

          В поезде Валентина показала мне то, что купила из одежды: в основном всё детям. Для отца и для наших матерей она набрала ткани, из которой собиралась кое-что пошить.

          Я никого не утруждал, чтобы нас встретили. Мы нашли машину и рано утром оказались в нашем доме в Афонине.

          «Наш дом» — это звучит так здорово, даже не верится! Дети спали, мать обняла нас.

          — Gott sei dank! Слава богу, что приехали.

          Валентина тут же пошла к детям. Оля обняла мать и прижала её к себе, продолжая спать. Трёхлетняя Лилечка, проснувшись от необычного шума, вдруг расплакалась. Мать рассказала, как трудно было ей без Валентины с детьми, особенно с Лилей:

          — Веришь, Валя, я уже хотела дать тебе телеграмму. Спасало меня то, что я шла с ними к Володиным детям — там они забывали, что тебя нет.

          Рассказала мать и о том, что к нам приходили из нашего мехцеха: мол, Рудольфа ждут на работе.

          Поезд нас немного укачал, и я ушёл в заднюю комнатушку. Она была без окон и очень тихая. Я свалился на кровать с панцирной сеткой. Какая это прелесть — оказаться наконец в мягкой постели...

          Мне было приятно ещё и потому, что каждую нитку этой сетки я скрутил сам, распустив канат. Спинки отлил из алюминия, и получилась отличная кровать. Всё, что было в нашем доме, я сделал своими руками. Даже спираль для электроплиты сам намотал из никелиновой проволоки, обложил спираль кирпичом, и получилась великолепная печка.

          Мать сообщила Валентине все новости за время нашего отсутствия. Они жили душа в душу. Вскоре я услышал, как пришла Мария, жена брата. Николай не зашёл: он знал, что мы устали, и хотел дать нам отдохнуть. Детям Николая Валентина тоже накупила одежды и игрушек.

          Мне хватило часа для восстановления работоспособности. Я успел просмотреть газеты — что ж, приятно читать о себе. Нашёл свой рабочий номер и привычной дорогой отправился на шахту. Пока дошёл до комбината, по старой привычке проделал дыхательную гимнастику.

          Мне, немцу, впервые доверили выступить на международных соревнованиях. Только недавно сняли с учёта в комендатуре, и на тебе — я победил!

          Наш начальник цеха А.Т.Клышко меня уже ждал. Он хотел, чтобы я пообщался с коллективом.

          — Ну, что я вам говорил? — оглядел он собравшихся. — Работать и одновременно тренироваться — можно! Уверен, если вы расскажете где-нибудь на юге, что Плюкфельдер работает вместе с вами на шахте, то вам не поверят. Вот мне мужики на курорте чуть в морду не плюнули — это, сказали они, советская пропаганда. Подойди сюда, Рудик, и расскажи о своих делах, только вкратце. Ты же знаешь — зазря у нас деньги никому не платят.

          Я уложился в пять минут, Иван Кошкин подтвердил мой рассказ. Многим было наплевать на моё выступление. Климушин, как только я кончил говорить, спросил:

          — Рудик, а какую премию тебе дали за победу?

          — Я получил медаль, — ответил я.

          — А сколько она стоит?

          — Не знаю. Может, она и не золотая.

          И Климушин на одном дыхании спросил Терентьича:

          — А нашему цеху что-нибудь перепадёт за то, что Рудольф там поднял? Может, нам в виде премии выделят новый токарный станок? Ведь третьему участку Рудольф достал через трест два скрепковых привода.

          — Это было бы неплохо, — согласился Клышко и обратился к токарю Г.Мастренко:

          — Ты, Жора, поговори с Рудольфом, может, он станок и достанет. Ведь спорт — это и большая дипломатия. Иначе зачем устраивать в Москве такой фестиваль, он стоит очень много.

          Некоторым хотелось продолжить демагогию, но Клышко сказал:

          — Знаю я вас, болтать — не работать. На этом всё. Я желаю Рудольфу дальнейших успехов.

          — Нет, не всё, — возразил А.Кацуба. — Пусть Рудольф скажет, когда поедет на ближайшие соревнования.

          — До конца года я ездить на соревнования не планирую, — ответил я. — Не потому, что не вызовут, а потому, что мне нужно создать себе силовую базу. Вот у нас на шахте есть подготовительные участки. Так и у меня, мне нужно искать резервы силы. Ведь у меня 40% сил уходит на работу с вами.

          — Ты на работу тратишь только 40% силы, а я все 100%, — сказал кузнец Панин. — Значит, нормировщики должны срезать тебе зарплату.

          — Выслугу лет ему уже срезали, — подтвердил Терентьич. — Мы ведь, кроме справки, во время поездок ему ничего не даём.

          — Вот вам и дипломатия, — заметил кто-то. — А Мастренко хочет, чтобы он через трест или через Москву достал станок. Рудольфу-то это зачем?

          Терентьич перешёл к делу — к распределению работ. Меня он, как обычно, включил в бригаду к Кирсанову и к Меркулову для срочной работы. Когда мы вышли с раскомандировки, Мастренко положил мне руку на плечо:

          — Я рад за тебя. Мои домашние не верят, что ты работаешь у нас в цехе. Знаешь, Рудольф, что мне сказала наша табельщица? Если нам дадут новый токарный станок и он не будет загружен на всю катушку, то мне срежут зарплату — иначе он не окупится. Стало быть, прежде чем просить дорогостоящий станок, нам надо хорошо подумать.

          — Не волнуйся, — ответил я, — как выводили тебя и Скударнова на определённый уровень зарплаты, так, думаю, будут заниматься приписками и дальше.

          Мне было не до протекции токарям — за время моего отсутствия наши штангисты малость разболтались. А потом мне сообщили, что меня вызывает парторг шахты И.М.Брюзгин.

          — Он вызывает, чтобы поздравить тебя с победой, — сказал Мастренко.

          — Может быть, но, думаю, не только за этим, — возразил я.

          — Да, — согласился Мастренко, — Алексей Вахонин тут проявил себя с худшей стороны. Ты слышал, что он забрёл в женскую баню, пьяный в дым? Бабы сбили его с ног жестяными тазами, и он чуть не захлебнулся в стекающей воде.

          — Мне говорили, — кивнул я, — но там, видимо, есть что-то ещё.

          У меня было мало времени, однако я в тот же день пошёл к парторгу. Брюзгин хорошо относился к нашим штангистам. Он поздравил меня, мы немного поговорили о фестивале.

          — А теперь послушай, что скажет соседка Вахонина по лестничной площадке, — произнёс Брюзгин.

          Вошла расстроенная женщина.

          — Вот это тренер Вахонина, — представил меня парторг. — Расскажите ему то, что говорили мне.

          — Да что тут говорить! — махнула рукой соседка. — Вахонин такой же дурной, как и мой Василий. Когда муж начал меня избивать, я вырвалась, забежала в квартиру Алексея и закрыла за собой дверь. Муж кричал, что убьёт меня. Я немного посидела и пошла домой, но он снова на меня набросился. Тогда я сказала Василию: мол, сейчас позову силача-соседа, он тебя успокоит. Муж меня ударил, выкинул на площадку и сказал вдогонку: «Зови силача, я оставляю дверь открытой». Я и позвала Алексея: дескать, раз ты качаешь мускулы, то должен использовать свою силу для защиты слабых.

          Тут женщина расплакалась.

          — И что же было дальше? — спросил я.

          — Дальше Вахонин зашёл к нам и спросил мужа: ты что, мол, сосед, шумишь? А мой ему в упор: «Ты сам-то, мурло, всё время буянишь, а ещё пришёл меня воспитывать!» И давай грудью подталкивать Вахонина к двери. Тот схватил моего Васю за руку, ловко развернул его и повалил на пол. «Давай, — стал кричать мне, — верёвку или полотенце, я его свяжу». Муж начал вставать, а Вахонин взял двумя руками одну его руку и вывернул её из сустава. Василий закричал благим матом. А Вахонин так же точно завернул Васе вторую руку, и Вася потерял сознание. «Вот видишь, — сказал Вахонин, — я его успокоил». В общем, он выкрутил мужу обе руки. Вася уже три дня лежит и не может шевельнуть рукой.

          — А почему вы сразу же не вызвали милицию? — спросил я.

          — Откуда же я знала, что ваш Вахонин выкрутит руки моему верзиле? — пожала плечами женщина.

          — Да, — сказал парторг, — тут не оберёшься скандала. Рудольф, может, зайдёшь к ним после работы?

          В цехе я переговорил с Вахониным. Он сказал:

          — Сам виноват: не будет махать своими длинными руками.

          Вскоре мы с Алексеем оказались на квартире Василия. У того действительно были адские боли. Василий с Вахониным заспорили, кто из них виноват. Я прощупал суставы Василия: вокруг них образовались опухоли.

          — Тебе теперь нужно через силу разрабатывать суставы, — сказал Василию. — Иначе останешься инвалидом на всю жизнь.

          Василий показался мне очень покладистым человеком. Он ворчал, что едва только успел уйти в отпуск — и на тебе! Я предложил ему делать водочные компрессы. Василий аж подпрыгнул:

          — Во, это правильно! Только беда — мне отпускные ещё не начислили.

          Мы с Вахониным вышли в коридор на беседу. Я сказал ему:

          — За такие дела тебе как злостному хулигану полагается 3 года тюрьмы. А если Василий станет инвалидом, то ты будешь кормить его всю жизнь.

          Алексей вроде испугался, а я добавил:

          — Иди на шахту и напиши заявление на аванс по семейным обстоятельствам. Получишь деньги — постарайся напоить Василия. Вечером, после 17 часов, я к нему зайду.

          Вахонин пулей полетел на шахту, а я вернулся к Василию и сказал ему, чтобы он выпил водки, сколько сможет, и пояснил:

          — Нужно, чтобы вокруг твоих плечевых суставов не успели нарасти мышцы, иначе суставы будет очень трудно разработать. Если выпьешь, боль почти исчезнет.

          Кажется, Василий понял меня.

          Когда я пришёл домой, меня ждала телеграмма из Еревана: «Смета на вас утверждена, мы вас ждём». Я кое-что сделал по дому и отправился на тренировку.

          Зашёл к Василию. Его жена встретила меня в хорошем настроении:

          — После стакана водки он зашевелил плечами.

          Алексей и Василий сидели рядом, как два голубка, и наперебой рассказывали, как помогла водка.

          — Знаете, Рудольф, я уже испугался, что стану инвалидом, — помотал головой Василий. — Но теперь, надеюсь, всё будет в порядке.

          Я взял его за плечо и стал потихоньку поднимать руку вверх и в сторону. Боль он всё-таки чувствовал, но главным для меня было то, что теперь они с женой считали, что всё пройдёт. Я дал им жгучую жидкую мазь «Капсин» и удалился.

          Вахонина я забрал с собой на тренировку. От Алексея разило водкой, но я знал, что если оставить его здесь, то они с Василием напьются до чёртиков.

          Я всласть потренировался. Тренировка продолжалась долго: каждый из учеников рассказал мне о своих новостях, приятных и неприятных. Я расписал планы тренировок тем своим ученикам, которые сами того хотели. Остальные тренировались по самочувствию. Как всегда летом, в зале было не так много народа.

          Прямо из спортзала мы с Валентиной пошли в кино, она любила индийские фильмы.

          После кино встретились с братом Николаем. Он хвалился своей учёбой в горном техникуме и ругал меня, затянувшего с окончанием 10-го класса. В мои спортивные дела брат особо не вникал, расспрашивал только поверхностно.

          На другой день мы с Валентиной пошли в центр города, и я заказал на телефонной станции разговор с Ереваном. Михаил Акопянц просил меня приехать как можно быстрее, то есть самолётом.

          Я не хотел никому говорить о своих планах, опасаясь, что начнётся брожение среди моих учеников. Да и брат с матерью едва ли могли поддержать мою затею.

          Я, конечно, сильно волновался. Но в то же время чувствовал свободу — как же, сняли со спецучёта! Соблазн был велик, тем более что Михаил говорил:

          — Ты с нами потренируешься, себя покажешь, мы на тебя посмотрим. И тогда решишь: оставаться или нет. Я хочу показать нашей молодёжи, как можно и нужно тренироваться.

          Мы с Валентиной вернулись с телефонной станции пешком. Доро́гой обсуждали, как правильно поступить.

          Главным для меня было не потерять темп, наработать объёмные нагрузки. Прорыв в сумме троеборья я планировал на 1958 г., а в нынешнем году намеревался выступать, не снижая объёмной работы. Ночью я просчитал свои тренировки за год и вычертил график на миллиметровой бумаге. Получилось, что я на 20% опережал показатели прошлого года.

          26 мая 1957 г. я под нагрузкой выступил на чемпионате СССР во Львове и занял второе место. Я знал, что если снизил бы интенсивность своих тренировок хотя бы на 20 дней, то выиграл бы у Трофима Ломакина, который стал там чемпионом.

          В те годы никто ничего не знал о стратегии подготовки штангистов с дальним прицелом. Я разговаривал с бронзовым призёром львовского чемпионата в моём весе Матвеем Рудманом из Харькова, но он не смог ответить на мои вопросы о стратегии наращивания силы. Я понял, что Марик в этом ничего не смыслит, в науку совершенно не вникает и о важных для штангистов работах физиолога Н.Н.Зимкина вообще не слышал. Ну что ж, подумал я, мне повезло, что даже такой атлет, как Рудман, не знает о четырёхгодичной базовой подготовке, иначе оставил бы меня на помосте позади.

          Что же касается Трофима Ломакина, то, общаясь с ним, можно было с трёх-четырёх слов понять, что к планированию своих тренировок он никакого отношения не имеет. Ломакин никогда не записывал ни одного килограмма своих нагрузок. В таком же положении находился и Аркадий Воробьёв. Я спрашивал об этом самого Воробьёва, и он сказал, что записывает тренировки дома. Но записи Воробьёва так и не нашлись, сколько ни пытался использовать их впоследствии для своей диссертации А.С.Медведев.

          Меня такое положение дел у соперников вполне устраивало. Это был тот случай, когда талант сам по себе, а стратегия тоже сама по себе. А если они их объединили бы — о, Рудольф, тогда не видать бы тебе чемпионства нигде и никогда!

          Мои мысли, высказанные по дороге, понравились Валентине. После моей победы на фестивале она полностью соглашалась со всеми предлагаемыми мной планами.

          Я уже написал в первой книге, что когда идёшь из центра Киселёвска к нам в Афонино, то проходишь отвалы, поднимаешься в гору — и тогда открывается панорама нашего посёлка, лежащего в низине.

          Дальше, если спуститься чуть влево, находилось кладбище немецких солдат. Они оставили свои души здесь, вдали от фронта, погибнув в лагере военнопленных от холода и от голода. Это место сразу же настолько заросло бурьяном, что крестов не было видно. Затем кресты подгнили и упали на могилы. Вплотную к кладбищу подходил отвал, здесь могилы рухнули в шахту. Позже эти останки вроде бы перезахоронили.

          Может, кладбище ушло бы в шахту целиком, но маркшейдеров остановила проходящая рядом железная дорога на станцию Калзагай. Маркшейдеры, собственно, и не были ни в чём виноваты: лагерное начальство хоронило пленных там, где ему заблагорассудилось.

          У нас об этом никто никогда разговоров не вёл. Как-то зимой 1947 г. мы шли мимо этого места с моим тренером по классической борьбе Евгением Ивановичем Потаповым, и я обратил его внимание на могильный крест. Потапов, сам бывший военнопленный, снял шапку, покосившись на меня. Мы не сказали друг другу ни слова.

          И вот мы с Валентиной перешагнули через рельсы. Она держалась за моё плечо. Господи, как нам повезло, что мы пережили войну, что между нами полное взаимопонимание... Может, это и есть счастье? Особенно если знать, сколько российских немцев было уничтожено в дерьме и как кое-кто гордился ещё год-два назад, что отомстил фашисту, избив тебя или просто дав тебе под зад в шахтной мойке.

          А теперь я звонил куда хотел и мог ехать почти на все четыре стороны. У нас с Валентиной на душе было и легко, и грустно. Обида не должна изливаться местью, пусть она лучше даёт силу работать и побеждать. Теперь многое зависело от меня самого, хотя слово «судьба» без внимания оставлять нельзя.

          Вечером я пошёл на шахту. Там, как всегда, допоздна сидел наш начальник цеха А.Т.Клышко. Я рассказал ему обо всех своих планах на ближайшие месяцы. Он долго размышлял и наконец спросил:

          — Хорошо, а кто тебе будет платить, как ты станешь кормить семью?

          Я сказал, что в Ереване мне заплатят, если я им предоставлю справку, что здесь за мной не сохраняется зарплата. После двух часов нашей беседы я был свободен от работы, а на другой день табельщица Людмила вручила мне справку, что мой средний заработок такой-то и что зарплата за мной не сохраняется.

          Я собрал своих штангистов и оставил за старшего Анатолия Коржова.

          До Новосибирска поехал поездом, а там сел на самолёт до Еревана с пересадкой в Москве.

          Ереван — красивый город, просто сказка. Вдали виднелась гора Арарат. Как много мне рассказывал об этой городе мой отец! О том, что Ноев ковчег — огромный, словно дом, ящик — зацепился за эту гору во время Всемирного потопа и что там во льдах до сих пор находят от него доски. Я знал, что это сказка, но ведь древние сочинители должны были что-то писать и как-то зарабатывать себе на хлеб.

          Из Москвы я позвонил Михаилу Акопянцу, он встретил меня в ереванском аэропорту и привёз в гостиницу. У него было прямо-таки мальчишечье настроение. Мы с ним пообедали в ресторане при гостинице. На улице стояла жара, но в гостинице и в ресторане веяло прохладой. Я достал деньги и хотел рассчитаться, но Михаил придавил мою руку, и она как бы прилипла к столу.

          — Слушай, Рудольф, — сказал он, — в Ереване все уже знают, что ты приезжаешь. У нас есть свои богатые болельщики, и они не допустят, чтобы ты здесь платил сам. Во всяком случае, в этом ресторане. За какой стол ты ни сел бы и сколько человек ни было бы с тобой, платить никто из вас не будет. Всё, тебя уже засекли!

          Я посмотрел на Михаила и подумал: какой талант пропадает, ему в артисты бы пойти! Официантка спешно собрала всё со стола и удалилась. Видя, как я всё ещё жду, что она принесёт счёт, Михаил предупредил:

          — Рудольф, если ты рассчитаешься, то обидишь своих друзей.

          В моих глазах всё это выглядело очень странным. И я подумал: совсем бесплатно бывает только в мышеловке. Не помню, чтобы безоглядная щедрость не отомстила за себя дающему. В противном случае это просто подкуп, тебя загрызёт совесть, и ты будешь делать то, чего хотят хозяева, за счёт которых ты ел и пил. Михаил улыбнулся.

          — Знаешь, Рудольф, мне звонили из института физкультуры. Они хотят принять тебя на учёбу.

          Я смотрел и слушал, что ещё скажет Михаил. Мы сходили на почту, и я дал домой телеграмму, что всё хорошо и что у меня в гостинице большой номер, но не люкс.

          Через два часа мы с Михаилом пошли на тренировку. Туда набилось много народа, республиканский спорткомитет организовал просмотр штангистов со всей Армении. Я не знал, что должен выступать здесь в роли живого макета или наглядного пособия.

          Прошло около часа, и между атлетами возникли споры по пустякам. Спорили в основном о том, какой старт лучше — высокий, средний или низкий. Старые тренеры были за низкий старт. К тому времени Роман Павлович Мороз подарил мне кинограмму рывка, явно противоречившую позиции старой армянской школы.

          После душа меня ждали в саду молодые и старые атлеты. Интерес к штанге здесь был огромным. Состоялась моя импровизированная пресс-конференция. Чего только не спрашивали армяне с их любопытством и с открытой душой — вплоть до того, как влияет на штангиста регулярная половая жизнь.

          — Хорошо влияет, положительно, — сказал я, и мой ответ оценили взрывом аплодисментов.

          Спросили, останусь ли я в Ереване или только поучу их и уеду.

          — Скорее всего, останусь, — сказал я, — но окончательно это ещё не решено.

          Михаил повёл меня к своему родственнику Ашоту, знакомому мне по Москве. Однако тот говорил со мной настолько иначе, чем в Москве, что я его просто не узнал. Даже спросил у Михаила: мол, он ли это? Михаилу стало неловко. Ашот находился в таком озабоченном состоянии, что даже не угостил нас чаем. Я сказал ему:

          — Ашот, у вас, видимо, болит голова и вы не хотите в этом признаться?

          — Да-да, — подтвердил тот.

          Я стоял у двери, а Михаил с Ашотом стали что-то обсуждать на своём языке. Когда мы вышли, Михаил как бы между прочим сказал:

          — Знаешь, он не поладил с группировкой наших старых деятелей, и они его задавили.

          Я предложил Михаилу не садиться на троллейбус и пройтись пешком. По дороге он рассказал, что в своё время Ашота рекомендовали на хорошую должность, но пока он ездил на фестиваль и вёл переговоры со мной, произошли изменения к худшему.

          Вечером у меня опять состоялась тренировка, но по объёму и по интенсивности совсем небольшая. Высокому руководству Михаил меня пока не представлял, я проходил адаптацию.

          За неделю интерес ко мне, похоже, угас. Но в ресторане меня по-прежнему кормили бесплатно, официантка даже спросила, почему я всё время один: мол, за вас уплачено на четверых. Я спросил, кто всё это внёс. Официантка, красивая и стройная русская женщина, прижала палец к губам. Нет, подумал я, так дело не пойдёт, и перестал ходить в ресторан. Сказал об этом Михаилу, и тот не возражал.

          Вскоре Михаил пошёл со мной к проректору Ереванского института физкультуры. Михаил меня представил, пришла секретарша, тут же начала оформлять мои документы для поступления в институт и даже принесла экзаменационный лист. Я был ошарашен и сказал Михаилу:

          — Подожди, у меня ведь нет десятиклассного образования.

          — Я знаю, — ответил он. — Вот направление в вечернюю школу № 7. Мы уже звонили, занятия начнутся там через месяц. Сейчас пойдём на стадион, сдашь зачёты по лёгкой атлетике. А завтра с утра придёшь сюда на занятия. Вот тебе студенческий билет, нужно только сфотографироваться.

          Все эти чудеса я воспринимал как во сне, но спать не мог всю ночь. Жара и сухой воздух утомляли меня. При обхвате левой руки пальцы у меня сошлись — значит, мой вес упал на 2-3 кг.

          Когда в шахте бывала аварийная работа и мы сидели под землёй по двое, а то и по трое суток, я терял в весе до 3 кг. Но здесь-то почему упал вес? Я успокоил себя, взвалив вину на нервный стресс и на непривычную пищу.

          Пожаловался Михаилу, что сильно теряю вес. Он, посмотрев мою тренировку, сказал:

          — То, что ты тут поднимал, наши штангисты поднимают за три раза. А ты ведь ещё и сдаёшь спортивные зачёты. Сегодня, Рудольф, будет последний зачёт: бег на 400 метров. Если не уложишься во время, то придётся пробежать 800 метров, но в среднем темпе.

          Когда я перестал ходить в ресторан, мне начали носить фрукты прямо в номер. Дежурная по этажу сказала, что их приносит официантка из ресторана. Что оставалось делать? Я освободил тару и сложил фрукты в шкаф. Все эти фокусы были мне не по душе. Но говорить о фруктах Михаилу я пока не стал.

          Вечером снова была тренировка. Ребят пришло наполовину меньше, многие из них не знали русского языка. Но их глаза выражали доброжелательность и послушание. Михаил с большим рвением передавал им то, чем я хотел с ними поделиться. Тогда мои знания по сравнению с теми, что появились у меня лет через десять, были, конечно, скудными. Но армяне, судя по всему, намного отставали от меня.

          Я побеседовал с Михаилом на эту тему, и он сказал, что их институт физкультуры смирился с отставанием в методике тренировок. На отделении тяжёлой атлетики работают три кандидата наук, защитившиеся в Москве, однако институт не подготовил для Армении ни одного штангиста-перворазрядника. Диссертации есть, но где и как их делали, никому не известно.

          — Рудольф, с тобой хочет встретиться заместитель председателя республиканского спорткомитета, — добавил Михаил. — Завтра пойдём к нему.

          Я снова оказался на стадионе, где снова сдавал экзамены по всей программе института физкультуры. Михаил познакомил меня со старшим преподавателем лёгкой атлетики, кандидатом в мастера спорта по десятиборью — высоким стройным мужчиной, судьба которого оказалась связана с сыном Сталина Василием.

          По словам Михаила, жена преподавателя, красивая пловчиха, уехала в Москву на сборы от общества «Динамо» и больше в Армению не вернулась. В те времена Василий Сталин увлекался пловчихами, посещал их соревнования и тренировки в бассейне «Москва». Однажды он навестил в гостинице и ереванскую красавицу. Навестил так, будто это была его собственная жена, а не жена нашего преподавателя. Михаил обратился к нему, к преподавателю:

          — Слушай, мы спешим в спорткомитет. Могу я по дороге рассказать Рудольфу историю твоего первого брака?

          Преподаватель кивнул и с улыбкой сказал:

          — Время поговорить у нас ещё будет. Надеюсь, вы навестите меня.

          Судя по дальнейшему рассказу Михаила, «органы» посоветовали пловчихе не поднимать шума, если на неё положил глаз Василий Сталин. Тем не менее она позвонила мужу в Ереван. Он приехал в Москву, жена его встретила, и муж тут же оказался в руках спецслужб. Беседуя с ним в одном из знаменитых московских ресторанов, ему объяснили, что его брак недействителен, и добавили:

          — Если не подчинитесь, вас ожидают большие неприятности.

          О дальнейшей судьбе пловчихи я особо не расспрашивал.

          Я и сам оказался теперь в роли пловца, который не знает, куда приплывёт. Я находился в руках армянских спортивных деятелей, желавших поправить ситуацию со своей былой гордостью — тяжёлой атлетикой.

          Михаил Акопянц старался закрепить меня в Ереване любым способом. Он будто хотел натянуть мне левый ботинок на правую ногу и при этом приговаривал: ничего страшного, мол: сначала неудобно, а потом растопчется, нужно только проявить волю и терпение.

          Мы снова ехали в жарком троллейбусе. Народу было немного, но все вели себя очень шумно, о чём-то увлечённо споря друг с другом. Причём каждое слово сопровождалось жестикуляцией, а то и взмахом обеих рук. Не махали руками только женщины, которые либо держали сумки, или либо сами держались за поручни. Глядя на этот спектакль, я забыл всё, о чём только что думал.

          — Что тут случилось? — спросил я у Миши. — Почему пассажиры подняли такой шум?

          — Не обращай внимания, Рудольф, — от души рассмеялся Михаил. — Понимаешь, мы, армяне — народ возбудимый. А вот приедешь в Прибалтику — там всё будет наоборот. Литовцы дома тише воды, ниже травы, мы же в Ереване чувствуем себя свободно. Ты не думай, что эти люди кого-то ругают. Они просто рассказывают о себе. — Голос Михаила был еле слышен сквозь троллейбусный гул.

          Приехав в республиканский спорткомитет, мы поднялись на второй этаж. Секретарша строго посмотрела на часы.

          — Молодцы, пришли вовремя. Спортсмены и должны быть дисциплинированными.

          Здесь царствовала тишина, руками никто уже не махал, все вежливо обращались к секретарше. Вышел заместитель председателя армянского спорткомитета и прямо в приёмной подал руку мне и Михаилу. Мою руку он как-то обхватил и слегка потряс, глядя мне в глаза, — похоже, демонстрировал искренность.

          Заместитель пригласил нас в кабинет, мы сели за общий стол. Вошла секретарша. Я не видел, чтобы шеф её вызывал, — видимо, он незаметно нажал кнопку вызова. Начальник мягким голосом попросил её принести чая. Михаил стал докладывать, что́ для меня уже сделано. Шеф перебил его и спросил меня, откуда я и где сейчас живу. Я бегло рассказал, но почувствовал, что мой собеседник думает о чём-то другом.

          — Скажи, Рудольф, — спросил он, — у тебя в Ереване есть знакомые, кроме Михаила?

          — Нет, — ответил я.

          — Сейчас будут, — заверил шеф и сказал секретарше, чтобы к нам зашла Эрна Карловна из отдела кадров.

          Пока её искали, Михаил попросил решить вопрос с моей пропиской и, как можно скорее, — с квартирой. Вошла Эрна Карловна: красивая стройная женщина с голубыми глазами, и что-то тихо сказала по-армянски. Шеф спросил, говорит ли она по-немецки, и, услышав утвердительный ответ, сказал:

          — Познакомьтесь, это Рудольф. Вы, очевидно, одной национальности.

          Мы обменялись рукопожатием, она покраснела и смущённо спросила меня по-немецки, где я живу. Я ответил, что в Сибири.

          — Мои братья тоже там, — сказала Эрна Карловна.

          Шеф попросил её оставить мне свой адрес, домашний и служебный телефоны и добавил:

          — Я вас познакомил, дальше разберётесь сами. Эрна Карловна наш главный работодатель. Надеемся, что ты, Рудольф, тоже попадёшь в её список.

          — Хорошо, заходите, — сказала мне Эрна Карловна, но глядя на шефа.

          Потом заместитель позвонил какому-то генералу по поводу моей прописки в Ереване. Затем шеф заговорил с Михаилом по-армянски. Мне стало не по себе. Я почувствовал себя таким беспомощным, как будто попал на другую планету.

          Они говорили и говорили, заместитель иногда стрелял глазами в меня, Михаил ему что-то доказывал. Видимо, разговор шёл о запущенном состоянии армянской тяжёлой атлетики. Кроме того, Михаил, как я догадался, пожаловался на то, что с Ашотом поступили нечестно. Шеф засуетился, стал куда-то звонить. Наконец он встал и распрощался:

          — Надеюсь, Рудольф, мы скоро встретимся, и ты расскажешь, как решаются твои проблемы.

          Я вышел в коридор в таком состоянии, что направился не в ту сторону. У Михаила же настроение, напротив, улучшилось, и он сказал мне:

          — Мы с тобой сегодня провернули такое, что мои недоброжелатели увянут от зависти.

          Я предложил Михаилу немного пройтись пешком, сославшись на то, что в троллейбусе очень душно. По пути мы зашли в столовую, где вкусно и недорого пообедали. Я пожаловался, что от занятий лёгкой атлетикой мои мышцы стали слишком упругими и от одной тренировки до другой я не успеваю восстановиться.

          — Я дам тебе штатного массажиста, он эмигрант из Египта, — пообещал Михаил. — А в воскресенье заберу тебя к себе, познакомлю с женой и с её родителями.

          В воскресенье мы с Михаилом поднялись на гору, где он жил. Он познакомил меня с домашними, и мы чудесно пообедали. Михаил разре́зал на куски большой арбуз, разложил на блюдо и выставил на солнце. Красная мякоть красиво заискрилась.

          — Ты хочешь его согреть? — спросил я.

          — Наоборот, остудить, — сказал он.

          Я подумал, что Михаил шутит, но когда минут через двадцать арбуз поставили на стол и я его попробовал, он действительно оказался холодным. Заметив моё удивление, Михаил засмеялся.

          — Видишь, как много чудес мы ещё не знаем. А они происходят рядом с нами.

          Позже подоспели шашлыки. Жена Михаила, артистичная красивая женщина, была певицей и прекрасно говорила по-русски. Своей любезностью они напоминали друг друга, как это бывает с супружескими парами. Я подумал: кто же из них приспособился к партнёру? Впрочем, это не имеет значения, добро в рекламе не нуждается.

          Родители жены владели русским неважно, и Михаил представил им меня по-армянски. Тесть вопросов не задавал, но стал по-русски с сильным акцентом ругать турок, которые зарезали трёх их близких родственников. Было видно, что ему тяжело вспоминать об этом. Михаил что-то произнёс по-армянски и шепнул мне:

          — Я сказал, что при госте не стоит ворошить прошлое и что ты тоже пострадал, поскольку твоего отца и брата расстреляли русские в 1941 г.

          Замечание Михаила тестю, видимо, не понравилось, и он начал что-то бурчать себе под нос, особенно после третьей рюмки пятизвёздочного армянского коньяка.

          Ереван был виден с горы как на ладони. Мне всё ещё не верилось, что я теперь на свободе и что мне больше не нужно нигде отмечаться. Воздух здесь наверху был изумительным, и я глубоко вдохнул его. И вдруг у меня кольнуло в сердце. Ого, подумал я, подловил меня коньячок! Пришли ещё родственники, знакомые жены Михаила по театру.

          Сквозь тучи пробилось солнце, ярко осветив фигуру вождя всех народов Иосифа Джугашвили, известного под партийной кличкой Сталин. Вождь скромно стоял на горе, засунув руку за борт шинели, и смотрел, слегка склонив голову, на Ереван. Я начал было произносить что-то приличествующее этому зрелищу, но Михаил под столом наступил мне на ногу. Я понял, что в этом доме сталинская тематика под запретом.

          Жена Михаила играла на пианино, гости хором о чём-то спорили. Сославшись на недомогание, я потихоньку распрощался.

          Михаил принёс мне фруктов, и мы с ним осторожно тронулись вниз по кратчайшему, но крутому пути. По дороге Михаил рассказал мне, что его тесть — большой начальник в банке. Портрет Сталина висел у тестя в спальной, и когда теперь кто-нибудь нелестно отзывался о вожде, тесть злился. Мы ещё посидели с Михаилом в гостинице, обговорили план на неделю и мои институтские дела.

          Я набрал в институте книг, мне всё было интересно. Но во мне сидел страх. Не из-за трудностей в учёбе, а потому, что я ворвался в совершенно незнакомую жизнь, в чужую, причём древнюю культуру. Люди здесь были своеобразными: с виду вроде грубоватые, но обратись к ним, и они тут же помогут.

          Сдав спортивные испытания и предъявив удостоверение мастера спорта, я получил высший экзаменационный балл. Встретив в институте преподавателя военной кафедры, Михаил познакомил меня с ним.

          — Этот человек может всё, — отрекомендовал его Михаил, — для него нет никаких преград.

          Военному понравились лестные слова.

          — Говори короче, Михаил, что тебе нужно, — сказал он. — Мне лясы точить некогда.

          Михаил представил меня.

          — Хорошо, — кивнул военный, — друзья из хохлов и чувашей у меня в институте уже есть, пусть будет ещё и немец.

          — Рудольфу надо помочь, — сказал Михаил, переминаясь с ноги на ногу, — он хочет поступить в наш институт в 30 лет.

          — Тебе уже 30 лет? — удивился военный. — Тогда пусть общество скажет тебе спасибо, что ты поступаешь в институт. Как говорил Ленин, учиться, учиться и ещё раз учиться! Ты ведь знаешь, Миша, что я состою во всех комиссиях. Если что, ты только покажись, и я всё сделаю. Иди в приёмную комиссию и возьми расписание экзаменов. Если какие-то уже прошли, не беда — включим Вильгельма Пика в дополнительный список и примем в институт.

          Почётным именем тогдашнего лидера ГДР военный окрестил меня.

          Михаил вскоре пришёл и сказал, что для поступления мне осталось только написать сочинение — хотя бы на тройку.

          — Видишь, Рудольф, тебя все любят, и ты будешь учиться, — добавил он. — Я опять встретил нашего военного, он завтра в 8 часов ждёт тебя на занятиях. Хочет прощупать тебя, как призёра первенства СССР, по поводу теории и практики повышения спортивного мастерства. Его особенно интересуют лёгкая атлетика, то есть наши скоростные возможности, и тяжёлая атлетика, то есть силовые возможности при земном притяжении.

          Вечером Михаил привёл на нашу тренировку массажиста-египтянина. Выяснилось, что тот лучше понимает меня, когда я говорю по-немецки.

          Мои результаты на тренировках катастрофически пошли на убыль. Общество «Урожай» организовало плановые соревнования, и мне пришлось принять в них участие. Выступал я продуманно и осторожно, чтобы не травмироваться. Народу было много, соревнования прошли торжественно. После них мы договорились с Михаилом, что мне нужно отлежаться. Как я понял, моя усталость увеличилась и стала принимать болезненный характер.

          Распрощавшись с Михаилом, я поплёлся на трамвай. На остановке ко мне подошла женщина. Только когда она подала мне руку, я узнал в ней Эрну Карловну.

          — Не удивляйтесь, Рудольф, что я ношу чёрный парик, — сказала она. — У женщин-блондинок здесь одни неприятности. А так я схожу за армянку.

          На мои расспросы Эрна Карловна ответила, что приехать сюда её вынудило замужество:

          — Это долгая история. У меня двое детей, замечательный муж, мы хорошо обеспечены. Я приноровилась к армянской культуре и теперь уже здесь привыкла. О подробностях, Рудольф, меня лучше не спрашивать. Это моя судьба, и изменить в ней что-либо невозможно. Что же касается вас, то без знания языка вам здесь будет очень трудно. Я понимаю, что вы настрадались как немец. Но конкретный совет, как вы просите, я смогу дать вам только в том случае, если вы подробно расскажете о своей жизни в Сибири.

          После моего рассказа Эрна Карловна вздохнула, посмотрела по сторонам и сказала:

          — Давайте посидим в скверике, здесь слишком шумно.

          Мы зашли вглубь парка и сели на скамейку.

          — Вы только никому не говорите, что мы общались, — предупредила Эрна Карловна. — Так вот, Рудольф: земля это армянская, и она для армян. Знаю, что Россия вам тоже не родина, но она всё-таки не Армения. Здесь перебывало уже множество тренеров, и никто из них не задержался. Эмигранты-армяне приезжают сюда со всего света, но вы-то ведь не армянин. Вчера я подписала приказ, чтобы вам выделили массажиста, и кое-кому в нашем комитете это не понравилось. Уже идут разговоры: а чем, мол, наши атлеты хуже? Вам придётся бороться не только со штангой, и одолеть здешнюю «старую гвардию» будет очень трудно. Я слышала, что вам дают временное жильё. А хорошую квартиру вы сможете получить только при условии, что станете чемпионом или рекордсменом СССР. Это значит, что придётся ждать два-три года, и за это время ваша семья может распасться. Таких случаев у нас было немало. Короче говоря, Рудольф, куда ни кинь — везде клин. Невезучие мы, российские немцы. Сначала нас здесь принимают вроде бы с состраданием, но в подходящий момент кто-нибудь говорит, что мы — те же русские.

          После этого разговора у меня будто наступило отрезвление, усталость куда-то подевалась. Я предложил Эрне Карловне пересесть к ближайшему киоску и съесть по мороженому. Она встала, строго на меня посмотрела и отчеканила:

          — Вы что, Рудольф, ничего не поняли из того, что я вам только что объясняла? Люди изменчивы, и никто меня не защитит, если они узнают, что я отсоветовала вам здесь оставаться. В душе они могут считать иначе, но для красного словца во всём обвинят меня. Вот вам моя рука, вы меня не видели.

          Я хотел что-то сказать, но она мне настолько чётко всё объяснила, что остановить её у меня не было сил.

          Я опять присел на скамейку, закинул голову и посмотрел в небо. Какие же здесь высокие и недосягаемые облака! Заныло правое плечо. Я приложил к нему горячую ладонь, боль вроде бы утихла.

          Мне показалось, что я одинокий бродячий пёс и что в этом мире у меня никого нет. Я всё скомкал своими руками, как мнёшь хорошую бумагу из-за того, что неверно написал на ней пару слов. Но бумага-то здесь при чём? Так и со мной. Зачем я над собой издеваюсь? Вроде бы иду, но куда?

          Не так ли бывает, когда волк охотится за дикой свиньёй? Он хватает её за ухо, и она стоит смирно. Волк медленно ведёт её, она послушно бредёт вместе с ним. Волк толкает в бок свинью, которая в три раза тяжелей и сильней его, и она подчиняется, страшась волчьих клыков. Волк всё равно добьётся своего, но в таком месте, где ему никто не помешает.

          Так кто же схватил за ухо меня? Может, это случилось давным-давно, а я всё бреду просто по инерции? Может, волк уже давно меня отпустил, а я всё стою и жду, когда меня схватит за ухо другой волк? Я много думаю о своих тренировках, и подход к ним у меня вроде бы правильный. Так почему же я позволяю загонять себя собственными руками? Где Ашот, который агитировал меня с Валентиной в Москве? Может, это у них юмор такой?

          Я встал, сделал шаг, и в правом боку что-то заныло. Проделал медленные движения — кажется, начало проходить. Взял свою сумку и походкой моряка зашагал к трамваю.

          Я получил ещё один жизненный урок. Я шёл, а на мне будто были узда и шоры по бокам, так что я мог смотреть только вперёд. Наконец я упал в кровать.

          Проснулся в пять утра. Сочинил письмо в Киселёвск, передал жене привет от Михаила и сообщил, что скоро мы с ней увидимся. Вышел на улицу, побежал через дорогу, в парк. Выспавшись, я будто вновь родился на свет. Плотно позавтракал в буфете.

          Пришёл мой друг Михаил. Он принёс мой паспорт с отметкой, что я прописан по улице Шаумяна, дом 25, квартира 14.

          — Давай одевайся, пойдём смотреть комнату, а по пути купим замо́к, — сказал он.

          — Не спеши, — возразил я, — у меня красть нечего.

          — Да, но ДСО «Урожай» больше не хочет переводить за тебя деньги гостинице, — грустно заметил Михаил.

          Мы купили замок, а также стамеску, молоточек и универсальную отвёртку. Комендант вручил мне ключи и сказал:

          — Если сменишь замок, верни старый замок и ключи к нему.

          Комнатушка была размером 14 кв. м. Ни умывальника, ни туалета — все удобства находились в коридоре. Михаил заметил мою апатию и стал уверять, что всё устроится.

          Я отправился в институт, а Михаил по своим делам. На военной кафедре полковник развлекал нас рассказами о своих военных приключениях. Как только он начинал говорить о зверствах немцев, студенты поворачивали головы в мою сторону. Мне это надоело, и я показал им по фигуре из трёх пальцев на каждой руке. В группе раздался смех.

          В перерыве меня окружили молодые армяне. Какими только вопросами они меня не забросали! Я полушутя сказал им, что Сибирь — это школа коммунизма.

          Военрук поднялся на кафедру и снова стал рассказывать, как громил немцев под Сталинградом. Затем предложил задавать вопросы. Я спросил:

          — Если у нас страна интернациональная и Ленин дал немцам республику на Волге, то почему тогда Политбюро сослало немцев в Сибирь и до сих пор не возвращает их на прежние места проживания?

          — Разве я рассказывал про немцев Поволжья? — удивился военрук. — Задавайте вопросы по теме.

          В аудитории повисла тишина.

          — Так не пойдёт, — сказал военрук. — В следующий раз принесите блокноты, чтобы записывать свои вопросы. На сегодня всё, до свиданья. А ты, Плюкфельдер, останься.

          — Твой вопрос справедливый, — признал военрук, когда все ушли. — Переборщили у нас в Политбюро. Видимо, историкам тут будет много работы. О чём просил для тебя Михаил, я всё сделал. Так что поздравляю с зачислением. У тебя вот только нет свидетельства за 10 классов. Хотя Михаил говорил, что ты поступил в вечернюю школу и сдашь экзамены экстерном.

          Выходя из института, я вспомнил, что сегодня 10 сентября и что моей дочке Ольге исполнилось 6 лет. У входа в гостиницу меня ждал Михаил. Но я, извинившись перед ним, решил отложить тренировочные дела и сперва сходить на телеграф. В честь дня рождения дочери надел спортивный костюм, выданный мне на Спартакиаде народов СССР в 1956 г. Костюм был очень элегантным и смотрелся как последний крик моды. Михаил сказал, что ереванские стиляги отвалили бы большую сумму за такой покрой брюк.

          На телеграфе шёл ремонт и стояла большая очередь. Только через полчаса я оказался у окошка. У меня было 5 рублей, а на случай, если этого окажется мало, ещё сторублёвка. Телеграмма обошлась в 4 рубля 80 копеек, и я положил 100 рублей в задний карман брюк.

          Когда я брал квитанцию, какой-то парень прижал меня к стенке. Я почувствовал, что у меня в кармане кто-то шарит. Народ напирал, кругом были шум и гам. А только что прижимавший меня к стене парень уже вырвался из толпы. У выхода он остановился — видимо, хотел узнать: хватился ли я пропажи? Я сунул руку в карман — денег не было.

          Парень нырнул к временной лестнице, сооружённой по случаю ремонта. Однако бегать, особенно на короткие дистанции, я умел, убежать от меня было почти невозможно. Когда я пулей бросился за парнем, он миновал уже середину лестницы. Ещё немного, и он выскочил бы на улицу — а там ищи-свищи.

          Я моментально сообразил, что надо прыгать через перила, и приземлился за парнем, ухватив его за шею. Затем я обнял его левой рукой за талию, приподнял и понёс вверх по лестнице, как ребёнка. Парень весил не меньше 75 кг и был ростом примерно 1,70 м. Он барахтался, пытаясь выкрутиться, и орал. «Замолчи!» — сказал я и сдавил его левой рукой, как удав. Парень замолчал, пот полил с него градом. Такой прыти он от меня, видимо, не ожидал.

          Вокруг нас столпился народ, армяне жужжали как пчёлы. Сзади меня рукой остановил Михаил.

          — Ставь парня на ноги, — сказал он. — Что ты держишь его, будто подарок?

          — Он вытащил у меня из кармана 100 рублей, пусть вернёт, — ответил я.

          Люди сжимали нас кольцом. Они слышали, что я говорю не по-армянски, и их интересовало, в чём дело.

          — Это наш гость, мастер спорта по штанге, он будет жить в Ереване, — показал на меня толпе Михаил. — А вот этот гражданин вытащил у него 100 рублей.

          Парень склонил голову, не говоря ни слова. Народ тут же разошёлся. Михаил спокойно сказал парню по-армянски:

          — Ты опозорил наш народ. Куда дел деньги?

          — Когда он прыгнул на меня, я их выбросил, — ответил тот. — Возможно, они ещё там лежат.

          Мы пошли искать, но денег не оказалось — очевидно, их кто-то уже подобрал. Выйдя на улицу, мы встретили знакомых Михаила. Они стали нас расспрашивать, что и как было, но парень жестом остановил Михаила и отвёл его в сторону.

          — Вон в том ресторане работает официанткой моя сестра, — сказал парень. — Пойдёмте, я возьму у неё 100 рублей и отдам их Плюкфельдеру.

          — Откуда ты знаешь его фамилию? — удивился Михаил.

          — Мой брат — штангист, он тренируется в обществе «Урожай». Клянусь, я не сразу понял, что это Плюкфельдер.

          — Хорошо, иди и доставай деньги, мы всё равно тебя найдём, — сказал Михаил.

          Парень пулей убежал, а его брат принёс 100 рублей на тренировку и сообщил, что наказал вора. Как наказал, не уточнил.

          Осадок от этого случая остался у меня надолго. Со мной никогда подобного не бывало. Это стало для меня ещё одним хорошим уроком, и я понял, что оттопыренные карманы, да ещё сзади, — всегда находка для карманников.

          Михаил и сам переживал по поводу случившегося. А мне в голову закралась мысль, что это может повториться со мной ещё не раз: ведь преступников спортивные титулы не интересуют.

          В 1968 г. во время Олимпийских игр в Мехико кошелёк вытащили у нашего знаменитого штангиста-тяжеловеса Леонида Жаботинского. Он обратился в полицию, и там, как ни странно, пришли в восторг.

          — Какой счастливый вор — украл кошелёк у самого сильного человека планеты! Мы ему завидуем. Но ваш случай, г-н Жаботинский, мы зарегистрируем. Если в кошельке были ценные вещи, перечислите их — ими могут попытаться спекулировать. И никому не давайте об этом интервью — скандала не оберётесь. Для нашей свободной прессы ваш случай — как масло на хлеб.

          Мы с Михаилом начали искать мебель для моего нового жилья. Сначала у нас это не очень клеилось, но директор нашей гостиницы пообещал Михаилу, что пустит нас в подвал, где много сломанных стульев и кроватей:

          — Может, и смастерите из этого что-нибудь для себя. Пожалуйста, заходите на той неделе.

          Вечерами ко мне приходил молодой симпатичный массажист-эмигрант Григорий Хочарян. Работы со мной у него было много. Мои мышцы находились в таком запущенном состоянии, что парень был в отчаянии. Так как я усиленно тренировался допоздна, Григорию приходилось долго ждать меня.

          Бесплатно ходить в ресторан я отказался. Попытался сесть за другой столик, но официанты всё равно не брали с меня денег. Не в моём характере позволять так унижать себя. Всё, сказал я себе, в гостиничном ресторане я больше не появлюсь.

          Как-то раз мы с Григорием пошли после массажа в ресторан «Турист». Швейцар туда уже никого не пускал. Тогда мой массажист сказал, что я из ГДР и что, мол, нам, армянам, неудобно быть такими негостеприимными.

          — Хорошо, пусть заходит, но сначала я хочу объясниться с ним по-немецки, — ответил швейцар.

          Мы с ним мило поговорили, и швейцар не только пустил меня, но и передал официантам: дескать, осторожно, не обсчитывайте и не берите чаевых. Мы с Григорием стали ходить сюда постоянно, и официант ресторана говорил со мной только по-немецки. На четвёртый день он сказал мне, что я из швабов, и спросил, где в ГДР я сейчас живу. Я покрутил глазами, и официант тут же извинился:

          — Ich bin zu weit gegangen.

          Я получил письмо от жены. Она сообщила, что к нам приходили из ДСО «Шахтёр» и принесли какие-то бумаги, которые я должен был подписать. Гости интересовались, где и кем я работаю, и жена ответила, что я работаю в шахте. Ей сказали, что Москва уже полгода переводит мне стипендию. Жена сообщила, что от стипендии я отказался, поскольку теряю выслугу лет, а также пенсионный стаж. Её попросили расписаться, что я буду получать стипендию по минимальной государственной ставке, но с сохранением стажа работы — разумеется, не подземного. В конце концов она им сказала, что я нахожусь в Ереване и что наша семья, может быть, тоже туда переедет.

          Я прочёл письмо, и у меня возникло желание тут же взять чемоданчик и сумку и сорваться в Сибирь. Заныла душа, всё стало немило. Здесь было вроде бы легко, но к такой лёгкой жизни я не привык. Мягко стелют и, видно, придётся жёстко спать.

          Михаил уехал по своим делам в Грозный — там жили его родители. Мной по-прежнему занимался массажист, Григорий Хочарян. Однажды он пригласил меня к себе. Они пока что выложили только стены своего дома.

          Как я уже писал, Григорий приехал из Египта. По основной профессии он был искусствоведом и заканчивал институт. Он показал мне фотографии экспонатов самых знаменитых музеев. За те две недели, что мы с ним общались, он стал заметно лучше говорить по-русски. Григорий должен был оформить в Ереване огромную выставку. Было запланировано, что затем он посетит с нею многие крупные города СССР.

          Григорий рассказал, сколько горя и неприятностей ему пришлось испытать в Египте. Он там родился и ещё имел египетский паспорт.

          — Нас приехало из Египта тридцать тысяч человек, — сообщил он. — Нас финансировали два американских миллионера. Там говорили, что в Ереване нам дадут по 30 тысяч рублей на человека и признают наши дипломы. Ничего этого не случилось. Из нашей семьи только отцу дали 30 тысяч рублей и ссуду на строительство дома. Мой отец — инженер-строитель, но сейчас работает здесь каменщиком. Вон там, где всё расчищено, миллионер хотел выстроить для эмигрантов целую улицу. Но только при условии, что она будет называться его именем. Москва не согласилась, и, как видишь, всё заросло травой и кустарником.

          Мы беседовали допоздна, от просмотра толстых альбомов у меня разболелась голова. Мне было стыдно, что я профан в искусстве. Господи, думал я, как же много интересного упускаешь из-за этой штанги, сколько времени она отнимает! И всё из-за того, что я здесь лидер и делаю то, чего не может делать другой.

          Но, конечно, собирать картины и репродукции, доносить их до людей — это великое дело. Оно подталкивает к знаниям, развивает воображение, воспитывает, снимает агрессивность, движет человека к идеалу. Это так здорово: мёртвое становится для тебя живым, будто сам оказался в той древней эпохе. Рассказы Григория были просто чудом.

          Средств у меня почти не осталось. Я распределил деньги очень экономно, но хватить их могло ещё только на три недели. Меня перевели с дневного отделения института на заочное. Случилось это на днях, Михаил об этом ещё не знал. Вначале меня попросили поскорее принести фотографию на студенческий билет, чтобы я как студент дневного отделения мог бесплатно пользоваться городским транспортом. Но потом оказалось, что всё это был вымысел или национальный юмор.

          Слава богу, теперь я мог не мотаться в институт. Запланированные тренировки являлись для меня главным делом в жизни. Я должен был заниматься ими, несмотря на усталость. У меня имелся пример, когда я тренировался, работая в шахте. Здесь я в шахте не трудился, но, по моим подсчётам, на 15% отстал от объёма сибирских тренировок.

          Я снова подсчитал всю свою нагрузку по количеству подъёмов штанги и по её среднему весу. Уже наступила осень, а я всё ещё отставал. Правда, в отношении силы дело обстояло неплохо. Видимо, нервный стресс не давал мне возможности превратить количество силы в качество. Словом, я устал.

          Стук в дверь оторвал меня от раздумий над тренировками. Дежурная по этажу сообщила, что общество «Строитель» перечислило за меня деньги гостинице ещё на один месяц. Правда, только за одну кровать.

          — Теперь нам придётся подселять к вам людей, — сказала дежурная. — Но если вам необходимо оградить себя от подселения, то спуститесь и поговорите с дежурной по гостинице.

          Спасибо гостиничной администрации, она ко мне так никого и не подселила. Зато у меня бывало много гостей. Любопытные армяне пролистали все мои дневники, каждый приглашал к себе в гости.

          После обеда дежурная подозвала меня к телефону. На проводе была Эрна Карловна из республиканского спорткомитета.

          — Сейчас нам звонили из Госкомспорта СССР, — сообщила она. — Они спрашивали, живёте ли вы в Армении, и сказали, что анархист Плюкфельдер ведёт себя неправильно. Я сказала, что вы поступили в наш институт, а они ответили: «Нам об этом неизвестно, но мы знаем, что горит его стипендия, она находится у нас на депоненте. Пусть позвонит нам и скажет, куда нам её перечислить». Я сказала, что вы скоро к ним приедете и сами всё объясните. И ещё пришла бумага, чтобы 20 сентября вы явились в Москву — участвовать в соревнованиях на Приз Москвы. Вот так — денег ещё не платят, а выступать уже заставляют.

          Да, подумал я, нужно ехать на соревнования и переговорить с кем надо в Москве.

          Мой милейший друг Михаил, как нарочно, исчез. Но ребята-штангисты не давали мне скучать. Двое молодых парней приехали на военном «Виллисе» и повезли меня на озеро Севан, а затем показали Всемирную Апостольскую церковь. Там я ещё раз осознал, какая великая нация армяне, насколько богата их древняя культура.

          Затем ребята долго говорили между собой по-армянски, и мы поехали в сторону от Еревана. Перед нами раскрылась Араратская долина, здесь гора Арарат была как на ладони.

          — Это наша земля, — сказал один из парней. — Ленин отдал эту землю туркам, хотя её можно было отобрать.

          — А почему не отобрали? — спросил я.

          — Понимаешь, мы, армяне, одни не справились бы, — пояснил со вздохом другой парень. — Здесь пришлось бы положить несколько тысяч русских, как тогда, когда Россия воевала с Турцией на Балканах. А Ленину был нужен мир. И теперь мы эту землю только провожаем взглядом, как девушку с красивой фигурой. Арарат, как ты богат!

          После двух дней отдыха я восстановился, но у меня сильно разболелся желудок. Пища у армян вся острая, везде перец. Да к тому же я ещё и нервничал. Наконец появился Михаил.

          — Ну что, пойдём врежем в дверь замо́к, — предложил он.

          Я не стал сразу разочаровывать его. Мы взяли замо́к и инструменты. Но я предложил пройтись пешком и по дороге рассказал Михаилу обо всём. Он как человек уравновешенный ответил:

          — Я тебя понимаю, Рудольф. В Сибири у тебя семья и дом. А в Ереван валят армяне со всего мира. Я переживаю за тебя. Твои успехи в штанге меня радуют, я хочу тебе помочь. Ты нам уже помог, но в спорткомитете, кроме штанги, ещё много видов спорта. И при этом все смотрят на твой возраст — 30 лет.

          Я понял, что Михаил особо не возражает против моего отъезда. Но он добавил:

          — Твоя прописка действительна в течение года. Знай, что мы всегда тебя ждём.

          Я вытащил из сумки замо́к и спросил:

          — А с этим что будем делать?

          — Да, действительно, что? — хмыкнул Михаил.

          Мы снова сели и долго обсуждали наше необдуманное поведение. Получалось, что советы и дела — это одно, а истина — в душе, которая не позволяет нам натворить ещё больше неприятностей для меня и для моей семьи.

          Как я вживусь в новую для себя армянскую культуру, о которой ещё недавно ничего не знал? Разве что отец рассказывал мне когда-то о Всемирном потопе и о горе Арарат. В Ереване далёкий заснеженный Арарат виден отовсюду. Ной когда-то зацепился за него, но я ведь не Ной. Михаил, как всегда, смотрел на всё с оптимизмом.

          — Михаил, — спросил я, — почему ты ко всему относишься так легко? Вроде как собрались на танцы, пошли и тут же передумали. Но я же не на танцы иду.

          Михаил встал и сказал:

          — Гляди, Рудольф, над твоей головой красивые деревья. Осмотрись — всё красиво, всё благоухает. Вон твоя комната. Всё идёт с божьей помощью. Ты узнал Армению. Теперь ты не только слышал про гору Арарат, но и увидел её. Ты посмотрел Араратскую долину, памятник нашим погибшим комиссарам. Так что, Рудольф, не печалься. Мы сейчас вставим замо́к. Кстати, ты знаешь, как это делается? Я тебе сразу скажу, что у меня обе руки левые. Забить гвоздь — для меня проблема.

          Я показал ему, что у меня с руками всё нормально. Мы закрыли квартиру, и я отдал ключи Михаилу. Он подержал их и стал размышлять вслух:

          — А если в Москве тебя так доймут, что ты всё же надумаешь приехать сюда? Комната спорткомитетская, мы можем держать её хоть год. Значит, так — я отстёгиваю один ключ и отдаю тебе. Это будет твой ключ от Армении, от Еревана. Приедешь хоть через сто лет и скажешь: «Вот у меня ключи, освобождайте комнату!» Знаешь, Рудольф, как полюбили тебя наши штангисты! Ты не смейся, я серьёзно говорю. Сколько к нам ни приезжало тренеров, к ним относились холодно. Откровенно говоря, я не ожидал, что тебя так примут. Вчера я видел того парня, который залез тебе в карман. У него синяки под глазами, его родной брат избил. Хотя, конечно, штанга — это вторичное...

          Мы с Михаилом зашли в кафе, он что-то шепнул официанту. Пришёл шеф, они с Михаилом вежливо поговорили на армянском. Михаил пояснил мне, что нам сделают шашлык по-амбарцумянски.

          Серго Амбарцумян был причислен в армянском обществе к лику святых. Он имел личный счёт, собственный грузовой автомобиль, оборудованный для перевозки людей. Амбарцумян числился работником Ереванского треста ресторанов.

          Я уже писал, что в своё время с Серго беседовал сам Сталин.

          Теперь Амбарцумян олицетворял и поддерживал армянскую тяжёлую атлетику. Он знал по собственному опыту в кафе-шашлычной, как часто сотрудники ОБХСС шантажируют людей. И когда с местными штангистами случалась какая-нибудь беда, они немедленно подключали Серго, и он не давал в обиду никого. Он не вмешивался, только если было очевидно, что виноват сам штангист. А в остальных случаях Серго всех защищал.

          Михаил представил меня шефу, и через полчаса мы ели фирменный шашлык и пили хорошее вино. Рассчитались мы по прейскуранту.

          По дороге из кафе Михаил сказал мне:

          — Судя по всему, твой счёт тоже идёт на Серго Амбарцумяна. Он налоги не платит, а вкладывает деньги наличными.

          — Почему же он не захотел встретиться со мной?

          — Видимо, между вами стоит национальная гордость. Наша довоенная школа явно устарела. Прежних штангистов почти невозможно уломать перейти к новым нагрузкам. К талантам они относятся насторожённо — то ли из зависти, то ли от недостаточной квалификации.

          Меня по-прежнему тревожило, что я несколько дней не платил в гостиничном ресторане, вернее, с меня не брали плату. Михаил положил мне руку на плечо и сказал:

          — Ну что ты, Рудольф, до этого мы ещё не дошли!

          Мы расстались, договорившись встретиться на вечерней тренировке, и я решил отдохнуть. Разделся и помыл ноги холодной водой.

          Вдруг я заметил, что на столе лежит заклеенный белый конверт, а на нём написана моя фамилия. Я осторожно вскрыл конверт и не поверил своим глазам: в нём лежал диплом, свидетельствовавший о том, что я заочно окончил Грозненский железнодорожный техникум. Печать, подписи — всё было на месте. Мой сон сразу прошёл, я вышел в коридор и расспросил дежурную.

          — Да, — ответила она мне, — недавно приходил молодой симпатичный человек. Сказал, что он из Грозного и что хочет вас увидеть. Он довольно долго ждал, а потом сослался на то, что ему нужно уезжать, достал конверт, написал на нём вашу фамилию и велел вам его передать. Чтобы вещь не потерялась, я решила открыть ваш номер и положить конверт на стол.

          Я лёг и стал размышлять. Видимо, этот диплом я должен был временно предоставить в институт, пока не закончу десять классов. Я рассмеялся про себя. Никакой диплом мне не был нужен, я уже хотел встать и бросить его в мусорный ящик. Но потом подумал: может, всё это организовал Михаил?

          Что было делать? Показать диплом Михаилу сегодня на тренировке? Он, наверно, пожмёт плечами, сделает артистичную гримасу. И будет прав. Я ведь всё равно уезжаю, зачем мне липовый диплом? Но вопросы, вопросы... В конечном счёте я решил сказать Михаилу о дипломе только в том случае, если он спросит об этом сам. А если не спросит, то, значит, по всей видимости, сработали ребята с военной кафедры, они ведь так хотели мне помочь. Да ну их всех к лешему с этими фокусами! Я повернулся и уснул.

          После шашлыка и стакана вина меня так разморило, что я чуть не проспал тренировку. Тренировался я интенсивно, в охотку. На этот раз опять набралось много зрителей. Они сидели и следили за каждым моим движением. Михаил был за переводчика. Двое мальчиков пришли с отцами, они через Михаила пригласили меня в гости. А если не приду, то вот, мол, вам три бутылки нашего собственного вина. Михаил объяснил, что я не пью.

          — Ничего, — сказали ему, — у него есть друзья.

          Я распрощался с Михаилом, опять прошёл сеанс массажа. На другой день после зарядки я обнаружил на столе у дежурной по гостинице телеграмму: ДСО «Шахтёр» срочно вызывал меня на Приз Москвы. Выступление такого-то числа, проживание в гостинице «Лужники», номер 125. Раньше этот приз разыгрывался в конце года, теперь же его почему-то сдвинули на осень.

          — Ну что? — подумал я. — Здесь, в Армении, для моей семьи нет перспективы. Интегрироваться в кавказскую культуру не так-то просто.

          Я представил себе, что мне скажет мать. А брат — человек со здравым рассудком? Да и в Москве предстояла бы борьба. ДСО «Шахтёр» первым встал бы на дыбы. Там сказали бы: в чём дело, мы ведь поддерживали тебя и твою команду во всём, она выиграла Всесоюзную Спартакиаду в 1956 г.

          Как смешно: моя команда...

          Короче, нафантазировав себе страхов, я показал телеграмму Михаилу.

          — Что ж, Рудольф, поезжай, — грустно сказал он, — но помни, что Армения — это и твой дом. Я тебя понимаю, я ведь тоже почти всю жизнь провёл в России. Армения — мой отчий дом, но меня всё равно тянет в Россию.

          Я собрал остатки денег и выехал поездом в Москву.

          Рано утром я явился в гостиницу, и дежурная нашла в списке мою фамилию. Я помылся, чуть отдохнул и в 9 утра, как всегда, выбежал на зарядку. В сквере я встретил Аркадия Воробьёва с нашим доктором Марком Борисовичем Казаковым. Воробьёв знал меня по двухнедельным весенним сборам в Кисловодске, где я был представителем от сборной РСФСР.

          — Ага, вот он, беглец! — неприязненно проговорил Аркадий. — Ты что же Россию предаёшь? Думаешь, тебе разрешат уехать из России? В РСФСР тебя во всём поддерживали, затратили на тебя средства, а ты теперь продался Армении?

          Речи Воробьёва мне натощак не пришлись по вкусу. Настрой на меня у него был слишком агрессивный. Я молчал и слушал.

          — Прежде чем переехать в другую республику, тебе нужно получить открепление от Федерации тяжёлой атлетики РСФСР, — продолжил гнуть своё А.Воробьёв.

          Он разволновался, и его совсем заклинило. Воробьёв стал так сильно заикаться, что доктор Казаков перебил его:

          — Рудольф, ты что — всерьёз решил ехать в Армению?

          — Да, но пока не насовсем, — сказал я.

          — А русских ты там много видел? — спросил Казаков.

          — Нет.

          — Вот видишь — а ты думаешь, что там уживёшься!

          Их наступательный тон мне совершенно не понравился, и я ответил:

          — Во-первых, я и сам не русский. Во-вторых, я теперь снят со спецучёта в комендатуре, и КГБ не имеет ко мне никаких претензий. В-третьих, я работаю в шахте и если уезжаю на сборы, то получаю в три раза меньше денег, чем на работе. Так что я не профессионал. А в-четвёртых, я слышал, что вы, Аркадий Никитович, собираетесь стать доктором. Вы, Марк Борисович, уже врач. Я на вашем месте для начала спросил бы: как, мол, твоё здоровье? Или: как ты там живёшь на новом месте? Но выучиться на врача — это, видимо, ещё не всё. Всё, в чём вы тут меня упрекали, пахнет теми временами, когда я был рабом спецкомендатуры. Теперь же я свободен. И могу жить там, где хочу. Я ведь столько лет прожил в Сибири не по своей воле! И почему вы, Аркадий Никитович, думаете, что я ничего не смогу объяснить Федерации?

          М.Б.Казакову стало явно неловко. Воробьёв тоже остыл.

          — М-да, — сказал он, — ты у нас исключение.

          Мы пошли в гостиницу. Мне нужно было на третий этаж, им — на второй. Напоследок Воробьёв произнёс, опять с трудом выговаривая слова:

          — Погоди. Всё-таки что ты решил?

          — Поговорю с председателем ЦС ДСО «Шахтёр» Сошниковым или с Васильевым, — ответил я. — Там будет видно.

          — Мой тебе совет, — сказал Воробьёв, — от России ни шагу! Россия есть Россия. Запомни: мы все желаем тебе успехов.

          Я хотел ещё что-то сказать, но потом просто махнул рукой. Все эти разговоры бередили мне душу.

          Я подумал: почему сейчас надо мной столько командиров? Видимо, наглые нападки на меня прямо пропорциональны моей силе. Будь я слабым, со мной здесь и здороваться никто не стал бы. Может, сила — это моя беда? Не так уж сладки эти победы.

          Почему Воробьёв так много на себя брал? Он ведь мне ни в чём не помог и даже ни разу не поинтересовался, где я работаю. Было очевидно, что он и понятия не имеет о шахтёрской жизни. И при этом Воробьёв собирался решать мою судьбу. Может, это и есть карьеризм? Или это у него забота такая?

          Но если Воробьёв так печётся обо мне, — думал я, — то почему бы ему не позаботиться и о более слабых? Почему он считает, что вправе верховодить мной?

          Всё, что я тогда пережил, мне пришлось испытывать и позже. Это касается нападок не только Воробьёва, который как педагог был явно не в ладах с дидактикой. Многие другие, которые знать меня не знали и даже раньше никогда не видели, задавали мне бестактные вопросы и пытались давать столь же бестактные советы.

          Я решил никуда не обращаться, только сообщил по телефону в ЦС ДСО «Шахтёр», что нахожусь в Лужниках. Заведующий учебным отделом Гитлевич ответил, что придёт на наши соревнования. Я уже хотел положить трубку, но тут он спросил меня, почему я не участвовал в чемпионате Европы, который недавно проходил в польском городе Катовице. Я не знал, что ответить, и машинально сказал:

          — А вы разве не знали о чемпионате Европы заранее? Вы ведь были летом на фестивале, почему же вы спрашиваете у меня об этом только сейчас?

          Гитлевич стал подводить дело к тому, что я сам должен был быть заинтересован в своём участии, и добавил:

          — До встречи на соревнованиях во Дворце спорта «Крылья Советов», там и поговорим.

          Меня окружали сплошные начальники. Но при этом я ещё не получал стипендию, то есть не был профессионалом. А если я принял бы стипендию, даже минимальную, то что они со мной сделали бы: растёрли бы мордой об асфальт? Я добровольно тренировался после работы, никто меня к таким тренировкам не принуждал — и что же? Понаблюдал бы за этими сценами мой брат Николай — и умер бы со смеху.

          Состоялся парад участников соревнований. Из Европы в основном приехали новые атлеты. Некоторые штангисты уже знали меня по фестивалю.

          В раздевалку пришёл разодетый интеллигентный мужчина, заговоривший по-английски. Я понял, что он ищет меня. Полагая, что это кто-то из судейской бригады, я представился, и он достал из внутреннего кармана газетную вырезку, где я был сфотографирован в своих ширпотребовских тапочках. Пока я разглядывал вырезку, вокруг нас собрались штатные надсмотрщики. Я вернул мужчине вырезку, но он сунул мне её в руки: возьмите, мол, это от Боба Гофмана.

          Когда все разошлись, ко мне подсел холёный молодой человек с плащом в руке. Долго описывать, как он представился. Я понял, что он хочет помочь мне перевести заметку с английского на русский. Молодой человек стал молча читать заметку, а потом рассмеялся.

          Оказывается, журналист из США написал: мол, на фестивальные соревнования приехал из Сибири немец-фермер. У него не было даже штангистских ботинок — в той глуши, где он живёт, о такой обуви и не слыхали. В Москве ему дали белые тапочки, в которые обувают покойников, он всех обыграл и опять уехал в Сибирь, на свои угольные рудники. И далее: большой спорт, мол, не зависит от большого достатка, примером чему является Китай. И вот, стало быть, ещё один пример: бедный сибирский немец поднялся на пьедестал почёта в покойницких тапочках.

          Человек с плащом вернул мне газетную вырезку и, едва я отвернулся, так ловко удалился, как будто его ветром сдуло. Вокруг меня не осталось вообще никого, обо мне, похоже, забыли. Хорошо это или плохо, я до конца узнал только через много лет.

          После снятия немцев со спецучёта в комендатурах мы поначалу были как бы бесхозными. Заботливая организация, опекавшая нас столько лет, перестраивалась, и кто за кем должен следить, ещё не было установлено.

          За мной всегда числилась кличка «немец». А ведь русская мать привычно говорит ребёнку: «Ну и вредный же ты — как немец!» Если же речь пойдёт о более возрастном человеке, то уточнят — «как немец-фашист».

          В наших краях немцев тогда можно было встретить часто. Попадались и такие, что превратились в евреев — но это только по ту [это по какую: по азиатскую или по европейскую?] сторону Урала. Остальные перекрасившиеся немцы взяли себе русские фамилии. Как в известном кинофильме: белые идут — Гришка надевает на себя погоны, красные идут — он погоны срывает.

          В те дни и часы, возможно, было и неплохо, что я стал таким бесхозным. Я собрал вещи и вышел на улицу, забрёл в сквер. Город гудел, а я сидел один как сирота и должен был решить: оставаться мне в Сибири или нет. Я ждал Гитлевича, а ещё должен был прийти представитель Госкомспорта РСФСР С.М.Крутковский. Это мне сообщил на параде А.Воробьёв. Всем им требовался мой немедленный ответ.

          Через день мне предстояло выступать. Благодаря своей методике подведения к соревнованиям, я хорошо выспался, несмотря на перевозбуждение.

          Меня сильно беспокоил желудок. Спать я мог только на животе, а если ложился на бок, то должен был поджимать ноги с помощью рук: только тогда боль затихала. Ереванская пища давала о себе знать. Сказывалось, видимо, и моё нервное потрясение.

          Мой собственный вес упал. Талонов на питание у меня не имелось, но вскоре их принесли. Я заказал в ресторане куриный бульон и крепкого индийского чая. Загрузил себя едой, так было нужно. После соревнований я хотел скорее уехать домой, чтобы ни с кем не встречаться и не вести бесед.

          Завесился — 81,2 кг. Особых конкурентов вроде не было. В жиме я опередил всех, рывок тоже выиграл. Начался толчок. Тут за кулисами появился Крутковский, который курировал тяжёлую атлетику в спорткомитете РСФСР. Он встретил меня в хорошем настроении. Я собирался размяться перед выходом на помост — до меня оставалось ещё 8 подходов. Крутковский раскрыл на коленях папку с бумагами. Листал, листал, листал её и наконец проговорил:

          — А, вот я тебя и нашёл! Распишись и укажи адрес, куда нам перечислять твою стипендию.

          — Вы неудачно пришли, — сказал я, — мне вот-вот выходить на подъём.

          — Хорошо, тогда я жду тебя завтра в российском спорткомитете.

          — А в чём, собственно, дело? — спросил я.

          — Ну как же, ты ведь теперь живёшь в Армении?

          — Я живу там же, где и жил.

          — А Воробьёв сказал, что ты живёшь уже в Ереване, — с недоумением парировал собеседник.

          — Это вам сказал Воробьёв. А я вам сообщаю, что армянские атлеты приглашали меня поделиться опытом в методике тренировки — вот и всё. Я свою командировку уже завершил. И потом, я ведь от стипендии отказался, о чём вы вообще говорите?

          Крутковский извинился и ушёл. Соревнования для меня продолжились. До моего выхода на помост осталось три подхода.

          Перед вторым подходом на разминке у меня вдруг закололо в животе так, что я побелел от боли. Я подполз к доктору М.Б.Казакову. Он осмотрел меня, пощупал живот и сказал:

          — Ты что это, спортсмен? У тебя судороги.

          Доктор проверил мой пульс. Пульс совсем упал. Казаков был очень опытным врачом.

          — Слушай, Рудольф, — сказал он, — давай-ка я сниму тебя с соревнований.

          Я согласился. Это был первый случай, когда я не сражался до конца, а снялся с соревнований по их ходу.

          Тем не менее советская команда и без меня выступала на соревнованиях очень хорошо. И вообще Госкомспорт СССР был заинтересован, чтобы иностранцы заняли побольше первых мест и увезли из Москвы памятные призы. Ведь соревнования так и назывались — «Приз Москвы» (позднее их переименовали в «Кубок Дружбы»).

          М.Б.Казаков от меня не отходил. Меня стало знобить, и он посоветовал мне немного посидеть в парной, погреться. Я так и сделал. И мне действительно стало легче. Может, это произошло и от таблеток, которые дал мне доктор.

          Только я стал собираться, как появился Гитлевич из ДСО «Шахтёр». Разговор у нас оказался недолгим. Он стал упрекать меня, что я не участвовал в чемпионате Европы: мол, без тебя наше ДСО откатилось в сборной на восьмое место, а если ты выступил бы, то мы стали бы пятыми или даже четвёртыми.

          Никакой моей вины в этом, конечно, не было. Вина лежала на Госкомспорте СССР и на старшем тренере сборной Н.И.Шатове, выставившем вместо меня Матвея Рудмана из Харькова, которого я опередил весной на чемпионате СССР. Рудман и стал чемпионом Европы. Чемпионат проходил 19-22 сентября — я тогда как раз получал комнату в Ереване.

          — Для тебя что — Европа уже не соревнования? — воскликнул Гитлевич.

          — Меня туда никто не приглашал, — пожал я плечами.

          — Ах да, теперь вспомнил, — стукнул себя по лбу Гитлевич. — Нам звонили и спрашивали, выезжал ли ты когда-нибудь за рубеж. Я спросил ваших кемеровчан, а они сказали, что ты не то что за рубеж не ездил, но и из своего Киселёвска стал выезжать совсем недавно. Поэтому, Рудольф, Шатов тебя и не выставил. А что ты решил насчёт Армении?

          — Забудьте об этом, — ответил я.

          Узнав, что я не буду выступать в толчке, Гитлевич загрустил и сказал:

          — Знаешь, теперь тебе могут не дать стипендию.

          Я опять объяснил, что сам от неё отказался, и Гитлевич стал осторожно выпытывать у меня, почему я такой сумасшедший.

          Билет на поезд я взял на последние деньги, которые прихватил для Еревана. Деньги на питание мне дал Гитлевич. Я расписался в ведомости, а он пообещал перевести проездные и суточные в киселёвское ДСО «Шахтёр». После соревнований со мной захотел поговорить и Л.М.Левитан из спорткомитета РСФСР, он ко мне всегда хорошо относился.

          Я понял, что перед соревнованиями допустил ошибку. Как я ни уставал в шахте, достаточно мне было уснуть на час, и я мог тренироваться в полную силу. А тут я превратился просто в развалину. Главная причина этого состояла, видимо, в том, что я так и не снизил тренировочные нагрузки. Организм не прощает, если нарушаются принципы освоения нагрузок, в нём моментально срабатывают механизмы самозащиты.

          «Мало ли чего ты хочешь, — как бы сказал мне организм. — Все хотят, но не все могут».

          То, что я планировал, не учитывало сложившуюся ситуацию. Меня сжигало стремление поделиться своим опытом. Армянские атлеты завлекли меня просьбой помочь им избавиться от неправильных техники и методики. Я знал, что есть другой, гораздо более перспективный путь — как в смысле техники, так и в отношении количества подъёмов и интенсивности на тренировке. Заносило меня и при общении с людьми, что также расходовало отпущенную мне богом энергию. К этим выводам я пришёл ещё в гостинице, когда проанализировал свои нагрузки как в спорте, так и вне его.

          Я приехал на Казанский вокзал. Мило пообщался с кассиршей и подарил ей ереванский сувенир. Она куда-то ушла, принесла мне билет на сегодня, а мой завтрашний билет аннулировала.

          В запасе у меня было ещё три часа. Я зашёл в ресторан, поел диетического свекольного борща с вкусным московским хлебом.

          Всё просто, подумалось мне, почему же я так усложняю себе жизнь? Народ суетился перед глазами, и то, что застряло у меня в голове, постепенно куда-то уходило.

          После ресторана я поднялся повыше. Смотрел вниз: всё кишело, всё находилось в движении: одни приезжали, другие уезжали. В вокзальном гуле едва удавалось разобрать слова диктора. Но мне было приятно: наконец-то и я получал информацию извне. А то всё время загонял себя своими вопросами и сомнениями, отрицая то, что сам же и надумал.

          Господи, как хорошо в толпе, в метро! Народ тебя несёт, от тебя ничего не зависит. Пытаешься прибавить усилия, чтобы двигаться побыстрее, но тщетно. Лязгает эскалатор, народ заполняет его, как пшеница — бункер. Всё движется в одну дыру, никуда не свернёшь.

          За этими размышлениями я дождался своего поезда и нырнул в вагон. В одной руке у меня была сумка со спортивной формой и кое с какими вещами, в другой я нёс подарки, купленные ещё в Ереване, а также переданные Ашотом через Михаила.

          Я привычно занял вторую полку, хотя билет у меня был на нижнюю. Знал: придут женщины или пожилые люди, и я всё равно уступлю им место. На верхней полке постель, как всегда бывает в купе, оказалась уже застеленной. Я не стал ждать, пока поезд тронется, а лёг и забылся мёртвым сном.

          Проспал я часов десять. Проснулся — в купе уже шёл оживлённый разговор. Я представился как шахтёр, возвращающийся с сочинского курорта. Настроение у меня оставалось плохим, и я старался поменьше общаться с людьми. На вокзале и Свердловске купил несколько книжечек с забавными историями.

          Через день я прибыл в Новосибирск, а вечером пересел в поезд на Киселёвск.

          Утром я оказался дома, при встрече было много радости. Матери и брату я не стал говорить о том, что со мной произошло. Валентине же рассказал всё.

          Я натешился, глядя на чужую жизнь. А здесь всё было знакомо, даже если закрыть глаза. Грязная дорога с выбоинами, пыль — всё осталось прежним. Куда ни глянешь, увидишь что-нибудь такое, что прошло через твои руки.

          Не знаю почему, но меня тянуло на шахту. На работе я забывал обо всём, включая и штангу. Наш начальник цеха А.Т.Клышко в общих чертах знал о моих делах. Кое-что ему, видимо, рассказала Надежда Афанасьевна из личного стола.

          — Нам позвонили со стадиона, — сообщил он несколько обеспокоенно, — и сказали, что тебе пришла стипендия или как это там называется, вроде за мастера спорта.

          — Знаю, — ответил я, — но увольняться с шахты я не собираюсь. Я ведь здесь в клубе получил такой зал, да и как же ребята останутся без меня? Стипендия — это значит, что я как бы становлюсь штангистом-профессионалом. Но пассивный отдых в штанге не вреден. Мышечную нагрузку всё равно нужно чередовать с другой работой, тогда кровообращение вымывает шлаки, и это способствует восстановлению организма. И потом, мне, 30-летнему, дали совсем смехотворную стипендию. А ведь во время командировок тратишь больше, чем когда находишься дома. Как я буду жить на эти деньги с такой семьёй?

          — Знаешь, — смущённо произнёс Клышко, — а мы уже уволили тебя по сокращению штатов. Пришла комиссия из треста и выписала тех, кого чаще всего не бывает на работе. В табельной ведь не указано, что ты спортсмен и что во время своих командировок зарплату не получаешь. Нам дали план на цех: сократить столько-то людей и перевести их на другой участок или на другую шахту. Тебя, конечно, восстановят, как год назад, когда мы так же подставили тебя. Так что не беспокойся и никуда не ходи. Я всё сделаю через личный стол, и ты ничего не потеряешь.

          Итак, первый день после возвращения начался у меня с неприятности. После разговора с Клышко меня окружили коллеги. Меркулов спросил, почему я не выступал на чемпионате Европы. Он прочитал в «Советском спорте», что чемпионом Европы стал М.Рудман с результатом 422,5 кг — на 10 кг меньше моей майской суммы на чемпионате СССР.

          — А мы-то думали, что ты привезёшь европейский кубок, — разочарованно протянул Меркулов.

          Я объяснил, в чём дело, рассказал о своих кавказских приключениях, о ереванском гостеприимстве.

          — Увы, кавказская кухня пришлась мне не по желудку. Да и по вам я соскучился.

          — Правильно, Рудольф, — ответили мне. — Нам ты тоже нужен. Сегодня потянем на главный вентилятор новую «воздушку», там пригодятся твои крепкие руки. Кстати, для тебя в центральных электромеханических мастерских заказали специальные когти, они уже готовы. Надо выписать счёт, и их можно будет забрать.

          — А они выдержат ещё двоих человек? — усомнился я.

          — Если не выдержат, то мы их назад отправим, — сказал Меркулов.

          Всё пошло своим чередом, я задышал полной грудью. Не выходило из головы, что мои спортивные увлечения уносят меня из дома и от коллектива. Скандал с Гитлевичем, а до этого с Воробьёвым, их поведение и то, что они считали себя вправе меня осуждать и понукать, шокировало. Впечатление было такое, будто я — их рабочая лошадь.

          Но кто такой для меня Воробьёв? Он что, забыл, что я не вскормлен в спортинтернате, что я не военнослужащий и не спортсмен из «Динамо»? Свой хлеб я всегда зарабатывал сам. Да и стипендию в 30 лет никому не давали, тем более с таким «пятым пунктом».

          Я проделал объёмную работу и чувствовал, что в сумме троеборья у меня произойдёт прорыв. За счёт своей силы я делал «протяжки» со 110 кг, а это было верным признаком, что я улучшу результат в рывке.

          Но если результаты увеличатся, то, значит, начальства надо мной ещё прибавится. Я становился показателем плодотворной спортивной работы не только в городе, но и в области и в целом по ДСО «Шахтёр». Гитлевич объяснил, почему меня заинтересованы принять в Ереване и не заинтересованы отдать они. Я тогда сказал ему:

          — Раньше я был невыездным как ущемлённый по политическим мотивам. А теперь я, выходит, опять оказался в чужих руках и должен своими результатами на помосте подтверждать вашу спортивно-массовую работу? Но это же чушь! При чём тут массовость?

          Гитлевич нарисовал мне картину по-своему:

          — По сравнению с тем, что тратят профсоюзы на массово-оздоровительную работу, ты нам почти ничего не стоишь. Но страна у нас огромная, шахтёров много, а ты — их маяк. Ты ведь сам говорил, что у тебя есть своя звезда — Григорий Новак — и что ты стремишься хотя бы чуть-чуть приблизиться к его результатам. И таких маяков, как ты, тысячи.

          — Но ведь это чистейшая эксплуатация, — заметил я.

          — Нет, Рудольф, ты не понял, — возразил он. — Спорт — это тоже искусство, а искусство требует жертв. Вон артисты играют на сцене, вкладывают свой талант, показывают себя, хотя их труд оплачивается, мягко говоря, неудовлетворительно. А твой спортзал ведь отапливается, освещается, профсоюз даёт вам дополнительное питание. Так что твои результаты на чемпионатах должны касаться всех, а не только твоих киселёвских шахтёров. Мы все взаимосвязаны.

          Я размышлял об объективном и о субъективном. Субъективное — это наши планы, тренировки, соревнования, а объективное — это результат.

          Напомню читателю, что когда-то мне пришлось пожертвовать своими способностями к классической и к вольной борьбе. Мой тренер Евгений Иванович Потапов был в шоке, когда услышал, что я предал борьбу. И в то же время спортивные руководители и организаторы знали, что я нежелательный борец: со мной, с немцем, было много мороки и неприятностей. К тем, кто перекрывал мне дорогу, не допуская до соревнований, относились одобрительно: ведь соперники могли проиграть немцу, а это слово звучало в те времена крайне одиозно. Так что кроме Потапова против моего ухода из борьбы не возражал никто. Но для утешения нашего физрука я продолжал выступать за шахту и по борьбе.

          В те времена мне было 23 года, и я довольно много читал. Учёба в вечерней школе казалась мне слишком примитивной, я обогнал школьную программу. Сидеть в классе и слушать, что Волга впадает в Каспийское море, или учить правила грамматики — это я воспринимал как диктат. Я считал, что самообразование — это максимум, на что я способен. Главное, полагал я, не то, что человек должен сдать на экзамене учителям, а то, что останется в его голове. Со временем я понял, что ошибался.

          Я полагал, что жизнь — это та же шахта. Выдал уголь на-гора — значит, можно топить печку, это объективно. А намечаемые планы, дипломы и т.д. — всё это я считал вещами субъективными. Как в борьбе: положил соперника на лопатки — это объективный факт, выиграл по очкам — факт субъективный, зависящий от мнения судьи. Штанга — на 100% объективный вид спорта, здесь только весы и килограммы, вот и всё.

          Так я думал в 23 года. Ко мне в душу вошёл практицизм, к которому я привык на работе. В то время я не понимал, что в жизни можно прикрываться дипломом. Правда, я сдавал экзамены по электротехнике и особенно по технике безопасности, но это было настолько тесно связано с производством, что понятия субъективного и объективного здесь невозможно было разделить.

          В те годы я не думал о мировых первенствах. Я тренировался спонтанно и с большой осторожностью. На первом плане для меня были мои ученики, у которых всегда возникала масса вопросов. На наших тренировках царили шум-гам, споры-подначки — словом, послевоенная свобода. Здесь один умник мог незаметно убедить любого пессимиста или человека, который делал всё наоборот. В зале при полном разогреве, когда кровь достигала самых периферийных точек тела, можно было добиться многого.

          Главным считались сами занятия спортом, поэтому на способности к штанге порой не обращали внимания. Штангиста оценивали по его активности. Коллектив штангистов у нас на шахте создавался целенаправленно, можно даже утверждать — искусственно. Наш успех на Спартакиаде народов СССР был, конечно, отмечен, однако не путём создания дополнительных привилегий.

          В нашей бригаде электриков имелись очень грамотные люди, которые многое испытали в жизни, включая и плен. Они информировали меня обо всех важнейших спортивных событиях в стране.

          Наши ребята Колпаков и Коротков выписали журнал по тяжёлой атлетике — маленькую брошюру, где печатались все результаты первой десятки тяжелоатлетов страны в каждой весовой категории. Сначала я удивлялся этим познаниям своих коллег, но затем Иван Кошкин сообщил мне, что они читали эту брошюру в раскомандировочной и прогнозировали, какое место я могу занять.

          Когда мои коллеги узнали, что я отказался от стипендии, они несколько дней спорили между собой: правильно ли я поступил? И в конце концов сошлись на том, что мне действительно не стоило принимать такую мизерную стипендию.

          Вскоре мне опять пришёл вызов на сборы — для подготовки к чемпионату мира, который должен был состояться 8-13 ноября 1957 г. в Тегеране. На чемпионате СССР во Львове я составил конкуренцию Трофиму Ломакину, который поднял в сумме троеборья 440 кг. Я, 29-летний киселёвский шахтёр, неожиданно для специалистов занял тогда второе место, отстав от победителя на 7,5 кг. Старший тренер сборной Н.И.Шатов ничего не сообщил мне о предстоявшем чемпионате Европы, когда мы общались летом на фестивале. Но я туда и не рвался, ибо знал, что для победы нужно время на подготовку. А у меня была семья, я не мог позволить себе отлучаться от неё надолго.

          И вот спортивные деятели опять принялись нажимать на меня, у них были свои планы. А у меня имелись собственные соображения. Сила с неба не падает, для её наращивания требуется база. Я знал предел своих возможностей и мог рационально разложить их по полочкам. У меня была цель — укрепить свои слабые места, известные только мне самому.

          На сборах атлета прикрепляют к тренеру. Меня прикрепили к Ивану Захаровичу Любавину. Он был лучшим другом Шатова, и тот, конечно, взял его на сборы перед чемпионатом мира. Тем более что москвич Любавин являлся одним из немногих тренеров, которые могли представлять на этих сборах спортивные общества профсоюзов. Как правило, москвичи считали себя хорошими тренерами, особенно если оканчивали столичный институт физкультуры — ГЦОЛИФК. Но на сборах слишком мало времени, чтобы чужому тренеру понять, что нужно исправить у спортсмена и чего вообще не следует делать. У меня, как я уже писал, этих проблем имелось сполна.

          Под вопросом оказалась крохотная стипендия, которую дали мне, будто я школьник: мол, ему и этого хватит. Я дошёл до своих результатов безо всякой помощи Москвы, а мне будто в насмешку установили такую нищенскую стипендию. Из Госкомспорта прислали письмо о сохранении мне стажа работы, но без льгот, то есть подземный стаж за мной не сохранялся. Я перенёс такие нагрузки, семь лет тренировался без посторонней помощи, а теперь мне сообщали: ты, мол, без нас не проживёшь. Ладно, я — фанат или, как выражался мой брат, дурак. Если я рассказал бы ему обо всём об этом, то он ответил бы:

          — Ну как: говорил же я тебе, что ты дурак? Теперь видишь, сколько над тобой начальников?

          Я всё думал над тем, что со мной произошло. Если наплевать на себя, то я потерял бы всё, что наработал за эти годы. Правда, база у меня была такой, что мне года два можно было тренироваться с прохладцей, а результаты продолжили бы расти за счёт больших объёмов, наработанных в прошлые годы. Но я ведь чувствовал себя в расцвете сил! И тут мною вдруг начали командовать.

          Я всю жизнь боялся администрацию, особенно начальников-дураков. На шахте дураков долго не держат — шахтёры их быстро вычисляют. Но вот я побывал на сборах, насмотрелся на наглое отношение к периферийным спортсменам (не хочу называть фамилии наглецов), и мне стало обидно, что я попал в сферу профессиональной некомпетентности.

          Я пожалел, что не поговорил в Москве на эту тему с Романом Павловичем Морозом. Конечно, Романом Павлович был человеком обтекаемым, чрезвычайно осторожным, противником того, чтобы плевать против ветра. Но если он почувствовал бы, что в силах поспособствовать делу, ни в чём лично не пострадав, то мог дать толковый совет. Я написал Р.П.Морозу, он вскоре встретился с Гитлевичем, и тот связался со мной по телефону через наш стадион «Шахтёр». Смысл разговора с моей стороны заключался в том, чтобы меня оставили в покое.

          Если ДСО «Шахтёр» или профсоюзы теряют очки из-за моего строптивого характера, — говорил я, — то помочь ничем могу. Рост спортивного мастерства не зависит от подсчёта очков на крупных соревнованиях. Разве плохо, что я работаю на шахте и одновременно поднимаю штангу? Я ведь, по уставу нашего спортивного общества, не имею права быть профессионалом. Я дал слово, что стану чемпионом мира, работая на шахте. Я хочу доказать, что это возможно.

          Услышав о таком, некоторые мои коллеги, особенно наш токарь Яков Скударнов, стали не спускать с меня глаз и держать меня на контроле. Впрочем, если речь шла о соблюдении законности со стороны администрации, то Яков держал под контролем не одного меня. Его боялись все. Но он и заступался за нас, за штангистов. Особенно если Коля Малинин или я поднимали крупную деталь в центнер весом и устанавливали Скударнову на станок для обработки. Тут он не упускал случая, чтобы похвалить нас и сказать о большой значимости спорта в жизни.

          Стояли ласковые осенние дни. Нам нужно было заготовить корма́ и накопать много картошки. Всё это меня беспокоило. Тем более что из отдела агитации и пропаганды горкома партии меня с учениками стали приглашать на встречи с молодёжью или в школы — хоть разорвись.

          Из-за снижения нагрузок у меня поднялся собственный вес, и на тренировках я почувствовал прилив силы. На работе, как всегда, было много суеты, что приводило к потере влаги и веса, но после часа крепкого сна усталость куда-то исчезала.

          Всё, сказал я себе, не поеду ни на какие соревнования или сборы, пока полностью не вывезу сено и не выкопаю картофель. Спасибо моим ученикам, которые помогли мне. Хорошо подсобил и мой новый мотоцикл ИЖ-49.

          Из Москвы меня наконец перестали беспокоить. В те времена в печати всё больше разгорался спор насчёт возрастного ценза для спортсменов. Газета «Советский спорт» была в дефиците. В начале года я сходил в отдел агитации и пропаганды горкома партии с просьбой помочь мне выписать её. Заведующая отделом, женщина с чекистской выправкой и с папиросой в зубах, откашлялась и спросила, как меня зовут и где я работаю. Затем она при мне позвонила в партком нашей шахты № 4-6.

          — Товарищ Брюзгин, — обратилась она к нашему парторгу, — почему вы не вывешиваете на стенде газету «Советский спорт»?

          Брюзгин стал оправдываться, что на комбинате, мол, регулярно вывешивают все основные газеты.

          — Спасибо, — ответила заведующая.

          — Вот видите, — сказала она мне, — прежде чем идти к нам, нужно было обратиться на шахту. Лимит мы вам выделили, а если кому-то газет не хватило, то они могут прочитать их на стенде.

          Заведующая встала и подала мне руку. В горкоме так хорошо всё объясняют, что больше моей ноги здесь не будет, подумал я и ушёл с горьким привкусом, надышавшись к тому же папиросным дымом.

          На работе перед раскомандировкой мы говорили между собой о том, что писали газеты. Обсудили, естественно, и сообщение с тегеранского чемпионата мира по тяжёлой атлетике. В среднем весе чемпионом стал Трофим Ломакин, с которым мы соперничали во Львове, опередивший американца Джима Джорджа на 27,5 кг. «Советский спорт» с этой информацией мне дали прямо на наряде. Мой коллега Кирсанов сказал:

          — Вот, Рудольф, с твоей майской суммой ты стал бы на чемпионате вторым, мог сразиться с Ломакиным и Джорджем.

          Слова-то какие — «мог сразиться»! Я посмотрел на Кирсанова и пригласил его пройти к нашей табельщице Наде. Она показала нам ведомости по зарплате за последние три месяца.

          — Смотри, сколько получаю я и сколько получаешь ты, — сказал я коллеге. — Поездки съедают мой заработок, по справке мне начисляют только тариф. Так что, мои дорогие, большой спорт моей семье в убыток.

          — Зато Кузбасс гремит, а у нас поднимается настроение, когда мы слышим о твоих выступлениях, — заметил Меркулов.

          Мой друг Иван Кошкин, как всегда, находился рядом. Его спросили: правда ли, что семья недовольна моими поездками?

          — Если бы не мать, которая держит подсобное хозяйство, — сказал Иван, — и если Рудольф не продал бы машину, то в этом году у них наступила бы катастрофа. Чтобы купить мотоцикл, пришлось занять денег у тестя. А Рудольф весь год как раз усиленно тренировался, чтобы создать базу для будущего результата.

          Выслушав Кошкина, ребята задумались.

          — Вот она какая, оказывается, эта слава... — проворчал кто-то.

          Перед тем как разойтись, Кирсанов и Меркулов, самые активные из электриков, пошептались, а затем рассказали мне о своём вчерашнем разговоре с нашим начальником цеха.

          — Чёрт побери, — говорили они Клышко, — Москва специально зажимает нашего Рудольфа! Они там делают так, как выгодно только им. Мы были у Рудольфа на тренировке и перед её началом взвесили его голого. Через два часа, когда мы вернулись из кино, он снова встал на весы. И знаешь, Терентьич, мы глазам своим не поверили — за это время он потерял в весе 2,5 кг! Мы же на работе теряем за смену от силы кило-полтора. Вот какой у него тяжёлый труд. Как же ему помочь?

          Клышко рассказал им, что по шахте постоянно шныряет партгосконтроль, который интересуется мной в первую очередь — спорт-то у нас считается непрофессиональным.

          — А Ломакин разве воюет? — возразил Кирсанов. — Он ведь только числится на военной службе и получает стипендию. Где же его победишь! Вот в личный стол пришла бумага на Рудольфа. Он сказал, что это не стипендия, а посмешище. Видно, из-за того, что ему уже 29 лет: в такую лошадь никто не хочет вкладывать средства. Знаешь, Терентьич, мы должны щадить Рудольфа — использовать только тогда, когда необходима его сила. Всё время топтаться с ними ему не обязательно, особенно в дни тренировок.

          Клышко согласился с ними, но через неделю их благие пожелания лопнули как мыльный пузырь. Когда разговоры обо мне распространились, оказалось, что среди наших коллег есть и такие, кому вообще наплевать на спорт.

          — Вот если Плюкфельдер организовал бы секцию по пивовыпиванию или расчистил бы нам в тайге площадку для семейного отдыха, то я ещё согласился бы, — говорил с украинским акцентом один репатриированный.

          Тогда начальник цеха нашёл другой выход: я стал дежурным электриком. Правда, дежурить по ночам было тяжело, это выбивало меня из ритма нормального сна. Но вскоре я заново освоил плановую объёмную работу со штангой. Раньше перед уходом на работу я каждый день по 10 раз делал протяжки с весом 100 кг. Теперь же я добавил к этому ещё и 10-кратные отжимания на брусьях вниз головой. Для этого я смастерил маленькие брусья возле нашего дома. Всё это было нужно мне для наращивания силы во время жима.

          Я уже писал, что срыв от груди при жиме у меня всегда был хорошим. Специалисты по штанге ломали головы, откуда у меня такой мощный срыв. Сам я думал, что это происходит за счёт сжимания позвоночника. В то время жим двумя руками считался работой одних рук. И только совсем недавно, в 1999 г., экспериментируя в Германии на Kraftmaschine — тренажёре, который используется здесь для наращивания силы, я обнаружил, что в жиме большую роль играют предплечья.

          Я, имея от природы удлинённые предплечья, легко отжимался на брусьях. Здесь сказалось и то обстоятельство, что я с детства любил ходить на руках. По объёму мои руки были невелики — 36 см в обхвате, но по силовой части очень крепкие. Жимом лёжа я не увлекался, а вот сидя выжимал одними лишь руками 135 кг.

          На чемпионате мира 1957 г., завершившемся убедительной победой наших штангистов, в сборной СССР доминировали армейцы: золотые медали завоевали Владимир Стогов, Евгений Минаев, Трофим Ломакин, Аркадий Воробьёв. В Госкомспорте всё вращалось вокруг московского спортклуба ЦСКА. Всего лишь две золотые медали получили представители профсоюзов: Виктор Бушуев и абсолютный чемпион мира Алексей Медведев.

          Медведев первым в нашей стране поднял в сумме 500 кг, но в дальнейшем прогрессировать перестал. Мне до сих пор не совсем понятно, почему собственный вес Алексея рос ему на радость, а результаты стали падать. Полагаю, что Медведев пошёл по неправильному пути.

          Он очень много думал, анализировал, искал свой путь, но никогда ни с кем не советовался. Медведев не верил в наращивание силовой работы, в то, что на промежуточных соревнованиях нужно выступать под нагрузкой, то есть не снижая темпа тренировок. Мы с Медведевым были хорошими друзьями, но он избегал выпытывать у меня что-либо полезное для себя.

          Никто не знал, что два десятка атлетов тренируются у меня в разных режимах. Меня интересовал процесс развития спортсменов. Теория физического воспитания, а также биомеханика спорта давно определили три периода этого развития, о которых я уже упоминал: периоды Генерализации, Концентрации и Стабилизации. Наши тренеры всё это знали. Но они далеко не всегда умели подобрать индивидуальные упражнения для конкретного спортсмена, которые позволяли бы ему не только исправлять допущенные ошибки, но и наращивать силу.

          Всё, что я написал насчёт Алексея Медведева, изложено с моей тогдашней точки зрения. Сам он об этом знал, конечно, гораздо больше. Но упорно пренебрегал известными принципами тренировок, действовал им вопреки. Его ошибки исправил Юрий Власов. Тренер Власова, Сурен Петросович Богдасаров — чрезвычайно мудрый человек. А сам Юрий был, конечно, талантливей Алексея.

          Нужно отдать должное силе воли А.Медведева: позже он начал сгонять свой вес. Согнал 11 кг — видимо, решил омолодить себя. Но Ю.Власов уже перехватил инициативу. И в 1959 г. в Варшаве Власов, как и ранее Медведев, набрал в сумме 500 кг, будучи при этом легче Алексея.

          Жизнь в Сибири сильно связана с природой. Не успеешь отогреться, как снова начинают мести снег и связывать землю мороз. Дорожные ямы заравниваются, темп передвижения пешеходов увеличивается. Зимние одежды в основном однотонные, но никто не смотрит, во что одеты окружающие.

          Шубка, которую я привёз с соревнований своей старшей дочери Оле, стала ей маловата. Помню, Олечка смотрелась в ней красиво, но деликатные сибиряки никогда в открытую не любопытствовали по этому поводу. С 1962 г., когда мы переехали в г. Шахты Ростовской области, эту же шубёнку стала носить моя вторая дочь Лиля, и нас замучили любопытные: где и за сколько вы купили такую шубку? Позже я опишу, как меняются, переезжая на юг, даже одни и те же люди.

          1957-й стал для меня памятным и поучительным годом. Он оставил мне много вопросов для осмысления.

          Наш шахтёрский труд был тяжёлым, но, как я сейчас понимаю, не убийственно тяжёлым. Производственная система в шахте строилась так, что мы работали не до изнеможения. То есть наши энергозатраты оказывались намного ниже, чем в тяжёлой атлетике.

          Виной тому были и нормировщики с хронометристами, о которых я уже не раз упоминал. Если в шахте появлялись талантливые рабочие, у которых заработок и выслуга лет резко повышались, то главный нормировщик в тиши кабинета тут же взвинчивал нормы и нагло срезал расценки. То есть шахтёр должен был работать не быстро, хотя и не совсем медленно.

          Поэтому после работы шахтёров вполне можно было привлекать к занятиям штангой. Наш зал и был постоянно переполнен. Но надолго шахтёры, особенно бурильщики, у нас, как правило, не задерживались. Бурение связано с длительным напряжением, а штангисты должны работать напряжённо, но быстро. У бурильщиков же от работы до изнеможения ныли руки.

          Многих способных людей я так и не смог увлечь штангой. Они говорили мне: мол, если я зарабатывал бы так же мало, как ты, то меня выгнали бы из дома. Ребята были правы: меня выручала мать. Благодаря ей у нас не переводились свежие сливки, я регулярно выпивал по 5-7 сырых яиц, ел свежий творог, который был мне необходим как воздух. Кроме того, я три раза в неделю принимал инъекции витамина В-12. Уколы для меня — процедура не из приятных, но, как говорится в известном фильме, «Надо, Федя, надо...»

          Успехи советских штангистов устраивали в нашей стране далеко не всех. Спортивные общества профсоюзов были недовольны тем, что основных штангистов сосредоточили у себя армейцы. В своё время к этому приложил руку сам маршал Г.К.Жуков — большой любитель тяжёлой атлетики. Когда он был командующим Уральским военным округом, в Свердловск перевели А.Воробьёва и Н.Саксонова, образовавших костяк уральских штангистов. Всю армейскую тяжелоатлетическую кухню держал под своим ведомственным контролем А.И.Божко.

          В высших кругах рассуждали так: мол, как может рабочий, тяжело трудившийся 8 часов, увлекаться штангой? Или студент, весь день находившийся в напряжении, чтобы получить необходимые знания? Зато все знали: пока нет войны, военным особо делать нечего. Вот военные и двигали у нас тяжёлую атлетику, потеснив бывших монополистов в этой области — американцев.

          Попутно при этом доказывалось, что советская система, социализм — это и есть будущее всего человечества. Идея сама по себе, может, и неплохая — если, конечно, при строительстве коммунизма во главу всего действительно ставился бы человек и его культурное развитие.

          В нашей городской газете «В бой за уголёк» появилась статья о том, что государству выгодно создавать условия для занятий физкультурой и спортом. Авторы статьи подсчитали средние затраты на лечение одного больного, а на основании отчётов врачей, занимающихся спортсменами, пришли к выводу, что строительство спортзалов ведёт к общему оздоровлению трудящихся. В качестве примера привели меня — то, как я исцелил себя за счёт спорта.

          После этой статьи у нас на шахте пошли дебаты. Некоторые отвергали идею массового физкультурного движения и говорили: мол, я не занимаюсь физкультурой и спортом, но не болею, а между тем многие наши футболисты всё время сидят на больничных. Люди специально ходили в профком и искали в архиве, чтобы узнать: действительно ли Плюкфельдер не болеет?

          Этим делом заинтересовались и в соседнем Прокопьевске. За мной в Афонино приехал оттуда человек, чтобы я выступил на их большой швейной фабрике. Я, как на грех, задержался на работе, но тренировки в тот день у меня не было.

          Собралась большая аудитория, меня пришли послушать сотрудники двух прокопьевских фабрик. На своей шахте я выступал уже не раз — но там, как говорится, все свои. А тут собрались незнакомые мне люди, в основном моего возраста. Чтобы не потерять нить своего выступления, я набросал на бумаге его небольшой план.

          Выступать на трибуне гораздо легче, чем поднимать штангу, особенно если её вес — предельный и новый для атлета. Я особо не хвалился и не призывал всех заниматься спортом или физкультурой. Сказал, что есть люди очень здоровые, которые от лени, наоборот, крепчают. Такие люди говорят: мол, всё спим да спим — даже отдыхать некогда.

          Беседа прошла хорошо, мы сфотографировались на память. Затем дирекция пригласила меня на ужин. За столом мне задавали разные вопросы, включая и такие, что задавать не совсем принято. Я не обиделся на слабый интеллект местного начальства, меня вообще трудно вывести из равновесия.

          Не стану утверждать, что такие встречи с людьми были мне в тягость, но на следующий день после этих встреч я ощущал следы усталости. Хотя физически я был закалён, меня угнетала нервная перегрузка. Я заметил, что интеллектуальное перевозбуждение может утомить меня больше, чем физическая нагрузка. Ведь в нашем организме всё взаимосвязано. Напряжённая учёба, конфликты на работе или дома отражались на моих тренировках, в этих случаях приходилось на ходу корректировать тренировочные планы.

          Бывало и так, что после щадящих нагрузок я готовился к большой тренировке. Но едва только начинал интенсивно разминаться, как видел: нет, штанга не покоряется, сегодня я весь раскоординирован. В чём дело? — спрашивал я себя. Брал свой дневник, перепроверял каждую цифру. Всё делал вроде бы как всегда, а у меня ничего не получалось. Тогда я от расстройства поднимался на второй этаж, в борцовский зал — у меня имелись от него ключи.

          В своё время наши борцы сетовали: у Плюка, мол, хорошая команда, потому что у штангистов есть спортзал. Тогда перевели в другое помещение духовой оркестр и высвободившийся зал отдали борцам, которых возглавлял Борис Сидельников. Полгода всё шло вроде бы хорошо, у нас были борцы, причём неплохие, но потом они стали посещать тренировки всё реже и реже. А ведь в основном ради них мы с Сидельниковым и сделали специальные душевые.

          Вот и сейчас наверху в пустом зале было тихо. Я снял штангистские ботинки и плашмя упал на ковёр. Затем встал на мост и принялся закручивать забеги на мосту — слева направо, потом наоборот. Потом надолго задержал дыхание — вплоть до изнеможения. Господи, думал я, какое это наслаждение — борцовский ковёр... Он словно как родная постель! В зале было тепло, окна закрывали большие шторы. Я всё лежал на спине, меня разморило. Упёрся глазами в потолок с красивыми фресками. Затем в момент заснул.

          Когда проснулся, мои ученики уже ушли, не дождавшись меня. Я положил свои записи на окно и начал выполнять всё снова — будто только что пришёл на тренировку. Что за удивительное дело: я словно заново родился! В жиме поднял на 5 кг больше обычного. Откуда взялась энергия? Где зарыта тайна? Я читал о биоритмах, но их колебания сильно растянуты, а тут всё изменилось в течение часа.

          Так я сделал для себя открытие и в дальнейшем практиковал этот метод подводки к соревнованиям. Он подошёл не всем, однако процентов сорок моих учеников им воспользовались. Позже я обнаружил, что такой метод годится только для тех, у кого наработана большая выносливость, высокая работоспособность. И совершенно не подходит для мягких мышц с жировой прослойкой.

          Из Москвы больше ничего не было слышно о моей стипендии. Видимо, там ждали, что я выйду на них сам. А я не хотел зависеть от некомпетентных тренеров. Ошибки я допускал и сам, но с чужими тренерами наделал бы их ещё больше, а в моём возрасте часто ошибаться недопустимо. Я знал, что перегрузки могут отрицательно сказаться на моих текущих результатах, но зато эти перегрузки обеспечат запас прочности на будущее, и тогда мой возраст уже не будет играть особой роли.

          В печати то и дело тенденциозно намекали, что у того или иного спортсмена нет перспективы.

          В пример приводили гавайца Томми Коно, выступавшего за команду США и ставшего чемпионом мира в 16 лет. А в 18 лет, на Олимпиаде в Хельсинки в 1952 г., Коно нанёс поражение опытному и весьма интеллигентному атлету, москвичу Евгению Лопатину. История повторилась через 4 года в Мельбурне, когда Коно выиграл у нашего Василия Степанова. При этом Коно в результате упорных тренировок увеличил свой результат на целых 85 кг — большой прогресс!

          И наши газеты сравнивали возрастного Степанова с молодым Коно. Приводились и другие подобные примеры. Мой брат Николай несколько раз прочёл в «Советском спорте» про озабоченность Федерации тяжёлой атлетики СССР по поводу среднего возраста членов нашей сборной.

          Осенью мы с братом перенесли сено из скирды на верх нашего сарая. Уставший брат предложил мне лечь рядом. Я зарылся в душистое сено, мы пролежали минут пять, и брат спросил у меня:

          — Ты когда думаешь заканчивать 10 классов? Я что-то не замечаю, чтобы ты перегружал себя учёбой. Пора тебе завязывать со спортом, и тогда мы сможем начать строить новые дома. Дети ведь подрастают, их нужно куда-то определять. Или ты думаешь, что новый дом тебе подарит государство?

          Я объяснил брату на пальцах, какой прирост в троеборье у меня должен произойти в ближайшие годы.

          — Семь лет моих упорных тренировок не должны пойти насмарку. Стоит мне лишь чуть-чуть снизить нагрузки, и я начну ставить мировые рекорды.

          Брат так расхохотался, что от сенной трухи и пыли даже закашлялся.

          — Ты начнёшь ставить мировые рекорды? Хорошо, что ты говоришь это здесь, на сеновале, где нас никто не слышит. Как хочешь, Рудольф, но я за тебя домашнюю работу делать не буду. Ты раскатываешь губу на какие-то «рекорды», а меня задёргала мать.

          Когда мы стали выяснять конкретные претензии брата, его слова растаяли как весенний снег.

          — Разве этот сеновал сделал ты? — напомнил я Николаю. — Его соорудил Валин отец, Самуил Адамович. Привезли машину сена, а ты помог только раз. Я-то думал, что ты гордишься своим братом...

          — Горжусь, но не вижу у тебя перспективы. Кто тебя, немца, возьмёт на чемпионат мира? Ты ведь ещё недавно ходил отмечаться в комендатуру, считался подозрительным и опасным гражданином.

          На это я возразить брату ничего не мог. Может, он и прав, кто знает? Но я всё-таки сказал:

          — Если стану на голову сильнее других, то разве меня посмеют не выставить на международные соревнования?

          Брат горько засмеялся.

          — А помнишь, какое я внёс рацпредложение? — спросил он. — Моя рационализация давала в год миллионную прибыль. Сколько я труда вложил, и что же? Всё пошло коту под хвост. У меня отобрали все чертежи и даже не извинились.

          — Понимаешь, Коля, я просто не могу бросить штангу, — пожал я плечами. — Слишком уж большую, слишком уж объёмную работу я проделал. Если меня выбросят из сборной, то я буду жаловаться.

          — Кому? — опять засмеялся брат. — Прокурору? Суду? Так они скажут, что Федерация тяжёлой атлетики — это любительская организация, и государство никакого отношения к вам, к штангистам, не имеет. Спортивные чиновники в Москве как всегда рулили, так и будут рулить, как им угодно.

          Я задумался. Брат ведь был прав. В голове проскользнула мысль, что я со своим немецким рылом необдуманно полез в большой спорт. Мне вспомнилось, как в поезде Москва — Сталинск пассажиры однажды заспорили при мне о том, кто такой штангист Плюкфельдер.

          — Я его знаю, он из немцев Поволжья, — сказал мой сосед.

          — Нет, — возразила женщина, — он, видимо, сибирский немец, они ведь не были эвакуированы.

          — Не были эвакуированы? — возмутился мужчина с верхней полки. — Да они же все фашисты! Если немцев не выслали бы с Волги, то они её продали бы, как хохлы продали Украину.

          Помню, я тихо вышел из купе. У меня было такое чувство, будто я съел что-то гнилое. Может, брат и прав, и мне не дадут ходу. Уж слишком у меня немецкая фамилия, и потому никто не принимает меня за латыша или за еврея.

          Да, Коля, задал мне загадку. А ведь мой киселёвский учитель говорил:

          — Ты, Рудольф, тренируйся, не теряй времени. Через год, от силы через два вас, немцев, снимут с учёта в комендатуре, и тогда ты будешь на коне.

          Эти слова стали для меня путеводным маяком. Послушал бы мой учитель, как рассуждает народ в поезде, может, и он бы изменил своё мнение по поводу равноправия народов СССР. Как говорится, есть народы равные, а есть ещё равнее. Но где он, мой учитель? С кем мне посоветоваться? Последние слова я произнёс вслух.

          — Что-что? — переспросил Николай. — Посоветоваться? Помнишь, у нас в немецкой школе был букварь, а в нём сказка, как заяц соревновался в беге с ежом? Они условились бежать наперегонки по вспаханному полю, но ночью ёж договорился с ежихой, похожей на него как две капли воды, чтобы она встала на другой конец поля. И куда заяц ни прибегал бы, он всюду видел перед собой того же самого ежа. Заяц до того добегался, что чуть не сдох. Вот так и ты — будешь бегать, искать правды, качать права, пока точно так же не рухнешь замертво. Поднимешь больше всех, а на чемпионате мира за границей победит кто-нибудь другой. Когда нас сняли со спецучёта, ты стал много ездить, тебя постоянно нет дома. Конечно, ты чемпион фестиваля, и наша шахта гордится тобой. Но во имя чего всё это и какой достаётся ценой?

          Мы спустились по лестнице с сеновала, так и не найдя взаимопонимания. Брат не представлял себе, какую гигантскую работу я уже проделал. Он не знал, что в те годы, когда мы были невыездными, а мои ученики Коржов и Кошкин мотались по соревнованиям, я спокойно тренировался, наращивая силу, ловкость и гибкость. Производство и спортзал — вот и всё, что у меня было.

          Я много внимания уделял своим ученикам, но ведь когда смотришь на других, то ты видишь в них и себя. Люди — это мой капитал.

          Я помогал ученикам, занимался их обустройством, оргвопросами. Стремление делать людям добро впиталось в мою душу. Когда спортсмен обеспечен работой и квартирой, то и в семье у него всё ладится, а я становлюсь для него дорогим гостем. Администрация и профсоюзы шли мне навстречу, они были довольны, что я помогаю ребятам.

          Таким оно было, послевоенное время. Европа лежала в руинах, китайцы стали нашими друзьями. Сталин вздохнул с облегчением.

          Рабов на Севере трудилось много, тюрьмы и лагеря были переполнены, а многие народы поголовно сосланы. В Сибири, думал Сталин, они и пройдут школу коммунизма. Он и его Политбюро пребывали в уверенности, что ломать хребты народам — это что-то вроде «культурной революции» по перевоспитанию людей для светлого будущего, для коммунизма.

          Сталин как-то раз сказал, что хочет пожить при коммунизме. Вождь лукавил: он и без того жил при полном коммунизме. Коммунистическая наука и идеология научились виртуозно врать и обещать: дескать, нужно только потерпеть, и сказка станет былью.

          Я был, видимо, одним из немногих, кто в те годы верил в подобные байки. Правда, только в одном отношении — в спортивном. Я считал, что если стану сильнее других, то никто не сможет отстранить меня от любого соревнования. Протокол соревнований я считал чем-то вроде юридического доказательства, которое невозможно опровергнуть.

          Конечно, в глубине души меня терзали сомнения. Я ведь знал, я чувствовал, как свежо ещё в памяти советских людей словосочетание «немец-фашист». Один из бывших военнопленных-власовцев как-то сказал мне в шахте:

          — Я вчера видел тебя на сцене, когда ты выступал в клубе. Ты мне сильно напоминаешь Ганса Кригера: я работал в его семье в Германии, когда был в плену. Немцы сохранили мне жизнь, но страшно рассказывать, как издевательски они относились к пленным — к русским, к полякам, к французам. И вот ты теперь выступаешь на сцене. Знаешь, я тоже аплодировал тебе — вместе со всеми. Не так всё просто в жизни, как ты думаешь, Рудольф.

          Я молчал, и власовец тоже молчал — видимо, ждал моей реакции. В шахте было настолько тихо, что звенело в ушах.

          — Война даёт много поводов для всяких баек вроде охотничьих рассказов, — сказал я наконец. — Возьми нашего охотника Климушина, он каждый понедельник за 5 минут наплетёт столько, что у всех у нас го́ловы идут кру́гом. Помнишь, на той неделе он рассказал, как на лету подстрелил орла, тот камнем повалился вниз, угодил прямо на спину девушке из Сергеевки, которая полоскала бельё у реки? Девушка упала в воду, Климушин её вытащил, и теперь у него с этой девушкой роман? Рассказ хороший, но поди проверь, что там было на самом деле!

          Мой собеседник помолчал, вздохнул и произнёс:

          — Ты прав, Рудольф, мне лучше было промолчать. Да, не нужно вспоминать при тебе о немцах и о моём плене. Но что поделаешь, такова уж природа человека.

          Мы двинулись по обрезному штреку к ходовой печи. По дороге напарник остановил меня и сказал:

          — Знаешь, Рудольф, ты ни в чём не проигрываешь, занимаясь штангой. Твои показательные выступления — это лучшая защита для тебя. Когда мы с женой шли домой, она сказала: «Представляю, как достанется хулиганам, если они нападут на Рудольфа». А я ответил, что на тебя никто и не нападёт — тебя все знают. Ты молодец, Рудольф! Когда мой сын подрастёт, я обязательно пошлю его к тебе тренироваться.

          Вскоре мы вышли на-гора. Мой напарник весь взмок, в то время как я не испытывал и малейшей одышки, будто не чувствовал никакого напряжения.

          — Теперь я понимаю, — сказал напарник, — почему ты можешь позволить себе тренироваться после работы. Мне после такого подъёма нужно отлежаться как минимум полчаса.

          Напарник понимал, что моя выносливость — это результат регулярных семилетних тренировок.

          Теперь меня часто вызывали на сборы — в Москву, в Алушту, в подмосковный Подольск. Но кто знал, разрешат ли мне выезжать на международные соревнования?

          После того как мы с преподавателем теоретической механики нашего горного техникума в точности выяснили, где нужно прикладывать силу для ускорения штанги, у меня высвободились резервы для работы над «грубой» силой.

          Я стал приседать со штангой очень медленно, почти в статичном состоянии, и вскоре заметил, что мои мышцы выросли в объёме. Стало быть, увеличился и мой вес. Возраст позволял мне наращивать вес, но я решил, что хватит работать над увеличением мышц, и прекратил тренироваться в замедленном темпе. Пора было превратить количество в качество, то есть прибавить в сумме троеборья 30-40 кг.

          Рост у меня выше среднего — 1,73 м, и читатель может спросить, почему мне не стоило продолжать наращивать вес, чтобы перейти в категорию 90 кг. Тем более что нарастание веса не было связано у меня с образованием подкожного жира. На эту тему со мной говорил и мой соперник Трофим Ломакин, когда мы встретились на чемпионате СССР 1957 г. Ломакин, познакомившись со мной, в шутку ощупал меня и сказал:

          — Да ты такой худой, откуда у тебя силы? Давай-ка перейдём в категорию 90 кг! Правда, нам придётся нелегко, там уже есть очень грозный соперник — Аркадий Воробьёв.

          Я не стал возражать, хотя проблем со сгонкой веса у меня не было. Но Ломакин добавил:

          — Если ты не сгоняешь вес, то можно поработать ещё и в категории 82,5 кг.

          Все эти мысли крутились у меня в голове. О положении в сборной я в то время ничего не знал. В Москве мои успехи расценили как случайность — в тяжёлой атлетике такое бывает.

          А возможно это вот в каком случае. Допустим, атлет долго накапливает силу, однако показать высокий результат в троеборье ему никак не удаётся. Разочаровавшись, он прекращает наращивать объёмную нагрузку, и тут происходит прорыв. Но успехов в будущем в таком случае ждать не приходится. Это можно распознать, если атлет ведёт регулярные записи своих тренировок.

          Кстати, как выяснилось позже, мои конкуренты по тяжёлой атлетике в конечном счёте уступили мне потому, что не смогли работать над созданием базы, то есть над наращиванием объёмной работы, и одновременно добиваться роста результатов в троеборье.

          Итак, мой успех во Львове расценивался как случайность. Исходя из этого и учитывая мой возраст, Н.И.Шатов и решал вопрос о моей стипендии. Тем более что в Москве знали: я, как принято говорить, человек от сохи, то есть работяга, над которым к тому же висят щит и меч чекистов.

          В тот момент немцев вроде бы реабилитировали — сняли с учёта в комендатуре, но через какое-то время — как это уже неоднократно бывало в прошлом — режим против нас могли вновь ужесточить: например, в назидание другим гражданам нерусских национальностей. Шёл процесс перековки национальных меньшинств в верных поборников социалистического строительства с последующим переходом в коммунистическое общество.

          И в этой ситуации в Госкомспорте СССР изыскали для меня мизерную стипендию, которая могла устроить разве что школьника, но никак не семейного человека вроде меня.

          Осенью у нас проходили соревнования областного масштаба. Их, как обычно, проводил Владимир Павлюков. Пожалуй, по части эрудиции в области тяжёлой атлетики с ним мог соперничать только Михаил Аптекарь, будущий составитель фундаментального тяжелоатлетического справочника. Павлюков был ходячей энциклопедией тяжёлой атлетики, хотя по профессии являлся инженером-строителем.

          Не знаю, каким он был инженером, но как организатор областных соревнований по тяжёлой атлетике Володя был бесспорный талант, и я с удовольствием участвовал в них вместе со своей командой.

          Наши основные конкуренты переместились из Прокопьевска в Сталинск, где штангистов возглавляли Л.Клышта и В.Булах. Там сформировалась ровная конкурентоспособная команда. Позже из неё вышел Виктор Куренцов, о котором я уже упоминал. Его открыл В.Ли, затем Куренцова призвали в армию, и там он продолжил тренировки у А.Галактионова. Талантливого атлета в Сталинске обнаружил и я, это был Ровенский.

          Талантов насчитывалось много, но тренера, который мог бы их отшлифовать и терпеливо двигать в направлении высшего спортивного мастерства, там не нашлось. Владимир Булах находился с нами в постоянном контакте в плане методики тренировок. Но, как я сейчас понимаю, чтобы стать настоящим тренером, одного желания мало.

          Здесь нужен особый талант, позволяющий увидеть и указать то, что необходимо для повышения спортивного мастерства. Позже я заметил, что каждый атлет из Сталинска заботится о себе сам.

          Очень талантлив был Иван Кривов из посёлка Абагур под Сталинском. Об этом атлете можно было бы написать целую книгу. Я хотел взять его под свою опеку, но с внутренними пороками Ивана не удавалось совладать даже ему самому. Помню, Анатолий Коржов настаивал на переводе Кривова из Абагура к нам на шахту. Иван был грамотным маркшейдером, однако грамотность — это ещё не душа. Можно быть грамотным и в то же время неуправляемым человеком. Внутренний мир — это тайна.

          Иван Кривов бесспорно любил штангу, особенно выступления на помосте. Предстать перед залом, где полно народа, молодёжи, было для него в радость.

          Попав на соревнования, он в первый день обходил гостиничные номера и представлялся. Спрашивал, как дела, как здоровье, и всем жаловался, что у него из рук вон плохо со сном, что он в полном отчаянии и что его результаты затормозились из-за того, что он не высыпается.

          Когда у Ивана заканчивались слова, он раздевался до пояса, становился перед зеркалом и то раздувался как лягушка, то расслаблялся как тряпка. Мы уже знали эти повадки и только похваливали его. Если кто-то, не дай бог, говорил: да ладно, мол, что там у тебя за фигура, вот у того-то — да, это грудь, то Иван тут же сникал и потом приставал к собеседнику: дескать, пойдём, покажи мне его.

          Мы на шахте обсудили кандидатуру Ивана Кривова, и я получил для него место у главного маркшейдера. Но случилось так, что слухи об этом дошли до одного из моих учеников — Василия Лунёва. Оказалось, что они вместе с Иваном закончили маркшейдерский факультет горного техникума. Лунёв сказал мне:

          — Может, Кривов и будет поднимать штангу с твоей помощью, Рудольф, но долго он у нас не продержится. Ты и с нами едва справляешься, а с ним тяжело будет всем. Ты уедешь на сборы, и возиться с Иваном придётся нам.

          И Лунёв рассказал об одном поступке Кривова во время учёбы в техникуме. Какой-то парень написал на доске, что Иван Кривов — свинья, и подрисовал сбоку хрюшку. Кривов застал парня за этим занятием и тут же потребовал стереть рисунок. Лукавый студент сказал:

          — Сам сотри, ведь это ты и есть.

          Кривов схватил парня за плечи и за брюки, со страшной силой сжал, поднял как овцу и вытер доску его задницей. Когда Кривов положил студента на пол, тот был уже без сознания.

          Пришёл преподаватель, вызвали скорую, и врачи привели студента в чувство. Через неделю тот вернулся к занятиям, а Кривов стоял в директорской в ожидании решения о своём выдворении из техникума. Родители студента потребовали компенсацию за три сломанных ребра своего сына — машину сена. Родители Кривова всё это выплатили, и Иван остался доучиваться в техникуме.

          Иван Кривов смешил нас своими странностями на протяжении шести лет. При этом нельзя утверждать, что он не уважал достоинство других людей.

          Меня поражала его сила. Он совершенно не тренировался, но его результаты тем не менее росли год от года.

          В 1957 г., как всегда, после моего дня рождения стал расти и мой результат. В килограммах это трудно было выразить — я никому, включая и себя, не позволял на тренировках такого расточительства, как подъёмы предельных весов.

          Нарастание силы было заметно по моему любимому упражнению — протяжке. Это упражнение скоростное. Оно простое, но «бомбит» нервную пусковую систему, увеличивая взрывную стартовую силу. Ты мгновенно катапультируешь штангу, что можно сравнить с прыжком в длину с двух ног без разбега.

          Я уже писал, что перед уходом на работу в качестве зарядки «протягивал» по 10 раз 90-100-килограммовую шестерёнку, затем мылся и получал от моей доброй мамы вкусный завтрак и «тормозок» с собой на обед.

          Выполняя тяги, я чувствовал нарастание силы. С возрастом у меня раздались плечи. Это значило, что я продолжал взрослеть и в 30 лет. Одной силой я выжимал на вертикальной доске 130 кг, тем самым рассеивая миф о том, что жим у меня чисто технический. Когда я выжимал 130 кг в «солдатской» стойке, мои ученики качали головами: мол, мы-то думали, что в штанге во главе всего находится техника.

          Осенью, как всегда в Сибири, был богатый выбор ягод. Мать наделала множество варений по специальному методу, позволяющему сохранить витамины.

          За смородиной я ходил сам. Мы с Иваном Кошкиным поднимались по реке Чумыш вглубь тайги, где скорее можно было встретить медведя, чем человека. Медведь запасает себе жир на зиму в основном ягодами.

          Выходишь на высокий берег реки, смотришь вдаль и видишь в низине густые заросли сочной смородины. Если кусты помяты, значит, там уже попасся медведь. У медведя губа не дура — стало быть, смородина здесь уж точно вкусная и насыщенная витаминами. Прежде чем перейти реку, чтобы добраться до кустов, нужно постучать палкой по ведру: дескать, уходи, мишка, дай нам тоже набрать хорошей дикой смородины. Мать по-особому её консервировала. Смородину мы ели в разных видах. Я особенно любил разбавлять смородиновым соком водку.

          В Сибири как нигде ощущается нехватка витаминов, а также йода в водоёмах. В нашем колодце у дома вообще отсутствовали признаки йода. В результате у моей старшей дочери Ольги через много лет обнаружились признаки заболевания щитовидной железы. Только с 1956 г. в воду нашего центрального водопровода стали добавлять йод.

          Осень в Сибири сухая и нередко затяжная. Затем начинаются морозы, а это значит, что в нашем зале появится много занимающихся. В то время мне зачастую приходилось бывать на тренировках каждый день. Осенью у нас в секции всегда появлялись новые желающие заняться штангой. Но без медицинского осмотра к нам было не попасть, за этим я следил строго, поддерживая связь с нашим врачом А.М.Кожевниковой. Люди с симптомами одышки или со слишком нежной кожей на ладонях у нас не задерживались.

          Приезжали парни с Украины, надеясь, что я займусь ими всерьёз. Но их способности обычно бывали настолько низкими, что тратить на этих ребят средства и время не имело смысла.

          Мой первый мастер спорта Анатолий Коржов критиковал меня за то, что я уделяю недостаточно внимания самому себе.

          — При таком отношении, — добавлял он, — я могу проиграть пари о твоём будущем чемпионстве.

          Сам я никому не обещал, что наберу в троеборье какую-то точную сумму. За меня об этом много говорил Анатолий, что мне не совсем нравилось.

          Моя мать очень доброжелательно относилась к людям с физическими недостатками. Я уже писал, что мой лучший друг Иван Кошкин имел дефект речи. На работе я подружился и с глухонемым Михаилом Тонконоговым, о котором упоминал в первой книге. Когда они приходили к нам, мать сразу же выставляла на стол лучшее, что было у нас. Я научился у Михаила жестикулировать, как глухонемые. Олечка в 6 лет тоже стала учиться языку жестов.

          Дни рождения мы справляли весело. Михаил плясал больше всех, он чувствовал музыку через пол. На улице он не танцевал, показывая себе на уши: мол, не слышу. Вместе с Михаилом плясал в основном Иван Кошкин. Но по заразительному примеру Михаила пускались в пляс и те, что не принадлежали к любителям танцев.

          Михаил смешил нас, показывая, как мы ходим, подмечая наши характерные жесты, повадки. Благодаря этому его таланту, я понял, насколько мы ненаблюдательны и невнимательны к тому, какие мы разные в своих движениях.

          Как-то в субботу мы с Валентиной пошли в кино, и при выходе из клуба я внезапно встретил своего учителя, которого не видел около трёх лет.

          Это он утверждал, что обещанная нам, немцам, в 1948 г. бессрочная ссылка — бред собачий. По его словам, такого ещё не бывало в истории. Правда, согласно Библии, из Египта когда-то изгнали евреев, но Библия, говорил учитель, — это философское сочинение, где желаемое выдаётся за действительное.

          — Я был уверен, Рудольф, что вас скоро снимут со спецучёта в комендатуре, — сказал он мне при встрече.

          Учитель сильно похудел и постарел. Беседа на скользкие темы не очень понравилась нашим женщинам, поскольку вокруг толпился народ, и я предложил встретиться дома. Учитель пригласил нас на завтра к себе.

          У меня стало легко на душе: учителя мне очень не хватало. Находись он здесь, может, и не состоялся бы мой недавний вояж в Ереван. Да разве только это?

          В воскресенье я достал лучшую смородину и две бутылки водки. Знал, что беседа будет долгой. Олечка пристала, чтобы мы взяли её с собой. Наша мать неохотно пускала её туда, где говорили по-русски. Она знала, что русский язык Оля освоит в любом случае, а вот если потеряет немецкий, то его уже не удастся восстановить. И всё же мы отправились в гости втроём.

          Мой учитель поговорил с Олечкой. Она отвечала, выговаривая русские слова с акцентом, как и моя мать. Учитель поддержал мысли матери насчёт сохранения немецкого языка. После трёх лет разлуки нам было о чём поговорить. Он извинился, что так неожиданно исчез.

          — Я думал вернуться через полгода, а получилось — нарочно не придумаешь, — сказал учитель.

          Валентина с женой учителя ушли в другую комнату для задушевного женского разговора. Олечка заглядывала то к нам, то к женщинам, всё прислушиваясь к нашим беседам. Я не хотел начинать разговор со своего путешествия в Ереван, но учитель перво-наперво спросил именно об этом.

          — Мой крестьянский или колхозный рассказ будет долгим, — сказал он. — Село — это обуза на шее коммунистов. Если сесть голой задницей на молот, это вполне терпимо, но если сядешь на серп — то ой как взвоешь! Молот — это да, им всё можно разрушить. Но серп — штука деликатная. Понимаешь, меня послали как коммуниста орудовать серпом, но долго усидеть на нём, как видишь, мне не удалось. Давай, Рудольф, разводи водку со смородиной! Ты так умело это делаешь, что водки всегда не хватает. Помнишь, мы однажды выпили с тобой целых два литра — и ни в одном глазу?

          Вскоре графин с водкой со смородиной стоял на столе. Дом у учителя был тёплым и уютным.

          Своих детей учителю и его жене завести не удалось. Всё вокруг блестело — жена учителя наводила идеальный порядок. Мы выпили за то, что снова встретились, затем за наших милых женщин. Учитель принёс газеты с сообщениями о моих выступлениях.

          — Думаешь, я про тебя ничего не знаю? — спросил он. — Всё знаю! А вот о том, что ты хотел сбежать из Сибири, ещё не слышал.

          Я постарался рассказывать о своём вояже как можно короче, но присоединившаяся к нам Валентина вытаскивала на свет и то, о чём я хотел умолчать. Услышав о ереванской авантюре с временным аттестатом и с институтом, учитель загрустил.

          — Ну не можем мы жить без криминала... — констатировал он.

          Я поблагодарил учителя за то, что он настоял, чтобы я не бросал спорт. Наши женщины опять оставили нас, но я заметил, что учитель и наедине никак не решается рассказать о своих похождениях. Тогда я начал задавать вопросы, и всё пошло своим чередом.

          Мы выпили уже литр водки со смородиной, закусив хорошей гусятиной. Учитель принёс карту Кемеровской области и показал то место в Яшкинском районе, где «строил коммунизм», имея в своём распоряжении три села.

          — Как же так? — удивился я. — Вы ведь физик-математик, а село — дело тонкое. Тем более что вы не сибиряк.

          — М-да, — протянул он. — Помнится, ты рассказывал, как посадили твоего отца — не за политику, так за то, что два года назад у него сдохла свиноматка. Вот и я попал как кур в ощип. Началось всё с того, что меня вызвали в Киселёвский горком партии. Я пришёл в сельхозотдел к тов. Бондаренко, и он вдруг сказал: «Ты ведь знаешь, что коммунисты уничтожили зажиточные хозяйства? Так вот, восстанавливать их предстоит тоже нам, коммунистам. Ты человек дисциплинированный, грамотный, вот и поведи дело так, чтобы нам не было стыдно за нашу партию». Я стал говорить, что не смогу, но он возразил: «А кто сможет? Вот то-то же. Даю тебе хороший район, где таёжные места, где много охоты. Тебе там будет весело, тем более что детей у тебя нет. Кто же, если не мы, коммунисты, возглавит это дело?» Короче, Рудольф, врагу не пожелаю попасть в такую аферу, как руководство колхозом. Люди, люди, что же вы делаете?..

          Учитель повторил эти слова с надрывом и, побелев от волнения, схватил карту.

          — Вот в этом месте посадили на 5 лет председателя. И такие случаи происходили по всей области. Не посмотрели, что все председатели были коммунистами. Представь себе колхозников, пьяниц и болтунов, которые на все лады ругают председателя и кричат: мол, дай мне новую машину, или в свинарнике крыша течёт, или вон у двери навоз лежит — давай, председатель, убирай!

          Учитель схватился за голову, сжал её руками.

          — Извини, Рудольф, сейчас отойду. Так вот, там-то я и увидел, какое государство построили Ленин, Сталин и всё их Политбюро. Хрущёв разоблачил «культ личности», и теперь колхозники чуть что, сразу же начинают попрекать своих руководителей: «Вот ты и есть культ!»

          — Как же вас выбрали председателем колхоза? — спросил я.

          — Ты хочешь сказать — назначили? — со смехом уточнил учитель. — Из Яшкинского райисполкома меня привезли на машине прямо в колхоз. На собрании все, конечно, как один проголосовали за меня. Через два месяца приехала Надя, дышать стало полегче. Я беседовал с каждым колхозником, день и ночь был на ногах. Вроде что-то начало получаться. Но через год нам накинули план, и оказалось, что я воюю с собственной тенью. Из райисполкома приезжали меня проверять. Сначала я их поил. Моей зарплаты не хватало, пришлось занять денег в кассе. Но проверяющих становилось всё больше и больше. Я собрал правление: мол, подскажите, как быть, ведь этих строителей коммунизма нужно кормить и поить. А в правлении было два бывших председателя, которых когда-то выгнали с работы. Они сидели и хихикали, а у меня по спине ползли мурашки. Я отправил всех по домам, а председателей оставил. Прикрыл дверь, опустил шторы, повернул стул спинкой к ним, сел, опершись грудью на спинку, и спросил: «Так как же мне дальше жить? Я понимаю, что вы можете меня съесть. Предлагаю заключить тайный союз: я буду помогать вам, а вы — мне и колхозу. Нельзя же позволить, чтобы райисполком продолжал над нами издеваться! Надо нам поднимать колхоз. Время-то идёт, а мы по-прежнему нищие».

          До этого я беседовал с председательскими жёнами и уже знал их запросы. Прозаседав всю ночь, мы ударили по рукам. Я дал бывшим председателям свободу действий, чтобы они могли обеспечить себя и своих соседей. Они стали работать день и ночь. Потом мы взялись за животноводство. Начальство поили втроём, я создал вокруг себя кулак. Колхозников-алкоголиков стал учить, как надо правильно пить. К нам в колхоз потянулись люди. Приехали две семьи немцев. Я сделал их механизаторами и поставил возглавлять животноводство. Вскоре приехали ещё три семьи из Ленинска-Кузнецкого, бывшие шахтёры. У нас всё пошло неплохо. Но люди в райисполкоме часто менялись, и все они садились нам на шею. Один хутор работал у меня только на то, чтобы обеспечить начальство. Они дошли до такой наглости, что я должен был выделять людей для выполнения их домашней работы. Ты не представляешь, что вытворяли эти наезжие комиссары! Весь наш труд приписывали себе. И чем сильнее я старался, тем больше они накидывали план. Как с твоей штангой — ты поднимал 100 кг, а сейчас поднимаешь уже 160 кг. Но колхозники ведь видят, как работают их соседи. Мои советчики, бывшие председатели, мне говорили: «Сергей Иванович, помнишь, мы тебе рассказывали, кто вредитель колхозного строительства? Это райисполком, горисполком и те, кто ещё выше. Тебя заставляют резать дойных коров, им нужен план по мясу. А что творится с посевами? Зачем нам в поле научные работники? У нас любой дед всё знает — что, когда, и как нужно сеять».

          Меня вызвали на беседу в прокуратуру. Криминала не нашли, но я понял, что попадаю в число подозреваемых. Значит, нужно откупиться заранее, а не тогда, когда грянет беда. И у меня созрел план — пойти на самооговор. Мы с двумя бывшими председателями выехали в лес, и я изложил им ситуацию: мол, в соседнем районе двух председателей уже посадили, и меня тоже загоняют. Вот я к ним и обратился: «Давайте, выгоняйте меня. Я ведь учитель, а не комбинатор, как Остап Бендер». Они сказали: «Мы тебя поняли. Хоть завтра сочиним две большущие анонимки. Ты поставь на трактора алкашей, сними заведующих молочными фермами и назначь вместо них горлохватов, а мы всё это опишем. Но ты дай нам возможность построить ещё по дому. А то придёт другой и не даст».

          Хорошо, сказал я, стройте. Ещё и денег на водку получите — чем быстрее меня выгоните, тем больше я вам заплачу. И назвал сумму.

          — Разве может такое быть? — поразился я.

          — Да, Рудольф, при общении с подлецами нужны и соответствующие методы. Через полгода состоялось большое собрание. Я раскаялся в целой куче прегрешений, мои дружки уже написали анонимки. И все ринулись на меня, как вороны на падаль. Перед собранием я ещё сунул денег тем, кто согласился выступить. Они крыли меня, как только могли. Меня, слава богу, отпустили, и таким образом я избежал тюрьмы. Я спутал планы начальства: они хотели сделать меня козлом отпущения. Вынудить пойти на преступление, всё из меня выкачать, а потом посадить. И теперь в моём личном деле строгий выговор по партийной линии с предупреждением. Как думаешь, Рудольф, где я допустил ошибку?

          После такого разговора и водка со смородиной не могла подействовать. Добавить к словам учителя мне было нечего. Он со своим педагогическим талантом умел излагать события так ясно и последовательно, что его рассказы остались в моей памяти до сих пор.

          А ведь начальники, организовавшие все эти нечистоплотные игры, были достаточно грамотными людьми. Почему же, думал я, они не направили свои знания и энергию на созидание — к примеру, на обустройство школ, библиотек, спортзалов? Зачем разорять дотла то, что пытаются создавать люди? Откуда в таких условиях возьмётся культура, что́ мы оставим своим детям? Я рассуждал как наивный молодой человек, который ещё только присматривается к жизни.

          — Мы, как дети, копаемся в песке, строим из него замки, — сказал учитель, будто угадав мои мысли, — а над нами сидят те же самые начальники, которые в своё время пересажали миллионы людей, и крутят фильм в обратную сторону. Когда я отказался сдать на мясо дойных коров, начальство мне сказало: дескать, нам нужно кормить страну, а ты этого не понимаешь. Сдай скот на мясо, и через два года мы дадим тебе высокоудойных коров из Прибалтики. Вот когда они появятся у меня в коровнике, ответил я, тогда и отдам своих бурёнок. В мой адрес сразу пошли оскорбления: ты, мол, самый умный, а мы, выходит, дураки? Я уехал к себе в колхоз страшно разочарованный. И знаешь, что они придумали? Через месяц коровы у меня начали худеть. Вызвали ветеринара, и тот вскоре определил, что в корм кто-то подсыпает гвозди и иголки. Коров пришлось зарезать, как мне и было велено, и внутри у всех нашли металл. Ну что на это скажешь? Вот я и полысел, и постарел. Будь они прокляты, эти подлые умники, организованные шантажисты и провокаторы!

          Наша Олечка сначала слушала внимательно, но потом тема разговора, видимо, стала ей недоступна, и она ушла к матери. Начало темнеть, и мы с Валентиной и с Олей направились по хрустящему снегу домой.

          Моя мать ходила по воскресеньям молиться к своим знакомым немцам. Она говорила, что они собираются где-то возле кирпичного завода, но точного места не сообщала даже мне — об этом их предупредил проповедник.

          — А как же насчёт заповеди «не лги»? — съязвил однажды я.

          — Спроси об этом своих комсомольцев, — пожала плечами мать.

          — Мама, я давно уже не комсомолец.

          — Тогда лучше ходил бы со мной на молитву.

          После разговора с моим наставником мне стало страшно за себя, за Валентину и за детей. Учитель говорил правду: деревня жила в пьяном угаре. Там знать не хотели не то что о мировых рекордах — вообще о том, чтобы чего-то достичь. Дороги были никудышными, нас окружало гнильё — но руководители надеялись, что вот-вот ударят морозы, и ничего этого не станет видно. Благополучие и аккуратность воспринимались как буржуазная отрыжка.

          Мы расстались с учителем молча. Он хотел ещё что-то сказать, но холод гнал нас домой. У нас уже мычала корова — пора было её поить и кормить.

          Жизнь шла своим чередом: работа, спорт, заботы по дому. Зимой я, как обычно, занимался ремонтом и профилактикой своего мотоцикла с прицепом. Опять предстояли соревнования: главное, чтобы команда выступила ровно.

          В конце года я вновь сходил к учителю — хотел пригласить его на Новый год. Но из дома учителя ко мне вышел совершенно незнакомый человек и сказал, что Сергей Иванович уехал насовсем — кажется, к себе в Тамбовскую область.

          Больше я никогда не встречал такого доброго и откровенного человека. Я только сейчас могу по-настоящему осмыслить всё то, о чём он мне говорил. Благо, кое-что я записал в своих тренировочных тетрадях.

          Килограмм хлеба или килограмм мяса стоили по всей стране Советов почти одинаково. Но как же по-разному доставался людям заработанный рубль! Шахтёры получали немногим больше заводских рабочих, а ведь шахтёрский труд был сродни участию в военных действиях. Сколько погибало под землёй людей только по Кузбассу!

          Коммунистический манифест пришёл к нам с Запада. Там коммунистические идеи были так расписаны, что даже шолоховский дед Щукарь сразу же разобрался бы в них. Согласно этим идеям, всех нас, и селян, и горожан, объявили равноправными и свободными: хочешь — жни, хочешь — куй, всё равно получишь...

          Но реальная жизнь крутилась вокруг рубля, а поскольку доставался он далеко не одинаково, то люди не могли не говорить об этом.

          Бунтарей, заходивших в своих рассуждениях слишком далеко, у нас воспитывали могилой. А для остальных у начальства всегда был наготове ответ: мол, потерпите, скоро на смену социализму придёт коммунизм с его полным изобилием.

          Я пытался сопоставлять заработок с энергозатратами, а также с опасностью того или иного труда. Рассуждать на эту тему вслух было можно. Посадить не посадят, хотя беседу проведут, и тогда ясно ощутишь заботу начальства о преодолении твоих заблуждений.

          С последних в 1957 г. соревнований я привёз сразу четверо карманных часов. Их выдали мне в качестве призов — за победу в каждом из трёх упражнений и в троеборье. На Новый год я подарил карманные часы тестю и брату Николаю. И был рад, что завершил год в хорошей форме и без травм.

          Володю, брата Валентины, как я уже писал, не так давно завалило в шахте. С правой стороны у него были сломаны все рёбра. Володю спас его сменщик Мизгулин, который вытянул товарища из завала, ухватив за правую руку. По словам Мизгулина, Володя сначала кричал от болевого шока, а потом затих.

          — Вот где была нужна сила, Рудольф! — говорил мне Мизгулин. — От страха я так напрягся, что как бы вытянул Володю из-под породы. И откуда у меня взялось столько мощи? У тебя что, тоже бывает страх, когда ты поднимаешь штангу?

          Я ответил Мизгулину, что он совершил подвиг, находясь под ударным стрессом. Я хорошо знал это состояние: потихоньку возбуждаешь себя, нагоняешь страх, преодолевая защитные функции организма.

          Нервная система у человека, существа со второй сигнальной системой, устроена так щадяще, что не позволяет часто эксплуатировать себя. Она отвечает тому, кто находит доступ к своей защите. Но если система испытывает подобные воздействия вновь и вновь, то перестаёт реагировать и как бы говорит: всё, больше я не могу. Так бывает в спорте.

          У артистов почти то же самое, однако здесь накладываются эмоции, элемент игры, открытый и видимый талант перевоплощения. Спортсмен нагоняет на себя страх скрытно для окружающих, но это тоже своего рода талант.

          Мы долго беседовали с Мизгулиным, и я многое почерпнул у него для себя. Он рассказал, что увидел, как в забое стала отслаиваться кровля, вверх по стене пошли трещины, и от страха по его телу пробежал озноб. Володя слышал, что Мизгулин закричал как сумасшедший. Он едва успел вытащить Володю из камеры, как всё в ней рухнуло. Ещё мгновение, и они погибли бы оба.

          Теперь Володя с Мизгулиным считали себя братьями, которые сообща вырвались из объятий дьявола. Они решили вместе отмечать каждый Новый год.

          Поправившись, Володя три месяца ходил на шурф и на лебёдке спускал в шахту лес. Это считалось лёгкой работой на поверхности.

          На Новый год шахтёры, крепко выпивая, вели привычный разговор о своей работе. Казалось бы, она простая — взять уголь, вот и все дела. Но сколько мудрёного в шахтёрской профессии, как много людей навсегда проглатывает земля!

          На нашей шахте № 4-6 треста «Киселёвскуголь» (так с 1957 г. стал называться бывший трест «Кагановичуголь»), где было 2000 рабочих, нормой считалась гибель 7-8 человек в год. Об этом открыто не говорили и, конечно, не писали. Если киселёвская газета «В бой за уголёк» сообщала бы обо всех погибших в городе шахтёрах, то она была бы заполнена одними лишь некрологами.

          Встретившись однажды в Москве в домашней обстановке с руководителем угольной промышленности РСФСР Г.А.Быстровым, в прошлом — начальником треста «Кагановичуголь», я спросил его, что означает эта убийственная норма. Чуть почесав затылок, он ответил:

          — Если, к примеру, у вас на шахте годовая смертность превысит 10 человек, то мы назначим комиссию. В таких случаях до 60% начальников шахт снимают с работы, некоторых даже отдают под суд. Всё зависит от того, насколько были нарушены правила техники безопасности. Вот во что, Рудольф, обходится уголь стране.

          Каждый день, возвращаясь с работы, я благодарил бога, который опять отвёл от меня смерть. Особенно остро испытываешь это чувство, когда хоронишь того, с кем всего пару дней назад балагурил в мойке. Кому жаловаться? Сами виноваты. Виноваты все, кто работает на шахте.

          «Шахтёр — это звучит гордо»: так писали советские газеты. Но за данной пропагандистской шумихой скрывалась смертельная опасность для жизни в мирное время. В шахте особо ценятся слух и лисья осторожность. Прежде чем войти в камеру, посвети лампой сверху и по бокам, позаботься о запасном выходе.

          Опасных случаев, чреватых смертельным исходом, у меня было много. Спасала страховка, так называемая блокировка. Электрик, слесарь или простой подсобный рабочий — все они тоже подвергаются под землёй смертельной опасности. Зимой дежурному электрику на шахте приходилось особенно тяжко.

          А потребители платили за электроэнергию символическую сумму. Электросчётчики в доме были у нас в то время большой редкостью. Люди рассчитывались за электричество в зависимости от количества патронов, розеток и электроприборов. За нарушение правил подключения электрики просто ликвидировали точки, забирая с собой провода.

          Меня часто выводила из тренировочного ритма работа на производстве. К тому времени я уже нащупал, как наиболее эффективно развить силу. Например, я планировал ударную тренировку через каждые 15 дней. Если в этот момент вмешивались другие дела, отнимавшие много энергии, то полная тренировочная нагрузка (позже я стал называть её стрессовой) не получалась. Издевательство над собой тоже имеет пределы.

          Подстанция высоковольтного устройства отключалась при появлении на щите утечки электроэнергии. И вот отдел главного механика, наш мехцех, все мы искали место утечки электричества в землю, которое называли просто «земля». Мы отключали энергию по участкам — «земля», то есть утечка, долго не исчезала, хоть тресни.

          У меня был самый высокий процент нахождения утечек. Слава богу, в конце концов мы точно определяли, на каком участке происходит утечка. В большинстве случаев утечки случались на улице Шахтовая.

          Если мы находили «землю», созданную умышленно, то дело передавалось в прокуратуру. Таких случаев у меня, к счастью, не было.

          Наш начальник цеха А.Т.Клышко знал, что теперь наша бригада справится и без меня. Я за неделю вперёд говорил А.Т.Клышко, когда у меня прикидка, то есть когда я пойду на 90% от максимального веса, как при первых подходах на соревнованиях. Я приглашал шефа на тренировку, и он приходил — как правило, вместе со своими знакомыми.

          Всё держалось в секрете, я допускал в таких случаях только близких мне людей. Делал прикидку в жиме, тут же в рывке и затем в толчке. Когда мои зрители просто наблюдали, как легко я поднимаю штангу, её вес их не очень впечатлял. Но если я предлагал им поднять этот вес самим, то отношение ко мне у них сразу менялось. Посмотрев на мою прикидку, они обычно уходили в кино. Потом заходили ко мне после сеанса и удивлялись, что я всё ещё продолжаю тренироваться.

          При этом болельщики, конечно, часто думали: этот парень ненормальный — чем поднимать такую тяжесть, лучше выкопал бы мне погреб. Кстати, такие мысли возникали и у меня — когда я доходил со своими тренировками до того, что от штанги начинало тошнить. Тогда я, например, мог напроситься выкопать колодец. Или ещё: у нас в насосной сняли с фундамента старый американский компрессор, под которым был страшно крепкий бетон. Я сказал Клышко, что хочу отдохнуть от штанги, но при этом поработать так, чтобы энергозатраты у меня были не ниже. Александр Терентьевич расцвёл.

          — Тогда берите с Иваном Кошкиным кувалду и вместе разбейте бетон в компрессорной.

          И я вместо тренировки так намахался большим молотом, что мои коллеги потом весь день вытаскивали бетонную крошку. Клышко водил в компрессорную начальство и говорил:

          — Вот что значит большой спорт — наш чемпион за три часа разбил два фундамента! Если я послал бы сюда бригаду Корнева, то они копошились бы два дня, да ещё и стонали бы, что платить за это нужно по повышенной расценке. Жаль, что никто из этих парней не хочет идти за Рудольфом — видно, потому, что нет у них такой большой цели. Их цель — работать поменьше, ведь больше тарифа всё равно не заплатят. Дома они трудятся хорошо, но только те, у кого есть своё хозяйство. А у большинства и огорода-то нет. И они ищут, где бы выпить, чтобы после этого уснуть. Кроме танцев, молодёжи после работы заняться нечем. В спорте тяжело, результат растёт медленно.

          Уточню: наши забойщики, а также крепильщики, особенно на основном штреке, нагружались на работе так, что лишней энергии у них почти не оставалось. А вот энергозатраты остальной массы рабочих — слесарей, электриков, машинистов электровозов и всех прочих работников на транспорте, равно как и механиков участков, и горных мастеров, были невелики. Весь этот контингент в конце концов ощущал сие на себе. Нельзя утверждать, что у каждого из них развилась гиподинамия, но такая вероятность существовала. А ведь конечный результат работы шахты, то есть доставка угля на-гора, в бункер или в отвал без этих людей невозможен.

          Когда я намахался кувалдой, мои мышцы расслабились. После 30 лет я почувствовал, что мой организм лучше усваивает белковую пищу. Позже я понял, что с возрастом моя вегетативная система стала эффективнее воспринимать гормоны. Это заметила и моя жена.

          Я поделился своим открытием с Антонидой Михайловной Кожевниковой. Она считала, что мой организм созрел, а физическая атака с моей стороны, то есть спорт, помогла мне сбалансировать эндокринную систему.

          — Ну что, Рудольф, боли в сердце у тебя прекратились? — спросила Кожевникова.

          — Откуда вы знаете? — удивился я.

          — Знаю: ведь на то я и врач.

          Напоследок Антонида Михайловна дала мне несколько добрых житейских советов. Как ни странно, этот мой визит к А.М.Кожевниковой оказался последним.

          Живя в Германии, я узнал, что, по здешним представлениям, первое место в жизни человека занимает бог, а второе — врач. Не мать, не отец, а именно врач. Но если бога принято воспринимать субъективно, то врач — это реальность. Люди полностью доверяются только богу и врачу. Мой напарник по погрузке угля в вагоны Торгаев любил говорить по этому поводу:

          — Бог-то бог, но и сам будь неплох.

          За шесть дней после борьбы с бетоном я переделал всё необходимое по дому. Одевался потеплей, чтобы больше потеть. За эту неделю мои кости и связки отдохнули от давления на них штанги.

          Я статистически обработал свои нагрузки за истекший год. Когда все они отразились на бумаге и перед глазами возникла объективная картина моей жизни в спортзале и на соревнованиях, мне показалось: ну, теперь-то я обнаружил все закономерности наращивания силы! Всё вроде бы стало ясным. Но в действительности прояснилось далеко не всё.

          Система моего организма не действовала круглый год строго одинаково. Вновь осваивать издевательские нагрузки после отдыха мне было даже в радость. Я познавал себя, как слепой распознаёт собственную комнату. Аналогично обстояло дело и с опытом моих учеников. Моё ощущение: вот она, истина! — куда-то улетело, как эхо.

          Меня неприятно поражала категоричность в утверждениях преподавателей столичного ГЦОЛИФКа: мол, так-то развивается сила, а так-то — ловкость и гибкость. Всё это подтверждалось опытом далеко не каждый раз. Может, скепсис здесь и неуместен, но когда на штангу навешиваются килограммы, и всё сосредоточивается в одной точке опоры, то это заставляет подходить к индивидуальной личности данного штангиста с моментальной режиссёрской реакцией. Это не значит, что преподаватели ГЦОЛИФКа неправы. Но они, даже имея профессорские звания, преподавали нам всего лишь азбуку спорта. В то время как штангистам высокой квалификации нужна уже не азбука, а кое-что более продвинутое и содержательное.

          Тренер имеет дело со сложным объектом — с человеческим организмом, с его многогранными связями с природой, а также с его внутренним миром, то есть с субъективизмом. Здесь всё находится в одной упряжке — как объективное, так и субъективное. Похоже, что тут уместно объединить материалистическую и идеалистическую философии, используя конвергентный подход.

          Штатный говорун может возразить на всё на это с трибуны. Однако штанга на трибунную трескотню никак не отреагирует и останется всё той же материальной, упрямо-вещественной. Мы хотим сдвинуть материальное тело с мёртвой точки, но при помощи трескучей болтовни такое сделать невозможно. Мы, люди, существуем не в словесных построениях, а в реальной природе, и потому чтобы обеспечить всем необходимым себя и свою семью, нам нужны крепкие мышцы.

          В XX веке получилось так, что технический прогресс застал нас, людей, врасплох. Людям показалось, что, помимо работы на производстве, сила им больше не нужна нигде. Да и откуда человеку знать обо всём, что его ожидает в жизни?

          При работе в коллективе чья-то слабость может быть компенсирована за счёт работы более сильных. И слабые пожимают плечами: мол, ты здоровый, так давай и вкалывай! Но значит ли это, что они обречены оставаться слабыми всю жизнь? Могу утверждать со знанием дела: силу, равно как и грамотность, можно приобрести. Нужно только заниматься собой.

          К сожалению, в жизни мне не попалась ни одна книга, где чётко описывалось бы, какими основными возможностями должны обладать мужчина и женщина в зависимости от возраста. А такие сведения нужны.

          Исходя из всего изложенного, я ратую за то, чтобы человек приобретал дополнительную силу путём систематической работы над собой. Человек, в отличие от машины, имеет способность сопротивляться любой точкой своего тела. Не только снаружи, но и внутри, примером чего могут служить наши суставы.

          Я уже писал, что до ссылки в Сибирь постоянно бегал босиком. На моих подошвах наросла толстая кожа, и колючки, твёрдые комки земли или щебень меня не травмировали. Едва только сходил снег, как я уже носился босой. Помню, меня даже хотели отчислить из пионерского лагеря за то, что у меня не было обуви. Тогда за меня заступился наш учитель.

          Когда я работал в шахте с японцами, они научили меня бить ребром ладони. Я целый год бил правой рукой по твёрдым предметам, в основном по дереву, и у меня на ребре ладони кожа стала более толстой.

          Когда мне было 12 лет, мой дядя по матери Александр Комник работал в нашем колхозе ветеринаром. В колхозе имелись два кастрированных быка, по-украински — вола. Кожа на шее у них была в несколько раз толще обычной — этим местом они тянули телегу или бричку. Я спросил у дяди:

          — А что, волы рождаются с такой толстой кожей?

          — Нет, конечно — она наросла от тяжёлой работы, от давления ярма, — ответил дядя.

          Сама природа подсказывает нам, насколько велики наши резервы. Большой спорт тому пример, он помогает человеку. Спортсмен физически работает обычно легко, иногда даже шутя. Он несёт своё тело, имея большой запас физических возможностей. Усталость у него быстро проходит. Любительский спорт и был нацелен на воспитание этих качеств, пока в дело не вмешалась политика.

          В Италии, под Миланом, был завод, куда принимали на работу только спортсменов. В 1960 г., после чемпионата Европы, мы побывали на этом заводе и долго беседовали с рабочими-спортсменами. Хозяева завода были в прошлом велосипедистами-профессионалами. Они выпускали продукцию высокого качества, экономя на медицине: заболеваемость составляла у них всего 5-10% от обычного уровня, и то за счёт травм спортсменов на соревнованиях.

          Кстати, нам всем подарили там по фену для сушки волос и по бутылке оригинальной формы, наполненной коньяком. Фен прослужил в моей семье 25 лет, а ведь у нас дома было пять женщин. Так что спортсмены выпускали продукцию высокого качества.

          У нас в то время сверху постоянно шли директивы об «окультуривании» массы людей через культработников клубов. При этом нам навязывали стиль музыки и одежды. Партия критиковала комсомол за то, что молодёжь позволяет себе слишком много свободы.

          Меня всё это непосредственно не касалось — на танцы или к пивному киоску наши штангисты не ходили. Но критиковать пытались и нас — за то, что мои подопечные не помогали бороться со «стилягами». Так называли тогда молодых людей, которые носили узкие брюки. На нас долго давили, но после бесед я, кажется, убедил блюстителей строгих нравов, что затея запрещать моду не имеет перспективы. Что же касается хулиганства, то стиляги отличались этим редко. Если такое и происходило, то, как правило, в результате провокаций, которые организовывали сами бдительные комсомольцы. Бывало, к нам в спортзал обращались за помощью, но пока мы поднимались на второй этаж, «нарушители порядка» уже исчезали. Постепенно молодёжь перестали трогать, и проблема отпала сама собой.

          Зимой посещаемость нашего спортзала достигала максимума. Зачастую я не мог там полноценно тренироваться. Пять помостов, семь штанг на 20 кв.м и 25-30 штангистов — это тесновато. В зале стояли шум и гам, по ушам бил грохот от бросания штанги. Мы были как одна семья. Со второго этажа к нам даже перешли некоторые борцы.

          Из-за переполненности зала мне приходилось тренироваться после всех остальных. Мои тренировки длились больше четырёх часов. Мой подход ко всем нашим штангистам, которые тренировались после работы, носил щадящий характер — не дай бог перегрузить атлета. А школьников-десятиклассников я держал в жёстких рамках по части нарастания нагрузок и их последующего сбрасывания.

          1957 год мы проводили дома нашим традиционным солёным арбузом. Этот год стал для меня примерочным. Скептики никак не ожидали, что я буду прогрессировать на 30-м году жизни.

          Выиграть у Трофима Ломакина — это считалось в то время почти немыслимым делом. Особенно если посмотреть на Трофима воочию. Сибирский самородок — что ноги, что руки. Мощные мышцы по бокам, вся задняя часть тела — гора мускулов. Бицепсы и трицепсы распухли как у культуриста. А ведь все знали, что Ломакин не «качался» и не любил культуристов.

          На чемпионате минувшего года во Львове Трофим случайно заметил меня, когда мы одевались после душа.

          Во время разминки и на самих соревнованиях мы с ним не общались. А.И.Божко, старший тренер Вооружённых Сил, старался держать всех своих подопечных в поле зрения. Так ему было легче давать указания, а у приехавших с периферии тренеров было меньше возможностей что-либо подслушать и взять на вооружение. Поэтому у них была сбоку отдельная разминочная. Остальные, то есть динамовцы и мы, представители профсоюзов, разминались вместе.

          Расчёсывая мокрую шевелюру, Ломакин внимательно посмотрел на меня и спросил:

          — Слушай, это ведь ты стоял на пьедестале на втором месте? Где же ты был раньше?

          — Раньше я, как немец, по бериевской путёвке осваивал Сибирь.

          Узнав, что мы соседи (Ломакин родом из Алтайского края), Трофим пригласил меня в буфет. Но я отказался, и он с приятелем удалился.

          За новогодним столом я возвращался мыслями к Еревану и к Львову. В 1956 г. я стал третьим на Спартакиаде народов СССР, набрав в троеборье 420 кг. В 1957 г., несмотря на свои туристические вояжи, я смог занять 2-е место по стране.

          Учитывая динамику моих тренировок, да ещё и затраты энергии на производстве, мои нагрузки, как считалось по тем временам, противоречили всем научным рекомендациям. Но мой результат тем не менее рос: во Львове я поднял в троеборье уже 432,5 кг.

          Там я отстал от Ломакина на 7,5 кг, но по собственному весу имел резервы. Я завесился на 81 кг, то есть до предельного веса в нашей категории у меня был запас в 1,5 кг. По моим данным, каждый приобретённый килограмм твёрдой «сухожильной» мускулатуры даёт прирост в сумме троеборья до 15-20 кг.

          А моему конкуренту Ломакину пришлось сгонять более 2 кг. Причём, как я узнал, он избавился от них не за счёт питания, а с помощью пяти заходов в парную на 25-30 минут. Опытный тренер мог без труда определить, что у этого атлета, вынужденного сгонять вес, перспектив в данной весовой категории 82,5 кг уже нет. Ибо в дальнейшем его вес только вырастет, и тогда ему придётся сгонять уже 4-5 кг. А при такой сильной сгонке веса штангисты теряют силу.

          У борцов, особенно классического стиля, дело обстоит несколько иначе. Так, серебряный призёр Олимпийских игр из Сталинска Владимир Манеев сгонял до 11 кг. Штангист может себе позволить сгонять вес форсированно, в течение полутора суток. Борцы же занимаются этим гораздо дольше — неделю, а то и целый месяц. Разница между нами и ими в этом смысле состоит в следующем. Штангист завешивается, через час выступает, и на этом для него соревнования заканчиваются. А борцы соревнуются по несколько дней и должны иметь необходимый вес каждый день. Борец с предельным весом все эти дни голодает и пьёт жидкость в ограниченном количестве.

          Кстати, как ни парадоксально, больше всех среди штангистов сгоняют атлеты именно небольшого веса — 75 кг и меньше. Более тяжёлым сгонять вес гораздо труднее. Например, Алексей Вахонин из категории 56 кг, сгоняя всякий раз по 4-5 кг, выступал нормально, а Давид Ригерт, выступавший в категориях 90 кг и 100 кг, согнав столько же, выступать вообще не смог бы: его обезвоженный организм начинало сводить судорогой. «Мухачи», то есть самые лёгкие штангисты, в таких условиях даже устанавливали мировые рекорды.

          Наука этот феномен пока не объяснила. Я могу только предположить, что чем меньше тело, тем активнее протекают в нём обменные процессы и тем лучше — из-за меньшего расстояния — идёт передача сигнала из мозгового центра.

          Если исходить из изложенного, то я мог позволить себе сгонять вес только в пределах 3 кг. Но печальный опыт подсказывал мне, что даже и при такой вроде бы небольшой сгонке резко теряется сила.

          Поэтому я и в Новый год размышлял за столом, сколько могу позволить себе съесть и чего лучше не трогать. Солёный арбуз — это хорошо, он является мочегонным средством и выводит из организма шлаки. Я открыл бочку с арбузами, значит, будем нажимать на них — в открытом виде они долго храниться не могут. Тем более что мне как раз нужно было пить как можно больше жидкости.

          Этот праздник — мой самый любимый. Встречая новый год и провожая старый, я участвовал как бы в двух праздниках сразу. Я спрашивал у жены, как нам поделить эти праздники, какой из них она хочет посвятить себе.

          — Конечно, Новый год, — отвечает Валентина. — Ты ведь старше меня на два года, и я хочу сократить эту разницу хотя бы на год, чтобы ты больше прислушивался к моим советам.

          За свою жизнь я встречал Новый год в самых разных широтах. Но в сибирском Киселёвске этот праздник выглядел по-особому. Наш Афонинский рудник лежал в долине, защищённый горами от северных ветров. Под лёгкими дуновениями снежинки будто спускались с парашютами. Подставишь ладонь, и они медленно ложатся на неё.

          Я подставлял руку и считал до 20. Сколько снежинок оказывалось на моей ладони, столько раз я целовал Валентину. Потом наступала её очередь. Валентина подставляла обе руки — и я возражал. Тогда она прикладывала свою ладонь к моей — моя была размером почти в две её ладошки.

          — Так что, — лукаво замечала Валентина, — всё справедливо.

          Летели снежные хлопья, и мы считали снежинки.

          — Ну вот, сейчас ты будешь отрабатывать за то, что целый год не целовал меня, — говорила жена.

          Раньше, гуляя по улице в новогоднюю ночь, мы обычно заходили ко мне в зал, который располагался рядом с шахтой. Теперешний мой клуб был далековато, и мы два-три часа бродили просто так, без плана и без компаса. Намечали переулок и шли в обнимку. Нам было хорошо.

          Когда пришли домой, уже светало. Дети спали. Мы тихо, осторожно улеглись в постель. Небольшая усталость как бы отгоняла прошлое, а будущее пребывало в ожидании. Лёгкое опьянение помогало забыть обо всём.

          Я чувствовал, что моя мечта стать чемпионом мира, работая на шахте, близка к воплощению — вопреки уверениям всех скептиков, что это невозможно. Может, я один стану такой белой вороной.

          Однажды в поезде я сказал, что знаю штангиста, который работает на шахте подземным дежурным электриком и скоро станет чемпионом мира. Потом я ещё дважды повторял этот рассказ, и мне никто ни разу не поверил. Я предлагал пари. Некоторые даже давали мне свои адреса, но в основном попутчики избегали заходить так далеко. Фамилию штангиста я не называл, это был мой секрет.

          Проснувшись после новогодней ночи, мы навестили родителей Валентины. 1958-й год начался.

          Домашняя суета из года в год одинакова. Моя мать до конца своих дней оставалась трудягой, ей всё время нужно было что-нибудь делать. Её стихией были огород и коровник, весь день она проводила на ногах. Как-то раз с нашей коровой случилось несчастье, и мать замучила меня, пока я не купил ей взамен коровы четырёх поросят. Валентина работала, а после работы шила на заказ. Ей приходилось нелегко. Мы все занимались делами, точить лясы было некогда.

          С начала 1958 года я стал тренироваться более интенсивно, чтобы набрать объёмную силовую нагрузку. Валентина работала во вторую смену и возвращалась домой в час ночи. Но я, несмотря на усталость, не засыпал, пока она не приходила.

          Валентина научилась массировать меня и могла определить, какую нагрузку я дал себе сегодня. Я уже писал, что моя мать была специалистом по вправлению вывихов. Когда у меня начинали болеть коленные и локтевые суставы, мать их вправляла. Словом, теперь у меня было два массажиста. Они согласились массировать меня дважды в неделю. Без помощи жены и матери я не смог бы быстро восстанавливаться.

          В ту зиму у меня была самая большая нагрузка на тренировках. Тогда я ещё не знал, в какое время в моём организме резко замедляются биохимические процессы. Поэтому устанавливал себе нагрузки по принципу «куда кривая вывезет». Я выдержал нагрузки, небывалые в практике штангистов, карабкаясь в основном вслепую и рискуя. В ходе четырёхчасовых тренировок я доводил себя до того, что, споткнувшись, мешком падал на пол.

          Тому, как правильно падать, меня научили военнопленные японцы. Раньше мне казалось: мол, что тут такого — упал и упал. Но если не знать, как сгруппироваться при падении, то можно получить серьёзную травму. В своё время я целую неделю ходил на наш кирпичный завод с Яковом Малеровым, о котором написал в первой книге, и один японец за две буханки учил нас, как группироваться при любых падениях. Эти движения нужно тренировать. Такое умение особенно ценно при падении с мотоцикла. Есть и методика падения со столба, с крыши и т.п.

          Я уже в 10 лет умел прыгать с высоты 5 метров. Правда, прыгал я в картофельную ботву. Как-то я заманил прыгать с собой своих друзей — Якова Реймхена и Якова Гита, но они из-за этого чуть не стали инвалидами. Моего отца в то время с нами уже не было — он сидел в тюрьме. Но дома меня ожидали неприятности за мои «исследования» человеческих возможностей.

          Дела на шахте у меня ладились, ко мне относились с вниманием. Дежурные электрики сдавали мне смены честно, без подвохов. Аварии, случавшиеся на шахте во время моего дежурства, я моментально ликвидировал. Тут мне пригодилось то, что я знал на шахте каждый угол и освоил много профессий. Если, например, нужно было что-то сварить, то я тут же хватался за сварочный аппарат, и шахта возобновляла работу в полном объёме.

          Всё-таки работа приносила мне больше удовлетворения, чем спорт. В спорте я видел прежде всего подспорье для трудовой жизни и средство для выживания в этом мире.

          Я навсегда запомнил, что городские ребята умирали в сибирской ссылке, как мухи. Они были неспособны отрезать кусок мяса от дохлой лошади или перекопать огород, чтобы добыть несколько мёрзлых прошлогодних картофелин, из которых текла вода и которые пахли гнилью. А я мог копаться весь день, зато пяти обнаруженных картошин хватало, чтобы дождаться следующей такой удачи. При этом нужно было ещё добиться, чтобы хозяйка разрешила тебе копать свой огород. Главное — это не сидеть и не ждать голодной смерти.

          Теперь передо мной стояла другая задача — стать недосягаемо сильным. Я шаг за шагом «бомбил» свои сухожилия. Гипертрофированные мышцы я мог бы накачать достаточно быстро, но к силе как таковой это отношения не имеет. Приходилось выполнять разовые подъёмы штанги с весами, близкими к предельным. А в конце тренировки я закреплял гриф в станке и тянул его в статичном режиме.

          Вскоре от этого упражнения у меня заболела спина. Я вынужден был пересмотреть свои планы, а также держать спину в тепле. У моей двоюродной сестры Эммы, которая жила на шахте «Суртаиха», была собака с мягкой шерстью. Эмма связала мне из этой шерсти пуховый пояс, и вскоре боли прошли. Я получил урок — спина оказалась моим самым уязвимым местом, нагрузки на которое нужно было тщательно планировать.

          Американцы пропагандировали статичные упражнения, но их штангисты в тот период уже откатились в командном зачёте на второе место в мире после наших. Тем не менее советская печать часто писала, что будущее — за изометрией, то есть за статикой. Правда, советские теоретики физкультуры и спорта относились к этой идее осторожно. Изометрию пытались привить и в лёгкой атлетике, особенно в её силовых видах — в метаниях диска и молота, в толкании ядра. Но я, наученный горьким опытом, этой методикой больше не интересовался.

          После моего выступления во Львове в 1957 г. ко мне, как я уже упоминал, приехало несколько украинских парней. Они хотели работать на шахте и тренироваться у нас. Некоторые ребята имели второй разряд по штанге, но их результаты вплотную приближались к первому разряду. На нашей шахте был перекомплект, рабочих сокращали. Мне пришлось встретиться насчёт трудоустройства украинских штангистов с начальником треста «Киселёвскуголь» Глебом Александровичем Быстровым.

          Г.А.Быстров назначил мне время встречи в тресте на субботу, на конец дня. В кабинете с Быстровым, как всегда бывало при наших встречах, находился его заместитель Виктор Александрович Бакатин.

          Быстров внимательно меня выслушал. Он не забыл мою жалобу, что горком профсоюза угольщиков не хочет платить мне за тренерскую работу. А ведь я говорил об этом почти два года назад. Я сказал, что мне платят в месяц за 50 часов по минимальному тарифу.

          Быстров поинтересовался и моими соперниками. Я упомянул о Трофиме Ломакине, представителе Вооружённых Сил, и о Матвее Рудмане из «Динамо».

          — И ты, шахтёр, значит, вклинился между ними, — констатировал Быстров. — А кто ещё из штангистов выступает на чемпионатах СССР от ДСО «Шахтёр»?

          — К сожалению, на последнем чемпионате из шахтёров выступал я один.

          — Ну что ты скажешь, Виктор, да ведь он герой! — произнёс Быстров, обращаясь к Бакатину. — Вот бы распространить его опыт по всей стране!

          Быстров ждал, что скажет его мудрый помощник. Бакатин пожал плечами.

          — Насколько я знаю, Рудольф много пережил, а за битого, как говорят, двух небитых дают. Помнишь, всего несколько лет назад ему и слесарем не разрешалось работать? Тогда ведь все немецкие имена выжигали калёным железом, и даже лампу Вольфа приходилось называть просто шахтёрской лампой.

          — Слушай, Рудольф, — сказал Быстров, — может, тебе «Волгу» выделить?

          — Нет, — возразил я. — У меня была «Победа», но она отнимала много нервной энергии, и я её продал.

          — Знаю, слышал, — кивнул Быстров. — Кстати, кому и за сколько?

          — Директору музыкальной школы, причём за такую же сумму, что и купил.

          — А почему не дороже?

          — Всё очень просто: я становлюсь известной личностью. А нашего директора музыкальной школы тоже знают в городе, и его обязательно спросят, у кого и почём он купил «Победу». Я не хочу выглядеть в глазах людей спекулянтом.

          — Слышишь? — сказал Быстров Бакатину. — Так что правду говорит русская пословица — злые языки страшнее пистолета.

          Тот улыбнулся и подхватил:

          — Вот чего не хватает нашим начальникам шахт. Они на все разговоры о себе плюют с высокой колокольни.

          — Забыли о рабоче-крестьянском государстве, — кивнул Быстров. — Таким вот макаром мы и возвращаемся к неравноправию.

          Он спросил о моих предложениях, и я рассказал, что с Украины приехали два штангиста, которых не берут к нам на шахту, поскольку у нас происходит сокращение штатов.

          — Но ведь они будут работать на общих основаниях? — уточнил Быстров.

          — Конечно, — ответил я.

          Быстров всё записал и спросил:

          — А где эти ребята живут?

          — Я устроил их в общежитие.

          — Хорошо, — сказал Быстров. — И ещё один вопрос — может быть, не совсем корректный. Как в штанге к тебе, Рудольф, к немцу, вообще относятся?

          — Ну что вам ответить... — уклончиво протянул я. — В тяжёлой атлетике, точно так же, как и при добыче угля, всё измеряется в килограммах, и отношение складывается в зависимости от полученного результата. Земное притяжение конкретно, его не подтасуешь, как при игре в карты. Добытый уголь ведь нельзя приписать, если его нет? Вот так и у нас в штанге: поднял столько-то — вот такой ты и есть. К тому же я поднимаю штангу после не самой лёгкой работы в шахте. Что же мне ещё могут сделать? Тем более что Сталина и Берии уже нет.

          Быстров притих, спрятав глаза и ожидая, что скажет Бакатин. Но тот молчал.

          — Всё верно, Рудольф, — произнёс наконец Быстров. — У нас сейчас тоже нет никаких установок по поводу немцев. Видимо, ваша немецкая история постепенно уйдёт в прошлое. Скажи, а после второго места на чемпионате СССР тебя на шахте чествовали, премию какую-нибудь дали?

          — Нет, я через нашего физрука запретил что-либо делать в этом плане.

          — А почему? — заинтересовался Быстров.

          — Мы часто выступаем со штангой на сцене, так что пропаганды тяжёлой атлетики у нас достаточно. А мне уже и в поезде приходится скрывать свою фамилию — народ теперь знает Плюкфельдера.

          — Ясно, Рудольф, ты нам всё хорошо объяснил. Я позвоню на шахту, чтобы ты и твои ребята не попали под сокращение. А насчёт анонимок, которые пишут на вашу секцию, я сказал, чтобы всё это порвали. И ещё: забудь о прошлом, Рудольф. Ты ведь наш человек, воспитанный в духе шахтёрской жизни. Делай всё честно, а мы тебя поддержим.

          На прощание Г.А.Быстров и В.А.Бакатин подали мне руки. Я спустился на первый этаж к Князеву, главному бухгалтеру горкома профсоюза угольщиков: мне уже три месяца не выдавали почасовую оплату за тренерскую работу. Князев был в курсе, что я стал призёром первенства СССР, и едва я открыл рот, как он перебил меня:

          — Я знаю, Рудольф, что мы тебе должны. Объясни-ка мне, что такое жим, рывок и толчок.

          — Объяснить-то я могу, — сказал я в некотором недоумении, — но поймёте ли вы?

          Вместо словесных упражнений я взял стул и с ним продемонстрировал, как выполняются все три тяжелоатлетических движения.

          — А какие результаты ты показал в каждом движении? — спросил Князев, понаблюдав за моей комедией со стулом.

          — В жиме 135 кг, в рывке 132,5 кг, в толчке 165 кг, в сумме 432,5 кг.

          — Да, не думал я, что ты занимаешься таким серьёзным делом, — покачал головой Князев. — Ты привези справку, что у тебя есть дети, а то ведь мы высчитываем с тебя за бездетность. А сейчас зайди в кассу, получи свои кровные.

          «Вот и хорошо, — подумал я, — накуплю на базаре таёжного мёда».

          Я быстрым темпом зашагал домой, а по пути, находясь в приподнятом настроении, зашёл в наш спортивный зал. День у меня был не тренировочный, мне предстояло работать в ночную смену, но я решил поприседать со штангой на плечах, полагая, что мои ноги ещё слабоваты. Приседая с каждым весом по 3-4 раза, я добрался до 180 кг — всё было нормально. Трудовые будни начались.

          Мои два парня с Украины ждали в общежитии, когда я ими займусь. Я не торопился устраивать их на шахту, мне сначала хотелось увидеть их анатомические возможности. Придя с ночной смены, я поспал до обеда, а потом зашёл за ними в общежитие, привёл их в секцию, и мы стали тренироваться. Когда ребята разделись, я первым делом проверил их на гибкость. По баллам они еле набрали 50% — никакой перспективы. А я-то уже сходил ради них в трест и на комбинат! Как же быть, ведь они проделали к нам такой долгий путь?

          Об их бесперспективности я им ничего не сказал. Оформлять их к нам в мехцех не стал — у нас и без того уже работали шестеро штангистов. В общежитии мы зашли в буфет, я взял бутылку вина, мы с ними посидели. Видно было, что ребята хорошие, сообразительные. Я сказал им:

          — Оформлю вас на участок. Это — золотая жила, там добывается коксующийся уголь, и принимают туда по блату. Будете зарабатывать на уровне начальника шахты, только не ленитесь.

          Они расцвели, восприняли мои слова как сказку. Мы договорились встретиться назавтра у комбината. Я познакомил их с начальником участка М.М.Новосельцевым. Сказал, что для соревнований они будут освобождаться редко — всё честно. Наедине я сообщил Михаилу Михайловичу, что они взяты на работу начальником шахты по распоряжению Г.А.Быстрова.

          Итак, с новыми подопечными я потерпел фиаско. Но это только в отношении штанги — шахтёрами они оказались хорошими. Помня добро, они приходили к нам в зал целыми семьями. Один из них, Сергей, как-то раз подвёл ко мне своего двухгодовалого сына и сказал ему:

          — Вот дядя Рудольф, он нам крепко помог. Давай пригласим его завтра к нам на ужин!

          Пришлось согласиться.

          В 1957 г. на помост хлынуло много интересных атлетов. В среднем весе, то есть 82,5 кг, куда влез я, тогда первенствовал Трофим Ломакин. Но ему, как я упоминал, уже приходилось заботиться о сгонке веса, рискуя из-за этого проиграть. На переход в следующий вес, 90 кг, Ломакин тогда рассчитывать не мог. Там первенствовал его одноклубник Аркадий Воробьёв, и двух спортсменов от Вооружённых Сил их тренер А.И.Божко в этом весе выставлять не стал бы.

          А тут ещё появился я с запасом собственного веса в 1,5-2 кг. Причём специалисты знали, что я набираю темп. Правда, скептики разглагольствовали: мол, Плюкфельдеру уже 30 лет, он явно староват. Да и в печати вовсю велась пропаганда насчёт того, что «нужно открывать дорогу молодым». Но по результатам протоколов всё получалось наоборот. Молодые в моей весовой категории могли пока только блеснуть и сгореть, как ночная звезда в небе.

          В 1957 г. в тяжёлой категории развернулась нешуточная борьба. И в итоге наш многолетний чемпион Алексей Медведев проиграл Евгению Новикову из Минска, атлету небольшого роста с симпатичным круглым животиком.

          Было ясно, что чемпионат СССР 1958 г. внесёт в ситуацию много поправок. Рассчитывал на успех и я, тем более что соревнования должны были пройти в моём родном Донбассе. А.Медведев, с которым я тогда дружил, всё присматривался к моим тренировочным нагрузкам, которые не были под силу больше никому.

          — Такую нагрузку можешь выдержать только ты, выносливый шахтёр, — говорил мне Медведев. — А правильно ли то, что ты делаешь, покажет помост.

          Он был корректным, очень осторожным и никогда не навязывал свою методику тренировок. В то же время А.Медведев ко всем приглядывался, будто желая что-то почерпнуть для себя. По всему было видно, что он уже тогда готовится стать тренером сборной СССР.

          После того как у меня восстановилась спина, я ощутил прилив силы. Теперь я опасался, что мои резервы начнут подгонять меня к соревновательным действиям. Ранний вход в состояние готовности мог помешать мне на весенних соревнованиях. И я решил не снижать тренировочных нагрузок.

          Сборы перед чемпионатом были организованы профсоюзами в Адлере, а затем в подмосковном Подольске. Времени до чемпионата СССР, намеченного на 12-15 апреля 1958 г., оставалось немного.

          Я распланировал нагрузки таким образом, чтобы дважды выступить на промежуточных соревнованиях — не в полную силу, а в щадящем режиме, позволяющем, как говорят штангисты, почувствовать помост.

          Я не раскрывал свои возможности, дабы не привлекать к себе излишнего внимания и не будоражить своих соперников. На тренировках было много глаз, и некоторые из присутствующих, конечно, докладывали о моём состоянии А.И.Божко. Поэтому я редко поднимал там больше 90% своих предельных весов, и определить мои возможности было очень непросто.

          Мой основной прошлогодний соперник Трофим Ломакин часто нарушал спортивный режим. А.И.Божко с ним, понятно, замучился. Но за два месяца до чемпионата Ломакин прекратил выпивать и начал тщательно готовиться. Тут подоспела и хорошая новость, что сразу после чемпионата СССР его победители поедут на соревнования в США. Это дополнительно подтолкнуло Трофима к серьёзным тренировкам, чтобы добиться успеха в среднем весе — 82,5 кг.

          В смысле результата я был для соперников тёмной лошадкой. К тому же Александр Иванович Божко лукаво объяснял Ломакину: мол, Плюк — немец, ему и по СССР-то разрешили ездить совсем недавно, кто ж такого подколпачного субъекта пустит в США? Трофим прислушался к тренеру, однако времени было упущено уже много. Ко всему прочему, Ломакин съездил к себе на Алтай, который славится великолепной природой и весьма забористым самогоном.

          Итак, Трофим принялся форсированно нагонять пропитое время. Но сделать это было не так-то просто. Тем более что Трофим, сильный от природы, был слаб в смысле терпения, необходимого, чтобы нарабатывать запас прочности. К его сожалению, весть о том, что США примут команду советских тяжелоатлетов, пришла поздновато.

          Как я уже писал, А.И.Божко не хотел стравливать в одном весе двух армейцев — А.Воробьёва и Т.Ломакина. Да и Воробьёву такой соперник был совершенно ни к чему. А Ломакин знал, что капитан команды Воробьёв не допустит его конкуренции с собой.

          Трофим Ломакин тренировался тихой сапой, а в дни, свободные от тренировок, от него несло спиртным.

          Помнится, год назад во львовском парке он на досуге талантливо играл в карты. Сидя на корточках, в красивой тенниске, под которой выделялись бицепсы, Ломакин смотрелся внушительно. Поэтому его боялись трогать, хотя он часто блефовал. Однако позади Трофима всегда сидел наготове друг, который мог защитить его от удара камнем по голове.

          Я восхищался природным талантом Т.Ломакина — не только как штангиста. Он же всегда относился ко мне с уважением и вниманием. В то время я в сборной был «белой вороной», и боязливые или те, что считали себя сильно умными, обходили меня стороной. А Трофим представлял меня своим друзьям с гордостью.

          — Это шахтёр из Кузбасса Рудольф Плюкфельдер, — говорил он. — Не слышали? Вот и я не слышал, пока он не стал дышать мне в затылок. В прошлом году во Львове я еле ноги от него унёс. Так что, ребята, если проигрывать, то только ему.

          — Да какая тебе разница, кому проигрывать? — недоумевали друзья.

          — Он — шахтёр, а мы кто? Числимся офицерами, но только зарплату получаем.

          — Откуда ты знаешь, работает он или нет?

          — Что вы, ребята, кто же немца будет просто так держать на шахте? Я работал на руднике, там денежки считать умеют. Кстати, Рудольф, тебе дали спорткомитетскую стипендию?

          — Я от неё отказался. Она слишком маленькая, не для семейного человека.

          — А как же ты кормишь семью?

          — По справке. Я привожу сюда справку, что шахта мне зарплату не сохраняет и что средний заработок за последние три месяца у меня такой-то.

          — Видите, ребята, что они вытворяют!..

          И Трофим, как всегда, спешил — либо выпить, либо к картёжникам. Не знаю, что именно думали обо мне А.Воробьёв или спортсмены из «Динамо» — мне это было безразлично. Но я знал, что они относятся ко мне скептически.

          До чемпионата я участвовал уже в нескольких соревнованиях. Я, как уже писал, выступал с малым напряжением, но успешно. В РСФСР у меня равных конкурентов не находилось. Был, правда, сильный спортсмен Виктор Лях из Ростова-на-Дону, но он выступал за Вооружённые Силы, и наши пути на этих соревнованиях не пересекались.

          Моим тренером по-прежнему считался Иван Захарович Любавин. Он же, как тренер от профсоюзов, опекал и А.Медведева. Любавин вёл себя так, как нам хотелось, не вмешиваясь в нашу подготовку. Он отвечал за организацию выступления — за заявки, за медицинское освидетельствование нашего здоровья и т.п.

          11 апреля 1958 г. я наконец-то ступил на Донецкую землю. Здесь я родился, здесь навсегда лишился своего отца и старшего брата Володю. Отсюда нас за 9 часов выгнали из родного дома, отправив в Сибирь, в ссылку.

          А теперь я не знал: радоваться или плакать? После смерти Сталина прошло уже 5 лет. Народ вроде бы заговорил о репрессиях, и многих реабилитировали.

          В 1955 г. К.Аденауэр с помощью Н.Хрущёва освободил последних пленных солдат и офицеров вермахта, которые, воплощая нацистский план «Барбаросса», шли через Украину, закатав рукава и сжигая всё на своём пути. Говорят, этих военнопленных оставалось в советских лагерях ещё десять тысяч человек. И вот в один миг, когда лидеры ударили по рукам, этих военнопленных с почестями отпустили.

          Однако взамен них в заложниках у коммунистических мудрецов остались другие немцы, которые и должны были сполна расплатиться за гитлеровский «блицкриг». Это были мы. Российские немцы, включая коммунистов и комсомольцев, по-прежнему томились в ссылке на Крайнем Севере и на Колыме, в Сибири и на Урале, в Казахстане и в Средней Азии.

          «Но ведь вас ещё в 1956 году сняли с учёта в комендатуре», — может возразить историк. Да, это так. Теперь нам уже не нужно было регулярно являться к надзиравшему за нами коменданту, чтобы засвидетельствовать, что мы не сбежали. Нам уже не нужно было являться самим и привозить с собой на санках или на тележках немощных стариков и калек, как я возил свою соседку-инвалидку Марию Дайнес.

          «Раз вас сняли с учёта, то, значит, освободили», — скажет историк. Именно это представление и внушала иностранным журналистам, а заодно и своим гражданам, включая академиков-историков, советская пропаганда. Дескать, мы не таим ни на кого зла, мы отпустили пленных фашистов, а заодно освободили и их советских пособников.

          У нас рассказывали, что Хрущёв, встречаясь с Аденауэром, очень хвалил российских немцев за освоение Севера и казахских степей. Мол, они настолько отдались этому увлекательному делу, что даже не хотят учиться после средней школы. В результате чего у немцев теперь самый низкий процент людей с высшим образованием в нашей стране. И это, мол, нас, коммунистов, сильно тревожит. Сердобольный канцлер сказал в ответ, что ФРГ готова принять своих заблудших братьев-трудоголиков на постоянное жительство. Хрущёв идею поддержал, и три эшелона с российскими немцами, освоившими степи, тундру и тайгу, вскоре двинулись из Караганды в сторону Фатерланда.

          Но тут дала знать о себе советская демократия. К Хрущёву якобы явилась делегация местных русских женщин, которая на свой лад преподнесла ему известный советский афоризм: «Мой муж плохой. Верните мне мужа!» Дескать, эти немцы хоть и фашисты, но ведь свои, доморощенные. Для чего же им ехать в Германию? В конце концов это ведь именно мы её победили, вот пусть они теперь и живут вместе с нами...

          В гостиницу «Донбасс» в городе Сталино (ныне Донецк) я приехал в неопределённом настроении. С кем мне придётся жить, я не знал. Да меня никто об этом и не спрашивал. По прибытии А.Медведев протянул мне гостиничную анкету: мол, заполняй, будем жить вместе. Что ж, номер 19, нижний этаж — это неплохо. После ресторана мы с Алексеем пошли гулять по красивому городу.

          Медведев, как мне показалось, готовился к этим соревнованиям не на жизнь, а на смерть. Он жаждал взять реванш за поражение на прошлогоднем чемпионате СССР от Евгения Новикова. Во время прогулки Алексей прошептал:

          — Откуда у Новикова такой большой вес?

          — А ты разве знаешь его вес? — поинтересовался я.

          — Знаю, — ухмыльнулся Медведев в своей обычной манере. — Он завесился в гостинице в одежде на 124 кг. Значит, чистого веса в нём 121-122 кг.

          — В прошлом году Новиков завесился на 118 кг. Видимо, Евгений в хорошей форме, — заметил я.

          — Пусть нагоняет вес, — сказал Алексей, помолчав. — На этот раз я ему не уступлю.

          Из дальнейшего разговора выяснилось, что после вчерашней тренировки сам Медведев завесился на 122 кг, так что в этом отношении соперники были равны.

          Несмотря на свой солидный вес, Алексей мог прогуливаться по 3-4 часа. Я столько не выдерживал, и мы через некоторое время присели на скамейку напротив советского танка, который в своё время первым ворвался в Сталино и был теперь установлен на пьедестале.

          Во время оккупации в Донбассе находились в основном итальянские войска. Им противостояли партизаны, которые взрывали водопроводы, жгли элеваторы и тем самым восстановили против себя значительную часть местного населения.

          Я был в восхищении от вида восстановленного Донецка. Медведев, как обычно, сидел молча, хотя, конечно, тоже замечал новостройки и знал, что Донбасс — это моя родина. Так, во всяком случае, считал я. Люди из госбезопасности были на сей счёт совсем иного мнения.

          Я и раньше жил на сборах в одной комнате с Алексеем Медведевым. Стоило мне, общаясь с ним, затронуть какую-нибудь тему, даже ещё не объяснив её сути, как он тут же принимался напрочь всё отрицать. Если я, например, принимался рассказывать, какие случаи и с какими исходами бывают в шахте, Алексей говорил:

          — Нет, это не так, ты неправ, Рудольф.

          Постепенно я приноровился к Медведеву и всюду сопровождал его молча. Мы могли гулять часами, не проронив ни слова. Он молчал и тяжело дышал, я тоже молчал. Такая манера общения мне нравилась — при этом я не расходовал нервную энергию.

          Вот и у танка мы сидели в глубоком раздумье. Может, просидели бы ещё долго, если на нас не наскочил бы какой-то алкоголик. Он ни с того ни с сего обозвал Медведева буржуем, а меня хулиганом. Ишь, мол, уселись, стиляги, интеллигенция проклятая! Позже я узнал, что на этой скамейке почему-то любят сидеть психически нездоровые люди, а также те люди, которые хотят выразить какой-нибудь протест. Мы не стали отвечать на брань и ушли.

          В гостиницу набежало народу, как при столпотворении. Стоило чуть постоять в вестибюле — и можно было встретить многих знакомых, с которыми давно не приходилось общаться. Я увидел своих друзей, шахтёров-спортсменов из Енакиева, Кадиевки, Краснодона. Медведев только сопел и пришёптывал:

          «Откуда у тебя столько знакомых?», а потом скомандовал: «Пошли!»

          К нам в номер подселили на раскладушке Ивана Крылатова. Я хорошо его знал — в Сталинграде, на российских сборах, мы жили с ним в одной комнате. Иван много рассказывал о своих похождениях по женской линии.

          Увидев нас, он чуть не бросился Медведеву в объятия, но тот остудил Ивана вопросом:

          — А ты как попал сюда к нам?

          Иван объяснил, что ему предложили место на раскладушке, и он согласился, узнав, к кому его хотят подселить.

          — Так ты что, баб к нам будешь водить? — в упор спросил его Медведев.

          Иван широко улыбнулся, сверкнув золотыми фиксами. Он действительно был красив, да и сложён хорошо.

          — Разве я виноват, что не могу отогнать их от себя? — сказал он.

          — Выходит, если женщина придёт с тобой в нашу комнату, то это не твоя вина? — строго переспросил Алексей. — Учти, если ты будешь портить нам настроение, то мы выкинем тебя вместе с чемоданом!

          — Всё, я вас понял! — покладисто поднял руки Иван.

          Через час мы с Медведевым пошли на ужин в ресторан. Сюда съехалась, что называется, вся тяжёлая атлетика Советского Союза, и мы с трудом нашли себе столик. И вскоре увидели нашего соседа Крылатова за столом среди женщин. Они были уже изрядно пьяные. Иван благоухал одеколоном, и женщины вились вокруг него как осенние мухи.

          — Кому соревнования, а кому развлечения, — констатировал Медведев, указав на Крылатова.

          К нам за столик подсел тренер Семён Исаакович Розенфельд.

          — Рудик, ведь Донбасс — твоя родина? — сказал он, плохо выговаривая букву «р».

          — Конечно, — подтвердил я, — равно как и ваша.

          — Ваша родина Донбасс? — притворно удивился Медведев, уставившись на Розенфельда. — А я думал — Израиль.

          Розенфельд шутку не оценил.

          За ужином мы могли наблюдать, сколько люда примазалось к тяжёлой атлетике. Помимо участников, на чемпионат съехалась на дурочку околоспортивная публика со всех концов страны — с фальшивыми командировочными листами, которые они собирались отметить на каких-нибудь донецких предприятиях. Вернувшись домой, такие деятели благодарили судьбу: мол, хай живэ советская власть, которую можно дурачить под любым соусом! Только такие профаны и могли трубить во всеуслышание об абсолютной справедливости и строгости судей.

          Например, перед тем как выставить штангу на соревновательный помост, её следовало проверить на специальных весах, опечатанных городской инспекцией. До этого никто не имел права нарушить на весах пломбу. И если у штанги недоставало 150-200 граммов, то на гриф надевали дополнительные маленькие шайбы. Этого требовали точность и честность.

          Но если новый, привезённый с завода гриф, имел вес на 500 г больше положенного, то никто и не думал отпиливать от него кусок. А такие перевесы грифов случались сплошь и рядом. И в результате после установления мирового рекорда оказывалось, что штанга весила, к примеру, не 132,5 кг, а 133 кг. Таким образом, тот перевес, который шёл в зачёт рекордсмену, вынужденно поднимали все его предшественники, которым перевес штанги в зачёт не шёл, а то даже и не давал поднять заявленный вес.

          Интерес к штанге был в городе огромным. Всюду висели лозунги, приветствия. Буду откровенным: в такой обстановке я расцветал.

          И в то же время меня подзуживала вот какая мысль: после войны, когда всё здесь лежало в руинах, прошло всего 13 лет, а впечатление создавалось такое, будто об этом разрушении города все уже забыли. Правда, ни одного штангиста с немецкой фамилией я на том чемпионате не встретил.

          Но во время соревнований я о подобных вещах не думал. Тут у меня было только три заботы: жим, рывок и толчок. Всё, больше ничто на свете меня не занимало. Главное — не дать увести себя с пути правильной методики подготовки.

          Журналисты ещё не знали, как им быть со мной. При выходе из гостиницы меня атаковал корреспондент местной газеты. Медведев полушутя шепнул ему про меня:

          — Он же немец, причём ваш, донецкий. Твою статью не пропустит главный редактор.

          Корреспондент кивнул и ретировался.

          Начался парад участников. Герба СССР на моём трико пока не было — я ещё только готовился дать бой за звание чемпиона страны. Трофим Ломакин вышел на парад с растрёпанной шевелюрой. А Медведев шепнул мне, что от него опять несёт перегаром. В параде участвовало 120 атлетов. Дворец спорта «Шахтёр» кишел людьми, все билеты были уже распроданы. Главный судья И.Кириченко объявил соревнования открытыми.

          Первым чемпионом СССР 1958 года стал Степан Ульянов («Локомотив», Алма-Ата) с суммой 332,5 кг. Этого парня никто не знал, журналистам нашлось о чём писать. Из прошлогодних призёров на пьедестал почёта пробился только Владимир Вильховский. В 1957 году он был вторым, теперь же его результат уменьшился на 7,5 кг, и он оказался ступенькой ниже. А вторым стал никому не известный Виктор Кочегаров из Свердловска с суммой 322,5 кг.

          После парада мы с Медведевым решили взвеситься. В Алексее оказалось 121,5 кг, а мой вес упал до 80,5 кг. Но самочувствие в этой атмосфере у меня было хорошим. Одеваясь, Медведев попыхтел, посмотрел на меня, прикрыв один глаз, и сказал:

          — Уверен, что сейчас на весы придёт Новиков. Я уйду, а ты, Рудольф, сходи в душ, покрутись здесь рядом и посмотри, на сколько он завесится.

          Миссию мне поручили не из благовидных, но чего не сделаешь ради друга? Не успел я погреться под душем, как душевую оккупировала компания из Минска во главе с Макартумяном. Стало так шумно, что меня, шпиона, никто и не заметил.

          Евгений Новиков разделся догола и начал изображать тучную женщину. Как я понял позже, он был прирождённым артистом. В этой душевой он уложил нас наповал. У меня даже что-то закололо внутри от небывалого смеха. А коронный номер Новикова был такой: он нагибался и своей задницей изображал льва. У меня потекли слёзы. Я осмотрелся и обнаружил, что до этого он довёл не одного меня.

          Когда все стали расходиться, я вспомнил наказ Медведева. Догнал Новикова и спросил:

          — Извини, ты на сколько завесился?

          — На 122 кг, — выпалил Евгений.

          Медведев обрадовался, что соперник оказался чуть тяжелее его. Я рассказал Алексею о комедиях Новикова.

          — Вот чёрт: наверное, он в хорошей форме, — пробурчал Медведев.

          Львовский помост, как я уже писал, оказался для Медведева неудачным, он тогда проиграл Новикову. За год с тех пор Алексей сознательно поправился на 7 кг, а это немало. Брюки и пиджак стали ему тесноваты, лицо округлилось как таджикский арбуз. Всё для него теперь сосредоточилось на выигрыше нового чемпионата.

          Учитывая это, я старался вести себя так, будто у меня в кармане лежит яйцо и я боюсь его раздавить. Медведев укладывался в постель — сразу же ложился спать и я. Я не допускал никаких шуток или слов, над которыми Алексею пришлось бы задуматься, боже упаси! А Крылатова я предупредил, что Медведев идёт на соревнования с расчётом набрать умопомрачительную сумму в троеборье: 500 кг.

          13 апреля после завтрака я и Медведев размялись со штангой. Разминка показалась мне фантастически лёгкой. Дабы не сглазить, я сказал Алексею, что самочувствие у меня так себе — мол, не пойму, что и как. Травм у нас нет — и слава богу.

          В зале среди шума разворачивалась целая тяжелоатлетическая эпопея. Кругом шли разговоры о штанге, о поисках новой методики. За Медведевым следили. Я тоже заметил, что с меня не спускает глаз Елизаров из Ленинграда.

          — Ну что ж, пусть смотрят, — сказал я себе под нос. — Работать надо!

          На тренировках мы кое-что подсматриваем у соперников, но, как потом выясняется, всё это очень индивидуально.

          Через день мне предстояло выступать, и я применил свой метод отхода ко сну. Сегодня мой сон не должен был длиться больше четырёх часов. Медведев и не заметил, что я недоспал. Зато накануне соревнований я выспался хорошо.

          Утром я заглянул во Дворец спорта и походил по помосту. Даже потопал ногами: вот, мол, злые духи, я пришёл, а вечером явлюсь сюда при полном зале. Как всегда, проверил гриф. На этот раз на нём была сплошная насечка, и ширину хвата штангисты отмеряли пальцами. Позже я узнал, что эта процедура снимает перехлёстывающий страх. Многие штангисты также катают штангу по помосту, отыскивая то место, где она встанет намертво.

          Я принёс на помост гриф с разметкой, по нему точно отметил нужное расстояние на основном грифе и в этом месте наклеил синюю изоленту. Точная разметка нужна при рывке. Наклейка моя осталась нетронутой, и потом все даже говорили: вот, мол, молодец тот, кто догадался это сделать.

          Теперь оставалось съесть в ресторане котлету по-киевски — чистое куриное мясо с 50 г топлёного сливочного масла. Всё, через 3 часа мне предстояло выходить на помост. Как обычно, я наполнил в ресторане термос крепким индийским чаем.

          Медведев проводил меня до автобуса, где уже дожидался Иван Захарович Любавин. Любавин, как всегда, надел белоснежную накрахмаленную рубашку и, стоя на выходе из автобуса, интеллигентно стряхивал пепел с папиросы. Второй рукой Любавин держался за ручку двери. Я подал Ивану Захаровичу руку, но тренер, присосавшийся к папиросе, не смог её пожать.

          — Ну как, Рудольф, всё в порядке? — привычно спросил он.

          Я кивнул: мол, всё хорошо. Пошли расспросы. Я молчал, а потом попросил:

          — Иван Захарович, давайте поговорим после соревнований.

          Мой прикомандированный тренер от профсоюзов затих.

          Вскоре началось взвешивание. И.З.Любавин вёл себя так, как мне хотелось: ненавязчиво, прислушиваясь к моим пожеланиям.

          В то время никто не разминался так интенсивно, как я. Это прямо противоречило господствовавшим рекомендациям: в журнале «Теория и практика физической культуры» и в «Советском спорте» специально писали, что чрезмерные разминки перед стартом вредны. Мол, это ухудшает, притупляет пусковую реакцию. В качестве примера приводись американские штангисты.

          После представления на параде я выпил чашечку чая, пососал лимон.

          Трофим Ломакин заспорил с А.И.Божко — они разошлись во мнениях о начальных подходах.

          Трофиму в последние минуты нужно было избавиться от 400 г лишнего веса. Что хочешь, то и делай, хоть кусок кожи отрезай. В такой ситуации ассистенты на взвешивании не отходят от весов и зорко следят, чтобы судья-фиксатор не смухлевал. Подобные случаи раньше бывали, могли произойти и сейчас.

          Божко ругал Ломакина за то, что тот безответственно отнёсся к своему весу. Тренер включил душ и буквально затолкал под него спортсмена прямо в трусах. Трофим ругался по-сибирски, но делал всё механически, без инициативы.

          В Сибири у Ломакина было много друзей, которые сообщили ему, с какой лёгкостью я поднимал веса на промежуточных соревнованиях. Поэтому он относился ко мне с уважением.

          Душевые находились в комнате профсоюзов, где располагались мы, и я слышал всё, что говорил Божко. Он вполголоса сказал Трофиму:

          — Смотри не проиграй этому немцу!

          Трофим только фыркнул.

          Божко многое прощал Ломакину в последнее время, покрывая его проступки. 11 ноября 1957 г. в Тегеране Ломакин набрал в сумме 450 кг. Это было большое достижение: Трофим на 2,5 кг превысил мировой рекорд знаменитого спортсмена из США Томми Коно. С тех пор Трофим ходил в героях, позволяя себе жить так, как подсказывало ему сибирское воспитание. Он считал себя алтайским казаком, а бог не обделил его силой. Но силу можно наработать, а можно и потерять. Что гораздо легче.

          Божко добился присвоения Трофиму звания офицера, ему улучшили жилищные условия. И вот теперь, если Ломакин не смог бы согнать 400 г за 20 минут, его могли ждать крупные неприятности. Так, во всяком случае, считал Божко — хотя это вряд ли соответствовало действительности.

          В привилегированную квартиру Трофим уже въехал, ордер был у него на руках, и ни один суд не мог лишить его этого жилья.

          Что касается офицерского звания, то Ломакин получил его по рекомендации главного тренера Вооружённых Сил, то есть самого А.И.Божко, и именно на него, на Божко, и легла бы в первую очередь вина за неудачу спортсмена. Вот чего боялся Божко, если его подопечному не удалось бы согнать вес.

          Тренер нервничал, но надеялся, что Ломакин осознаёт свою ответственность перед командой и вину за то, что позволил себе съесть лишнего или выпить чересчур много воды. Но Трофим, попав под душ, пустил не горячую воду, а тёпленькую. Божко протянул руку, проверил воду и цыкнул на Ломакина:

          — Ты что, прохлаждаться сюда пришёл?

          Тренер сам открыл на полную мощь горячий кран, а Трофим заорал и выскочил из-под душа.

          Собрались друзья Ломакина, картина перед стартом вырисовывалась не из приятных. С удивлением смотрел на всё на это армеец Виктор Лях. Другой одноклубник Ломакина, Евгений Минаев, предложил свои услуги:

          — Трофим, одевайся потеплее, я на тебя сяду, ты со мной побегаешь, и твои 400 г моментально сгорят.

          На Ломакина накинули два халата, Минаев залез на него, скомандовал «давай!», и один офицер понёсся верхом на другом по двору Дворца спорта. А что было делать? Ни хитростью, ни другими выкрутасами тут помочь было нельзя.

          Что и как показали в итоге весы, я не видел. Но знаю по своему опыту: если в подобной ситуации пробежать метров 400 в среднем темпе, то 400 г пота вылетят так, будто человека выжали. Поэтому я уверен, что Трофим согнал свой вес честно. Нами, штангистами, этот метод проверен. Боксёр или борец позволить себе такого не могут: у них не настолько сильные ноги.

          Не выдержав, пришёл навестить меня А.Медведев. Он никогда не вмешивался в мои планы — ни на тренировках, ни на соревнованиях. Поэтому мне с ним было легко.

          — Ну как, шахтёр, готов добывать золото? — спросил Алексей.

          — Готов, — улыбнулся я.

          Медведев сказал простые слова, но в тот момент они легли мне на душу. Соревновательная тактика у меня была тоже самая что ни на есть простая.

          Преувеличенное внимание к тактике и к стратегии соревнования производит довольно жалкое впечатление. Впрочем, совсем отказываться от тактики в этом случае тоже нельзя. Но атлет, возлагающий большие надежды на обман соперника, не имеет перспективы.

          Данной темы я ещё коснусь. А на этих соревнованиях был самым свободным человеком. Я ни от кого не зависел. Стипендия, которую мне выделили будто в посмешище, где-то гуляла, я её не собирался получать. На худой конец мой шеф по работе Александр Терентьевич Клышко или наш начальник треста Глеб Александрович Быстров сказали бы:

          — Ну что ж, Рудольф, не получилось сейчас — получится в следующий раз.

          Я боялся только нулевой оценки. Считал, что самое безответственное — это выйти на помост и не зафиксировать первый подход, тем более на серьёзных соревнованиях. В штанге должны удивлять не только килограммы. Не менее важна здесь и красота. Не зря ведь говорят: «Красота спасёт мир». Поэтому выход на помост должен быть прост, но красив.

          К сожалению, старая советская школа не выработала такого подхода к штанге, как, например, у польских или у западных штангистов, или у китайцев и у японцев. А журналисты, пишущие о тяжёлой атлетике, в этом отношении не шевельнули и пальцем.

          Они призывали идти ва-банк, не жалеть себя, грудью закрывать амбразуру. Героическими словами пичкал нас и Аркадий Воробьёв. И кто мог возразить, если такой корифей кричит: раз-два, взяли? Сам же Воробьёв только горло драл, но собственных усилий не прилагал.

          В шахте я работал с людьми, выжившими во время войны. Они перенесли немецкий плен, а потом попали в изгои у себя на родине. Этот народ прошёл огонь и воду. Они в момент ощущали фальшь и распознавали, кто хочет прокатиться на их шее. Во мне эти люди оценили открытость и справедливость. Словам они не верили, но я доказывал свою силу делом. С таким характером я и пришёл неожиданно для многих в сборную СССР.

          На этом чемпионате А.И.Божко решил напустить на меня сразу двух атлетов от Вооружённых Сил: Ломакина и Ляха. Виктора Ляха, офицера авиации из Ростова-на-Дону, выводил на соревнования Семён Исаакович Розенфельд, но под строгим наблюдением Божко.

          На представлении спортсменов Т.Ломакин стоял взъерошенный, с сильно красным носом. Лицо у него тоже было красным, будто ему вот-вот выходить на помост. На меня Трофим не глядел. Если спортсмен хочет дать кому-то бой, он так вести себя не будет.

          Ко мне никто не приставал, ничего особенного от меня не ждали. На тренировках я своими результатами не удивлял, для тренеров и для аналитиков оставался тёмной лошадкой.

          На взвешивании я продиктовал веса своих первых подходов, И.З.Любавин деловито их заявил. Главное было не дёргаться, этого я теперь не мог допустить. Мой внутренний аккумулятор имел хороший заряд, но любая его разрядка могла повлиять на концентрацию сил на помосте.

          Не только Т.Ломакин, но и В.Лях выглядел как гора мышц: у него был очень мощный верх корпуса. Неудивительно, что на фоне армейцев я не смотрелся. И потому на меня никто не обращал внимания.

          Соревнования начались с жима. Я уже писал, что меня сильно критиковали за технический жим. Иностранцы к нему относились нормально, а вот советские судьи в порядке воспитания мой жим не засчитывали. Константин Фёдорович Артемьев как-то раз подошёл ко мне и со смешком сказал:

          — Рудольф, ты выжимал штангу не хуже других. Но я желаю тебе, чтобы ты исправил свои недостатки, чтобы больше работал над силой рук. Поэтому я твой подход не засчитал. Ты уж не сердись на меня.

          Я вспомнил, как в 1947 г. нас, немцев, собрали в комендатуре при киселёвской шахте № 5, чтобы мы дали подписку о добровольном выселении на 25 лет на север, в тундру. Нам сказали, что советское правительство и ЦК ВКП(б) идут на это во имя нашей же защиты. Мол, когда вы, немцы, вернётесь на свою родину и обнаружите, что в ваших домах живут другие люди, то между вами и русскими с украинцами возникнет конфликт. Русский народ озлоблен на немцев, а значит, пойдут убийства и грабежи.

          И вот советская власть выделила для надзора за российскими немцами 20 тысяч комендантов и их помощников — всё ради нашего блага, всё нам на пользу. Я рассказал об этой «заботе» Артемьеву и услышал от него:

          — Вот видишь, какая щедрая душа у нашего мудрого правительства!

          Тут уж ни убавить, ни прибавить — каждый всё понимает так, как это выгодно ему в данный момент. Если надо — работая под дурачка.

          Справедливости ради замечу, что о моих недостатках, на которые сослался К.Ф.Артемьев, я знал сам и уже принял меры к их исправлению. Когда начались соревнования, я посмотрел на состав судей в нашей весовой категории. Артемьева, слава богу, среди них не было.

          Я начал в жиме со 130 кг, Трофим Ломакин и Виктор Лях — со 132,5 кг. Затем я выжал 135 кг, Трофим 137,5 кг не одолел, а Виктор поднял хорошо. Мой третий подход к 140 кг оказался лучшим по исполнению. После этого Лях неудачно взял на грудь 142,5 кг. Всё — я стал победителем в жиме.

          Диктор объявил, что мировой рекорд в жиме в нашей категории — 143 кг — принадлежит знаменитому советскому атлету, москвичу Григорию Новаку и установлен ещё в 1949 г.

          Медведев смотрел мой жим из зрительного зала. Алексей пришёл к нам в разминочный зал и спросил меня, почему я не иду на мировой рекорд. Я посмотрел на И.З.Любавина. Тот уже смолил папиросу, считая, что соревнования по жиму закончились.

          — Рудольф, ты так хорошо выжал 140 кг, что и не почувствуешь эти 3,5 кг, — убеждённо произнёс Медведев.

          Я сразу же согласился. На штангу установили 143,5 кг. Я вышел, и судьи единогласно засчитали вес. Всё произошло настолько быстро, что Ломакин и Лях едва успели заметить моё историческое достижение. Оба они поздравили меня, а Медведев выразил мне упрёк по поводу моей нерешительности.

          Первый мировой рекорд в моей жизни принёс мне огромную радость. Предыдущий рекорд простоял целых 9 лет — по тем временам это было просто чудо.

          В том далёком 1949 году мы с матерью навестили мою тётю Ольгу Порш в посёлке Яшкино Кемеровской области. Я ещё не был женат, и соседка тёти Оли пригласила меня в кино. В фойе была витрина «Фото ТАСС». Там я увидел фотографию Григория Новака с чемпионской лентой на груди. Когда дали третий звонок в кино, я открыл витрину и ловко вынул фотографию своего любимого штангиста,

          Он был моей звездой, он казался мне Гераклом. Не древнегреческим Гераклом из мифа, а живым современником-москвичом. И вот, на тебе — через 9 лет я побил рекорд своего кумира. С такими тонкими руками и с брюшным прессом, который смотрелся как гладильная доска. Да кто же меня сфотографирует и поместит в «Фото ТАСС»? Никто.

          После того как я зафиксировал мировой рекорд, состоялась обычная в таких случаях процедура. Меня задержали на помосте, и старший судья повёл меня на весы. Мой вес не должен был превышать установленного для нашей весовой категории предела — 82,5 кг. Взвешиваться требовалось обнажённым. Затем взвесили штангу. Затем составили протокол об установлении рекорда. Под таким протоколом по правилам подписываются все судьи, среди которых должен быть судья международной категории.

          А.Медведев налил из моего термоса крепкого чая, сделал несколько глотков и сказал:

          — Рудольф, завари мне такой чай, и я тоже начну ставить рекорды.

          Любавин куда-то удалился. Медведев с недоумением взглянул на меня:

          — А где же фоторепортёры? Ты ведь совершил чудо, Рудольф, и шахтёрам будет радостно взглянуть на своего земляка.

          Я пожал плечами и ничего не ответил. Только подумал: не знаю, да и знать не хочу — ведь табу на немцев всё ещё существовали. Медведев не хуже меня понимал, что я нахожусь под колпаком.

          Начался рывок. Положение моих соперников осложнилось. Виктор Лях закончил рывок весом 125 кг, такой же результат показал Юрий Волчков («Спартак», Москва). Я этот вес легко вырвал в первом подходе.

          Мы остались вдвоём с Трофимом Ломакиным. Он заказал на первый подход 130 кг. Но что такое — штанга чуть не покалечила его! Трофим потянул её, рано отвёл плечи, и штанга упала ему за голову.

          К следующему подходу опять вызвали Ломакина: по номерам на большом табло он числился третьим, а я — пятым. Мне это было невыгодно — я уже разогрелся и мог стартовать. Гриф оцарапал Трофиму шейный позвонок, у него появилась лёгкая ссадина. Доктор М.Б.Казаков тщательно смазал её дезинфицирующим средством.

          Ломакин стал неузнаваемым, он нервничал, на всех был в обиде. В растерянности пребывал и А.И.Божко. Если Ломакин проиграл бы мне или своему одноклубнику Ляху, то Божко мог потерять доверие московского генерала. Вот Божко и потел не меньше Ломакина.

          Тренер знал, почему Трофим находится в плохой спортивной форме, как и где выдуло ветром его силу. Веса ведь остались прежними, но соблюдать спортивный режим Ломакин не хотел, надеясь на свой старый запас да на природную силу. А тут приехал какой-то киселёвский штангист с немецкой фамилией, и началось непредвиденное. А.И.Божко негромко ворчал:

          — Я предупреждал тебя, Трофим, что эта немчура из Сибири крепко испортит нам настроение. А ты — «ладно, всё равно я у него выиграю». Вот и выигрывай!

          Божко не скрывал своё недовольство от окружающих. Ломакина вызвали на второй подход. Трофим был укутан одеялами, пот лил с него градом. Он, как и я, рвал стилем «ножницы». Ломакин вышел к тарелке, у которой натирают руки магнезией, и как-то встревоженно принялся переводить взгляд то влево, то вправо. Он долго натирал руки магнезией. Наконец Трофим фыркнул, и магнезия взлетела белым облачком. Народ замер. Многие думали: куда он побежит со штангой на этот раз? Ассистенты, надевающие диски на гриф, увидев, как атлет смотрел по сторонам, поняли, что он может нарваться со штангой и на них. От греха подальше они встали и отнесли свои стулья метра на два от помоста.

          В то время на подход отводилось три минуты. Трофим стоял перед штангой, задрав голову и непонятно почему растягивая челюсть. Все зубы у него были вставными, среди них имелись золотые и серебряные. Прожектора не жалели света, и зубы Трофима сверкали. Вид Ломакина вызывал страх, зрители, особенно женщины, ёжились и желали ему успеха — было очевидно, что задача перед Трофимом сложная.

          И вот произошла та самая ошибка, которую предвидели ассистенты: штанга полетела в сторону. Трофима раскрутило, и он как пробка вылетел из-под штанги в противоположную сторону. Все вздохнули с облегчением, что штанга не придавила его, не проутюжила ему спину и что он ловко от неё избавился. Когда Ломакин поднялся на ноги, раздались аплодисменты. При его уходе зал всё ещё хлопал. Если я не видел бы всего этого, то мог подумать, что мой соперник зафиксировал вес.

          Вызвали меня, и я уложился в полторы минуты: вырвал 130 кг, подтолкнул штангу вверх, перехватил её поуже, опустил на грудь и мягко, без шума положил на помост. Зал зааплодировал. Я вернулся со сцены, а Божко за кулисами объяснял Ломакину:

          — Понимаешь, победители едут в США! Если ты проиграешь, то, значит, не поедешь. Знаешь, какое хорошее пиво в Америке?

          Сцена была довольно забавной. Трофима Ломакина окружили сразу старший тренер сборной СССР Николай Иванович Шатов, научная бригада Роберта Ансовича Ро́мана, лысый, как биллиардный шар, Николай Николаевич Саксонов, а также лучший друг Трофима по собутыльным делам Иван Васильевич Удодов.

          Но время прошло, и Ломакина вызвали на последний подход к весу 130 кг. Мне же велели приготовиться к подходу на 135 кг.

          Трофима Ломакина охватила явная подавленность. Стоять на пьедестале ниже меня гордый чемпион мира и СССР явно не хотел: признать своё поражение — боже упаси! В таких ситуациях проигрывающий штангист обычно старается представить своё поражение как несчастный случай. Тем самым он не винит в поражении себя, не признаётся в слабости или в нарушении спортивного режима, а просто оправдывается так, как это принято у футболистов: мол, мяч не идёт в ворота, хоть тресни! Вот и Ломакин должен был за эти три минуты артистично изобразить невезение.

          Он снова появился в свете прожекторов, и публика дружно зааплодировала.

          — Трофим, дадим стране угля, мелкого — но до хрена! — кричали шахтёры.

          Но всё было тщетно — в третьем подходе у чемпиона сработал инстинкт самосохранения, и Ломакин просто сделал тягу, даже не попытавшись подлезть под штангу. Армейские атлеты, вдохновлявшие Трофима на выходе, вмиг исчезли. Остался лишь А.И.Божко, державший одежду Ломакина.

          Трофим вышел за кулисы злой как чёрт. Швырнул под скамейку штангистский ремень, вырвал из рук Божко свою одежду, выхватил у кого-то дымящуюся папиросу и стал жадно затягиваться. Судья деловито, не изменив тона, объявил, что представитель Вооружённых Сил, чемпион мира в среднем весе, получил нулевую оценку. Зал затих.

          К третьему подходу вызвали меня. Я всё так же легко вырвал 135 кг и опустил штангу на помост без шума. «И без пыли», — добавил бы известный персонаж артиста А.Папанова.

          Рывок пошёл у меня так хорошо потому, что последние три месяца я много внимания уделял ему и силовому жиму. Но вот с толчком у меня был непорядок. Виктор Лях толкнул 162,5 кг, набрав в сумме 425 кг. А Юрий Волчков опередил меня в толчке, подняв 167,5 кг. Я же зафиксировал только 165 кг и от третьего подхода в толчке отказался.

          Лезть на слишком большой тогда для меня вес 170 кг я не хотел, да и А.Медведев согласился с тем, чтобы на этом закончить соревнования. Набрав в троеборье 440 кг, я впервые стал чемпионом СССР.

          Я тогда не был готов побить мировой рекорд Т.Ломакина в троеборье — 450 кг, поскольку меня преследовала старая травма — разрыв аддукторов в паху. Да и вообще я выступал, не преследуя никаких конкретных планов. Шёл ещё только апрель, а вся моя подготовка строилась в расчёте на осенний период.

          Забегая вперёд, отмечу, что чемпионат в Сталино стал удачным не только для меня. Было установлено 5 мировых рекордов и 12 рекордов СССР. Сборную страны пополнили новые молодые атлеты: С.Ульянов, А.Курынов, В.Двигун, Ю.Власов, М.Яглы-оглы.

          После соревнований победители чемпионата СССР вылетели в США для проведения товарищеских матчей. Как отметил в своём справочнике по тяжёлой атлетике Михаил Лазаревич Аптекарь, это был первый визит советских штангистов в Америку.

          О том, чтобы взять в поездку меня, немца по национальности, боялись даже говорить. Этот Рудольф Плюкфельдер был настолько неудобен, что старший тренер сборной Николай Иванович Шатов вообще не остановился на моей кандидатуре, будто я и не существовал.

          А.Медведев поинтересовался: поздравил ли меня Шатов с мировым рекордом и со званием чемпиона СССР? Я ответил утвердительно.

          — А насчёт Америки он что-нибудь сказал? — спросил Алексей.

          — Нет.

          — Значит, туда повезут Ломакина, а тебя просто выкинут, — задумчиво произнёс Медведев после паузы.

          Он посоветовал мне не скромничать, а в упор спросить, почему меня не берут в США.

          — А не нагловато ли это будет с моей стороны? — усомнился я.

          — Ты что, считаешь, что за тебя должен заступаться я?

          — Нет, но ведь у нас есть официальный тренер от профсоюзов — Любавин.

          — Правильно — пусть-ка он и походатайствует насчёт тебя, — ухватился за эту идею Медведев.

          После соревнований мы с А.Медведевым задержались в ресторане. Спортсмены-шахтёры искренне поздравили меня и пожелали успехов. А вот масса номенклатуры старалась меня не замечать. Медведев пристально наблюдал, как ведут себя люди в этой необычной ситуации. Появился Иван Захарович Любавин и подсел к нам. Медведев спросил его: еду ли я в США? Любавин пожал плечами.

          — Не знаю. Шатов ничего об этом не сказал.

          — Значит, ты для поездки не планируешься, — грустно сказал мне Медведев.

          Любавин подтвердил этот вывод и посоветовал мне самому переговорить с Шатовым. В ресторане играла хорошая украинская музыка. Если откровенно, то поездка в США меня не очень интересовала. Я всё больше думал о своей родной деревне Ново-Орловка в 60 км отсюда.

          Я написал своим родственникам в посёлок им. Юных Коммунаров (Юнком) под Енакиевом, что буду в Сталино. Я надеялся на их приезд, но меня так никто и не навестил. Оно и понятно — это всё ещё было небезопасно.

          Госбезопасность — не сельское хозяйство. Урожай может быть лучше или хуже, а бдительность «органов» находится на высоком уровне во все века и во всех странах. Как говорится, на то и щука в реке, чтобы карась не дремал.

          Я хорошо помылся в душе. С удовлетворением отметил, что А.Медведев искренне рад моему чемпионству и мировому рекорду. Я предложил Алексею не торопиться со сном: крепче уснёшь — лучше выступишь. Мы отправились в нашу комнату.

          Мы долго не спали. Наступил уже час ночи, а нашего соседа Ивана Крылатова всё не было. В итоге мы так и не услышали, когда он пришёл. Зато поутру на стуле лежали его изорванные брюки, а сам он был весь в глине.

          Утром мы с Медведевым сходили в парк на зарядку. Когда вернулись, Иван зашивал свои брюки. Он рассказал нам о своих ночных похождениях с местными женщинами-шахтёрками.

          Штанга для Ивана являлась всего лишь средством для ведения разгульной жизни. Он почти не тренировался, но выступал относительно неплохо. Правда, на каждых соревнованиях Иван травмировался.

          — Как же ты будешь сегодня выступать, если всю ночь провёл в милиции? — спросил я его.

          — Ничего, — сказал Иван, — я целый час хорошо спал.

          Вечером Крылатов сидел в гостинице с костылями — опять получил травму.

          Соревнования в весе 90 кг, проводившиеся утром, прошли бурно. Чемпионом СССР, как и ожидалось, стал Аркадий Воробьёв — 460 кг. Второе место занял Виталий Двигун («Спартак», Сталинабад, ныне Душанбе) — 452,5 кг, третьим стал Василий Степанов («Динамо», Рига) — 450 кг.

          В.Степанов был опытным добротным атлетом. Я встретился с ним на помосте на I Спартакиаде народов СССР в Москве в 1956 г. Тогда он стал чемпионом в весе 82,5 кг, где я занял 3-е место.

          В тот год Степанову повезло. За нарушение спортивного режима на предолимпийских сборах в Ташкенте из сборной отчислили Ломакина, Костылева и Удодова. А.И.Божко очень старался всё-таки выставить Т.Ломакина на Олимпиаде, но в то время была строгая дисциплина, и в Мельбурн по праву взяли В.Степанова. Правда, там он стал только вторым, споткнувшись об очень талантливого атлета Томми Коно из США. В точности повторилась история, случившаяся на чемпионате мира 1955 г.

          Степанова преследовал какой-то рок. Василий решил перейти из категории 82,5 кг в категорию 90 кг. В 1958 г. в Сталино Степанова атаковали два мощных атлета — А.Воробьёв и В.Двигун. На II Спартакиаде народов СССР в 1959 г. Степанов вновь занял 3-е место вслед за Воробьёвым и Двигуном. Сумма 450 кг будто приклеилась к нему.

          Видимо, тренировочный процесс находился у В.Степанова не на должном уровне. То же самое можно сказать и о В.Двигуне. У него слабым местом был жим, у Степанова — рывок. Я ещё в те годы заметил, что их тренеры не вели настойчивой работы по поиску причин этих неудач.

          Здесь возможны и спекуляции: дескать, ученик не был достоин того, что давал ему тренер.

          Я уже писал, как перед всесоюзными соревнованиями в Тюмени в 1955 г. меня заставили согнать около 6 кг собственного веса. В основном на этом настоял тренер С.И.Розенфельд из Ростова. Когда я на собрании объяснил, что жировая прослойка у меня на нуле и что согнать столько я физически не в состоянии, тренер Моисей Давидович Касьяник упрекнул меня в непатриотичности: мол, я думаю только о себе, а не о сборной РСФСР. Розенфельд поддержал Касьяника. В весе 82,5 кг я был сильнее К.Датриева из Орджоникидзе (ныне Владикавказ). Но тренеры считали, что раз я стал чемпионом РСФСР в весе 75 кг, то и выступать мне нужно именно в этой категории. А то, что за три недели после чемпионата РСФСР мой вес поднялся, никого не интересовало.

          Я жил в одном номере с бывшим штангистом, тренером из Ленинграда Раппопортом. У него было много друзей-тренеров. Когда я в полумёртвом состоянии, содрав с себя несколько килограммов, лежал в угловой комнате, к нему постоянно сходились свои люди, более чем просто друзья, нечто вроде тренерской мафии.

          В основном они обсуждали тренерский гешефт — кто сколько получает и как можно получить больше. Но был у них и разговор о неблагодарных учениках, которые после выполнения мастерского норматива уходили в другие общества и даже «спасибо» не говорили.

          — Я столько сил в него вложил, а он, сволочь, ушёл, — сказал один тренер.

          Все хором рассмеялись. После этого Раппопорт сказал, что учеников, выполнивших норму мастера, нужно убивать. В ответ на возмущённый возглас своего коллеги он пояснил:

          — Вы просто не ищите у него резервы, и он всегда будет ваш, он всегда будет слаб. А вас профсоюз никогда не уволит.

          В то время меня только что включили в сборную РСФСР, причём фактически нелегально — официально я всё ещё стоял на учёте в спецкомендатуре. Это были, пожалуй, самые тяжёлые соревнования за всю мою спортивную карьеру. Я перенёс трёхдневную голодовку, а затем убийственную парную. После 1955 г. у меня начались проблемы с желудком. Тренеры-дилетанты, не имея понятия о последствиях такой сгонки веса, загнали меня в угол, и они же бросили мне обвинение в непатриотизме и т.п. Как будущий тренер я получил урок на всю жизнь.

          Я был возмущён тем тренерским разговором. И после соревнований спросил Раппопорта: разве можно останавливать развитие ученика-штангиста? Раппопорт привёл мне ряд подобных примеров.

          В то время я всему этому не поверил, и та тренерская беседа вроде бы стёрлась в моей памяти. И только в 1962 г. я вспомнил, что где-то слышал о том, как ученики бывают готовы сожрать своего тренера, дабы утвердить себя...

          Чемпионат 1958 г. увенчался не только моим первым триумфом, но и первой публичной пощёчиной на всю страну. Давно уже не было Сталина и Берии, но сталинско-бериевская машина всё ещё работала. Госкомспорт, наследник этой системы, готов был растоптать меня, равно как и представителей других народов-изгоев, чтобы угодить верхам. В конце концов я спросил Медведева:

          — Но ты ведь можешь пойти и высказать своё мнение о моей поездке в США?

          — Могу, — согласился Алексей. — Но ты знаешь, сколько времени займёт оформление твоего выезда за рубеж? Это делается не так быстро, как твой мировой рекорд. Тебе ведь только недавно разрешили ездить даже по Союзу. И потом, тут начнут разбираться: кто этого Плюкфельдера тренирует, кто посылает его на соревнования? Ты можешь сказать мне об этом на случай, если у меня вдруг поинтересуются?

          — Я давно знаю, что никто не хочет быть моим тренером. Ведь ты же, к примеру, не захочешь отвечать за меня как за немца? Поэтому у меня и нет тренера. Есть учебник Н.Лучкина, а остальное — это мои ученики и преподаватели нашего горного техникума. Фамилии я называть не буду.

          — Какие преподаватели? — заинтересовался Алексей.

          — Например, заведующий кафедрой теоретической механики, он помог мне рассчитать динамику подъёма штанги.

          — Ну, Рудольф, запутаешь ты всю советскую науку, — сказал Медведев, покачав головой.

          Да, Алексей Медведев где-то в глубине души возмущался и переживал за меня. Он хорошо знал, что меня не возьмут в США. Я тогда сказал ему:

          — Я чемпион СССР, хотя и не побил мирового рекорда в троеборье. И если Ломакин превысит в США свою же сумму, пусть он и едет на чемпионат мира. Ну а если нет, то в Стокгольм должен ехать я.

          — Да, мечты у тебя неплохие, — загадочно покосился на меня Алексей.

          Перед отъездом Медведева на соревнования его категории мы присели на дорожку. На представление тогда вышли 12 тяжеловесов. Газеты в основном предсказывали борьбу между старыми конкурентами — А.Медведевым и Е.Новиковым. Медведев завесился на 120,6 кг, Новиков — на 121 кг. Однако тут впервые появился никому не известный штангист из Москвы Юрий Власов, который завесился на 112,4 кг.

          Медведев выглядел в тот момент как непобедимый гигант. Все вздохнули с облегчением: вот он — наш супертяжеловес! Но превосходство Алексея оказалось недолгим. Правда, в Сталино Медведев взял реванш у Новикова за поражение во Львове, набрав 505 кг. Сумма Евгения составила лишь 480 кг. Третьим стал Юрий Власов — 470 кг. О Власове до этого писали немного, и Медведев в наших беседах никогда не упоминал его фамилию.

          Итак, А.Медведев вернул себе звание абсолютного чемпиона СССР. А незадолго до этого, в 1957 г. в Тегеране, он стал и чемпионом мира с суммой 500 кг. Однако абсолютным чемпионом мира по-прежнему считался Пол Андерсон из США, набравший 16 октября 1955 г. в Мюнхене 512,5 кг. Прошло 2,5 года, но дотянуться до его результата никто так и не смог. Вот почему А.Медведев был так грустен, когда 15 апреля 1958 г., после его выступления на чемпионате в Сталино, мы сидели с ним в гостиничном номере.

          С появлением американского гиганта, который нагнал страху на мир тяжёлой атлетики, тренеры, специалисты и журналисты стали наперебой строить предположения, как и откуда взялась сила Андерсона. В умах наших чиновников роилась мысли: как найти способ одолеть её и тем самым подорвать престиж США? Неужто наша мировая тяжелоатлетическая держава допустит повторение 1936 года? Я уже писал в первой книге, что перед этим Серго Амбарцумян обещал Сталину победить всех в мире, но затем наша команда вообще не поехала на Олимпийские игры в Берлин.

          После соревнований в Сталино А.Медведев разговорился. Я почувствовал: он переживает, что сумма Пола Андерсона стоит непоколебимо. Когда Медведев говорил, то не любил, чтобы ему возражали. Правильно мыслить мог только он.

          За два года знакомства я неплохо изучил Алексея, но разобраться в его весе было невозможно. Он много ворчал, что вес остановился на уровне 122 кг, хоть тресни. У Пола Андерсона было 164 кг, хотя в росте он уступал Медведеву 15 см.

          Я не встречал тяжелоатлета, который настолько скрупулёзно относился бы к своему любимому делу, как Алексей. Он очень хотел наработать силу, но не знал, как это сделать.

          В те времена я уже имел в своём педагогическом багаже знания и стратегию на длительную перспективу. Я знал, сколько ударных нагрузок должен провести и какую они могут иметь отдачу в определённое время. Но как только я начинал объяснять это А.Медведеву, как он тут же перебивал меня.

          Я видел, что у него не было своих постоянных учеников, не было такой школы, как у меня. Ему просто не за кем было наблюдать. Заметил я и то, что после тренировок А.Медведев мог гулять по 2-3 часа. Я же при этом надламывался от ударных нагрузок. Это был верный признак того, что Алексей никогда себя не перегружает, а, напротив, недотренировывается. Ему только казалось, что он как следует нагружен. Отсюда и проистекал очень небольшой для тяжеловеса рост результатов.

          Я уже писал о тренере Сурене Петросовиче Богдасарове. Человек с огромным универсальным образованием, он быстро нашёл подход к молодому атлету Юрию Власову, 1935 года рождения. Первый их успех и был достигнут в Сталино, когда Власов весил 112 кг при росте 1,85 м.

          Я тогда не знал, что все хлопоты А.Медведева о своей методике были напрасны. На II Спартакиаде народов СССР в августе 1959 г. рекордная сумма Медведева в троеборье — 505 кг — устояла, но сам он в этих соревнованиях уже не участвовал. Видимо, его замучили собственные эксперименты.

          Теперь же он решил избавиться от лишнего, по его мнению, веса и за короткий срок согнал 12 кг. Но в итоге Медведев наказал себя же. После сгонки веса он понял, что не сможет сопротивляться Ю.Власову. А тут ещё появился молодой рослый парень из Харькова Леонид Жаботинский, 1938 года рождения, занявший 4-е место на чемпионате СССР. Медведев мог напрячь все силы, чтобы побороться с Власовым, но в затылок уже дышал второй опасный соперник.

          Да и Лиза, прелестная жена Медведева, устала носить с рынка тяжеленные сумки с продуктами. Она шутила: мол, от этих сумок её руки стали крепче, чем у самого Алексея.

          Итак, чемпионат в Сталино стал историческим фактом. Его протоколы разошлись по всему свету. Статистики зафиксировали для архивов, кто был кем на этих соревнованиях.

          А пока что я радовался, что в своё время послушал своего киселёвского учителя и не прекратил тренироваться. Я был унижен как гражданин просто за то, что родился немцем. Немцы в Киселёвске смотрели на меня как на ненормального. Так, Г.Фришбуттер говорил мне в 1949 г., когда мы с ним стояли в очереди, чтобы отметиться в спецкомендатуре:

          — Думаешь, советская власть позволит тебе быть равноправным? Если нам всем до сих пор не разрешают вернуться в родные места, то неужели для тебя сделают исключение из-за штанги?

          Но имелись и другие мнения. В моего знакомого Ленгарда в своё время выстрелил милиционер. Ленгард стал инвалидом и работал фотографом. Бывая в центре Киселёвска, я иногда заходил к нему. Он стал глубоко верующим человеком, беседы с ним обновляли меня духовно. Я делился с Ленгардом мыслями, и он тут же отсекал совершенно, на его взгляд, неверные. Так вот, Ленгард поддерживал моё увлечение.

          — Как, Рудольф, мы можем показать, что всё ещё живы, если не через спорт? — говорил он. — Неважно, что кто-то при этом подумает: мол, немцам живётся вольготно, они не ущемлены в правах. Ты вселяешь в нас надежду. Мой сын наклеил твою фотографию на стену. Ты делаешь историю Кузбасса, а Кузбасс — это мы.

          Быть может, будущие поколения оценят садистское коммунистическое деяние — этническую чистку, проведённую при молчаливом одобрении большинства окружающего населения.

          Впрочем, русские, с которыми я работал, сами подверглись геноциду. Их раскулачили, и половина выселенных «кулаков» погибла от нищеты и от болезней. Этих людей тоже сняли с учёта в комендатуре совсем недавно. Да, сибиряки — это люди особой закалки...

          После шумных дней чемпионата в гостинице «Донбасс» стало тихо. А.Медведев сообщил мне, что назавтра нас, победителей, повезут на шахту, чтобы показать, как там работают люди. Он пристально на меня посмотрел, ожидая реакции.

          — Мне там делать нечего, — пожал я плечами. — Я сам через несколько дней буду работать в шахте.

          — Но наши ребята, да и я ни разу не были в шахте, — заметил Медведев. — Ты сходи к Шатову и предупреди, что не пойдёшь на экскурсию.

          Я пошёл, но тут Алексей остановил меня в дверях:

          — Скажи, Рудольф, а я с такой фигурой где-нибудь в шахте пролезу?

          — По основному штреку ты продвигаться сможешь, а вот непосредственно в лаве придётся трудновато. Но ты тем не менее сходи и посмотри, в каких условиях я работаю.

          Я объяснил Н.И.Шатову, что шахта — это моё место работы, что ходить туда на экскурсию я не намерен и что пока хочу отдохнуть в гостинице, а вечером пойти на тренировку. Шатов сначала меня не понял, и мне пришлось повторить свою просьбу.

          — Так ты что, действительно работаешь под землёй? — поразился старший тренер сборной.

          — Николай Иванович, — сказал я, — мне ведь нужно зарабатывать на жизнь. Вы мне платите по справке только до тех пор, пока я здесь выступаю. Да и то за это время на шахту пришло уже несколько анонимок, что меня нет на работе. Вашу стипендию я не получаю — на такие гроши семью не прокормишь. И потом, если я не буду работать, то шахтёры меня освищут, когда я появлюсь перед ними на сцене со штангой после какой-нибудь профсоюзной конференции. Не работать и получать деньги у нас, у шахтёров, невозможно.

          — Что ты говоришь? — удивился Шатов. — Ну хорошо, оставайся.

          — Да, кстати, вы сказали, — продолжил я, — что все чемпионы СССР поедут на товарищескую встречу в США. Я включён в эту поездку?

          Н.И.Шатов отвернулся и стал смотреть в окно. Наступила пауза. Я уже попятился назад, чтобы уйти от греха подальше, и вдруг услышал:

          — Рудольф, ты ставишь нас в неловкое положение.

          — Я — вас, или вы — меня?

          — Ну, да-да: мы — тебя. Но этот порядок установлен не мной. Советские спортсмены должны заполнять специальные выездные документы. Каждого человека проверяют лично через КГБ. И если кто-то невыездной, то это обсуждению не подлежит. Ты ведь выездные документы не заполнял? Вот видишь! Приедем в Москву, начнём оформлять на тебя выездное дело, и ты сам убедишься, какая это канитель. Может, к сентябрю, к чемпионату мира, и успеем. Хотя ты немец, и КГБ будет рассматривать твоё дело особенно тщательно. Зато теперь, когда ты стал чемпионом СССР, мы сможем выделить тебе нормальную стипендию.

          — Николай Иванович, если у вас есть время, то я объясню, как отношусь к стипендии. Во-первых, я поспорил с большим руководителем нашего угольного комбината, что стану чемпионом мира, работая в шахте. Во-вторых, у меня 14 лет подземного стажа, и я каждый год получаю выслугу лет. Поэтому смогу отказаться от зарплаты на шахте только тогда, когда стану чемпионом мира. Но связь с производством я в любом случае терять не хочу. Сегодня я вам нужен, а завтра вы меня выкинете. Я ведь не милиционер и в армии не служу.

          — Хорошо, хорошо. Вот приедем на Подольскую спортбазу — вернёмся к твоему вопросу.

          Вечером меня переселили в номер к Рафаэлу Чимишкяну. Он был под впечатлением от того, что увидел на шахте.

          — Слушай, как ты там работаешь? Это же каторга! Я маленький — и то еле пролез по лаве.

          Мне пришлось ещё многое добавить к тому, что увидел Рафаэл. В шахте им всем подарили аккумуляторы. А.Воробьёв рассказывал об экскурсии с восхищением. Но на меня он смотрел с подозрением и в разговор на шахтёрскую тему не вступал, только острым взглядом показывал, что шахта — это дело тёмное.

          Мы всей командой весело вылетели в Москву. Через неделю мне официально сообщили, что двери в США для меня закрыты. На собрании Евгений Минаев по своей человеческой простоте возмутился по этому поводу. Возникла пауза. Н.И.Шатов посмотрел на А.И.Божко и сердито сказал ему:

          — Саша, успокой Минаева, или я отстраню его от этой поездки.

          На сборах в Подольске я опять жил с Рафаэлом Чимишкяном, и мы много говорили о моей дискриминации. Он относился ко мне с сожалением.

          Я вызвал на телефонный разговор жену. Она умоляла меня приехать:

          — Идёт посадка картошки. Твои штангисты помогают, но съели весь наш запас продуктов. Засадили огород и 10 соток в Кутонове, осталось ещё 30 соток в Карагайле. Мы тебя ждём!

          Я вылетел домой.

          Меня чествовали на комбинате нашей шахты № 4-6. «Советский спорт» напечатал мелким шрифтом, что мировой рекорд Г.Новака перекрыт на 0,5 кг. Правда, газета не сообщила, сколько лет простоял этот рекорд. Написали также, что киселёвский шахтёр стал чемпионом СССР и что возраст 30 лет ему не помеха.

          В Киселёвском горисполкоме происходила какая-то пертурбация, поэтому на беседу меня никто не вызвал. Всё, в нашем городе меня больше не беспокоили. Может, так оно было и лучше: шла посевная кампания, а день посева, как гласит русская пословица, год кормит.

          После весеннего прироста в силе и в технике (чего я особо не ожидал, ибо находился под накатом нагрузок) моя вегетативная система стала прекрасно функционировать — видимо, адаптировалась, что принято называть стабилизационным состоянием. Правда, это произошло во многом из-за слабости соперников в моей весовой категории.

          Мой прикреплённый тренер от профсоюзов И.З.Любавин несколько лет спустя рассказал мне, что А.И.Божко через него, своего друга, пытался получить информацию о моих тренировках, чтобы не дать мне вырваться вперёд. Но если шпионы у него и были, то могли доложить только о тех весах, которые я поднимал на тренировке непосредственно перед соревнованиями. А по ним определить мои возможности было нельзя.

          А.И.Божко, очевидно, ориентировался по моим «проходкам». Штангисты и тренеры используют это слово, когда спортсмен поднимает на тренировке 100% или 105% своих рекордных весов. Имея такие данные, можно определить силу штангиста и на этой основе сформировать команду.

          Старая школа считала, что после каждой 10-дневки спортсмен должен поднимать если не предельный вес, то около того. А у меня была другая методика: мои «пределы» на тренировках соответствовали 85-90% моих реальных возможностей, то есть начальным подходам. Что же касается главного элемента моей подготовки — объёмной работы на тренировках, то это не интересовало никого, кроме А.Медведева, который уже тогда собирал сведения о тренировочном процессе.

          Мой начальник цеха А.Т.Клышко именовал деятельность А.Медведева плагиатом. Будь такое у нас на шахте, это назвали бы промышленным шпионажем. Клышко всерьёз заинтересовался тем, почему я позволяю списывать раскладку моих тренировок. Он даже обиделся за меня, что я допускаю такое, и спросил:

          — А ты что, Рудольф, тоже передираешь чьи-нибудь тренировки? Может, у вас так принято?

          — Нет. Этим занимаются в основном штангисты, которые сошли с большого помоста: Р.Ро́ман и Н.Саксонов. Скоро, видимо, сойдёт и А.Медведев. Они собирают объективные данные для своих диссертаций, чтобы законным образом заставить государство выдавать им зря-плату.

          — Что я слышу? — возмутился Клышко. — Ты ведь, я знаю, сидишь по субботам в городской библиотеке, «Теория и практика тяжёлой атлетики» — твой любимый журнал. [Плюкфельдер тут напутал: такого журнала не существовало. Был журнал «Теория и практика физической культуры».] А теперь выходит, ты отвергаешь науку?

          — Я науку не отвергаю — если она действительно служит практике и даёт для неё дельные рекомендации. Но пока Ро́ман, Воробьёв или Медведев перепишут и проанализируют мои тренировки, эти результаты настолько устареют, что открытиями их выводы никак не назовёшь. Получается, что они пишут диссертации только для своего круга. Виноваты не диссертанты, а система, позволяющая делать деньги из воздуха.

          — А они понимают, что гонят туфту?

          — Трудно сказать. Но им этого понимать и не нужно.

          — Но ведь после защиты диссертаций им придётся работать тренерами, то есть как-то реализовывать свои научные идеи?

          — В том-то и дело, что все они уходят работать в вузы, а там заниматься тренировками совсем необязательно. Штанга им нужна как инструмент для получения учёной степени. Причём педагогические диссертации в вузах ценятся. А штанга развивается и без науки эмпирическим и индивидуальным путём.

          — Скажи, Рудольф, а есть такая научная тема, как «Тяжёлая атлетика в производственных коллективах?»

          — О пользе или о вреде тяжёлой атлетики в условиях производства профессора не имеют ни малейшего понятия. Дело в том, Александр Терентьевич, что наука думает не о людях на производстве, а том, как заменить их машинами, автоматами. Мышцы человека можно и нужно приспосабливать к труду. Но технократы видят свою задачу в том, чтобы вообще освободить человечество от мускульной работы. Иначе говоря, интеллигенция считает, что гиподинамия — это нормально. Мол, если хочешь жить и творить, то занимайся либо бегом трусцой, либо запишись в клуб культуристов.

          — Ты прав, Рудольф, — согласился Клышко, — умеренный физический труд идёт людям только на пользу.

          — Когда я поделился этой идеей на сборах, меня подняли на смех. Дескать, ты первый, кто с таким оптимизмом смотрит на это дело.

          В тот день я был дежурным электриком по шахте. Проверил, сколько двигателей отремонтировано, сколько пускателей готово, чтобы завтра мои штангисты могли доставить их на шахтовые участки. А.Т.Клышко после работы всегда подолгу засиживался в отделе главного механика. Зная, что я дежурю, он зашёл в мехцех пообщаться.

          Клышко не мог понять, как можно приравнивать работу армейского офицера или милиционера к труду шахтёра. Ведь армия и милиция живут на бюджетные средства, им не нужно бороться за снижение себестоимости или повышать производительность труда за счёт применения новой техники и технологии. Если шахта не укладывается в плановую себестоимость угля, то приходится избавляться от лишних рабочих. Вот комиссии и ищут, как уволить людей или использовать их в другом месте. А армия может себе позволить, например, не посылать офицера Т.Ломакина на реальную службу. То же самое касается положения дел и в ДСО «Динамо». Но на помосте килограммы для всех одинаковы — неважно, кем кто числится на работе.

          — Здесь много несправедливого, — сказал А.Т.Клышко. — Килограммы как единицы веса определяются по международному стандарту. Но как можно определить, кто ты: спортсмен-любитель или же спортсмен-профессионал? Помнишь, на Урале погибли хоккеисты ВВС, которыми командовал Василий Сталин? Они ведь все считались военнослужащими, равно как и другие армейцы. Над этим вопросом надо думать.

          Клышко раскраснелся и добавил:

          — Тебя, Рудольф, может быть, скоро освободят от работы. Надежда Афанасьевна из личного стола сообщила, что есть письмо об освобождении тебя для соревнований с сохранением стажа работы. Всё ясно: такую нагрузку, как ты, могут выдержать только единицы. Вон из твоих учеников с работой и с тренировками полноценно справляется один Вахонин. Да и то говорят: мол, когда Рудик здесь, Вахонин тренируется, а когда уезжает, то филонит. Ты ведь встречался с западными спортсменами, как там у них обстоит дело с профессионализмом в спорте?

          Я рассказал, что в 1957 г. на Московском фестивале беседовал на эту тему с американским спортсменом Ридом. По профессии он ковбой, сын крупного фермера-миллионера, они специализируются на выращивании бычков мясных пород. Рид хорошо говорил по-немецки, и я спросил, работает он или нет.

          — Это зависит от меня. Могу и не работать, — ответил Рид. — Но отец считает, что я должен освоить все скотоводческие профессии. И тогда он перепишет хозяйство на меня. Я уже всё освоил, только экзамен ещё не сдал.

          — Значит, ты можешь тренироваться, сколько тебе угодно? Но ведь тогда ты — профессионал?

          — Нет. У нас есть Федерация, она за этим следит. Скажем, если человек не работает, но ежемесячно получает деньги за спорт, то его могут обвинить в профессионализме. То же самое, когда человек рекламирует какие-нибудь товары, и ему платят за это гонорар. В нашем любительском спорте есть специальный адвокат, нанятый Федерацией, который следит за спортсменами, претендующими на первые шесть мест в чемпионатах США. Если адвокат обнаружит, что атлет получил спортивный приз, который превышает по стоимости среднюю заработную плату, то этого атлета будут считать профессионалом и на определённый срок отстранят от участия в любительских чемпионатах США и мира.

          Как я уже писал, на этом основании Федерация тяжёлой атлетики США не допустила к чемпионату мира 1957 г. самого сильного в мире атлета, олимпийского чемпиона Пола Андерсона. Тогда, несмотря на все его титулы, разгорелся принципиальный спор: можно ли считать Андерсона любителем? Федерации было наплевать на соображения престижа страны, в США все равны перед законом. Правда, эти суровые нормы послужили немаловажной причиной спада в американской тяжёлой атлетике.

          В СССР в 1947—1949 гг. тоже шла дискуссия о любительском и о профессиональном спорте, но вскоре всё заглохло — у нас ведь никогда не было спортивных федераций, независимых от государства. В тот период, как я писал в первой книге, дисквалифицировали и меня — за борьбу с профессиональным артистом Т.Буниным. Но это произошло в рамках классической борьбы. Что касается штанги, то я никогда не слышал ни о чём подобном.

          Мой начальник А.Т.Клышко слишком задержался на работе, и по селектору передали, что его разыскивает жена. А.Т.Клышко тут же позвонил домой, а затем попросил:

          — Рудольф, проводи меня до дороги, а то здесь слишком много тёмных углов.

          По дороге Терентьич остановил меня под столбом с фонарём и поинтересовался:

          — Как думаешь, Рудольф, сколько лет ты ещё сможешь тягать эту штангу?

          — Я поздновато начал, в 22 года. За 8 лет достиг уровня мировых рекордов. По моим данным и возможностям, лет 6-7 я ещё могу повоевать.

          — Но Москва, видимо, будет настаивать, чтобы ты превратился в замаскированного профессионала?

          — Да, может быть. Это не такой простой вопрос.

          Мы простились. Моё ночное дежурство прошло почти нормально, если не считать аварию на главном водоотливе, где вышел из строя один из насосов — износились сальники. Я поставил новые и утром отправился домой.

          Поспав часа два, пошёл обратно на шахту — надо было сделать кое-что для нашего зала, устроить на работу одного из наших спортсменов и встретиться с подъехавшим журналистом. Затем я пообедал и, как обычно, час поспал. Вечером началась тренировка. Сама по себе она продолжалась 2,5 часа, но после неё пришлось много времени уделить ученикам.

          Вскоре меня вызвали в идеологический отдел горкома партии, где поздравили с победой в чемпионате СССР и с мировым рекордом. Затем мне показали бумагу из российского спорткомитета, где было написано, что нашу команду штангистов шахты № 4-6 опять планируется выставить от РСФСР на Спартакиаду народов СССР.

          Начальник отдела агитации и пропаганды Нестеренко, человек с интеллигентным лицом, но в спорте, как видно, полный профан, достал «Советский спорт», где было написано о моём выступлении, начал читать и вдруг сказал:

          — Так это действительно про тебя? Даже не верится!

          Он вызвал секретаршу и попросил пригласить сотрудницу из отдела культуры. Пришла женщина, явно не следившая за своими фигурой и внешностью.

          — Анна Сергеевна, вы знаете этого человека? — спросил Нестеренко.

          Та наклонила голову и подошла поближе — похоже, у неё имелись проблемы со зрением.

          — Да, где-то видела, — ответила она. — Помню, что у него немецкая фамилия. По-моему, он штангист.

          — Поскольку вы курируете шахтёрские клубы, я хочу, чтобы вы знали в лицо наших киселёвских штангистов, тем более чемпиона СССР и рекордсмена мира. Ведь это престижно для нашего города, да?

          — Да, конечно, — как-то театрально согласилась женщина.

          — Запомните, пожалуйста, этого человека. Его зовут Рудольф Владимирович Плюкфельдер.

          После ухода Анны Сергеевны Нестеренко пригласил меня в другую комнату, где стоял самовар.

          — У тебя как со временем, Рудольф? — спросил он.

          — Если разговор будет на пользу, то время найдётся.

          — Сейчас обеденный перерыв, так что у нас, можно считать, частная беседа, — сказал Нестеренко.

          Он разлил чай и достал из шкафа тульские пряники. Мы попили чаю, и Нестеренко попросил познакомить его с нашим видом спорта. Разговор затянулся на два часа. Мой собеседник настолько заинтересовался тяжёлой атлетикой, что даже принялся записывать весовые категории и фамилии наших ведущих штангистов, а также борцов.

          Я рассказал, что нам, штангистам, много помогают руководители треста «Киселёвскуголь» Г.А.Быстров и В.А.Бакатин.

          — Надо же, что делается в нашем городе, а я и не знал... — удивился Нестеренко.

          Он проводил меня до двери и сказал на прощание:

          — Если что-то будет нужно, заходи прямиком ко мне, минуя и секретаршу. И извини, что я не познакомился с тобой раньше.

          Наш разговор, я уверен, Нестеренко вскоре забыл. Словесной пропаганды тогда было много, у нас постоянно переливали из пустого в порожнее. Болтология отсутствовала только в штанге — здесь надо было поднимать реальные килограммы. Точно так же, как из шахты нужно было выдавать реальный уголь и заполнять им вагоны.

          Ждать автобуса пришлось бы долго, и я решил пройтись по своей старой дорожке, через отвалы. За долгие годы они будто стали дли меня родными. Дорога шла напрямик к нам в Афонино, но идти по ней было небезопасно. Обвалы заполнялись талой водой, в них каждый год находили утопленников. Так что если идти напрямик, то нужно было быть очень уверенным в своих силах.

          Когда я сказал Нестеренко, что остальные чемпионы СССР поедут в США, а меня выкинули из команды как немца, он внимательно выслушал и спросил:

          — А почему же ты не позвонил нам?

          — Кому — вам?

          — Ах да, — будто спохватился Нестеренко, — мы ведь ещё не были знакомы.

          Я шёл по своей дороге и думал: если я по-прежнему под подозрением, то мне не поможет никто. Всё сделают так, что виновных не найдёшь. Точно так же обстоит дело и с остальными российскими немцами. Одним словом, Stiefkinder*.

          _____________________________________

          *Пасынки.

          _____________________________________

          Для меня поездка в США нарушила бы стратегический план подготовки к осеннему чемпионату мира, разработанный мной. Но всякое столь крупное спортивное мероприятие показывает и лицо государства. Советский спорт был инструментом утверждения превосходства системы социализма. И я, представитель СССР с такими фамилией и именем, стал бы в США настоящей находкой для зарубежных журналистов, и не только для них.

          Поэтому я допускаю, что в органах госбезопасности могли испытывать сомнения по поводу того, как поступить со мной. С одной стороны, неплохо бы выпустить: мол, видите, у нас нет никакого ущемления национальных прав. Но, с другой стороны, можно ли доверять человеку, который едва ли не с пелёнок попал в чёрный список по национальному признаку?

          Заглянув в личное дело Р.В.Плюкфельдера, органы обнаружили бы, что мой отец, отсидев как «контра» 5 лет, вернулся из тюрьмы весной 1941 г., а осенью того же года был расстрелян как немец вместе со старшим сыном, который едва умел говорить по-русски. А я с близкими был в это время выселен в Сибирь. Стоило ли выпускать за границу такого человека?

          Совсем недавно немцам нельзя было без разрешения коменданта сходить даже в соседнее село. А теперь — смотри-ка, куда навострил лыжи Р.В.Плюкфельдер! Может, он и тренируется специально для того, чтобы улизнуть за рубеж?

          Вот почему был так грустен в разговоре со мной в гостинице «Донбасс» старший тренер сборной Н.И.Шатов. Ведь ему, казалось бы, нужно было только радоваться: чемпионат СССР прошёл вполне успешно, а я впервые осуществил свою мечту и побил мировой рекорд, установленный ещё тогда, когда на помосте выступал сам Шатов.

          Нужно отдать ему должное: в своё время Шатов тоже находился под огнём критики за перегрузки, за фанатичную трудоспособность на тренировках. Именно поэтому Шатов и молчал, когда другие тренеры критиковали меня за многотонную работу. Н.И.Шатов и Р.П.Мороз втайне поддерживали меня в этом начинании, вселяли в меня надежду на его благополучный исход. А теперь Шатов вдруг сник. Никаких планов, никаких слов утешения.

          Шатов как старший тренер должен был нести за меня ответственность. Деятели из КГБ после Берии не стали бы в открытую подставлять себя. Зачем, когда есть другие способы, когда виноватым можно сделать кого-нибудь другого? Они знали, что я не стану обращаться ни в какой суд. Да и что толку: пока суд да дело, товарищеская встреча СССР — США уже завершится.

          И вот я уселся на небольшом холме — это то место, где я всегда останавливался перед тем, как спуститься по склону в своё Афонино, — и стал думать. С тех пор, как в СССР закрылась надзиравшая за нами спецкомендатура, прошло уже больше двух лет, но в «органы» меня ни разу никто не вызывал. Я жил спокойно — может быть, из-за того, что ещё не стал чемпионом?

          Мой собеседник из Киселёвского горкома партии явно хотел, чтобы я выдал ему нечто такое, чего он ещё не слышал, дабы потом сослаться на меня. Хорошо, что я не так много рассказал в отделе агитации и пропаганды — хотя бы из того, о чём пишу сейчас. А нет ли, кстати, связи между КГБ и отделом агитации и пропаганды? Уж больно похож начальник этого отдела на бывших комендантов из нашего Афонина. Может, он пришёл работать в горком как раз после комендатуры?

          По моей спине пополз холодок. Пора было шагать домой, побыстрее переставляя ноги по наклонной дорожке. Пройти мимо большого дома из красного кирпича, пересечь напрямик по переулкам овраги и железную дорогу — это для меня было в охотку.

          Ноги несли меня с большим запасом силы. Взяв на плечи штангу весом 80 кг, я на левой ноге приседал «пистолетом» 5-6 раз, а на правой — 7-8 раз. Прыгать на 2,5 м, отталкиваясь одной ногой, не составляло для меня труда. Поэтому из-за оврагов или из-за железнодорожной линии скорость моей ходьбы не снижалась.

          Я благодарил бога, что когда-то избавился от болезни сердца. Теперь я ощущал в себе не одну человеческую силу, а две или даже больше, если сравнивать с теми, с кем я работал. Я старался избегать травм. Поднимать штангу — не мяч гонять. Повредив руку, ещё можно играть в футбол, но штанга требует, чтобы на полную мощность работало всё тело.

          Как правило, войдя к себе во двор, я садился на крыльцо. Здесь мне казалось, что я счастлив. Ведь что такое счастье? Видимо, состояние человека, у которого есть здоровье, свой дом, семья, дети. В нашем доме не было отца и старшего брата, но со мной жила любимая мама. Под одной крышей с нами жил брат Николай. Господи, как я счастлив, что у меня есть брат! А в другом районе Киселёвска, у шахты «Суртаиха», живёт моя любимая бабушка Минна, которая дала мне имя Рудольф.

          Я достиг в спорте больших высот. Но оставалась и неудовлетворённость. Если мы, немцы, были бы равными с остальными народами СССР, то я теперь находился бы в Америке, смотрел бы на небоскрёбы. На днях я прочитал книжку Ильфа и Петрова «Одноэтажная Америка», написана она с восхищением. Теперь я всё это увидел бы своими глазами. Значит, счастье чуть обошло меня стороной. Так насколько же я счастлив — на 90%? Нет, процентами это измерить нельзя.

          Встав с крыльца, я зашёл в сени. Там стояла полутораведёрная кадушка — бочонок с крышкой, добела отчищенной ножом. Тут же находились ковшик и стаканы. Я зачерпнул из лагунка свежий, ещё не набравший крепости квас. Ох, как хорошо! Желания и жажда, потребности и возможность их удовлетворить — это, видимо, тоже счастье. Голодный по-особому ощущает пищу, жаждущий — воду.

          Тренируясь, напрягая мышцы до предела, испытываешь боль и мускульные страдания. Но проходит определённое время, и начинаешь ощущать мышечный зуд, чешутся мышцы и суставы, в теле пробуждается скрытая мышечная радость. Может, и это счастье — испытывать удовлетворение от силовой нагрузки? Мне было 30 лет, и в этом возрасте можно ощутить мышечную радость только при условии, о котором написал поэт Николай Заболоцкий:

Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь...

          Есть люди, исповедующие гедонизм, то есть культ наслаждения. V ленивого нет желания трудиться или заниматься спортом. Это естественно — мышцы бездельника не испытывают достаточного физического воздействия. Откуда же у лентяя возьмётся ощущение, которое принято называть мышечной радостью? Как работа может быть в радость лентяю?

          Наш начальник цеха А.Т.Клышко пристально наблюдал за мной. Причём не только за тем, как я поднимаю штангу или как мы выполняем сложные задания при ликвидации аварий, или как доставляем оборудование для новых участков по добыче угля. Он хотел выяснить: почему я такой?

          У нас в СССР пропаганда спорта для шахтёров воспринималась с иронией. Но меня к спорту подтолкнула безысходность, точнее, моя болезнь: компенсированный порок сердца. Теперь пути назад мне не было — только вперёд!

          Мои недруги могут заподозрить, что я поддался советской пропаганде и просто выслуживаюсь, как этакий немецкий Павлик Морозов. В действительности же я не имел никакого отношения к пропаганде, для меня она всегда оставалась пустым звуком.

          Буду объективным: в те времена никого не принуждали заниматься физкультурой и спортом. Если по данному поводу звучала критика, то она сводилась к простой констатации фактов: мол, мы создаём вам условия, а вы вместо физкультуры пьянствуете и дебоширите.

          Мне в этом отношении тоже доставалось — за моих учеников. Так уж была устроена советская система: кто везёт, на того и наваливают. Как в колхозе — старательную лошадь все запрягают, пока она тянет, а если перестаёт тянуть, то с неё сдирают шкуру.

          С другой стороны, профсоюзы выделяли средства на всевозможные спортивные начинания. Участникам многочисленных соревнований, проводившихся обычно по субботам и по воскресеньям, оплачивались проездные и суточные, любого разряда гостиницы. Всего этого не отнимешь, это правда. Видимо, конструкторы социалистической системы давно пришли к выводу, что физкультура и спорт должны превратиться в необходимость, в средство наслаждения человека. Но это в теории. А на практике наши шахтовые нормировщики и хронометристы особо разгуляться спортсменам не давали.

          Например, Александр Гринёв собрал волейбольную команду, и дело у них пошло неплохо. Но вскоре на 3-м участке, где работал костяк команды, увеличили нормы проходки на основном штреке, а также на сбойках и печах. Гринёв ворвался в кабинет отдела нормирования, однако вышел оттуда с поникшей головой. Нормировщики два часа объясняли ему, какой перерасход несёт шахта от низкой производительности на добыче угля. Участок из месяца в месяц выполнял план, но себестоимость здесь была якобы самой высокой в тресте. Однако Гринёв сверился на других участках и убедился, что производительность у тех ниже, а зарплата — выше.

          Как оказалось, нормировщик совершенно субъективно увеличил план 3-му участку, чтобы выжать из спортсменов максимум. Он исходил из того, что у волейболистов, способных сражаться после работы до упаду, остаётся масса неизрасходованной энергии. За 3 месяца они недосчитались 20% зарплаты. Вскоре команда распалась, а её бывшие участники довели до общего сведения, что к волейболу никакого отношения больше не имеют.

          Вот тебе и оздоровительные мероприятия, вот тебе и борьба за здоровый быт! И в это же время советская пропаганда возвещала на весь мир, что в социалистической системе первичен человек, а деньги не играют никакой роли.

          — Ну да, — сказал А.Гринёв, — ещё как играют!

          Обобрав шахтёров, нормировщик получал 3-4 оклада за экономию, а с каждой тысячи сэкономленных рублей клал себе в карман определённый процент.

          Хотя дело вроде бы касалось преимуществ социализма над капитализмом, никто в него вмешиваться не хотел. А если и нашёлся бы такой герой, ему вмиг «пришили» бы антисоветскую пропаганду.

          Гринёв интересовался, почему на шахте держат меня и моих штангистов, почему нас до сих пор не разогнали нормировщики? Всё объяснялось очень просто: мы делали то, чего не могли другие, и потому были очень нужны мехцеху. К тому же во время спортивных командировок я от шахты никаких денег не получал и уже на следующий день после возвращения со сборов выходил на работу. Выслушав мои объяснения, Гринёв почесал в затылке и сказал:

          — Жаль, что волейбол — не штанга!

          Дома у нас царила суета. Наша старшая дочь Ольга, готовясь пойти в школу, сравнительно легко перешла с немецкого языка на русский. Лилечке исполнилось 4 года. Они были у нас очень интересные девочки. Моя жена Валентина шила им из разного дешёвого материала красивые платья. Дочери любили играть в куклы и в больницу. Моя мать не могла на них нарадоваться.

          Моя Валентина работала на главном вентиляторе шахты. В насосной, где она трудилась раньше, обстановка казалась ей слишком опасной: туда по ночам часто пытались вламываться пьяные. На главном же вентиляторе было хорошее здание, всё капитально запиралось, да и дежурные слесари с подъёмной машины всегда могли прийти на помощь.

          Придя домой и попив квасу, я садился за обработку записей своих тренировок. Надо было выяснить, на какую группу мышц легла самая высокая нагрузка. Тогда, планируя следующие тренировки, я знал, насколько ещё могу позволить нагрузить себя, чтобы не порвать сухожилия или не повредить спину. Здесь без аналитического подхода не обойтись.

          Уметь тренировать себя — это тоже счастье. За 7-8 лет занятий тяжёлой атлетикой я приобрёл множество учеников, которым передавал свой опыт и от которых иногда получал непредвиденную информацию. В Москве всё это называлось научной работой, а у нас — наработкой опыта.

          Мы не принимали на веру ни одно открытие. Тяжелоатлеты настолько разные, что нельзя в полной мере учесть их реакцию на тренировочные раздражители, полагаясь на одни лишь записи или на строгий контроль за тренировками на бумаге. К тому же наша трудовая специфика отвлекала нас от результатов, которых мы хотели достичь на тренировках.

          В те времена процесс преодоления земного притяжения захлестнул весь мир. Порядки в любительском спорте на Западе оставались прежними, и мы узнавали о скандалах в США, во Франции, в Финляндии и в других странах по этому поводу. Наши тяжелоатлеты, как я уже не раз отмечал, представляли в основном Вооружённые Силы и «Динамо», то есть систему МВД. От рабочего класса у нас выступало — раз, два и обчёлся. А ведь наша страна считалась именно рабоче-крестьянской!

          Радио и телевидение на весь мир оповещали, что такой-то атлет страны Советов побил мировой рекорд. И ни слова не было о том, кто этот спортсмен — профессионал или же любитель, то есть человек, тренирующийся после рабочего дня.

          Никакой особой международной организации тяжелоатлетов-профессионалов в мире не существовало. Стало быть, вопрос о том, кого относить к профессионалам, был фактически внутренним делом каждой отдельной страны. И та страна, которая вела за своими атлетами тщательный контроль, в этой ситуации оказывалась в дураках.

          Так, в 1958 г. Федерация тяжёлой атлетики США вновь не допустила к чемпионату мира непревзойдённого Пола Андерсона, и в его отсутствие самым сильным человеком планеты стал Алексей Медведев с суммой 485 кг. Вместо Андерсона американцы выставили нового атлета, никому ещё не известного тогда Дэйва Эшмана, но Эшман остался вторым, набрав в сумме всего 457,5 кг. Зато деятели из американской Федерации могли похвастаться, что строго соблюдают статус любительского спорта.

          У нас же право выезжать за рубеж или входить в состав сборной СССР по тяжёлой атлетике не имело к принципам любительского спорта никакого отношения. Всё решал старший тренер сборной Николай Иванович Шатов. Кто-то может обвинить меня в предвзятости и сказать, что этими вопросами ведала Федерация тяжёлой атлетики СССР. Да, это так, но только на бумаге. В действительности же в 1950-е годы много чего шло наперекосяк.

          Официально профессиональный спорт в нашей стране почти отсутствовал. Профессионалами считались только циркачи. Раньше у нас в цирке выступали борцы классического и вольного стилей. Но правительство якобы узнало, что в цирке много «туфты», то есть борьбы по сговору или по заранее отработанному сценарию, и потому советская власть прикрыла цирковую борьбу.

          Весь спорт был подстроен под лозунг ГТО: «Готов к труду и обороне». На предприятиях создавались условия для занятий физкультурой и спортом после работы. Строились спортзалы, можно было приобретать любой спортивный инвентарь, который выпускался у нас тогда. Например, я купил в магазине Роскультторга 6 новых штанг, мы приобрели также борцовский ковёр 6 на 6 метров, борцовское чучело, два десятка боксёрских перчаток и боксёрскую грушу. И всё это нам выписали за счёт шахткома, то есть за счёт профсоюзных взносов.

          Наши коммунисты кричали, что спорт пойдёт в гору, если под это будут выделены соответствующие средства. И вот вроде бы и инвентарь появился, и тренеры нашлись. Сначала народ охотно записывался в разные секции. А потом сверху пошли разнарядки, и страну захлестнула отчётная массовость. По отчётам оказалось, что количество людей, занимающихся массовым спортом, превысило всю численность населения страны. Иначе говоря, в отчётах врали и занимались приписками. Как и в колхозах, где план по надоям выполняли за счёт разбавления молока водой.

          Но это было ещё не самое страшное. Главное — в РСФСР слили все спортивные общества профсоюзов — «Шахтёр», «Металлург», «Строитель» и т.д. — в единое общество «Труд». Кроме того, остались лишь всесоюзные общества ЦСКА, «Динамо», «Локомотив» и «Зенит» — общество оборонной промышленности. Теперь количество соревнований заметно сократилось, да и выигрывать их стало трудней. Однако наш коллектив штангистов всё равно оказался сильнее всех в РСФСР, поэтому нас и запланировали выставить на II Спартакиаду народов СССР в 1959 г.

Если откровенно, то я был слишком увлечён достижениями своих учеников. Особенно много внимания я уделял Алексею Вахонину. Он напоминал золотой слиток, но требовалось много труда, чтобы это золото заблестело. Первые полчаса тренировки Алексей был, как правило, вообще неуправляемым, особенно по понедельникам. Но затем, когда Вахонин разогревался, появлялись признаки, что он меня слушает.

          Остальные атлеты были неплохими, но у всех у них, за исключением Геннадия Ащеулова, организм воспринимал нагрузку как обычную работу, не реагируя ни на какие перепады. Так, тяжеловес Николай Малинин мог каждый раз переносить одни и те же нагрузки без всплесков или особых затруднений. Но в сумме троеборья, несмотря на все мои усилия, не прибавлял.

          Таким же оказался и Леонид Лопатин. Он вырывал 90 кг, выжимал 105 кг и толкал 120-125 кг вне зависимости от того, тренировался или нет. Два года мы пробовали с ним разные варианты нагрузок, но всё было тщетно. Леонид прекратил регулярно тренироваться и только выступал. Для коллектива его результаты служили неплохой поддержкой.

          Здесь имелся ещё один нюанс. Леонида можно было вывести из застоя, но для этого ему следовало испытать три стресса подряд. А это очень тяжёлый и опасный вариант. И я не стал рисковать. Лопатин приносил огромную пользу на производстве, был хорошим организатором, с отличием окончил горный институт. Он был жаден до работы, добыча угля стала его хобби.

          Помню, как-то раз Лопатин пришёл на тренировку очень грустный. С размаху влез в свои ботинки-штангетки, топнул ногами. Взял из ящика лямки и хлестнул ими себя. Я заметил, что он явно не в духе.

          — Что, не выполнил норму по добыче угля? — спросил я.

          — Откуда вы узнали, что у меня сегодня на участке завал? — поразился Лопатин. — Кто вам сказал?

          Мне пришлось соврать, я ответил:

          — Это сказал мой тесть Самуил Адамович Зигель, когда я выходил из шахты.

          Тут Леонид раскрыл мне душу, стал ругать себя, что не завёз порожняк и т.п. Затем начал разминаться и спросил меня:

          — А где мой тренировочный план?

          — Я порвал твой план после того, как увидел, что у тебя нарушена координация движений.

          — Вы узнали от Зигеля, что я ругался на опрокиде, — возразил Лопатин.

          — Нет, Леонид, — признался я, — никакого тестя я не слушал. Ты сам мне выдал всё, пока надевал спортивную форму.

          Я уже четвёртый год запоминал характерные движения каждого своего подопечного штангиста. Пожалуй, именно это и явилось началом моего творческого подхода к тренерской работе. Позже я стал искать объяснений, полагая, что спортивные успехи связаны с биоритмами. А потом сделал вывод: если человек не занимается физическим трудом, то биоритмы не в счёт, их можно не особо принимать во внимание.

          Но мои спортсмены, да и я сам, работали на производстве, и за сутки-двое в наших организмах происходили непредсказуемые изменения. И когда растрачивалось много энергии, приходилось корректировать план тренировок, особенно если до соревнований оставалось 10-12 дней.

          Главный враг спортсменов, равно как и мужчин вообще — это пассивный образ жизни, вызывающий застой кровообращения. Правильно организованная работа на производстве идёт спортсмену только на пользу.

          Казалось бы, если штангист находится в очередном отпуске, то можно повысить объём тренировочных нагрузок. Но после тщательного анализа мы ничего подобного не обнаружили. Средний вес штанги ещё увеличить можно, но объёмную работу — нет. На супервосстановление после нагрузок можно рассчитывать лишь в том случае, если штангист хорошо подготовлен к стрессу и может поддерживать своё кровяное давление на среднем уровне.

          Больше всех радовался моим достижениям директор киселёвского стадиона «Шахтёр» Павел Дмитриевич Колчев, о котором я написал в первой книге. Он долгие годы работал в цирке, а теперь стал главным человеком на нашем стадионе. У него была прекрасная квартира в центре города, но домой он приходил только спать. За 8 лет, что я знал Павла Дмитриевича, не помню, чтобы он хоть раз отсутствовал на стадионе.

          Свой кабинет он называл камерой хранения — там находились все наши спортивные богатства. А завоёванный нами кубок в виде штангиста, вырывающего штангу одной рукой, стоял у него на столе. Кубок блестел, особенно колени и голова атлета: его трогал руками каждый, кто приходил в кабинет.

          Через неделю после побития мирового рекорда я выбрал время и отправился к П.Д.Колчеву. Он долго тряс мне руки, а затем прижал к себе.

          — От всей души поздравляю, Рудольф! Для нашего города это просто чудо. Знаешь, кто первым сообщил мне о твоей победе?

          — Наверно, наш начальник треста Глеб Александрович Быстров?

          — Нет: Сергей, наш начальник горотдела милиции. Он сказал: помнишь, как в 1950 г. мы спасли Плюкфельдера и не дали МГБ его забрать? Мы тут, Рудольф, отметили твою победу с нашим борцом Павликом Лебедевым, он тоже за тебя болеет.

          — То, что меня тогда не забрали, Павел Дмитриевич, — это в первую очередь ваша заслуга. Если бы не ваше отношение к работе, если вы в тот момент не оказались бы на стадионе, то я наверняка попал бы под жернова новой ссылки.

          П.Д.Колчев предложил мне вместе пообедать. В ресторане к нам случайно присоединился мой ученик-полутяжеловес, сильный от природы Девис Черентаев.

          Ему было 23 года, но по поведению он напоминал подростка 13-14 лет. Из центра города к нам в Афонино он приходил с рогаткой. Как-то я спросил Девиса, почему он так сильно опоздал на тренировку. Тот ответил:

          — У нас в центре развелось много воробьёв, и я хотел их перестрелять из рогатки.

          Такой аргумент, может быть, казался убедительным ему, но, конечно, не мне и не остальным нашим штангистам. Девис был человеком несколько странным и наивным, но в то же время добрым и отзывчивым.

          Мы сидели втроём за котлетами по-киевски и за бутылкой молдавского вина. Тон за столом задавал в основном Девис. П.Д.Колчев с сияющими глазами шептал:

          — За твоё здоровье и за новые успехи!

          Мы как пришли тихо, так и ушли. Я был рад и доволен, что отметил свою победу с человеком, который всю свою жизнь отдал людям. Зарплата на стадионе была мизерной. Я узнал, что Колчев может позволить себе купить мяса для семьи только раз в месяц. И ещё он чуть посетовал, что трудно покупать книги, а сыновья подрастают. Мол, хорошо, что работает жена, за счёт этого мы и существуем. Но тут П.Д.Колчев спохватился:

          — Не слушай меня, Рудольф, это я просто так болтаю. Штаны есть, и, как видишь, на мне хорошая рубашка. А главное — мы пережили два таких бедствия! Во-первых, выиграли войну. Конечно, тут помогли американцы, это правда, но факт остаётся фактом. Во-вторых, тебя не сожрало сталинское МГБ. Вот этому надо радоваться. Жил бы Сталин, ты мировой рекорд побить не смог бы, всё это прошло бы мимо тебя. Ведь рекорд простоял 9 лет, и никто на него не покушался. Скажи, а ты видел этого бывшего рекордсмена Г.Новака?

          — Нет, не видел, но много о нём слышал.

          — А он действительно еврей?

          — Да, мне сказал об этом тренер И.З.Любавин. Они друзья, и о Новаке он знает всё.

          — Вообще-то, в своё время в сборной СССР было 90% евреев, — заметил Колчев после паузы. — Видимо, в этом что-то есть. Так что, Рудольф, вид спорта ты выбрал правильный. Вот только почему тебя не взяли в Америку?

          — Вы говорите, что мы избавились от Сталина и осудили сталинские методы руководства. Но меня, как видите, всё ещё считают врагом народа.

          П.Д.Колчев положил руки на стол, затем раздвинул их, и скатерть натянулась.

          — Видишь, как всё гладко и ровно? — спросил он. — А теперь я убираю руки, и на скатерти опять появляются рубцы и бугорки. Вот так и в нашей стране. Война — это горе и беды, но ведь многим во время войны жилось в тылу совсем неплохо. Для некоторых руководителей законы военного времени стали просто находкой. Не знаю, как там Москва — это ведь они решают, брать или не брать тебя за рубеж. Но ты своё дело выполнил отлично. Вернее, мы тоже имеем отношение к твоему рекорду и к чемпионскому званию, так что ты всё себе не приписывай. Помни, спортсмен-любитель: наша социалистическая система устроена так, чтобы человек работал, но не перетрудился. А если хочешь перегрузок, то записывайся в стахановцы, и тебя сделают Героем Труда.

          — Не знаю, пропустят ли меня в герои с моей биографией, но выехать из страны на соревнования не разрешают.

          И я напомнил П.Д.Колчеву о нашем общем знакомом, шахтёре и спортсмене Анатолии Тузове, о котором написал в первой книге. Он заслужил на шахте звание Героя Социалистического Труда, но в горкоме партии его кандидатуру не утвердили, поскольку Тузов был разведён.

          — Да, у нас любят проповедовать моральные нормы, — согласился Колчев. — Но ты, Рудольф, имеешь серьёзную цель. Мы тебя любим, тебя любят везде, вот и радуйся этому. А если чиновники не взяли тебя в США, то это их позор. Они тоже люди, им должно быть стыдно за свой поступок. Но ты ведь ещё докажешь им назло, что сильнее всех?

          — Да, если у меня хватит духа. Всё зависит от того, как будут терпеть мои спортивные подвиги в семье и на работе. На шахте на меня смотрят косо. Считают, что я должен либо отдавать все силы производству, либо переходить в профессионалы. Как спортсмен-любитель я шахте не нужен, от моего чемпионства добыча угля не увеличивается. А я каждый год теряю в зарплате. Сейчас получаю за выслугу лет только 20%, а мой брат — 4 оклада. И он бравирует этим перед нашей матерью.

          — Может, по-своему твой брат и прав. Но пройдут годы, много воды утечёт. И ты, Рудольф, останешься в истории тяжёлой атлетики.

          Мы разговорились о мировых рекордах в жиме — моём и Новака, и я вспомнил, как «Комсомольская правда» на днях написала: мол, Григорий Новак был удивлён по поводу моего рекорда, заинтересовался, что за человек этот шахтёр, и выразил желание встретиться и поздравить меня. Я рассказал П.Д.Колчеву о Романе Павловиче Морозе, который снабдил меня исчерпывающей информацией об истории мировых рекордов в жиме в нашей категории:

          — Он живёт в Москве и тайком даёт мне советы.

          — Как это тайком? — недоумённо спросил Колчев.

          — Понимаете, на тренировках или на сборах ведущих штангистов спортсмены общаются друг с другом. А если с кем-то хочу заговорить я, то многие тут же отворачиваются. Р.П.Мороз, когда мы с ним встречаемся, сначала осматривается вокруг — не видит ли нас кто-нибудь? — и только после этого начинает со мной беседовать. Когда я уезжаю из Москвы в Сибирь, то всегда звоню ему. И он хоть на полчаса, но приезжает на Казанский вокзал, чтобы проводить меня и дать добрый совет. Когда мы встретились после рекорда, я думал, что он задушит меня в объятиях. Вот что он принёс мне на этот раз.

          Р.П.Мороз напечатал на бумаге чрезвычайно любопытный документ — перечень мировых рекордов в жиме двумя руками в весе 82,5 кг. Первым обладателем рекорда — 86,5 кг — стал в далёком 1918 году знакомый мне Ян Юрьевич Спарре. Затем рекорды ставили Дмитрий Наумов, военнослужащий из Витебска, и Ефим Хотимский («Спартак», Киев). Григорий Новак, крепыш неизмеримой силы, впервые появился в этом перечне во время войны, выжав в Новосибирске 128,7 кг. И с 1944 г. он к рекорду уже никого не подпускал.

          — Как же так, — в недоумении воскликнул П.Д.Колчев, — шла война, люди гибли на фронте, а Хотимский и Новак тешились мировыми рекордами?

          — Да, — сказал я. — Сталин и в то время не забывал о спорте. Незадолго до Тегеранской конференции 1943 года, когда стало ясно, что СССР в союзе с США и с Англией выиграет войну против Германии, он велел снять с фронта всех мастеров спорта и даже перворазрядников. Они могли служить в армии, но к опасным подвигам их больше не подпускали. Считалось, что спортсмены — это советский генофонд, и потому их берегли.

          Советская пропаганда так расписывала Григория Новака, что его самого тошнило от этого. Он заполонил все газеты и журналы — и этим как раз сильно повлиял на меня.

          Моссовет выделил Новаку персональную машину. И.З.Любавин рассказывал мне, что Новак получил водительские права, но сам за рулём не ездил, нанимал шофёра. Позже Григорию всё это надоело, и он прогнал шофёра, а машину сдал назад в Моссовет. Сказал: «Я не буржуй, в Москве достаточно общественного транспорта».

          Я обратил внимание П.Д.Колчева на то, что Новак, как правило, увеличивал рекорды в жиме строго на 0,5 кг. Он отступил от этой традиции всего лишь однажды, в 1947 г., когда вдруг превысил свой же рекорд сразу на 2 кг.

          Мы с Колчевым сильно засиделись, Девис Черентаев давно ушёл. Но я видел, что у Павла Дмитриевича ещё много вопросов. При выходе он спросил меня:

          — А сколько платят за мировой рекорд — ведь наш спорт считается любительским?

          — Если платили бы мало, то Новак не стремился бы устанавливать рекорды столь часто, каждый раз увеличивая результат на минимальную величину. Его тем более можно понять потому, что оплата за рекорд не зависит от поднятого веса. Точной суммы премии я не знаю, мне на эту тему пока никто не исповедовался. Слышал только, что бухгалтерия Госкомспорта начисляет премии за рекорды в виде командировочных.

          Домой после нашей беседы я заходить не стал, сразу по пути зашёл в клуб, хотя до начала тренировки оставался ещё час. В тот день два моих ученика были подведены к стрессовой нагрузке. Тем самым я начал реализовывать на тренировках моих ребят идею, которую ещё два года назад стал испытывать на себе.

          После моего возвращения с чемпионата СССР число желающих тренироваться резко увеличилось, и я решил разделить штангистов на три группы. Сам я и наши мастера спорта вошли в третью группу. Двум остальным группам я скрепя сердце написал общий план тренировок. Я пошёл на это вопреки своим принципам: общий план — это фактически обман штангистов. Каждый атлет индивидуален точно так же, как отпечатки пальцев человека, а то и в большей степени. Если штангист — одарённый спортсмен, то тренер своим огульным подходом может только затормозить его развитие.

          Через три месяца я провёл с первой и со второй группами теоретическое занятие. Я объяснил им, что думаю о каждом из них и каковы их индивидуальные недостатки, убедил и научил их составлять план тренировок самим, имея в руках общий план, который я дал им в качестве основы. Это было рассчитано на два месяца — пришла бумага, что меня на этот период вызывают на всесоюзные сборы перед предстоявшим чемпионатом мира. Все атлеты сносно написали себе планы, но не всем удалось осуществить мои желания.

          Это касалось, например, самого талантливого из них — Алексея Вахонина. Я уже писал в первой книге, что настоящая его фамилия была Кунов. Неподалёку от нас, в посёлке Бабанаково под Белово, он женился на некоей Вахониной и при регистрации взял её фамилию. Я спросил его, зачем он это сделал: на мой взгляд, «Кунов» звучало не хуже. Он не сразу ответил, но как-то, будучи в хорошем расположении духа, признался, что его прежняя фамилия созвучна нецензурному «чалдонскому» словечку, и по этой причине его дразнили в школе.

          Правда, жить со своей первой женой Вахонину не пришлось. После регистрации её родители организовали свадьбу. Алексей не рассчитал свои силы и напился с гостями так, что забыл про свою невесту. Кто-то из гостей обидел его. Вахонин, уже обладавший большой физической силой, схватил гостя и бросил его на навозную кучу. Обидчика пришлось отмывать — он вымазался с ног до головы.

          Далее новым родственникам захотелось поговорить с Алексеем о спорте и вообще о его планах на жизнь. Один из них сказал ему:

          — Сразу же подавайте заявление на квартиру, и вам её дадут. Наш председатель ДСО «Шахтёр» говорил на стадионе: мол, Лёшу нужно поскорее женить, иначе он уедет в Киселёвск к Плюкфельдеру.

          — Я хоть и пьян был, — рассказывал мне Вахонин, — но сообразил, что её родственники хотят через меня получить квартиру. И если что не так, то просто вышвырнут меня оттуда. Услышав такие речи, я решил поговорить со своей невестой. Но тут вдруг на свадьбе появился наш председатель ДСО, он же директор стадиона, и я спросил его:

          — Вы вправду решили меня женить и дать квартиру, чтобы я не уехал в Киселёвск?

          Председатель аж расцвёл.

          — Молодец, Лёша, догадался!

          Он пригласил меня подсесть к себе, достал из внутреннего кармана бумажник, осторожно вынул из него белую бумажку и сказал:

          — Ты говорил, что у тебя, у почти мастера спорта, нет нормальных жилищных условий и поэтому ты хочешь уехать. Мы в Ведовском горисполкоме посоветовались и решили выделить тебе квартиру. Но жилищная комиссия сказала, что молодому холостому мужчине они квартиру не дадут. Теперь ты женат, и я написал от твоего имени заявление на квартиру, тебе его нужно только подписать. Видишь, я всё делаю для тебя как отец родной.

          Но я ничего подписывать не стал и сказал, что мне и в общежитии хорошо. Я понял, что председатель в сговоре с моей новой роднёй. Они хотели использовать меня как спортсмена, получить то, что им было нужно, а меня — коленкой под зад. Пусть, мол, теперь едет в Киселёвск.

          Я сидел над тренировочными планами своих спортсменов. Все они различались не только по своим физическим возможностям, но и в социальном отношении.

          Было много ребят, окончивших 10 классов. Их я нацеливал на нелёгкий путь в жизни. Этим людям предстояло стать капитанами или инженерами, они были строителями своего будущего. Спорт — это подготовка запаса прочности. Ветры, которые дуют в жизни, не должны сломать нас в слабых местах. Удары будут обязательно, и их нужно уметь держать.

          Многие не обращают внимания на свои физические недостатки, надеются на жалость: дескать, люди будут думать: что с него возьмёшь, он всегда был хилым. Но факты подтверждают, что из хилых, из слабых порой вырастают богатыри. Воля и трудолюбие вытаскивают человека из болота. В экстремальных условиях приходится противостоять трудностям один на один.

          Через много лет из города Клайпеда в Литве ушли на афганскую войну ребята-штангисты.

          Вернувшись с войны, эти мастера спорта первым долгом приходили к своему тренеру Сергею Скорику. Они благодарили его за то, что он учил их не только поднимать штангу. Он сделал их людьми, всесторонне развитыми в физическом отношении. Так, по моему совету, они перед началом тренировки в течение 20 минут совершали 4-5 пробежек на 50 метров с ускорением.

          Поэтому я вспоминаю сегодня, что к молодым атлетам, к юниорам нужен особый подход. Уже в начале тренерской работы моя методика имела целью приучить атлета к самоанализу. То есть к самостоятельности, к готовности взять ответственность на себя. В отношении производственников я учитывал, насколько устал их организм на работе. Но в любой ситуации нацеливал атлета на ударные нагрузки.

          К Алексею Вахонину мне пришлось специально прикрепить моего ученика и друга Ивана Кошкина. Я уже писал, что, по моей просьбе, шахтком поселил Вахонина на одной лестничной площадке с Кошкиным. Если откровенно, Кошкину досталось по полной программе, он много натерпелся от Вахонина. На помощь ему иногда подключался Николай Малинин.

          Для Вахонина мне пришлось писать персональный тренерский план. Интеллект Алексея был настолько неорганизованным, что он не мог самостоятельно проанализировать свои тренировки. Но, в отличие от других, Вахонин чётко выполнял всё, что ему предписывалось. Это был тот случай, когда вместо слова «Training» (тренировка) уместно говорить «Dressur» (дрессировка).

          Наблюдая за Алексеем, я увидел, что у него нет чёткого осмысления своих тренировочных действий. Я несколько раз пытался нацелить его на то, чтобы он сообщал мне, где всё хорошо, а где что-то недогружено. Но когда я предоставил ему самостоятельность в тренировках, это закончилось тем, что две его тренировки были сорваны из-за перегрузок и неправильного чередования упражнений. Обуздать или уговорить Алексея мне никак не удавалось.

          Посредниками между нами были И.Кошкин и Н.Малинин.

          Больше всего Вахонин прислушивался к Малинину. Мы с Николаем разработали план, и он говорил Алексею примерно следующее:

          — Вот ты Рудольфа не слушаешься, а если слушался бы, то сейчас тоже стал бы чемпионом СССР или рекордсменом мира. Лёшка, глупая голова, будь я так же талантлив, как ты, то обязательно слушался бы тренера. У Рудольфа опыт, он многому может тебя научить. Иначе зачем ты приехал к нам в Афонино? Жил бы в своём Бабанакове. Но ты, я вижу, хочешь покорять штангу и можешь ставить мировые рекорды. Только брось выставлять свои глупые детские принципы.

          Дома Вахонина уговаривал его сосед Кошкин, он тоже был подготовлен к этому. И вот, похоже, Алексей покорился, как молодой резвый жеребёнок: давай, мол, Рудик, думай за меня. Я поблагодарил его за доверие. Теперь Вахонин вообще перестал думать хотя бы чуточку.

          Исправить его технику с помощью слов было невозможно. Что я ему ни говорил бы, успеха не было — наоборот, наблюдалось ухудшение. Вот мне и пришлось взять за основу цирковой метод — не тренировать, а «дрессировать».

          Чтобы достичь намеченной цели, нужно было сначала «стереть» его неверные автоматические движения, а затем как бы начать с чистого листа. Атлет с повышенным интеллектом при этом бросился бы в панику. Но Алексей всё это воспринял спокойно. Упражнения, которые он делал, выглядели со стороны, на первый взгляд, по-дурацки. Но они подходили именно для Вахонина — единственного в своём роде экземпляра.

          За короткий период я сумел сделать очень многое. И сделанное радовало меня, а главное — Алексей тоже был доволен, вроде бы нащупав зацепку. Работа с Вахониным увлекла меня, хотя я ещё не до конца разобрался с самим собой.

          Тем временем атаки на меня в Москве продолжались. На семинарах особенно доставалось за жим именно мне. Меня спасало то, что Роман Павлович Мороз фотографировал меня со всех сторон и доказывал предвзятость судей. Тем не менее я не оставлял без внимания никакую критику в свой адрес.

          Между мной и Трофимом Ломакиным целенаправленно создавали напряжённую обстановку. В своё время его перевели из Сибири в Москву, и тренер А.И.Божко добился предоставления ему в столице разных социальных благ. В категории 90 кг Ломакин в первый раз стал чемпионом СССР ещё в 1952 г. А.Воробьёв выступал тогда в весе 82,5 кг. На следующий год Божко поменял их местами. Это не пошло на пользу Трофиму — его результаты стали снижаться. Так, на чемпионате СССР 1954 г., где я впервые увидел Ломакина, он стал лишь третьим вслед за В.Пушкарёвым и Н.Меркуловым.

          К сожалению, это выступление стало последним для Николая Меркулова. Как я уже упоминал, он предпринял попытку самоубийства и в результате остался инвалидом на всю жизнь.

          Видя, что в весе 90 кг Воробьёв закрыл ему дорогу, Ломакин решил меньше пить и серьёзно взялся за собственный вес. Он стал много бегать, следить за питанием. В итоге Трофим, на радость А.И.Божко, решительно раскидал своих прошлых соперников — Владимира Пушкарёва, а затем и Василия Степанова. Трофим Ломакин был атлетом изумительным, но очень самолюбивым. В Москве он пользовался большим авторитетом даже у генералов, близких к ЦСКА.

          Если Ломакин соглашался посетить кого-нибудь из них в домашней обстановке, то для генерала это была большая честь. Сколько раз генералы старались выиграть у Трофима в карты, обчистить его догола, как это делал с ними он — и у них ничего не получалось.

          Однажды один генерал решил пригласить Ломакина без свидетелей. Они сели ужинать, пошли кавказские тосты. Генерал пил крепко, и водка редко сваливала его с ног. Но тут с ним что-то случилось, он уснул за столом. Трофим решил унести его в постель, но генерал был не из лёгких, он как-то вырвался у Ломакина из рук и в коридоре упал на пол.

          Шутки Ломакин любил. Он положил генерала поперёк коридора, аккуратно закатал его в широкую ковровую дорожку и повернул вверх лицом. Генерал спал мёртвым сном. Трофим открыл двери слева и справа, чтобы генерала не было видно, и ушёл. Жена генерала была у соседей. Вернувшись, она не увидела ни дорожки, ни мужа и бросилась звонить Ломакину. Тот сказал:

          — Ваш муж буянил, и я решил завернуть его в дорожку как в смирительную рубашку. Обратите внимание — он лежит в конце коридора.

          Итак, на моём пути стоял Трофим Ломакин. Это был крепкий орешек, хотя скрупулёзностью А.Медведева или А.Воробьёва не отличался. Штанга являлась для Ломакина чем-то вторичным. Природа одарила его физическими способностями столь щедро, что для подъёма силы до мирового уровня ему достаточно было потренироваться 2-3 раза в неделю по 1,5-2 часа.

          На чемпионате СССР в Сталино Ломакин пошёл на нулевую оценку, на мой взгляд, умышленно — это была хитрость, нередкая в подобной ситуации для атлетов, которым в Госкомспорте уже оформили выездные документы.

          В этой кухне хорошо разбирался старший тренер сборной Николай Иванович Шатов. Он знал: если штангист получил «баранку», то это ещё не значит, что он проиграл. Тем более что соперники Ломакина у начальства не котировались. Виктор Лях, хотя тоже был армейцем, не устраивал Шатова своими результатами. Юрия Волчкова вообще не принимали во внимание. А меня, не имевшего даже стипендии и оформленного выезда за границу, можно было легко отстранить.

          Во время поездки в США с Т.Ломакиным провели большую разъяснительную работу. Но Трофим был как тот кот Васька: повар его ругает, а кот продолжает уплетать курицу. Ломакин себе жизнь не усложнял, жил, как хотел, чемпионство не было его целью. Он считал, что медали и очки нужны в первую очередь самому А.И.Божко и т.д.

          Вскоре в Киселёвск пришла большая бумага — моё «выездное дело». Там было много каверзных вопросов, например: «Если нет в живых, то где похоронен?». В конце имелась приписка, что анкету нужно лично доставить в иностранный отдел Госкомспорта СССР. Кроме того, требовалась характеристика с места работы, а также рекомендация специальной комиссии по выездным делам.

          Мой вопрос рассматривался на бюро горкома партии. Правда, меня от данной процедуры освободили, мои интересы представлял мой новый знакомый Нестеренко из отдела агитации и пропаганды.

          16 сентября 1958 г. в Стокгольме (Швеция) должен был начаться чемпионат мира по тяжёлой атлетике. В Москве по этому поводу шли совещания, стратеги подсчитывали возможные золотые медали. Согласно объективным показателям, тяжелоатлеты СССР должны были победить команду США. Как в то время говаривал Н.С.Хрущёв: «Закопаем американцев!»

          В Генштабе с Трофимом Ломакиным крепко поговорили. Он пообещал соблюдать спортивный режим, но тут же добавил:

          — У нас в команде есть Плюкфельдер. Он сейчас посильнее меня. Видимо, он и должен защищать честь нашей команды.

          Но в военном политбюро ему ответили:

          — В Стокгольм поедете вы — Трофим Фёдорович Ломакин.

          Мы на работе установили новую линию, поставили современный днепропетровский трансформатор. В шахте перебрали два насоса, обновили щит на 6000 вольт. После этого наш начальник цеха А.Т.Клышко дал мне недельный отпуск.

          Я написал себе план тренировок на это время, но он оказался невыполнимым. Видимо, я так устал на работе, что не смог восстановиться. Зато Алексей Вахонин свой ударный недельный план выполнил.

          Моя мать, да и жена Валентина были очень гостеприимными. К нам часто приходили штангисты, особенно те, что участвовали в нашей картофельной кампании. В тот период это были И.Кошкин, А.Тузов, Н.Малинин и глухонемой Виталий Бедарев.

          Мне становилось всё труднее отлучаться из дома. Мои дочери уже воспринимали меня почти как гостя.

          — Опять уезжаешь, — говорила старшая дочь Олечка, — а обещал нас на гору сводить.

          Я давно обещал им также привезти большую куклу, но никак не мог найти такую, как хотелось. Зато привёз большую красивую глиняную собаку. Маленьких же кукол я привозил каждый раз.

          Не знаю почему, но дети у меня росли очень спокойными и вели себя почти как взрослые. Не помню, чтобы Олечка нас чем-нибудь расстраивала. Лилечке шёл пятый год, они с Олей всё время находились вместе. У брата, жившего за стенкой, был сын Николай, на год старше моей Оли. Они играли втроём, но, как правило, недолго. Коля обязательно в чём-нибудь хулиганил, и дети разбегались. Колодец при доме я обил высокими досками — от греха подальше.

          В начале августа мне нужно было уехать на сборы в Алушту. А пока что я ездил на мотоцикле по окрестным деревням и выпрашивал у знакомых председателей колхозов делянки под сенокос или пытался купить готовое сено, иначе брат меня на сборы не отпускал.

          Сено удалось найти в совхозе «Сергеевский», где жили в основном чуваши. С тамошним директором мы два года назад работали вместе, и он пообещал обеспечить нас сеном. И в шутку сказал мне:

          — Выиграешь чемпионат мира — и мы привезём тебе сено бесплатно.

          Брат успокоился, и меня отпустили в Алушту.

          В Москве мне пришлось попотеть над своими документами для выездного дела. Меня словно просвечивали насквозь: «чей ты родом, откуда ты», как пели тогда. Если недоставало документов, то делали запросы. Я сказал, что мой год рождения записан в паспорте неверно — 1928-й вместо 1927-го. Мне пообещали обратиться в наш донбасский ЗАГС, но результата я так и не узнал.

          Женщина из Госкомспорта, оформлявшая мои документы, позвала меня к себе в комнату, усадила на стул и вежливо спросила:

          — Скажите, как у вас хватает духа заниматься спортом после стольких перенесённых страданий?

          Я не знал, что ей ответить. Что это, думал: жалость или провокация? Сказал, что пострадали не одни только российские немцы, что рядом с нами в Донбассе было русское село Ивановка, где тоже свирепствовал террор.

          — Да, — сказала симпатичная женщина, — как я понимаю, вы не озлобились за выселение немцев с обжитых мест.

          — Спорт, в том числе большой, не имеет отношения к политике, — парировал я.

          Женщина усмехнулась: проверяя каждого из нас, она прекрасно знала, как обстоит дело в действительности.

          — Я рада, что у вас всё хорошо, — сообщила она, — а то мой шеф попросил меня поговорить с вами.

          После неё я зашёл на второй этаж, в отдел тяжёлой атлетики. Там мы столь же мило побеседовали с Николаем Ивановичем Шатовым. Он сказал мне:

          — Ты не беспокойся, мы послали на шахту такую бумагу, что ты в любой день сможешь выйти на работу. Шахта тебя командирует, сохраняя за тобой место, а также стаж работы. Правда, без начисления зарплаты и выслуги лет. Мы выделили тебе стипендию. Когда приедешь домой, в отделе кадров шахты тебе всё объяснят, у нас в Госкомспорте был большой спор среди юристов по поводу того, как с тобой, Рудольф, поступить. У тебя 14 лет подземного стажа, ты у нас один такой. Теперь решено больше не направлять такие справки на производство.

          Я ответил, что меня больше всего интересуют мои права на получение шахтёрской пенсии. Н.И.Шатов дал мне на подпись протокол о том, что я установил мировой рекорд. Я обнаружил там запись, что мой тренер — И.З.Любавин, который в то время был старшим тренером общества «Труд».

          Я прочёл это место вслух и посмотрел на Шатова. Тот скривил лицо, развёл руками и сказал:

          — Любавин сам составил этот протокол, но, видимо, боялся показать его тебе.

          Я понял, что Шатов немного лукавит. Однако времени на размышления у меня не было, и я подписал протокол.

          — Вот и хорошо, с чем тебя и поздравляю, — сказал Н.И.Шатов и тут же исчез.

          Мой друг Алексей Медведев уже уехал в Алушту. Наш поезд на Симферополь отправился вечером, и я вскоре уснул под стук колёс.

          Проезжая Украину, я всегда с грустью смотрел на наши донецкие терриконы. Я всё помнил, и мне казалось, что я скоро вернусь в родные места. За нашей деревней была балка, где я когда-то скатывался на самодельных деревянных «коньках»: посреди колодки была укреплена проволока, которая и направляла моё движение. Теперь на месте балки стояла гигантская шахта. Помню, в 1939 г. у нас в доме жили геологи. Один из них говорил:

          — Ваша деревня — счастливая, под вами нет угля. Ваши предки будто знали об этом.

          В 1965 г. я заехал к своим родственникам по линии Ортов, к тёте Полине, которая была замужем за Иваном Бондаренко. От них я на машине съездил домой, но узнал в своей деревне только кладбище и школу. Когда я увидел на той стороне балки привычную шахту с копром и бешено вращающимися колёсами, мне показалось, что я нахожусь в Киселёвске. Казалось бы, чего проще — перевестись с кузбасской шахты на донбасскую и опять поселиться своей деревне, но, увы...

          На донецких базарах то и дело слышалось: «Тупой как немец...» Брани в адрес немцев здесь всё ещё было предостаточно. У евреев аналогичное явление называется антисемитизмом. Как его назвать применительно к нам, сразу и не придумаешь.

          Мои здешние родственники вели себя так, будто то, что случилось с нами, и должно было случиться. Тётю Полину с семьёй не выселяли, поскольку её муж был русским. Она много рассказала мне о том, что́ они пережили во время оккупации. Я написал об этом в первой книге. Тётя считала наше организованное выселение благом — мол, иначе нам угрожала гибель. Она только не могла понять, почему нас не пускают назад на Украину. Всё это было близко моему сердцу и крутилось у меня в голове, когда я глядел в окно, проезжая Донбасс.

          С приближением к Крыму солнце становилось ярче, воздух насыщался ароматами. Вокруг появились совсем другие деревья и множество цветов. Выйдя с симферопольского вокзала, я услышал гул. Бросалось в глаза, как кипит здесь жизнь.

          В справочном бюро мне за 20 копеек сообщили, как добраться до Алушты, и подарили маленькую книжку об этом городе. Через полчаса я уже направлялся туда в такси. Таксист гнал как сумасшедший и объяснил это тем, что у него туговато с планом. Он мотал нас по горам и лихо крутил на поворотах. Мы долго ехали в гору, затем водитель остановился, чтобы подлить в радиатор воды, и сказал:

          — Посмотрите пока на Кутузова, на этом месте турки повредили ему глаз.

          Мы увидели маленький бюст полководца. Мои попутчики шептались о чём-то о своём. Они были из Средней Азии, и Кутузов их совершенно не интересовал. По дороге я спросил таксиста об истории Крыма. Он оглянулся, оценил, что трое остальных пассажиров плохо понимают по-русски, и вполне профессионально начал рассказывать мне о своём полуострове, о его оккупаций немцами, об Алуште, о крымских татарах. Я успел узнать немногое: мне уже пора было выходить.

          За билет я уплатил ещё в кассе, а здесь дал таксисту рубль на чай. Он до тонкостей объяснил мне, как найти спортивную базу «Спартак», и вскоре я стоял у стола администраторши здешней гостиницы. А.Медведев был уже здесь, и администраторша по его просьбе поселила меня к нему в комнату.

          Итак, я оказался на всесоюзных сборах по тяжёлой атлетике. Я сел на скамейку у входа в гостиницу, и мимо меня поодиночке потянулись штангисты. Они шли на обед в наш корпус, где слева находилась большая столовая.

          Базу построили на средства Госкомспорта СССР. Как правило, она была недогружена, и в основном в ней отдыхали киевляне. Они называли себя «дикарями», поскольку приобретали путёвки здесь на месте. Мы жили вперемешку с ними, только в столовой штангисты питались с правой стороны, а «дикари» — с левой.

          Появился Алексей Медведев. Он подал мне руку, что-то промычал и махнул рукой: мол, идём со мной. В те годы Медведев говорил так мало, будто перегрелся на солнце. Мы пошли в столовую. Н.И.Шатов сообщил по телефону, что я еду, и Алексей заказал на меня обед. На этой спортивной базе я оказался впервые. База была интересной, и я надеюсь, что кто-нибудь напишет о ней подробнее. Медведев предварительно закрыл комнату и предупредил, что нас могут обокрасть. Так проинформировал его директор базы. Обед был вкусный, особенно если учесть, что я уже больше недели не ел горячего.

          На сборы приехали Владимир Стогов и Евгений Минаев из Москвы, Виктор Бушуев из Горького, Фёдор Богдановский из Ленинграда, Аркадий Воробьёв из Свердловска и другие штангисты.

          Шёл третий день сборов, а Трофима Ломакина всё не было. Армейский тренер Александр Иванович Божко волновался за него, спрашивал, не видел ли я Трофима в Москве или в Симферополе, сердито ворчал:

          — Где он шатается?

          После тренировки я опять сел на скамейку неподалёку от спортзала. Ко мне подошёл мужчина, оказавшийся шофёром, и сказал, что у него в машине сидит очень знаменитый человек. Так объяснил ему милиционер, который подсадил пассажира в Симферополе, отдал за него талон, велел отвезти на спортбазу в Алушту и для верности отобрал у водителя права.

          — Я не знаю, как к вам подъехать, стою вон там. Пожалуйста, заберите этого гражданина, а то он лыка не вяжет, пьян вдрызг, — умоляющим голосом попросил шофёр.

          Я догадался, что это и есть мой пропавший соперник. В машине под музыку из включённого на полную мощность приёмника, действительно спал Ломакин. Шофёр подсунул мне бумажку, чтобы я расписался, что он сдал мне пассажира: иначе, мол, милиционер не вернёт ему права. Я поставил подпись и сказал:

          — Ну что, соперничек, беру тебя под расписку, так что пошли.

          — Это ты, что ли? — спросил Трофим, открывая глаза. — От тебя нигде не спасёшься. И на помосте кровь мне портишь, и тут опять ты.

          Я крепко взял Ломакина под руку, мы двинулись было к базе, но он остановил меня.

          — Слушай, Рудольф, если нас увидит Божко, то погоны с меня сдерёт. Давай-ка я пока полежу здесь под кустами, а ты возьми мои документы и постарайся оформить меня в гостиницу.

          Я согласился, но в анкете была нужна подпись Трофима. Я вернулся к нему, он расписался, и я принёс ему ключи от номера. Мы по задворкам добрались до гостиницы, он вроде бы протрезвел. Время было как раз послеобеденное, все спали. Ломакин тоже лёг. Анкету мы оформили так, будто он приехал вчера.

          Наутро А.И.Божко вовсю ругал Ломакина на собрании. Но ничего, всё обошлось. Неделю спустя Трофим опять пропал. Нашёлся он только дня через три, и его лицо опять оказалось опухшим.

          На тренировках Ломакин был старательным, никого не подначивал, себя не возвышал. Все люди для него были добрыми.

          Утром нас подняли на собрание по тревоге — в Алушту в срочном порядке приехал Н.И.Шатов. Он сообщил, что в Москве находится с визитом президент Египта (в то время ОАР — Объединённая Арабская Республика) Гамаль Абдель Насер, который хочет увидеть наших рекордсменов по тяжёлой атлетике. На стадионе в Лужниках прямо на поле выставят помост, и мы перед правительственной трибуной, на глазах Насера и Хрущёва, должны будем штурмовать мировые и всесоюзные рекорды.

          Советские штангисты прославились на весь мир, особенно после поездки в США. А Египет до Второй мировой войны считался передовой страной в области тяжёлой атлетики. Именно здесь ввели в мировую практику стиль «ножницы», в котором я по-прежнему выступал.

          Лицо Н.И.Шатова выдавало тревогу, он был весь как на пружинах. Я сидел прямо напротив старшего тренера сборной и видел, как у него потеют руки. Капитан команды А.Воробьёв, не заботясь о вежливой форме, возразил:

          — Мы ведь не циркачи. Рекорды не ставят по минутному капризу власть имущих. Мы устали после поездки в США, а тут, видишь ли, кому-то в одночасье захотелось увидеть рекорды.

          — Хорошо, — согласился Шатов, — но ведь среди вас есть люди, не ездившие в Америку.

          И посмотрел на меня. Я молчал. С задней скамьи отозвался Евгений Новиков, любимец нашей штангистской семьи:

          — Как я понял, Николай Иванович, мы должны оправдать хлеб, который едим. Но почему-то получается так: кто больше кушает, тот выступать не может.

          — Стоп-стоп, — прервал его Шатов, — кто это больше кушает?

          — Как кто? Разве я могу сравниться по окладу, скажем, с Воробьёвым или с Богдановским? Но вы всё же запишите меня, я установлю рекорд страны в жиме. Если, конечно, Медведев не будет возражать.

          Раздался смех.

          — Один, значит, есть. Но нас просили о выступлении двух человек. Времени на это выступление даётся 30 минут. — Шатов посмотрел на меня. — Ну что, шахтёр, слабо́ установить рекорд?

          Я сказал, что если выступать предстоит через день, то я успею отойти от тренировок.

          — Вот и хорошо, сегодня же вечером вылетим в Москву, — подытожил Шатов.

          Мы с Новиковым собрали свою спортивную форму и хорошо поплавали в море. Евгений весь день смешил меня.

          Например, когда мы шли с пляжа по длинной аллее, по бокам которой стояли скамейки, Новиков предложил:

          — Давай задержим людей, пусть посмеются перед обедом. Я лягу на скамейку, а ты заходи с той стороны и чеши мне живот.

          В связи с нарастанием мышц его живот растянулся, и Евгений умел удивительно им управлять. Он улёгся во всю длину скамьи, вытянул голову и скорчил свиную морду. Я стал чесать ему живот, а он принялся хрюкать — совершенно неотличимо от настоящей свиньи. Вначале я не мог поверить своим ушам. Народ останавливался, мужики от смеха падали на колени, женщины держались за животы. Одна женщина смеялась так, что побежала в кусты, и её там вытошнило.

          Подошли наши штангисты, схватили Новикова за ноги и свалили на землю. Он встал на четвереньки и принялся лаять. Подобного я ещё не видел. Мы все от судороги схватились за животы. Вот таким был Евгений Новиков. Он не унывал в любой ситуации.

          После обеда к нам в комнату пришёл Н.И.Шатов и стал вести со мной задушевную беседу.

          — Руководство довольно, что в Сибири появляются новые штангисты, да ещё бьющие мировые рекорды, — сказал он.

          А.Медведев, который лежал и отдыхал, подмигнул мне. Вот, мол, каков Шатов: раньше знать тебя не хотел, а теперь сам пришёл в номер.

          Шатов напомнил:

          — Рудольф, не забудь взять у нашего доктора Казакова нашатырь и пластырь. А ещё возьми канифоль для натирания подошв у ботинок и магнезию для рук.

          Медведев дал мне несколько советов, как ему казалось, нелишних. Он поинтересовался моим весом. Я сказал, что вес в норме. Е.Новиков уже ждал нас с Шатовым.

          Мы вылетели из Симферополя спецрейсом на военном самолёте. Летели на небольшой высоте, в Москве приземлились на специальном аэродроме. Вскоре мы оказались в гостинице на стадионе в Лужниках. Е.Новикова поселили в отдельном номере: Н.И.Шатов знал, что он невыносимо храпит. Меня тоже поселили отдельно. Позже дежурная с моего согласия подселила ко мне парня из Армении. Он совершенно мне не мешал и понятия не имел о спорте.

          Меня волновало, что на тренировке я не поднимал даже 90% моих предельных весов. А тут я должен был выжать мировой рекорд — 144 кг, превышающий на 0,5 кг мой предыдущий рекорд.

          Обстановка была непростой. Над стадионом открытое небо, во что упереться взглядом? И я решил выжимать штангу с закрытыми глазами. Перед сном я сымитировал свои движения, глядя в зеркало. Пробовал даже закрывать глаза при взятии на грудь. Но установил, что делать этого не надо.

          В итоге я решил, что когда зафиксирую рекордный вес на груди и он прижмёт меня так, что глаза, как говорится, полезут на лоб, я закрою их и стану ждать, пока судья даст хлопок. Если же глаза у атлета открыты и он видит облака, то моментально начинает кружиться голова. Об этом явлении особенно хорошо знают те штангисты, что жмут на одном дыхании.

          Вечером я часа полтора побродил в одиночестве вокруг стадиона. Про себя я считал предстоящее выступление халтурой. Продемонстрировать один жим — сие вроде бы легко. Но ставить мировые рекорды в столь необычных условиях — мне так и хотелось назвать это авантюрой.

          В Сталино я хорошо выжал 143,5 кг. А.Медведев даже считал, что у меня имеется запас на 5 кг. С тех пор я ещё хорошо поработал на силу, на упругость спины. Дельтовидные мышцы у меня не были травмированы, спина и всё остальное, слава богу, не болело. Может, думал я, мне действительно удастся зафиксировать рекорд на радость Г.А.Насеру? И Шатов будет доволен.

          А то мне даже что-то стало жаль Николая Ивановича. Он ведь приехал на базу весь белый, испуганный, будто немцы снова напали на Советский Союз, и ему опять предстояло идти в партизаны.

          Медведев однажды спросил меня:

          — Как думаешь, почему Шатов так отчаянно сражался под Москвой в партизанах?

          — Он был мастером спорта, и вообще тогда многие, независимо от национальности, воевали отчаянно.

          — Нет, — возразил мне Алексей, двигая указательным пальцем, как маятником, влево-вправо. — В Госкомспорт СССР пришли три анонимки, моя жена их читала. Анонимщик возмущался, что Шатов скрывает свою национальность и отказался от иудейской веры. Теперь ты понял, что он сражался, дабы не попасть в руки к немцам?

          Я не верил сказкам Медведева, но и не старался узнать правду. Даже ради любопытства. В целом Н.И.Шатов относился ко мне нормально. Мне только не нравилась его чрезмерная услужливость перед начальством. Но, может, в Москве так и положено вести себя? Это у нас в тёмной шахте, где рабочие и крестьяне соединились трудом с бывшими военнопленными, среди которых были и интеллигенты, было принято держать ушки на макушке.

          А что касается анонимок, то на меня их тоже постоянно писали. За два месяца перед описываемыми событиями меня даже вызывали в киселёвскую прокуратуру, и мне пришлось объясняться, где я получаю зарплату. Любознательных везде полно. Можно испохабить портрет любого человека, нашлись бы только готовые на это анонимщики. Каждый всё воспринимает так, как ему удобно.

          Когда остаёшься один в таком большом городе, как Москва, и смотришь на её громадный стадион, то невольно возникают ассоциации с египетскими пирамидами. Чего только человек не напридумает, дабы отвлечь себя, дабы его не тянуло к какому-нибудь дурману!

          Наутро я совершил лёгкую пробежку. Нашёл удобное место, встал на руки и отжался 19 раз. Неплохо, отметил я про себя, руки работают в усиленном режиме. Значит, нужна только воля, и тогда можно надеяться на полную отдачу мышц, если выдержит спина.

          За завтраком в ресторане я выбрал себе обычные блюда. Съел стакан сметаны с сахаром, блинчики в масле, выпил кофе. На кухне мне заварили индийский чай, и я наполнил им свой термос. Горячий крепкий чай меня бодрил.

          После завтрака я стал ждать Н.И.Шатова, который должен был повести нас на выступление. Сел в кресло и занялся аутогенной тренировкой. Самый простой приём — закрываешь глаза, дышишь ритмично и приказываешь сам себе: я успокаиваюсь, моё тело расслаблено. Распускаешь плечи, руки повисают как плети, голова откидывается назад. Я ощутил как бы единство своего тела, все его органы заработали в едином ритме. Меня ничто не беспокоило, кроме разве что шума в ушах.

          Не успел я ощутить успокоение, как ко мне без стука вошёл Евгений Новиков. В руках у него было две курицы, завёрнутые в серебристую фольгу. Он попросил взаймы до Алушты 10 рублей — жена Тамара дала ему с собой маловато денег, и теперь ему не хватало, чтобы расплатиться в ресторане. Я поделился, хотя с деньгами у меня тоже было негусто.

          Новиков понёс деньги в ресторан и вернулся с чемоданом — его попросили из люкса, поскольку Н.И.Шатов заплатил только за одни сутки. Евгений принялся за курицу (вторую он собирался съесть после выступления), а я позвонил Шатову. Вскоре пришла администраторша и сказала, что мы можем занимать номера до 12 час ночи.

          Шатов сообщил, что наш выход на помост состоится в 14 часов. Штанги и два помоста на стадион уже завезли. После курицы Новиков вскипятил в графине воду и засыпал туда пачку цейлонского чая. Получился изумительный крепчайший чай, на лагерном жаргоне — «чифирь».

          Время шло, и скоро нам предстояло выходить на парад. К нам подключили ещё трёх атлетов, фамилии которых я забыл. По своей привычке я предложил Е.Новикову сходить на стадион и опробовать пустой гриф. Мы застали там знакомых штангистов из «Крыльев Советов» и из «Динамо», которые устанавливали основной помост, метров в сорока от которого находился второй, разминочный.

          — Ну вот, — сказали ребята, — вы нам и поможете, мы ведь всё это делаем для вас.

          Новиков сослался на то, что съел курицу и теперь не может нагнуться. Для меня же это было делом привычным, и мы с Ю.Юкаровым в несколько приёмов перенесли на себе тяжёлые плахи. Когда помост был готов, мы с Новиковым на нём потоптались, а затем надели на штангу 200 кг, сообща подняли её и бросили на помост с высоты. Помост лежал ровно и будто врос в траву.

          — Теперь рекорды можно поднимать спокойно, — констатировал я.

          Ещё раз примерившись, я на самой верхотуре стадиона нашёл место, куда можно было упереться взглядом, когда я после хлопка начал бы выжимать штангу.

          Е.Новиков весь вспотел.

          — Этак мы потеряем силу и ничего не поднимем, — сказал он. — Получится, что Шатов привёз нас для смеха.

          — Наоборот, — возразил я. — Считай, что наша разминка уже началась. У меня есть опыт разминки за два часа до старта.

          И я рассказал Евгению о том эпизоде, который уже описал, когда мы с учениками случайно обнаружили высокую эффективность такой ранней разминки.

          — Разгадка состоит в том, — пояснил я, — что мы расшевелили свои застойные места. У штангистов за секунду включаются все процессоры-нейроны, и синапсы должны принять посылаемый сигнал.

          Видимо, усиленное кровообращение на стадии ранней разминки как бы прокладывает дорогу для достижения более высокого результата при втором заходе.

          Этот момент мы с моими штангистами окончательно освоили на Спартакиаде народов СССР в 1959 г.

          Я предложил Жене пойти немного отдохнуть и попросил у него цейлонского чая, чтобы заварить его и залить в свой термос вместо ресторанного чая.

          Н.И.Шатов сбился с ног, разыскивая нас. Он сообщил, когда нам предстоит идти на взвешивание, и сказал, что после выступления нас сразу же увезут на аэродром.

          — Я прилечу к вам через два дня, — добавил Шатов. — Понимаете, здесь дело политическое.

          — Политическое? А что, если я не выжму штангу? — подхватил эту мысль Е.Новиков. — Получиться, что я контра, и меня сошлют в Сибирь? Рудольфа вот никуда уже не сошлют, ему легче, он и так давно сослан. А мне что грозит?

          — Ты, Женя, не волнуйся, — Шатов похлопал Новикова по гигантскому плечу, — вас в случае чего вряд ли сошлют. Но меня вполне могут снять с работы. А может, всё будет нормально? — Шатов посмотрел на меня. — Не знаю, как ты, Женя, а вот Рудольф точно установит рекорд. Ведь ему оказано большое доверие. Пусть видят, что мы все равноправные.

          — Ну, тогда будем стараться, — согласился Новиков. — И ещё один вопрос, Николай Иванович. Насколько я понимаю, после установления мирового рекорда требуется провести банкет. Как быть с этим?

          — Но-но, Женя, ты юморист, я знаю, — сказал Шатов и направился к дверям.

          — Нет-нет, Николай Иванович, не уходите от ответа, — остановил его Новиков.

          — Ты сначала установи рекорд, а уж в Алуште мы найдём средства, чтобы мило посидеть в один из субботних дней. Пригласим и твою Тамару, и мою жену. Верно я говорю, Рудольф?

          — Мы — дети божьи, — покачал я головой, — и нам, как неразумным детям, можно наобещать что угодно. Но всё, о чём вы сейчас говорили, мне совершенно безразлично. Я хочу показать то, что смогу, а не то, чего кто-то желает.

          — Вот видишь, Женя, Рудольфу банкеты не нужны, — подытожил Шатов и ушёл.

          Через час нам предстояло пройти процедуру взвешивания. Я проверил бинты, наколенники, свой нашатырь. На чужой нашатырный спирт надеяться нельзя: будет суета, масса народу, и если нашатырь стоит где-нибудь на тумбочке, то к нему будут подходить и нюхать все, кому не лень. Были и такие случаи, когда вместо нашатыря подсовывали «липу», от которой штангистов клонило в сон. Нужно было учитывать всё: выход на мировой рекорд — дело серьёзное.

          Можно назвать это как угодно, можно наклеить нам ярлык: вы, мол, выслуживались. Но ни политика, ни премия за рекорд меня не интересовали. Я уже писал, что на шахте, затратив столько сил и энергии, я мог бы заработать в десять раз больше. Меня интересовал сам процесс, мои физические возможности. Советская система открывала дорогу штангистам — выделяла средства на сборы, на проезд и т.д. Так почему бы не воспользоваться этим и не подвергнуть себя испытанию?

          Выход на помост — это для штангиста то же самое, что для парашютиста подготовка к прыжку с самолёта. Здесь всё должно быть выверено. Наконец у меня всё оказалось собрано, я проверил даже шнурки на ботинках. А то однажды в Сталино у меня случился казус: после мирового рекорда в жиме меня взвесили голым, и затем, когда я в спешке зашнуровывал ботинки, шнурок оборвался. А меня уже вызвали к рывку и объявили, что прошла минута. Я так и не смог связать шнурок, пришлось выходить с открытым ботинком. Хорошо, это был только первый подход, и я вырвал вес в стойку. Так что мелочей на соревнованиях не бывает.

          Е.Новиков тоже всё давно собрал. Я сдал номер, повесил сумки на плечи — и двинулся вперёд, на организованный штурм рекордов. Когда мы пришли за кулисы, там толпились люди, будто на чемпионате Москвы или РСФСР, причём сплошь знакомые. Появился Роман Павлович Мороз. Он извинился, что не пришёл в гостиницу: поскольку ездил на дачу. Я посоветовался с ним, как лучше распределить силы для покорения мирового рекорда. Вообще-то, я уже принял решение, но совет никогда не помешает. Мнение Р.П.Мороза почти совпало с моим.

          Мы с Новиковым прошли взвешивание. Я весил голым ровно 82 кг — в запасе имелось 500 г. Я заказал себе на первый подход в жиме 130 кг, на второй — 137,5 кг, а на третий — 144 кг, мировой рекорд. Новиков завесился на 116 кг. В первом подходе он заказал 160 кг, а затем сразу рекордный вес — 170,5 кг. Тогдашний рекорд СССР в жиме — 170 кг — тоже принадлежал Евгению.

          Стадион нетерпеливо гудел, нас хорошо разрекламировали. Помост установили поближе к правительственной трибуне. Да и нам было ходить недалеко. Я начал немного «гореть». В течение года я обычно выступал 10-11 раз, но тут набралось столько народа, да ещё оравшего «Давай мировой рекорд». Это нервировало. Я приказал себе: «Рудольф, не позорься, на тебя смотрит весь Киселёвск, особенно Афонино!» Там люди меня знали лично, я с ними работал на одном предприятии, им был бы приятен мой успех.

          Может, и не все порадуются — думал я, — некоторых схватит за горло зависть, и они ничего не смогут с собой поделать. Но всё равно похлопают меня в мойке по плечу. Первым вопросом, несомненно, будет такой: «Сколько тебе заплатили за мировой рекорд?» Ничего не попишешь, шахтёры — не дипломаты, которые умеют скрывать мысли.

          А здесь теперь языком не потреплешь. Весы и специальные судьи были готовы. Заиграл оркестр. Мы надели трико для представления на параде. Диктор говорил по микрофону на весь стадион, слышно было даже в туалете и в душе.

          Мне показалось, что вся Москва собралась лишь затем, чтобы посмотреть на Насера, а после нашего выступления — футбол. Но коли пришёл на футбол, то хочешь не хочешь, а придётся посмотреть и штангу. Тем самым на нас с Новиковым ложилось ещё больше ответственности.

          Пришли люди из руководства угольной промышленностью и пожелали мне успеха. Когда мы уже вышли на построение, меня нагло атаковал журналист из ГДР. Я сказал ему:

          — Lass mich in Ruhe!

          Он ответил, что поговорит со мной после выступления.

          Тренировочный помост стоял под трибунами, мы собрались вокруг него. Евгений Новиков опять нас смешил, изображая на помосте умирающего лебедя. Представить только — он порхал при весе 116 кг! Моя задумчивость куда-то исчезла, будто я устроил своим мозгам свежий душ. Николай Иванович Шатов выглядел обозлённым. Он видел в нас безответственных мальчишек — уж это-то я понял, зная его. Он за нас отвечал, а мы тут устроили балаган.

          Дали команду строиться. Нас было пятеро. Е.Новиков шагал позади всех и специально раскачивал живот, чтобы повеселить публику. Нас представили, и мы по команде ушли обратно под трибуны. Пока мы разминались, Михаил Лазаревич Аптекарь из Подольска, большой знаток тяжёлой атлетики, познакомил зрителей с историей рекордов мира сперва в моём весе, затем в тяжёлой категории, а также рассказал о трёх молодых штангистах, которые были с нами.

          Всё пошло как по писаному. Я выпил полстакана крепкого горячего чая. Натёр себе дельты, спину и ноги финалгоном. И у меня начался процесс разогрева. На меня нашло спокойствие — страх и злость требовалось нагонять на себя там, на помосте.

          После того как я во втором подходе выжал 137,5 кг, на штангу поставили 144 кг. И взвесили прямо при народе, на стадионе. Судьи были одеты в специальную форму. Всё смотрелось празднично, быть может, даже по-цирковому. Обижать зрителей, а заодно и меня судьи не хотели, это я почувствовал. То бишь если в моём жиме и нашлись бы погрешности, то в угоду зрителям меня пожалели бы и вес засчитали. 137,5 кг, равно как и 130 кг, я выжал легко. Зрители меня вызывали, слышались крики:

          — Давай, шахтёр, давай!

          На штангу поставили 144 кг. Я установил штангу так, как мне было удобно, и спихнул ногой с помоста щепки. Взором отыскал на вершине трибун точку, в которую должен был упереться сдавленными до предела глазами. Многим этого не понять, но раз надо — значит, надо.

          Время шло. Я затянул ремень, а затем поднял руки, чтобы освободить сжатую ремнём рубашку. Выпрямился, слегка себя сбалансировал. Когда ноги находятся под грифом, их нельзя передвигать. И если атлету неудобно, то ему нужно стартовать заново, следя во время старта за тем, чтобы правильно отвести таз. Вся нагрузка должна была лечь на позвоночник. Объясняя свою методику ученикам, я называл это сбалансированием.

          Я стартовал и взял штангу на грудь в «ножницы», стараясь заложить её на дельты повыше. Всё это происходило на одном полувздохе. Начал готовиться выжимать. Таз выдвинул вперёд, весь сжался, создавая пружину. Поскольку предплечье у меня длиннее плеча, я мог во время старта заставить работать плечи. За счёт этого я после хлопка судьи быстро начал жим. Руки у меня были крепкими, я на одной силе выжимал по вертикали 135 кг на три раза.

          Я на мгновение зафиксировал поднятую штангу — и судьи единогласно засчитали вес. Ассистенты принесли ширму, и меня за ней опять взвесили. Во мне оказалось 81,5 кг — хотя я и выпил чая, всё равно потерял 0,5 кг за считаные минуты. Весь стадион зааплодировал мне стоя. Я посмотрел на правительственную трибуну. Там стоя аплодировал Г.А.Насер, а рядом с ним — коренастый Н.С.Хрущёв.

          — Установлен новый мировой рекорд! — объявил диктор. — Теперь ждём от нашего тяжеловеса Евгения Новикова всесоюзного рекорда в жиме.

          Из-за моего рекорда старт Е.Новикова задержался. После моего взвешивания прошло 15 минут, и Евгению пришлось размяться со 160 кг ещё раз.

          На штангу навесили 170,5 кг, чтобы Е.Новиков попытался побить свой же рекорд СССР, установленный в 1957 г. на чемпионате Европы в Катовице. Новикова вызывали на помост. Евгений выжал штангу, и стадион опять взорвался аплодисментами.

          Тяжеловесов после установления рекорда не взвешивают — у них ведь нет максимально допустимого собственного веса. Мировой рекорд в жиме — 185 кг — принадлежал в то время знаменитому американцу Полу Андерсону. Но новый рекорд СССР — это тоже хорошо.

          Для футбольных болельщиков наши рекорды значения не имели, они ждали футбола. Вскоре с поля унесли всё лишнее, и нас, штангистов, как ветром сдуло. В раздевалке со мной заговорили журналисты, но с началом футбола они тоже исчезли.

          Первым меня поздравил с мировым рекордом Р.П.Мороз. Потом подошёл с поздравлениями и И.З.Любавин. Особых восторгов я у него не заметил — то ли из-за того, что ещё выступал Е.Новиков и внимание было приковано к нему, то ли жим у меня получился не совсем чистым и качественным. Но это было уже неважно, я вышел на помост не зря.

          После выступления мы с Евгением от души посидели в парной. Н.И.Шатов находился в хорошем настроении.

          — Ну что, Николай Иванович, — пошутил я, — мы вас защитили. И теперь увольнение с работы вам больше не грозит.

          — Да-да, Рудольф, вы молодцы, — подтвердил Шатов. — А то, понимаешь, звонят и говорят, что Насер, оказывается, любитель тяжёлой атлетики. Но мне-то от этого не легче, рекорды по щучьему велению не устанавливаются.

          — Но у нас с вами именно так всё и получилось, — уточнил Е.Новиков. — Так что, Николай Иванович, по приезде в Алушту нужно будет сие дело отметить.

          — Ну всё, ребятки, в путь! — сказал Шатов, не обращая внимания на эти слова.

          На рейсовом автобусе мы доехали до аэродрома и оттуда перелетели обратно в Симферополь. На базу приехали поздно ночью. А.Медведев меня поздравил и напомнил:

          — Я же ещё в Сталино сказал, что в жиме у тебя большой запас.

          Я хорошо изучил Медведева. Он был большим «режимщиком», соблюдал все правила, которые могли способствовать восстановлению утраченных сил. Поэтому Алексей не любил долго слушать собеседника. Как он выражался, «вешать себе лапшу на уши я не позволю». В беседе на любую тему Медведев предпочитал говорить сам, но тоже недолго. Так что никакой дискуссии у нас быть не могло, тем более ночью. Я долго не мог уснуть: следствие цейлонского чая или того, что я подремал в самолёте.

          Утром на физзарядке Новикова и меня перед строем поздравил А.И.Божко. Команда дружно захлопала. Ко мне подошёл с поздравлениями Евгений Минаев. После зарядки мы двинулись к морю. А.Медведев пристально следил за поведением ребят. Когда мы возвращались с пляжа, он тихо спросил меня:

          — А Воробьёв тебя поздравил?

          — Нет, — ответил я, — ты же видел.

          — М-да, — засопел Алексей, — ну ничего, ещё не вечер. Может, тебе ещё и руку подадут — но тайком, с оглядкой. Это Минаев — рубаха-парень, а остальные вишь, какие ушлые.

          — А где Ломакин? — спросил я.

          — Увидим его за завтраком. На зарядку его было невозможно поднять.

          Мы сели за стол, и вскоре появился заспанный Ломакин. Ему кто-то сказал:

          — Плюк «снял» твой мировой рекорд в троеборье, он поднял в сумме 452,5 кг.

          Трофим вмиг протрезвел, подошёл ко мне и сказал:

          — Молодец, Рудольф! Это дело надо сегодня отметить.

          Никто не понял, почему это вдруг Ломакин лично поздравил меня. Но когда мы пришли на тренировку, Трофим уже знал, что его разыграли. Тем не менее он сказал:

          — Всё равно, Рудольф, я тебя поздравляю.

          Мы впервые тренировались вместе с Ломакиным. Он поначалу всё присматривался ко мне, затем принёс сантиметровую ленту и стал измерять мои и свои руки. Выяснилось, что по обхвату я всюду проигрываю 3-4 см.

          — Чем же ты жмёшь, если у тебя такие тонкие руки по сравнению с моими? — удивился Трофим.

          На алуштинской спортбазе стоял универсальный станок — изобретение И.З.Любавина. Он был сконструирован так, что на нём можно было тренировать любую мышцу, испытывать любые силовые возможности.

          Видимо, желая подшутить надо мной или просто из любопытства, Т.Ломакин лёг на скамейку этого станка и стал выполнять жим лёжа. Он выжал 120 кг — и я тоже. Потом я выжал 130 кг, но Трофим в пику мне выжал этот вес дважды. Я не смог выжать 140 кг, а он выжал. Получилось, что я уступил. Но ведь это жим был лёжа, а мы, штангисты, жмём стоя.

          Я переконфигурировал станок, и скамейка поднялась вертикально. Всё стало почти так же, как на помосте. Штанга теперь изначально лежала на самой верхней точке, почти на высоте выпрямленных кверху рук. Я встал в станок и стал жать штангу силой рук. Здесь оказалось невозможно поддать штангу животом или коленями, это был чистый жим в стойке. Раньше жим таким и являлся, это называлось «немецкий стиль».

          Трофим Ломакин выжал 120 кг и больше одолеть не смог. Я же, на удивление А.И.Божко, выжал 135 кг. Все стали считать диски, думая, что тут какая-то ошибка. Но нет, всё оказалось правильно.

          — Вот это сибиряк! — пробурчал Божко.

          Ломакин разозлился и опять пошёл на 125 кг. У него была большая челюсть, она выделялась на лице, особенно когда он смеялся, сверкая золотыми зубами, которых у него был полный рот. Трофим резко начал выжимать штангу, но она пошла не спереди, а прямо ему в подбородок. Что-то хрустнуло, и Трофим закричал:

          — Снимайте штангу!

          Мы с Божко сняли её. Как оказалось, у Ломакина слетели с зубов две коронки.

          — Рудольф так тебя затравил, — сказал ему по этому поводу Н.И.Шатов, — что ты даже челюсть себе сломал.

          Вскоре Ломакин прекратил со мной тренироваться. Его тренер считал, что Трофим не выдерживает моих нагрузок.

          — Как с тобой потренируется, так потом три дня отлёживается, — объяснил мне А.И.Божко. — Он к таким нагрузкам не привык.

          Зато Ломакин приходил смотреть, как тренируюсь я, и даже дружески помогал мне надевать на штангу диски.

          — Жаль, Рудольф, что ты не пьёшь, — говорил он при всех.

          Наш сбор в Алуште, как я уже писал, должен был служить подготовке к чемпионату мира 1958 г. По теории считалось, что этому помогут и морские купания: рассосутся болячки, у кого они есть, твёрдые накачанные мышцы расслабятся в воде.

          Однако, по моим представлениям, мы с этими сборами запоздали. В Алушту (а не в США) команде надо было отправляться после чемпионата СССР в Сталино. Тогда можно было и расслабиться, и дать отдохнуть суставам. Но большие чины в Госкомспорте СССР, а также на Украине делали всё так, как было удобно для них, а не для дела.

          База «Спартак» была создана специально для спортсменов, которые сталкиваются с запредельными (стрессовыми) нагрузками, — то есть для олимпийцев и участников чемпионатов мира и Европы. Здесь спортсмены должны были проходить реабилитацию.

          Я сам читал постановление ВЦСПС, где перечислялись все специализированные базы высшего спортивного мастерства в стране и где было указано, что в случаях поселения высококлассных спортсменов в обычных санаториях, в домах отдыха или на курортах директоров этих заведений будут снимать с работы.

          А что происходило на алуштинской базе «Спартак»? Лишь 20% её обитателей составляли спортсмены высшего класса, а 80% — отдыхающие из Киева и из других городов Украины, а также из Москвы. Для жён спортсменов здесь места не было, поскольку специализированная база оказывалась забита людьми, которые должны были находиться на обычных базах отдыха. На базе никогда не стихали шум и крики, директор сбивался с ног. Когда мы стали разбираться, в чём дело, то выяснилось, что спорткомитеты СССР и Украины не могли полностью загрузить такие базы, а они находились на самоокупаемости.

          — Чем я должен платить своим рабочим и служащим? — говорил нам по этому поводу директор алуштинской базы.

          На этом мы и успокоились. А трудовому народу большой спорт был ни к чему.

          — Это что ещё за спортивный престиж? — спросил меня на пляже какой-то отдыхающий. — На всякие чемпионаты мне наплевать. Мне нужно работать и получать столько денег, чтобы хватило на всё, чего требует душа.

          — А чего она требует? — поинтересовался я.

          — У меня двое детей, жена тоже работает. Я должен каждый день иметь 2-3 бутылки пива, хорошо питаться — поэтому мы покупаем продукты на базаре. В субботу мне нужно как следует выпить, а в воскресенье отоспаться.

          — А на какие деньги нужно строить кинотеатры, театры, стадионы, чтобы кто-то занимался с твоими детьми? Выходит, часть зарплаты у тебя заберут, чтобы твои дети могли жить культурно. И за счёт чего охранять наши границы? Так что насчёт пива или пьянок по субботам тебе, может быть, нужно себя ограничить.

          Мой сосед по пляжу считал, что он, представитель рабочего класса, должен быть хозяином страны. А если это не так, то, мол, Маркс, Энгельс и Ленин нас обманули.

          — Тебе нужно в этом хорошо разобраться и объяснить всё своим детям, пока они тебя ещё слушаются, — сказал я ему. — Когда они вырастут, то возьмутся за тебя как следует, и о пиве с водкой придётся забыть. А что касается большого спорта, то ведь чемпионов мира на душу населения у нас совсем немного. Если у тебя и заберут из зарплаты рубль-другой на физкультуру и на спорт, то ты этого даже не заметишь. Зато, если сам займёшься физкультурой, то с тебя никто денег не возьмёт.

          — Несогласен, — возразил отдыхающий с обгоревшим на солнце животом, — пусть мне платят всё, и никакой культуры мне не нужно. Вон в Америке рабочие получают сполна, а меня почему обдирают?

          — А у тебя какая путёвка — профсоюзная? Сколько ты за неё заплатил?

          — Нисколько, мне её дали бесплатно.

          — Вот видишь. А больницы, а школы? Ведь врачам и учителям тоже надо платить, есть все хотят.

          — Да, может, оно и так, — наконец согласился собеседник. — Я просто болтаю, как у нас на работе, когда сравнивают нашу зарплату с американской.

          Киевский работяга встал, стряхнул с себя песок и решил искупаться, а перед этим поставить точку в нашем разговоре.

          — Я вообще ни во что не встреваю, сижу себе на корабле и плыву. Коммуняки лезут в капитаны, ну и нехай.

          — А если корабль начнёт тонуть, и ты с коммунистами тоже? По-моему, тебе лучше держать ушки на макушке.

          — Знаешь, — сказал киевский слесарь после паузы, — на это есть КГБ, пусть у них го́ловы болят. Политика — це поганая штука, а я думать не люблю. Люблю гроши да харчи хороши. Пишлы, смоем в море нашу болтовню.

          Мой сосед гордо удалился и нырнул в пенистое колышущееся море. День и ночь накатывалось оно на берег. И никак не находился умный человек, чтобы обуздать эти волны, которые своей дьявольской силищей размывают берега, не подчиняясь ни партийным органам, ни невидимым службам. Море плескалось и плескалось, освежая и ионизируя воздух.

          Вскоре искупался и я. Решил ещё чуток отдохнуть — и пойти на обед. Я лежал на песке и думал, что этот киевлянин гутарит так же, как мой брат Николай. Может, и мне стоит держаться за рабочий класс, а не рваться куда-то в князи или в лорды?

          Здесь, на наших рабоче-крестьянских сборах, я не встретил среди штангистов ни одного рабочего. Все они уже не первый год сидели на стипендиях, за ними числись воинские звания, они получали так называемый воинский доппаёк — иными словами, их дополнительно отоваривали. Я спросил Аркадия Воробьёва, пишут ли на него анонимки.

          — Это клевету, что ли? — не сразу сообразил он. — А зачем на меня писать? Я всё делаю по закону.

          — Но мы ведь фактически спортсмены-профессионалы. Вот, например, на меня в анонимках пишут, что я получаю на шахте деньги и не работаю.

          — Ах, вот ты о чём! Чёрт его знает — может, и пишут на меня анонимки. Мне никто об этом не говорит.

          Я думал, что он тоже спросит меня о чём-нибудь, но Воробьёв только посмотрел на меня как-то сверху вниз и удалился. Ни привета, ни ответа, подумал я — er will mit mir nichts zu tun haben.

          Такая холодность со стороны А.Воробьёва сохранилась между нами на многие годы, можно считать — навсегда. Он не умел скрывать своего отвращения к человеку, так было и в его отношениях с другими людьми. Хорошо он относился только к тем, кто перед ним явно подхалимничал.

          Поначалу открытость А.Воробьёва мне нравилась. Я думал, что он такой со всеми. Но потом я присмотрелся и увидел: при начальстве Воробьёв демонстрирует такую гибкость, что удивительно как у него выдерживает позвоночник. Но это только перед высшим руководством. Что касается начальства среднего звена или нашего старшего тренера Н.И.Шатова, то их Воробьёв нещадно критиковал.

          Через два года я узнал, откуда у А.Воробьёва такие дерзость и непримиримость. Оказывается, в своё время он был чуть ли не сыном полка при тогдашнем командующем Уральским военным округом маршале Г.К.Жукове, который устроил в Свердловске его и Николая Саксонова. Свободный доступ был у Воробьёва и к председателю Госкомспорта СССР Н.Н.Романову. Вот почему он смотрел на меня так свысока.

          Я знал: А.Воробьёв собирается стать учёным. И ждал, что он поинтересуется, как мне удаётся совмещать достижение высоких спортивных результатов с работой в шахте. Но нет, опыт других Воробьёва, видимо, не интересовал. Или он считал, что ему ни к чему знать подробности о субъекте с такой подозрительной фамилией?

          И всё же через два года А.Воробьёв начал со мной беседовать. Однажды, когда мы гуляли с ним в одной компании, он отозвал меня в сторону и спросил:

          — Ты-ты-ты немецкий знаешь или нет?

          — Как сказать — знаю на уровне деревни. Я до 14 лет говорил только на немецком. А что вас интересует?

          — Понимаешь, мне на тот год нужно будет сдавать кандидатский минимум по немецкому. Может, позанимаемся на следующих сборах?

          — В чём смогу — помогу. Но в грамматике вам придётся разбираться самому.

          В начале наших занятий А.Воробьёв проэкзаменовал меня на предмет: знаю ли я ту тему, которую он выучил? Некоторые мои слова вызывали у него сомнения. Я забыл, что во мне сидит швабский говор, а Воробьёв это заметил и покосился на меня. Тогда я произнёс эти же слова на литературном немецком языке, подсказал несколько немецких пословиц.

          Бывало, мы шли с Воробьёвым по аллее, он меня спрашивал, я отвечал. А затем чётко и внятно задавал ему вопрос по-немецки.

          Надо отдать должное Воробьёву: он неплохо освоил немецкий язык. Однажды на море я при нём завёл разговор с иностранцами. Это были австрийцы, но потом Воробьёв тем не менее довольно точно пересказал мне, о чём мы беседовали.

          Характерно, однако, что после сдачи кандидатского минимума я больше не слышал от Воробьёва ни одного немецкого слова. То есть для карьеры язык ему больше не был нужен, и Воробьёв то ли забыл немецкий, то ли просто игнорировал. Словом, как пришло, так и ушло.

          Наши сборы проходили в довольно напряжённой атмосфере: не так давно, во время поездки по США, один из тех, кто был среди нас (назову его Б.), похитил тарелку с чеканкой и с бриллиантами, подаренную американцами сборной СССР. Начальник команды К. потребовал вернуть дорогостоящий предмет. Было ясно, что он остался где-то в команде: наши атлеты находились под строгим наблюдением; этаж, где они жили, был перекрыт и чужие туда проникнуть не могли. После долгих дебатов было решено произвести обыск, унизительный, но по-своему справедливый. Когда принесли один из чемоданов и открыли его при всех, в нём оказалась тарелка с бриллиантами. Спросили, чей это чемодан. Его обладатель Б. без тени смущения сказал:

          — Ах это? Эту вещь мне отдал Медведев.

          — Как же она попала к Медведеву? — поинтересовались у Б.

          — Откуда я знаю? — пожав плечами, со смехом произнёс Б., глядя прямо в глаза Алексею.

          Медведев, густо покраснев, сказал ему:

          — Ты сдурел? Я в глаза не видел этой тарелки.

          Б. собрался с духом и истерично захохотал.

          — Ты что, забыл, Лёша? Ты ведь принёс мне её в комнату и сказал, что К. попросил тебя привезти тарелку в твоём чемодане, но у тебя нет места: мол, возьми, в Москве вернёшь.

          Команда и все присутствующие, затаив дыхание, следили за диалогом между Медведевым и шутником Б.

          У некоторых по спине поползли мурашки. Начальник команды К. хорошо знал Медведева и сразу же понял, что Б. — наглый авантюрист и что если продолжить копаться дальше, то может произойти ещё что-нибудь похуже. Поэтому он подал одну руку Медведеву, а другую — штангисту Б. и сказал:

          — Я очень благодарен, что вы, как настоящие патриоты, сохранили эту тарелку. Ведь она принадлежит не мне, а Госкомспорту СССР.

          Мудрый руководитель К. извинился перед всеми и объявил инцидент исчерпанным. [Есть предположение, что «Б.» — это Фёдор Богдановский, а «К.» — Яков Куценко.]

          Живя с Медведевым в одной комнате, мы по вечерам вместе прогуливались по алуштинским окрестностям, в основном вдоль берега моря. Штангист Б. на сборах не только здоровался с Медведевым, но и постоянно мельтешил у него перед глазами на тренировках, явно провоцируя Алексея. Я это заметил и спросил Медведева, в чём здесь дело и почему он избегает контактов с Б. Алексей тяжело вздохнул и сказал:

          — Завтра пойдём в кафе, и я тебе всё расскажу.

          И вот мы сидели в кафе, а молчаливый обычно Медведев со злостью рассказывал мне о проделке Б. Я сначала не поверил, что этот симпатичный с виду человек может оказаться таким подлым провокатором. Мы заказали ещё по бокалу шампанского, и Медведев сказал:

          — Слушай, Рудольф, как жить, если этот наглец каждый день смотрит мне в глаза? У него что — совсем пусто внутри?

          Я попросил Алексея уточнить некоторые детали инцидента. Он всё описал, и я спросил:

          — А почему ты всё-таки не поднял этот вопрос, когда приехал в Москву? Нельзя же терпеть такое хамство!

          Медведев опять вздохнул, долго крутил в руке фужер с шампанским и наконец произнёс:

          — Ты понимаешь, Рудольф, сколько удовольствия я доставил бы тем самым этому подлецу, а также всем своим недругам? Представь себе, по моей жалобе соберётся Федерация. Я буду говорить, что Б. врёт, а он скажет то же самое, что и в США: мол, Медведев всё сам спровоцировал, я стал жертвой его шутки. И мои «друзья» будут потирать руки: ага, медведь попался в капкан, теперь ему впору отгрызать себе лапу!

          Допив шампанское, Алексей посмотрел мне в глаза и спросил:

          — Скажи, а у шахтёров такое бывает?

          — Трудный вопрос, — произнёс я. — В шахте темно, и там шутника Б. на каждом шагу подстерегал бы несчастный случай. Для шахтёра совесть превыше всего, это его защита. В шахте при настоящих несчастных случаях огромную роль играет рука, даже мизинец товарища. Клеветника в шахте ждёт страшная участь. Шахтёры часто матюгаются, даже грубят. Но если в шахте кого-то припугнут всерьёз и об этом услышат другие, то служба техники безопасности окажется тут как тут. Клеветнику тотчас принесут расчёт и предложат на выбор перевод на три-четыре другие шахты, чтобы не прервался рабочий стаж. Так что нашему Б. не помешало бы поработать под землёй.

          После этого разговора я оценил, какой тонкий стратег Алексей Медведев. У него, что называется, плохому не научишься. Он умел держать удар и не позволил авантюристу Б. продолжить свою свинскую игру.

          Выйдя из кафе, мы с Медведевым пошли молча. Странно, но факт: нас устраивали такие молчаливые отношения — видимо, оттого что мы уставали на тренировках.

          На сборах каждый тренировался по собственному плану. Н.И.Шатов считал, что мы должны сами думать над этим. Свою главную задачу он видел в том, чтобы обеспечить нам хорошее питание и условия для тренировок и отдыха. Всякий же разговор друг с другом напрягал нервы и потому отнимал силу.

          На мой взгляд, Медведев мне вполне подходил. Алексей иногда заглядывал на тренировках в мой дневник, но я не помню, чтобы он когда-нибудь вмешался в сам ход тренировки.

          Перед отъездом на сборы я расписал А.Вахонину план на три тренировки в неделю. Но И.Кошкин сообщил мне в письме, что Вахонин мой план потерял. И вот я сидел в комнате и писал для своего ученика новый персональный план. Медведев застал меня за этим занятием, заглянул в план и пожал плечами: дескать, трудно на что-нибудь повлиять на расстоянии, не видя атлета.

          — И что, твой ученик выдержит эти 10-11 упражнений? — спросил он.

          — Да, но этого ещё мало.

          — Тогда быть ему в чемпионах.

          Сборы в Алуште носили в определённой степени оздоровительный характер. Наши тренеры Н.И.Шатов, Я.Г.Куценко и И.З.Любавин приехали с жёнами, располневшими, но всё ещё красивыми женщинами. Прибыла спортивная свита из Киева и из Днепропетровска. Все тренеры были как одна семья, встречались с криками, с объятиями и с поцелуями. Эти люди проводили время на сборах ещё до войны и даже в военные годы.

          В беседах с тренерами я выяснил, что соревнования по штанге не проводились лишь в 1941-1942 гг. Уже в 1943 г. Сталин понял, что победа в войне неизбежна, и в Горьком прошли всесоюзные соревнования по тяжёлой атлетике, хотя значительная часть территории СССР ещё находилась под оккупацией. Правда, в тех соревнованиях участвовало всего 28 спортсменов.

          Тогда же трём штангистам — Е.Хотимскому, М.Касьянику и А.Авакяну — было присвоено высокое звание заслуженного мастера спорта СССР. При этом Авакян был удостоен звания за воинский подвиг — в рукопашной схватке убил фашиста одним ударом кулака.

          Между прочим, удар штангиста по своей силе находится вне конкуренции: метатели, десятиборцы и даже боксёры в этом отношении нам уступают. Это доказал доктор наук Виталий Чудинов. Немудрено, что мне, например, случалось откачивать своих обидчиков. Так что случай с А.Авакяном вполне закономерен. Взрывная мышечная сила воспитывается у штангистов весьма успешно, чего нельзя утверждать в отношении выносливости.

          В чемпионате СССР 1944 г. в Киеве участвовало 39 человек, а в чемпионате 1945 г., проведённом в Свердловске уже после победы над нацистской Германией, — 53 атлета. Абсолютным чемпионом стал тогда Я.Г.Куценко. Как говорил один шутник: кому война, а кому хреновина одна.

          И вот теперь все эти чемпионы хлынули на берег Крыма. Разве можно было им в этом отказать! Думать о повышении спортивного мастерства здесь никому не приходило в голову. В Алуште меня не раз спрашивали:

          — Ты не знаешь, где тот немец, который снял мировой рекорд нашего Гриши Новака?

          — Приходите на тренировку и там вы его увидите, — отвечал я.

          Нужно отдать должное жёнам бывших чемпионов, они держались весьма скромно. Зато киевская обслуга из общества «Спартак» вела себя по отношению к нам, к штангистам, вызывающе.

          — Это наша, рабоче-крестьянская база, — говорили они.

          Шум и крики обслуги штангистов вызывали у меня отвращение. Я сравнивал их с сибирскими отдыхающими из дома отдыха «Торгай» под Сталинском, где жил по путёвке два года назад, и сравнение было не в пользу Алушты.

          Продолжая исторический экскурс, отмечу, что в чемпионате СССР 1947 г. в Москве участвовало уже 150 атлетов. На этом уровне численность чемпионатов осталась и в дальнейшем. А рекордным по числу участников был чемпионат СССР 1940 г. в Минске — 250 человек.

          Уже отсюда видно, что Сталин в то время уделял спорту большое внимание. Считалось, что спорт — это лицо народа, проживающего в стране. Если человеку создают условия для тренировок и проводят плановые соревнования, то, значит, страна хорошо организована и готова к большому будущему.

          Собираясь вечерами в Алуште, друзья-штангисты вспоминали, каким бывал ажиотаж, когда они в составе агитбригады приезжали в какой-нибудь город, выступали на стадионе и пропагандировали тяжёлую атлетику. В Сибирь они, правда, не наведывались, гастролировали в основном по Украине и по азиатским республикам.

          Я очень сожалел, что здесь среди них нет моего любимого тяжелоатлета Григория Новака. Я обращался к Н.И.Шатову, который был с Новаком в хороших отношениях, чтобы узнать подробней об этом феномене. Не знаю почему, но штангисты-ветераны о Новаке почти ничего не рассказывали. Говорили только, что Новак — человек очень свободолюбивый и что в сталинско-бериевские времена ему совершенно немудрено было оказался в тюрьме.

          В первой книге я уже написал об инциденте в сталинградском ресторане, который положил конец спортивной карьере Новака. Тогда Федерация тяжёлой атлетики дисквалифицировала Григория Ирмовича за хулиганство, и он от стыда и из гордости больше не вернулся в семью тяжелоатлетов.

          Г.Новак с двумя сыновьями, также мастерами спорта по штанге, с помощью режиссёров создал свой цирковой номер. Реклама у него была великолепной, на его представления народ валил толпами.

          Лишь в 1959 г. в Кисловодске мне наконец довелось встретиться с Григорием Новаком, о чём я уже написал.

          Чрезмерная усталость не давала мне совершить поход по алуштинским горам, о котором я мечтал.

          Я считал, что меня, чемпиона СССР, обязаны включить в команду на предстоявший чемпионат мира. Но сборы шли уже двенадцатый день, а на информацию о составе команды не было даже намёка. Из российских членов сборной я мало кого близко знал: мы слишком уж отличались по возрасту и по понятиям о жизни. Исключением был лишь Евгений Минаев, но и то я вскоре заметил, что он отдаляется от меня.

          Зато я подружился с Рафаэлом Чимишкяном из Тбилиси, армянином грузинской закваски, как он себя называл. Симпатичный, красиво сложённый атлет, он выступал в весе 60 кг, где стал чемпионом Олимпийских игр 1952 г. в Хельсинки, а также многократным чемпионом мира, Европы и СССР. Чимишкян представлял привилегированное общество «Динамо», но позднее я узнал, что в милиции он не числился и звания не имел.

          На чемпионате СССР в Сталино Р.Чимишкян уступил в троеборье Е.Минаеву 5 кг. Это было немного, и здесь на сборах Рафаэл, как опытный боец, старался хорошо подать себя на тренировках. Но военнослужащий Минаев находился под командованием хваткого тренера А.И.Божко, который не мог допустить, чтобы ущемили его подопечного.

          Чимишкян встревожился, он ведь находился на сборах запасным. А Минаев был силён в том числе в психологическом плане.

          Чимишкян несколько раз пытался завести Минаева на тренировках, чтобы Минаев бросился поднимать большие веса, но из этого ничего получилось. Да и зачем это нужно было Минаеву? В Сталино он уже завоевал себе путёвку на чемпионат мира.

          Р.Чимишкян побеседовал с капитаном команды А.Воробьёвым, чтобы его взяли в Стокгольм вторым номером: бывает, что в одном весе команда выставляет сразу двух атлетов. Но тут Чимишкяну сообщили, что Исаак Бёргер из США, основной соперник наших штангистов в весовой категории 60 кг, показал высокий результат — 372,5 кг, и Рафаэл сник.

          Р.Чимишкян вплотную заинтересовался моей биографией. Он был единственным человеком в нашей команде, которого волновала судьба немцев, проживающих в СССР. Рафаэл говорил мне:

          — Теперь я понимаю, почему ты так часто ходишь один. Все боятся общаться с тобой. Я только удивляюсь, как это Медведев поселился с тобой в одной комнате.

          Вскоре Р.Чимишкян сильно повздорил с А.Воробьёвым. Рафаэл обвинил капитана сборной в несправедливости при формировании команды, а также при выделении премиальных. За свои 11 мировых рекордов Чимишкян получил мизерную сумму. Далее он упрекнул Воробьёва, что меня не взяли в США. Тот начал оправдываться: мол, Плюкфельдер — немец, его только недавно сняли со спецучёта.

          — А вы пытались включить Рудольфа в состав команды? — спросил Чимишкян.

          Воробьёв совсем лишился дара речи, стал заикаться сильнее обычного.

          — Об этом ты спроси Н.И.Шатова, — выпалил он. — Никто не хочет брать на себя ответственность за Плюкфельдера. Я, например, такое на себя не возьму.

          — Но почему ты должен отвечать за него? — не унимался Чимишкян. — По-моему, каждый из нас отвечает за себя сам.

          — Ну да, — нехотя согласился Воробьёв.

          — Допустим, есть два атлета, примерно равных по результатам, так что на чемпионате мира может выиграть любой, — продолжал Рафаэл. — Кому из них, Аркаша, ты отдашь предпочтение?

          Воробьёв не сразу, но всё-таки ответил, не стал лукавить, как это делают некоторые:

          — Я предпочту русского парня.

          — А почему?

          — Задавая этот вопрос, ты имел в виду Ломакина и Плюкфельдера?

          — Ну, допустим. Так почему для тебя тут будет играть роль национальность штангиста?

          — Как это «почему»? Ведь Россия — это мы, русские. И мы здесь отвечаем за всё.

          Рафаэл обиделся, плюнул и ушёл. Я в это время тренировался в конце зала и слышал, как Р.Чимишкян спорит с А.Воробьёвым. После обеда Рафик, как мы его звали, схватил меня за руку и стянул с крыльца столовой.

          — Пошли гулять, Рудик, выспаться ты ещё успеешь.

          Мы направились в сторону дачи А.И.Кириченко, бывшего украинского партбосса, в то время — секретаря ЦК КПСС. Красивое здание на горе было отделено от окрестности высоким забором. Рафаэл постоял, задрав голову, и сказал:

          — Видишь, как отгородилось от нас правительство? И не только на земле. Вон в море буи, чтобы никто не смел заплывать на их территорию. Не дай бог, украдут Кириченко, и всё — пропала советская власть. Вот какие мы рабы. Все равны, но есть и более равные.

          Рафик ничего не говорил о своём споре с А.Воробьёвым. Он знал, что я и сам всё слышал. После обеда пляжи были пустыми, море тихим. Чимишкян спросил:

          — Ты ведь посадил на базе своё именное сосновое деревце?

          — Да, — подтвердил я.

          Мы с командой высадили целую аллею этих сосенок. Она так и называлась — «Аллея штангистов».

          — Видишь, — продолжал Рафаэл, — аллею сажали и ты, и я, и все — русские и нерусские. А вот А.Воробьёв считает, что при прочих равных условиях на чемпионат мира должен ехать русский штангист. Он так и сказал.

          — А почему бы не бросить жребий? — предложил я. — Скажем, положить в шапку 10 номеров, и кто вытащит больший номер, тот и поедет.

          — Ты что, до этого Воробьёв не додумается! — сказал Чимишкян с кавказским акцентом. — Знаешь, я за эти годы в сборной смотрелся всего. Да и не только здесь: я — армянин, живу в Тбилиси и вижу, как там относятся ко мне и к грузинским атлетам. Я испытал несправедливость на своей шкуре. Вот мы посадили деревья — может, хоть они не будут друг другу пакостить? А то живём, как в курятнике.

          — Разве куры тоже делятся по национальному признаку?

          — Ты прав, у кур этого нет, — засмеялся Рафаэл, — там в этом отношении как в Америке: дерутся друг с другом, но не нация с нацией. Но куры на ночь ищут себе место получше. Вот за это они и клюют друг друга, как мы в сборной. Так что, выходит, всё как в анекдоте: клюй ближнего, марай нижнего, а сам забирайся повыше.

          Чимишкян указал на дачу Кириченко:

          — Вот он забрался выше всех и теперь марает нижних. Чем не курятник?

          Мы то шли, то останавливались. Рафик говорил:

          — У тебя красивые дети, у меня тоже. Мы жертвуем семьями. Я сказал жене, что сохраню любовь для неё, а она ответила: «Женщина гаснет с годами, и пока ты будешь сохранять свою любовь, моя любовь утечёт, как вода сквозь пробоину в алюминиевой кружке». Как думаешь, она права?

          — Не знаю, но моя Валентина тоже говорит: «Бабий век — сорок лет».

          — А помнишь женщину, которая нам вчера приносила фрукты? Так вот, она приглашала меня к себе домой. Она ведь намного старше меня, и я сказал: «У вас любовь уже, наверно, угасла». А женщина ответила: «Сорок пять — баба ягодка опять». Так что никто не знает, кто тут прав. Но женщины раньше идут на пенсию, значит, в этом что-то есть. Как говорится: куй железо, пока горячо. Наши тренеры здесь со своими жёнами, а мы что — реви, как бык на море? Знаешь, Рудольф, я сильно снизил нагрузки. Думаешь, я боюсь Минаева? Нет, я знаю, что сильнее его. Но я люблю жизнь и больше не хочу себя изнурять. У меня есть все высокие спортивные звания, что мне ещё нужно? Наверно, это мои последние сборы. Нужно больше внимания уделять семье.

          Затем Р.Чимишкян стал расспрашивать меня о моей трудовой жизни, о сибирской природе. Всё это его искренне интересовало.

          Через неделю наши сборы продолжились в одном из подмосковных домов отдыха. Я опять поселился в одной комнате с Медведевым. Мне было даже жаль его — я сильно храпел. Но Лёша молчаливо терпел меня. Здесь, как и на базе в Алуште, мы жили среди отдыхающих.

          Тренировались мы в Москве, в спортзале «Крылья Советов. Именно здесь вырос как штангист Григорий Новак. Иван Захарович Любавин, который был старшим тренером «Крыльев Советов», много рассказывал мне о нём. У Новака здесь была даже личная штанга.

          — Когда Григорий ушёл из клуба, — сказал Любавин, — я спрятал его штангу. Пойдём, я тебе её покажу, и если хочешь, то можешь с нею тренироваться.

          Таким образом, я с гордостью тренировался со штангой самого Григория Новака. Не могу утверждать, что эта штанга была из лучших: её гриф оказался немного кривым, и Любавин пояснил:

          — Гриша надевал на штангу 300 кг и делал тяги, вот гриф и согнулся. А выпрямить его он не смог.

          Данное явление было мне хорошо знакомо: бывало, мы получали штанги с недоброкачественными грифами. Я выправлял любой гриф, согнутый посредине. Но вот если он согнут у втулок, то тут не обойтись без кузницы. Я попросил у И.З.Любавина разрешения выпрямить гриф.

          — Да ладно, — с сомнением произнёс он, — тебе его не выправить.

          Я надел на штангу 150 кг, поставил на ребро плинт — большой деревянный параллелепипед, — поднял штангу и положил её на это ребро. Раскрутив гриф, я точно определил то место, где находился горб. Теперь я должен был поднять штангу на 50-70 см и бросить её грифом на ребро плинта. Поскольку диски штанги не касались пола, весь вес груза давил на горб. Я повторил эту процедуру дважды, и гриф штанги стал проворачиваться как по маслу. Любавин ругал себя, что не догадался выпрямить гриф сам.

          В беседе с Яковом Григорьевичем Куценко я выяснил, что на тренерском совете в Госкомспорте СССР И.З.Любавин весьма вяло отстаивал моё включение в сборную для выступления на чемпионате мира. В моей стабильности ему сомневаться не приходилось. Почему же Любавин себя так вёл?

          Во многом, полагаю, из-за того, что я не подпускал его к своим тренировочным дневникам. Все тренировки я планировал и анализировал сам. Любавин вроде бы согласился с этим, но в глубине души, видимо, ревниво переживал. А кроме того, Иваном Захаровичем руководил страх. Н.И.Шатов не переставал почти в открытую задавать вопрос:

          — А что, если Плюкфельдер не вернётся из-за рубежа? Ведь он столько пережил — был сослан, отца и брата уничтожили в НКВД. Я на его месте, наверно, тоже не вернулся бы.

          Александр Иванович Божко, тренер Вооружённых Сил и Трофима Ломакина, категорически утверждал, что мой жим за рубежом не пройдёт. За меня заступился Куценко, он сказал, что зарубежные судьи мне, наоборот, симпатизируют.

          На предмет комплектования сборной в наш подмосковный дом отдыха съехалось много начальства. Нетрудно было опознать людей из «органов», их оказалось двое. Н.И.Шатов представлял каждую кандидатуру в сборную, и присутствующие поднимали руки. Люди из КГБ или МВД (Куценко в точности не знал, откуда они были) не голосовали. Шатов представил для выступления на чемпионате мира в Стокгольме 16-21 сентября 1958 г. следующих штангистов: Владимир Стогов — вес 56 кг, Евгений Минаев — 60 кг, Виктор Бушуев — 67,5 кг, Фёдор Богдановский — 75 кг, Трофим Ломакин — 82,5 кг, Аркадий Воробьёв — 90 кг, Алексей Медведев — свыше 90 кг.

          Я рвался на этот чемпионат, и мне шёл уже 31-й год. Если не сейчас, то когда? В Сталино Н.И.Шатов заверял меня, что я завоевал право выступить на чемпионате мира. Он тогда добавил:

          — Я говорил Божко: мол, твой Трофим проиграл первенство СССР и потому в Америку поедет не он, а Плюкфельдер. А Божко сказал: «Нет, пусть в США едет Ломакин, а там посмотрим».

          Но здесь Шатов объявил мне накануне:

          — Решаю не я, а коллектив.

          Короче, он прикрылся ссылкой на демократию. Ох, уж эта наша организованная демократия... Перед обсуждением моей кандидатуры Шатов и Божко вели с кем нужно закулисные разговоры, подсказывая, за кого поднимать руки. Это и была демократия по-советски.

          В кабинете директора дома отдыха собрались 11 человек: Н.И.Шатов, И.З.Любавин, А.И.Божко, Я.Г.Куценко, Д.П.Поляков, А.Н.Воробьёв и московское начальство. После представления кандидатов слово дали капитану команды Воробьёву.

          — На мой взгляд, всё верно, — сказал он. — Но есть спорный вопрос насчёт чемпиона СССР Р.Плюкфельдера и чемпиона мира Т.Ломакина. Чемпион мира, как у нас заведено, имеет преимущество. Однако Ломакин проиграл чемпионат страны этого года. По решению Федерации чемпионы СССР ездили на товарищескую встречу в США. Туда взяли не Плюкфельдера, а Ломакина. Почему? — Воробьёв посмотрел в сторону Шатова. — Тут мы обидели Плюкфельдера. Как я слышал, Н.И.Шатов вроде бы договорился с Ломакиным, что в США поедет он, а на чемпионат мира поедет Плюкфельдер. Но сейчас ситуация складывается следующим образом. Ломакин снизил свои спортивные результаты из-за нарушения спортивного режима. Плюкфельдер для нас тоже загадка. Он никогда не поднимает на тренировках 100% своих весов и не хочет нам подчиняться. У него своя методика, и это его дело. Однако мы должны знать, на что можем рассчитывать. Поэтому я считаю, что приоритет сегодня на стороне Ломакина.

          Затем слово получил И.З.Любавин, поскольку я был прикреплён к нему. Он сказал:

          — На чемпионате Плюкфельдер победит обязательно, он силён как никогда. Но что касается доверия к Рудольфу... — Любавин после паузы покачал головой. — Спасибо, у меня всё.

          Уверенный в своей «советской демократии», Н.И.Шатов поставил вопрос на голосование. 9 человек единодушно проголосовали против меня. Ефим Хотимский так характеризовал подобную демократию: «Что я скажу, то и будет».

          Я дожидался своего приговора на улице. Как говорится, судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Или может сыграть в ящик. После затянувшегося заседания его участники торопливо вышли из кабинета. Будто не заметив меня, они пронеслись мимо, как на пожар. Остановился один лишь Яков Григорьевич Куценко и развёл мощными длинными руками.

          — Знаешь, Рудольф, я ничего не смог для тебя сделать. Все голосовали против твоей кандидатуры, а один я в поле не воин.

          — Любавин тоже против? — уточнил я.

          — Я же тебе объяснил, что против были все. Видишь ли, у тебя собственная методика, ты на тренировке показываешь только свои начальные подходы. А нам нужно, чтобы ты поднимал предельные веса.

          — Но ведь и Ломакин ещё не делал проходки на результат. Говорили, что это будет только завтра. Если надо, то завтра я сделаю максимальные проходки.

          Я.Г.Куценко обнял меня, и мы пошли по аллее. Затем он остановился, оглянулся и сказал:

          — Рудольф, ты всех нас ставишь в неловкое положение. Ты чужой, тебя никто не планировал. Страх перед немцами у нас ещё сидит в башках. Самое верное — не иметь с тобой дела. Помню, в Мельбурне в 1956 г. ко мне подошёл на аэродроме мой школьный друг Гришка, с которым мы вместе гоняли голубей. Во время войны он сбежал и попал в Австралию. И что ты думаешь? — Куценко опять оглянулся. — Он кричал: «Яков, дорогой, как я рад, что встретил тебя!»

          — И как же вы отреагировали? — спросил я после паузы.

          — Я посмотрел вперёд: там стоял гебешник. Оглянулся — а там паслись ещё два стукача. Я точно знал, что они присматривают за каждым из нас. И я сказал Гришке: «Я тебя не знаю и знать не хочу, тикай отсюда!» Он мне вслед: «Яков, а ты свинья!» Но что я мог поделать? Вечером в Олимпийской деревне я стал ложиться спать, поправил подушку — а под нею лежат письмо и фотография, где он с семьёй. И надпись: «Яков, извини, я только потом понял, что вам нельзя встречаться с иностранцами».

          — А письмо с фотографией вы порвали или привезли домой?

          — А ты как поступил бы?

          — Не знаю. Наверно, положил бы фотографию и письмо в тумбочку и сказал себе: пусть лежат.

          — Да, ты правильно говоришь. А я вот сглупил, отнёс всё гебешникам. Они вроде так либерально дозволили: «Нам это не нужно, оставьте себе». Но в Киеве меня вызвали в «органы», и письмо с фотографией всё равно пришлось отдать. Вот так, Рудольф, в каждом из нас сидит страх. Ты посмотри, что делается с Шатовым. У него же руки трясутся, когда разговор заходит о тебе.

          Я сник. В горле у меня застрял комок, стало нечем дышать, сердце рвалось наружу, будто я пробежал 100 метров за 11 секунд. Я.Г.Куценко положил огромную руку мне на плечо.

          — Рудольф, я уверен, что ты переживал моменты и похлеще. Ломакин сильно компрометирует Божко, тот говорит: «Всё, я с ним больше мучиться не буду». У Трофима слишком большой собственный вес, он не сможет дальше конкурировать с тобой. А у тебя ещё 2 кг в запасе. Если Ломакин уйдёт в полутяжёлую категорию, то её уже занял Воробьёв. Ты же понимаешь, что тогда они будут вынуждены брать тебя: кто сможет тебя заменить? Да ты и в полутяжёлой категории можешь страху нагнать. Так что не вздумай сейчас много поднимать на тренировке. А вообще дело, видимо, в том, что КГБ не передал твои документы в Госкомспорт. Поэтому они и полощут тебе мозги. И все понимают, что Ломакин — человек непредсказуемый. Не унывай, Рудольф! Ты ведь не в первый раз сталкиваешься с тем, что с тобой поступают несправедливо. Но ты же не вешался? Утрись рукавом и иди дальше. Восемь лет изнурительных тренировок — я знаю, как это достаётся, если всё нужно брать своим трудом...

          Мы прошли сквозь аллею, мне нужно было поворачивать налево, Куценко — направо. Он подал мне руку и добавил:

          — Я уверен, ты многого достигнешь. За одного битого двух небитых дают.

          У меня как будто немного отлегло от сердца. Я.Г.Куценко отошёл на несколько шагов и опять подозвал меня к себе.

          — Я вспомнил, — произнёс он, — в Госкомспорт пришла бумага из Болгарии. Они предлагают почти параллельно с чемпионатом провести товарищескую встречу, и я слышал, что данное мероприятие хотят поручить РСФСР. Вроде бы оно намечено на конец сентября в Ростове-на-Дону. Вот будет здорово, если ты им всем там покажешь!

          О том, что чемпионат мира 1958 г. состоится 16-21 сентября, всем штангистам стало известно ещё в начале года. И мы весь год планировали пик своей формы именно к середине сентября. Поэтому страны-участницы искали, где выступить тем атлетам, которые напряжённо тренировались, но, как и я, не попали в команду на чемпионат мира.

          К сентябрю я снизил свои нагрузки. Теперь нужно было продемонстрировать силу на соревнованиях. Всё лето шла интенсивная тренировка, и следовало реализовать накопленное. Достигнутые мной результаты должны были превысить мировые рекорды. Вот я и переживал, что усердно и методично тренировался весь год впустую.

          Раньше мне казалось, что мне никто не сможет помешать. Но я заблуждался. Права чемпиона СССР, да ещё с мировым рекордом, которые я завоевал в Сталино, оказались пустышкой. Дельцы Шатов и Божко дали мне пинка под зад. А теперь появилась надежда, что я хотя бы реализую наработанное. Правда, титул чемпиона мира у меня уже отобрали, не извинившись. Закулисная игра — это сатанинская сила.

          Наше профсоюзное общество было громадным. Однако управляемая демократия по методу Е.Хотимского, о которой я упоминал, находилась в руках силовых структур — обществ Вооружённых Сил и «Динамо».

          Результаты деятельности спортивных обществ в верхах оценивали по полученным медалям: за золото — столько-то очков, за серебро — поменьше, за бронзу — ещё меньше. В конце года ЦК КПСС и Совет Министров СССР выделяли своим верноподданным денежные премии по итогам соревнования между спортивными обществами. Советские идеологи утверждали, что деньги — это зло, но руководители спортивных обществ без стеснения загребали это зло, включая особые премии за чемпионов мира и правительственные награды.

          Вот почему А.И.Божко так давил на Н.И.Шатова по поводу меня, сваливая вину на спецслужбы. Деньги и премии никогда не помешают. А этот настырный немец пусть едет обратно к себе в Сибирь и добывает там уголь, чтобы москвичи не замёрзли зимой.

          Бывший штангист Ю.Дуганов, о котором я уже писал, и вовсе плевался, когда видел меня. И никогда не подавал мне руки. Я часто задавал себе вопрос: в чём дело?

          В 1957 г. на банкете, как я упоминал, Дуганов вдруг бросился в драку на Я.Г.Куценко. Не вмешайся тогда присутствующие, мощный кулак тяжеловеса снёс бы Дуганову голову. Я спросил в Алуште у Куценко, почему он сдержался и не ударил Дуганова. Тот вздохнул и сказал:

          — Он ведь больной, страдает эпилепсией. Но вхож к большому начальству, а там не знают о его состоянии.

          Этот аргумент Я.Г.Куценко оказался для меня очень поучительным. Я учился не только тому, что видел, но и тому, о чём слышал. Куценко из конфликта с Дугановым, на мой взгляд, вышел победителем, проявив волю и сдержанность.

          Имела ли игра вокруг меня отношение к прошедшей войне? Может быть. Правда, подобное враньё нередко торжествовало во все времена. Тем более в конце 1950-х годов, когда ещё теплился свежий след бериевской охранки.

          Я благодарен Якову Григорьевичу Куценко за его поддержку. Хотя и он тогда голосовал против меня. Видимо, Куценко был вынужден так поступить, дабы не оказаться собакой среди волков.

          Иначе зачем он призывал меня не сдаваться?

          — Ты всё равно победишь, — говорил Куценко. — Все они вместе взятые, да и я сам не смогли разгадать твой метод тренировки. А если ты отступишь, то тяжёлая атлетика потеряет вашу сибирскую школу. Ты правильно делаешь, что пока не раскрываешь свои секреты.

          Слова Я.Г.Куценко мне не нужно было записывать на бумагу или на магнитофон. Они и без того отпечатались в моём сознании. Спасибо ему от всей души!

          Мне было бы легче, если И.З.Любавин хоть для приличия поговорил бы со мной после подмосковного совещания. Я ведь ничем его не обидел. В протоколе об установлении мирового рекорда есть графа: «Фамилия тренера». Туда, как я уже упоминал, был вписан Любавин. Тренера у меня не имелось, а Любавина ко мне просто прикрепили от общества «Труд». Ведь лучше вписать хоть кого-нибудь, чем никого. Как передал мне Медведев, ему сообщили из Госкомспорта, что Любавин получил премию за мой мировой рекорд. Казалось, Любавин тем более обязан был мне что-то сказать после совещания, где функционеры решали мою судьбу. Но он сделал вид, будто не заметил меня. Или боялся этих двух субъектов с нежными белыми ручками, которые сидели на совещании, как голубки, и следили за происходящим?

          Да и зачем И.З.Любавину было рисковать своей уютной московской жизнью ради какого-то немца из Сибири? Страна большая, но тренер рекордсмена мира мог жить только в Москве. Умный он или дурак, не имело значения — лишь бы был под рукой. А такие чудаки-фанаты, как я, всегда найдутся, потому и отношение к ним было плёвое. Вокруг А.И.Божко и Н.И.Шатова сформировалась ведущая тренерская группировка. Любавин их боялся. Если он заступился бы за меня, то есть стал бы дуть против ветра, то к следующим сборам его уже не привлекли бы. Или после Нового года не утвердили бы старшим тренером ДСО «Труд». Центр командовал всем и вся. Я.Г.Куценко не рисковал ничем, но и он проголосовал против меня.

          — Я знал, что все они ещё до голосования решили выкинуть тебя, — сказал он.

          Главная причина недоверия ко мне — я был Stiefkind*.

          _____________________________________

          * Пасынок.

          _____________________________________

          — Почему я должен был рисковать ради твоих успехов, когда Божко взял меня за горло? — сказал мне Н.И.Шатов в Подольске пятнадцать лет спустя. — Помнишь, я советовал тебе бросить штангу? Думаешь, почему я это сказал? Да нас вот так брали за горло из-за тебя, — показал он жестом.

          — И что же вы говорили в ответ?

          — Что мы не платим тебе ни копейки, что ты работаешь на шахте и тренируешься сам. Что у тебя имеются свои ученики, целая школа. Что ты выходишь на помост и выигрываешь. Что мы, мол, можем тут поделать?

          — Вы так и говорили, Николай Иванович?

          — Да, так всё и говорил. Время было такое, Рудольф. Знаешь, прошло уже около года, как тобой прекратили интересоваться из органов. Но рулевые нашей тяжёлой атлетики продолжали по инерции держать тебя на прицеле.

          После разговора с Я.Г.Куценко на подмосковной базе я смотрел ему вслед и немного завидовал. Всё в нём было гармонично — смотри хоть спереди, хоть сзади. Высокий, стройный, он не раскачивался на ходу, как я. Шагал, на мой взгляд, очень экономно. Центр тяжести наклонял при ходьбе ровно настолько, насколько нужно, не перегружая спину и ноги.

          Я долгое время наблюдал за походкой у разных людей. Выяснилось, что все они расходуют энергию при ходьбе по-разному, при равном расстоянии и времени затраты силы у них были неодинаковыми.

          Как оказалось, у меня самая что ни на есть неэкономная ходьба: я хожу с наклоном туловища вперёд и враскачку, как говорят — походкой моряка. Но «силовая» походка не мешает штангистам. Наоборот, я зафиксировал на одном курорте 100 человек с такой же точно походкой, и 80% из них были крепкими людьми. А среди 100 человек, у которых я отметил ходьбу в экономном режиме, 80% были, напротив, слабо развиты физически. Видимо, сама жизнь побуждала их экономно тратить силы.

          Так вот Я.Г.Куценко, несмотря на всю свою силу, ходил экономно. К этой же группе людей принадлежит и Леонид Жаботинский.

          Итак, мы расстались с Куценко и в следующий раз встретились только через год, перед отъездом на чемпионат мира 1959 г. в Варшаву.

          Вечером на тренировке И.З.Любавин сообщил мне, что большинством голосов я отстранён от участия в стокгольмском чемпионате мира.

          — Ну а вы почему голосовали против меня? — спросил я.

          — Нет-нет, я голосовал за тебя, — стал уверять Любавин.

          В нескольких метрах от нас стоял Н.И.Шатов. Я подошёл к нему и спросил, кто голосовал за меня. Шатов посмотрел на меня, потом на Любавина и сказал:

          — Все 100% голосовали против. Ты что там юлишь, Иван?

          Любавин закряхтел, достал папиросу, тут же закурил и отошёл. Как написал Е.Евтушенко:

У трусов малые возможности,
Молчаньем славы не добыть.
И смелыми из осторожности
Подчас приходится им быть.

И лезут в соколы ужи,
Сменив, с учётом современности,
Приспособленчество ко лжи
Приспособленчеством ко смелости.

          Говорят: хочешь счастья — не беги от горя. Но это горе было не моё, а их. Мышцы после перегрузок со временем восстановятся. А вот бесстыжее враньё накладывает отпечаток надолго, быть может, навсегда.

          Да, для И.З.Любавина и для других я был неудобен: кто знал, какие ветры подуют из Кремля? А они были люди тёртые, они уцелели в годы репрессий, во время войны их сняли с фронта: служи и прислуживайся! Чем однообразнее опыт, тем больше сила привычки. Вот и получилось, что меня, чемпиона СССР 1958 г., единогласно выкинули из сборной самым демократичным образом. Демократичным, повторяю, по Ефиму Хотимскому, который говорил:

          — Вы знаете, что я демократ, не диктатор. Но как скажу, так и будет.

          Трусливые спорткомитетчики рассуждали в меру своей испорченности: мол, в КГБ есть психологи, которые в точности определили, что причинила Плюкфельдеру и его семье советская власть. Дескать, дураку ясно, почему он лезет из кожи вон, почему тренируется, работая в шахте. Ясное дело: чтобы остаться за рубежом. Каждый психолог на основании объективных данных сможет без труда вычислить его желание удрать на Запад. Его ещё ни разу никуда не брали, а тут — сразу Швеция. Куда его брать, если он и при поездках по Союзу совсем недавно должен был в каждом городе являться в «органы», чтобы отметить прибытие и отъезд?

          Кстати, в афонинской спецкомендатуре мне говорили, что при отпускании меня в другой город они идут на большие нарушения. Мол, не дай бог об этом узнают в высших кругах КГБ — тогда всё, с нас посрывают погоны. Если честно, мне было даже жалко милицию и КГБ, наших доблестных защитников трудящихся. Едва успев занести в дом чемодан, я уже бежал к коменданту Белюгину, чтобы сообщить ему: я опять здесь, и пусть он спит себе спокойно, погоны ему из-за меня не сорвут.

          Старший тренер сборной СССР Николай Иванович Шатов, капитан команды Аркадий Никитович Воробьёв, а также главный тяжелоатлетический режиссёр Александр Иванович Божко тоже были довольны, что избавились от меня и что сухари им из-за перебежчика Плюкфельдера сушить не придётся. Дабы не нервировать основной состав сборной, Воробьёв настоял на том, чтобы нас, остальных, со сборов разогнали.

          На этих сборах впервые появился молодой красивый атлет из Казани Александр Курынов, 1934 года рождения. Он представлял студенческое общество «Буревестник» и выступал в полусреднем весе, то есть в категории 75 кг.

          Саша испортил спортивную карьеру Фёдору Богдановскому. Который, в свою очередь, несколько лет назад навсегда вытеснил из этой весовой категории Юрия Дуганова. В 1956 г. и в 1957 г. Богдановский без особого труда становился чемпионом СССР. Фёдор очень хорошо себя чувствовал в весе 75 кг, ему нравилось выступать без конкурентов. И вот в 1958 г. неизвестно откуда взялся симпатичный, смелый на помосте Александр Курынов.

          Со сборов в Москве меня, А.Курынова, Н.Костылева из Липецка, В.Коржа из Ростова-на-Дону, Р.Гафарова из Уфы, А.Виноградова из Ярославля и С.Ромасенко из Куйбышева (ныне Самара) перевели на Подольскую спортбазу ВЦСПС. Здесь проводила сборы Федерация тяжёлой атлетики РСФСР.

          После пережитых неприятностей я позвонил Р.П.Морозу. Мы встретились в Москве, у памятника Маяковскому. Долго гуляли, и я от всей души высказался по поводу трусости Н.И.Шатова. Мороз не очень возмущался, только сказал:

          — Коля никогда не брал на себя никакой ответственности. А ты, Рудольф, счастливчик, у тебя всё от бога. Молодцы болгары, что предложили встречу в Ростове-на-Дону. Вот ты и дай там, кому надо, по чёботам. Чемпионат мира у тебя украли, ну да ничего. Чемпионат в Стокгольме закончится 21 сентября, а ты выступаешь в Ростове-на-Дону 28 сентября, и результат Ломакина тебе уже станет известен. Вот тут ты и покажешь себя.

          Р.П.Мороз был мастером говорить приятные слова, ему удавалось аргументировать их на простых примерах.

          Он тут же дал мне пачку пронумерованных фотографий — кинограмму моего рывка. Я просиял: давно мечтал увидеть, как вырываю штангу. Но Р.П.Мороз несколько остудил меня:

          — К сожалению, не могу показать эту кинограмму своим студентам. На нашей институтской кафедре её посмотрели и сказали: «Спрячь и никому не показывай. Здесь всё противоречит тому, что говорит наука. Вот преждевременный подхват руками — тренеры с этим борются, а Плюкфельдер глянь, что выделывает. После этого остаётся только переписывать конспекты наших лекций».

          Я высказал своё мнение на сей счёт, Мороз терпеливо выслушал меня и сказал:

          — Я-то с тобой согласен, а вот наука несогласна. Специалисты, видимо, успокоятся только тогда, когда ты начнёшь устанавливать мировые рекорды ещё и в рывке.

          Потом у нас зашла речь о приёме в столичный институт физкультуры — ГЦОЛИФК, — где преподавал Р.П.Мороз, студентов из Сибири. Я уже направил туда двоих парней, оба они поступили, и мой собеседник как бы взял над ними шефство.

          — Весьма воспитанные ребята, — сообщил он. — Наше институтское руководство приветствует студентов из Сибири и с Урала.

          Мороз пообещал перенести с плёнки на фотографии и мой толчок. Думаю, наши встречи шли на пользу и ему. А для меня они были просто отдушиной.

          Я относился к Р.П.Морозу как к родному отцу, понимая, что своим советами он старается принести мне пользу и в то же время не озлобить. Он видел, что творят спортивные деятели, спекулятивно прикрываясь своей ответственностью, а на самом деле неприкрыто выискивая выгоду для себя. А ведь, к примеру, в КГБ не собирались стукнуть из-за этого по столу кулаком: почему, мол, такое отношение к человеку из-за его национальности? Нет, они молча наблюдали за происходящим, чтобы спокойно спалось и им, и организаторам наших соревнований.

          «Да-да», — соглашался со мной Мороз. И я понимал, что за этим скрывается многое, о чём он недоговаривает. Когда мы прощались у Белорусского вокзала, Роман Павлович сказал:

          — Рудольф, дела насчёт немцев налаживаются. Не думай, что в Кремле всё гладко. Там ведь ещё сидят сталинские кадры, и они не дают новому подняться на ноги. Я уверен: твои выступления нужны и немцам, и всем нам. У нас в институте, когда «Советский спорт» пишет о тебе, все удивляются: «Как же пропустили этого немца, откуда он взялся? Расскажите, Роман Павлович, вы ведь его знаете». А в ЦК КПСС, думаешь, газет не читают? Читают, и ещё как! А как радуются твои соплеменники! Поэтому соберись с силами и скажи спасибо, что Федерация не запрещает тебе выступить в Ростове-на-Дону. Пусть твоё выступление докажет их некомпетентность!

          Я невольно засмеялся: слова моего собеседника вызвали у меня ассоциацию с русской поговоркой «Постеснялся кобель за краюшкой» [Такая странная поговорка неизвестна, увы, даже Гуглу; обнаружена всего лишь одна цитата «Напугали кобеля краюшкой»].

          — Ты прав, — сказал Р.П.Мороз, — но не падай духом. Насколько я знаю и понимаю то, что происходит за кремлёвскими стенами, будущее в твою пользу. Все эти годы ты сидел взаперти, но теперь выдал им по первое число! Специалисты понимают, что мировые рекорды не устанавливаются с бухты-барахты, для этого нужно минимум 5-7 лет тяжёлого труда. Значит, ты через это прошёл, и теперь они не знают, как с тобой поступить. Вот в Донбассе, на своей родине, ты показал им, почём фунт изюма. Я ведь слышу упрёки и в свой адрес: это, мол, ты, Роман, настраиваешь Плюкфельдера на подвиги. А я отвечаю: «Рудольф пострадал ни за что, и поэтому я морально поддерживаю его не меньше, чем своих студентов».

          Подали состав, и я поехал на Подольскую спортбазу, где нам предстояло готовиться к международной встрече с Болгарией. До моего выступления оставалось 10 дней. Оно должно было состояться почти в те же сроки, на которые я ориентировался, готовясь к чемпионату мира.

          Я полагал, что теперь без надзора штатных тренеров смогу потренироваться спокойно. Но нет — Иван Захарович Любавин оказался тут как тут. Он пытался успокаивать меня: мол, мы — с тобой. Хотя, дескать, там (следовало указание пальцем в небо) не советуют с тобой возиться. Любавин упомянул и кое-что из того, о чём говорил Р.П.Мороз, так что я понял: в верхах действительно что-то меняется в отношении к немцам. Любавин сочувственно посоветовал мне хорошо выступить в Ростове-на-Дону.

          Ну что ж, подумал я: одним лицемером больше, одним меньше — это ничего не меняет. Я даже ощутил радость, что подвернулись болгары с их доброй инициативой и что мне даётся возможность показать себя на всю катушку. Поскольку соревнования были международными, на них могли фиксироваться и мировые рекорды.

          Чтобы попасть на нашу спортбазу, нужно было добраться электричкой до Подольска, а оттуда проехать на такси или автобусом № 34 до Юрьевки. Здесь слева на возвышении стоит красивое здание. Оно заметно издали и будто красуется, но не зазывает и не отказывает. Чем дольше на него смотришь, тем становится интересней. Надо же: вокруг типичные для средней полосы русские берёзки — и вдруг стоит здание явно зарубежного стиля. Каждый раз, приезжая сюда, я не мог наглядеться на его величие.

          Вокруг здания насыпан вал [в оригинале — «ров»] высотой метров 15, а шириной — 30. Когда-то здесь стояла крепость, находившаяся на одной линии со Звенигородской крепостью. Эта линия защищала Москву от набегов с юго-запада. На месте данной оборонительной линии много лет спустя московский миллионер, булочник Филиппов построил дворец — как гласила легенда, для одной красавицы-цыганки.

          Правда, здешний старожил Александр Александрович Михеев, которому было 90 лет, рассказывал мне:

          — Я не видел ни Филиппова, ни красивых цыганок. Видел, как сюда приезжали итальянцы, махали руками, что-то записывали. Собрали нас вон в той деревне внизу. А тогда была ужасная безработица. Но у нас имелись лошади и телеги, а на той стороне слева открыли каменный карьер. Приехали специалисты-взрывники, мы бурили камни, и они их ночью взрывали. Целых два года мы возили эти камни на своих лошадях. Выкопали глубокий фундамент, стали складывать из камней дворец, и только через три года, когда он поднялся во весь рост, мы поняли, какие у нас золотые руки. Потом приехали иностранцы и отделали дворец изнутри.

          Невозможно описать, как красиво, с какой мудростью выстроено это здание. Толщина его стен около метра. По широкой и величавой внутренней лестнице можно было подняться к спальне цыганки, где она ждала своего возлюбленного. Но А.А.Михеев говорил:

          — Насчёт цыганки всё выдумали советские профсоюзы. Филиппов нажил капитал на булочках. Он не стал вывозить его за границу, а выбрал итальянский проект и заставил деньги работать здесь, давая зарабатывать крестьянам. Я видел, как по воскресеньям сюда приезжали хозяева, останавливались на той стороне речки Моча, пересекали её и поднимались по валу [в оригинале — «по рву»]. Слышалась музыка, пахло жареным мясом.

          Так и стоял красавец-дворец, пока не грянула революция. До войны ВЦСПС устроил в здании санаторий-профилакторий, в подвале появились ванные и душевые.

          Не хочу утомлять читателей дальнейшими деталями. Непонятно: почему никто в подробностях не описал эту чудесную базу? Может, потому, что спортсменов держали в отдалении от любопытных глаз? Или потому, что рядом с Юрьевкой построили громадные военные склады, где хранились снаряды и взрывные устройства?

          Их огородили тройным кольцом суперколючей проволоки. Рядом для всей этой системы построили водонапорную башню. За проволоку не могли незаметно проникнуть даже кошки и мыши, по периметру всё было напичкано электроникой и снабжено наблюдательными вышками. Посмотришь из окон дворца на запад, увидишь окольцованные длинные сооружения, напоминающие силосные башни, и пропадает всякое желание спрашивать у заезжих лекторов: это что такое? Если бы эти башни, не дай бог, сдетонировали, то от дворца для любовницы-цыганки и от нас самих остался бы только крепостной вал [в оригинале — «ров»].

          Позже, как я слышал, склады расширили и соорудили возле них целый подземный город с полным жизнеобеспечением на случай атомной войны. Со временем «силосные башни» для снарядов, наверное, исчезнут, и на их месте высадят невинные белые берёзки.

          И вот я с сумкой в руках спустился к речке Моча, вымыл ноги, сел и принялся любоваться корнями деревьев, которые речка оголила своими весенними водами.

          Это чудо, как устроена природа! Корни устремляются к влаге, переплетаясь, но не уничтожая друг друга, как это делают люди. Все они объединяются в ствол дерева, а оно устремлено к небу.

          Я поднялся по крутой тропинке. Говорят, на этом месте когда-то шла страшная битва за крепость. Внутри вала [в оригинале — «во рву»] производили раскопки, находя в кубометре земли по 5-6 человеческих черепов. Кое-где черепа встречались сплошь. Полагают, что здесь обезглавливали врагов, погребая их черепа отдельно.

          На этой базе я чувствовал себя как дома. Нервы здесь успокаивались. Обслуживающий персонал принимал спортсмена как родного сына. Бывало, приедешь, поставишь чемодан или сумку, и тебя сразу спрашивают: «Есть хочешь?» Конечно, хочу. Штангист, если с весом у него всё в порядке, всегда хочет есть. Тут же позвонят в столовую, там тебя мило встретят, и пока принесут еду, столовские работницы окружат тебя, расспросят обо всех твоих достижениях и скажут: «А за мировой рекорд мы тебе пирог испечём!»

          Я лёг на кровать, закрыл глаза и стал думать, как теперь обстоят мои дела. Функционеры от спорта могли сделать со мной почти всё, но отнять набранную спортивную форму им было не под силу. Мой организм претерпел адские нагрузки, была затрачена уйма энергии, и теперь всё зависело не от моего тела, а от судьбы, да ещё от организаторов соревнований.

          Штангисты всюду проходят жёсткий отбор, ведут борьбу за место в тех или иных командах. Но такого штангиста, как я, — немца, находящегося под колпаком, которого опасно выпускать за границу, — в мире, наверно, больше не было.

          Я прошёл отбор по всем правилам. Победил в жиме с мировым рекордом. Лёгкость, с которой я поднимал штангу, была очевидна даже людям, мало что понимающим в тяжёлой атлетике. Но с каким трудом всё это мне далось! Как радуются моим достижениям шахтёры! А меня мало того что не взяли в США, так ещё и со Стокгольмом обманули.

          Н.И.Шатов фактически лишил меня победы на чемпионате мира 1958 г. Расскажи об этом домочадцам Шатова, и те просто не поверили бы. Я знал, что они сказали бы:

          — Наш Николай Иванович — честнейший человек. Если что и получилось не так, то его на это кто-то толкнул. Не он один делает такие вещи.

          Что ж, может, так оно и было.

          Теперь сборная СССР готовилась в Москве, а её второй эшелон, то есть мы — в Подольске. Перед отъездом из Москвы на последней тренировке я проделал несколько упражнений, как бы проверяя, насколько готов к выступлению уже сейчас. Я сделал протяжку со 120 кг — это рывковое упражнение. Одними руками, без срыва, медленно выжал 135 кг. Взял на грудь в чистую стойку 155 кг. Увидев это, Н.И.Шатов заволновался.

          Несомненно, по натуре он был человечным, и ему нравилось моё трудолюбие. Р.П.Мороз рассказывал мне, что в своё время у Шатова были неприятности с главным тогдашним тренером Александром Бухаровым из-за злоупотребления чрезмерными нагрузками. Говорили, что Шатов, выступая в весе 67,5 кг, десять раз подряд безуспешно пытался вырвать 110 кг. И вырвал наконец на одиннадцатый раз. Поэтому его считали упрямым трудолюбцем, он любил ишачить, как выражались штангисты.

          И вот Шатов подошёл ко мне и несколько смущённо произнёс:

          — Вижу, Рудольф, ты в хорошей форме. Знаешь, мы всё-таки вписали тебя в заявку на чемпионат мира и отправили её в Стокгольм.

          — Зачем вам разыгрывать такую комедию? — спросил я.

          — Понимаешь, Ломакин вчера опять был на бровях. Божко чуть инфаркт не хватил. Мы не знаем, что Ломакин может выкинуть завтра. Он думает, что мы не можем взять тебя на чемпионат, и решил поиздеваться над нами: мол, он незаменимый. Но он ошибается.

          — Это что, надежда для меня, — спроси я, — или вы тоже издеваетесь надо мной?

          — Что ты, Рудольф, ни в коем случае! Я сегодня узнал, что пришли твои документы. И мы теперь можем тебя взять на чемпионат. Божко уже пригрозил Ломакину: ты, мол, будешь лишён за пьянку офицерского звания, а в Стокгольм вместо тебя поедет Адольф (так называл меня Божко).

          Н.И.Шатов приблизился ко мне и вполголоса добавил:

          — Ты в Подольске сильно не зарывайся. Тренируйся так, будто тебе предстоит выступать 17-18 сентября. Если что, мы за тобой пришлём.

          — Хорошо, — ответил я, — и на том спасибо.

          Поэтому я теперь лежал на кровати и думал. Никто никогда не интересовался, насколько тяжело было пробиться мне — человеку, который работает на производстве, которого урывками вызывают на сборы и сохраняют зарплату по справке с шахты. А теперь — гляди-ка, сколько благодетелей нашлось! Как говорится, не кормили, не поили, но запрягли и погоняют меня кнутом и вожжами, словно коня.

          Я знал, что могу плюнуть на них, уехать обратно на шахту и всё объяснить А.Т.Клышко, а также Г.А.Быстрову. Но где же тогда будет моё мужество? Нет, такой радости я своим гонителям доставлять не собирался. Если меня всё-таки возьмут в Стокгольм, думал я, то я поеду несмотря на то, что они так долго издевались надо мной. Ну всё, следовало поспать перед вечерней тренировкой. К счастью, после шумной столицы здесь было как в глухой деревне.

          В Москве на каком-то базарчике я купил у одного кавказца грецких орехов и свежего мёда янтарного цвета. Расколол с десяток орехов, вынул ядра, измельчил их ножом, засыпал в стакан и залил мёдом. Орехи с мёдом можно есть чайной ложкой, это помогает быстро восстанавливаться.

          Придя на тренировку, я застал там Сергея Ромасенко. Этот хорошо сложённый атлет имел на груди татуировку — боевой танк. Серёжа отличался простотой и искренностью, никогда не лукавил. Правда, он любил сколачивать на сборах компании для игры в карты. Эти компании завлекали и моих молодых учеников, из-за чего у нас возникали конфликты. Но теперь всё это уже позади.

          Я попытался снизить нагрузки, но ощутил такой прилив сил, что вынужден был опять себя нагрузить. Иначе я полностью восстановился бы раньше времени. Пришлось добавить рывковые тяги, включить силовой жим, а утром пробежать лишний круг по стадиону. Надо отдать должное И.З.Любавину — он не мешал мне в подводке к соревнованиям.

          Время шло быстро. Поля порыжели, урожай уже собрали. Вечерами становилось холодновато.

          Сборную РСФСР возглавлял знакомый читателю Дмитрий Петрович Поляков. Он постоянно курил, то и дело выколачивая трубку и снова набивая её табаком, особенно при затяжных разговорах. Я уже отмечал, что Д.П.Поляков был одним из умнейших российских тренеров. Я называл его русским мыслителем. Из-за своего зоркого видения сути дела он не был вхож к начальству.

          Авторитеты, сидевшие за столом с красной скатертью, для него ничего не значили. Полякову, выходцу из русской аристократии, приходилось иметь дело с новоиспечёнными начальниками, вчерашними комсомольцами, которые видели всё не так, как было принято в прошлом. Новые начальники сплошь и рядом пытались ставить телегу впереди лошади и полагались на «авось». «Нет, так дело не пойдёт», — говорил им Поляков. «Ага, — переговаривались между собой начальники, — он возражает, а остальные молчат — так давайте поручим ему конкретную тренерскую задачу, тем более что до войны он считался хорошим штангистом».

          Я уже писал, что довоенные тяжелоатлеты выступали в пятиборье и были более разносторонними спортсменами, чем мы.

          Поскольку объём наших тренировок перед соревнованиями резко снизился, у нас оставалось больше времени для бесед. Я многое запомнил из того, о чём говорил Д.П.Поляков. Если можно так выразиться, позаимствовал его интеллектуальную собственность.

          Это было золотое время, когда ещё мало кто спекулировал на занятиях тяжёлой атлетикой. Позже я увидел, как штанга стала инструментом спекуляции и «честного» воровства у государства. И я понял, для чего наши штангисты, особенно армейцы, поступают в аспирантуру: чтобы с помощью других людей, уже имеющих учёные звания, обеспечить себе лёгкое будущее.

          А я по-прежнему приводил к себе на шахту новых горняков, которые должны были работать и параллельно поднимать штангу. Я такую нагрузку выдержал, но способны ли выдержать её другие? Вот, например, Алексей Вахонин преуспевал — правда, только пока я находился рядом с ним в Афонино и каждый день держал его под контролем. Если судить по моим обработанным тренировочном конспектам, Вахонин через 2-3 года должен был стать главным конкурентом сильнейшему штангисту его веса Владимиру Стогову — спортсмену опять же из Вооружённых Сил, то есть из команды А.И.Божко.

          Я записывал и крепко запоминал всё то новое, что могло пригодиться в жизни: ведь слово тренера и доказательство, основанное на факте, имеют большое значение.

          Приехав из Сталино с титулом чемпиона СССР и с мировым рекордом, я попал в мощные объятия своего ученика Николая Малинина.

          — Когда я услышал, что ты столько выжал, у меня мороз по коже прошёл. Меня знобило, я даже заболел от радости, — сказал Николай.

          Да, я установил рекорд не на дурачка, а благодаря правильному подходу и анализу. Теперь у меня имелась практика, имелись факты, а значит, появилась нужда и в теоретических знаниях. Не только в знаниях из книг — мне надо было знать ещё и то, о чём нигде не написано, надо было уметь уловить, если новое знание у кого-то соскакивало с языка.

          Я слышал, Иммануил Кант во время прогулок всегда носил с собой бумагу и карандаш, чтобы записать неожиданно пришедшие мысли, которые без записи быстро забывал. Однажды Кант за неимением другой бумаги воспользовался квитанцией на квартплату. Придя домой, он стал вспоминать свою мысль, но не тут-то было: она улетела как музыка, сыгранная в хорошем ритме. И Канту пришлось обратиться в квартирное бюро, чтобы прочесть запись на квитанции.

          Я, конечно, не ставлю себя в один ряд с Кантом — боже сохрани! Но стремление к вершинам, мысли на эту тему не покидали меня. Если ты рекордсмен и находишься впереди, значит, тебе придётся разреза́ть ветер, дабы гонщикам позади тебя было легче. Кажется, такую ношу принимал теперь на себя и я. Но как это можно было совместить с моим положением прокажённого немца?

          Вот бедный Н.И.Шатов и капитан команды А.Воробьёв и старались быть ни при чём. Мол, мы Плюкфельдера не знаем и знать не хотим. Запретить ему выступать не можем, но вот выставить или не выставить его из команды — да, это в наших силах. А спецслужбы прикидывались, что ничего не видят и не слышат.

          Когда мы заговорили с Д.П.Поляковым о том, что меня не включили в сборную, я высказал ему свои упрёки. Он долго держал трубку в углу рта, прижимая ладонью подбородок, будто специально закрыл себе рот. Поляков не осудил ни Шатова, ни Божко, умолчал и о собственной позиции. Только сказал:

          — Ну вот теперь ты с нами, разве это плохо?

          Да, действительно, всё обстояло не так уж плохо. Я лишился титула чемпиона мира, но, с другой стороны, лучших условий для подготовки к штурму мировых рекордов, чем в Подольске, придумать было невозможно.

          Теперь до соревнований осталась неделя — самая ответственная и, если можно так выразиться, осторожная. Не только в данном случае — от того, как проводишь последнюю предстартовую неделю, зависит очень многое.

          Я уже писал, что в тяжёлой атлетике нет мелочей. К примеру, если моя рубашка сильно затянута широким ремнём, то помешает мне, когда я подниму руки на помосте. Значит, рубашку нужно предварительно вытянуть из-под ремня и освободить руки. Когда, выходя на помост, я видел там соломинку или комок пыли, то обязательно их удалял. Или если атлет не уверен, что штанга лежит на помосте устойчиво и не покатится вперёд, то устанавливает её так, как необходимо для взрывного старта. Ведь при старте в рывке у человека должен быть почти четырёхкратный запас силы, а в толчке — трёхкратный. Более точные данные тут не нужны — важно знать сам принцип.

          Если я получил бы за эту неделю даже самую незначительную травму — например, повреждение ногтя на большом пальце руки, то у меня возникли бы проблемы, и сигнал о неготовности мог бы повлиять на моё выступление. Штангисты не большего, чем у меня, веса специально отращивают эти ногти. Особенно в том случае, если чрезмерно короткие пальцы не позволяют надёжно захватить гриф в «замо́к».

          Штангисты сыплют на большой палец канифоль, стучат ногтем о дерево, канифоль расплавляется, и маленькая шишка от неё помогает при захвате грифа, зацеп получается без проблем. Но если чуть не так зацепить гриф, — а руки у штангистов крепкие — то ноготь может и сломаться: по закону подлости. [В книге именно так и написано: канифоль, насыпанная на ноготь, якобы расплавляется от стука пальцем по дереву.]

          Или ещё одна проблема: простуда. Когда спортивная форма на пике, то атлет по причинам, до сих пор неизвестным нашей спортивной науке, моментально подхватывает насморк или кашель [на самом деле тут всё прекрасно известно: иммунитет как способность сопротивляться инфекции обеспечивают белковые тела — например, крови. И если создать нагрузками в организме условия синтеза белка преимущественно в мышцах и в сухожилиях, то иммунная система перестаёт получать прежнее количество белка. Тем самым слабея]. Может подняться температура — и тогда всё, провал.

          Бывает, что при спуске с лестницы подворачивается стопа и получается вывих. Травма может выглядеть незначительной, но именно в день выступления штангист оказывается выбитым из строя. Таких примеров можно привести ещё много.

          Тренировки идут круглый год, и отнюдь не всегда получаешь от них удовольствие. Меньше всего удовольствия испытываешь, когда приходится нарабатывать силовую базу. Это трудно. Но в то время я вот уже 20 дней недотренировывался на 20-30%. В результате у меня возникло супервосстановление, моя сила увеличивалась с каждым днём. Причём я боялся, что пик сверхвосстановления наступит на день-два раньше соревнований. Теперь в зале стали недопустимыми никакие состязания и подначки.

          Наконец поездом «Москва — Адлер» мы выехали в Ростов-на-Дону. А там поселились в гостинице «Дон». В Ростове у меня было много хороших знакомых: Иван Удодов, Виктор Корж, Виктор Лях, красавец Алик Алтунин, главный тренер ростовчан Семён Исаакович Розенфельд. А вот знакомый уже читателю Володя Акоев вернулся из Ростова в свою родную Северную Осетию.

          Мы приехали утром, тихо разместились. Я поселился с Александром Курыновым из Казани. Команда РСФСР состояла из семи человек: Рафаэль Гафаров — 56 кг, Виктор Корж — 60 кг, Николай Костылев — 67,5 кг, Александр Курынов — 75 кг, Рудольф Плюкфельдер — 82,5 кг, Александр Виноградов — 90 кг, Сергей Ромасенко — свыше 90 кг.

          Соревнования открылись во дворце культуры «Строитель» 28 сентября 1958 г. в 18 часов. Сегодня передо мной лежит фотография, запечатлевшая тогда церемонию открытия. Мы выстроились на сцене, от города Ростов-на-Дону нам преподнесли огромный букет. Болгары, равно как и мы, выставили семь спортсменов.

          Пока диктор информировал публику о некоторых тонкостях правил соревнований, мы разминались за кулисами. Наш тренер Дмитрий Петрович Поляков был один на всех, так что мы фактически оказались предоставленными сами себе. Эти соревнования ни для кого не имели такого огромного значения, как для меня. Я был готов сокрушить мировые рекорды во всех движениях, что случалось довольно редко.

          Я завесился перед парадом на 82,5 кг — то есть впритык. На соревнования к нам за кулисы пришёл симпатичный и улыбчивый ростовский штангист Виктор Лях. Он согласился выводить меня на помост. После взвешивания мы пошли с Виктором в буфет, где я взял 100 г чёрной икры, 100 г сметаны и кусочек буженины с чёрным хлебом. Но едва я намазал на хлеб масло с икрой и один раз откусил, как мне пришла в голову мысль, что если я установлю мировой рекорд и затем встану на весы, то мой вес может выйти за пределы 82,5 кг. И тогда рекорд не будет засчитан — такие тогда существовали правила. Поэтому я вернул бутерброд на тарелку, отряхнул руки и стал смотреть, как Виктор Лях уплетает икру с маслом. Виктор смеялся и говорил:

          — Правильного друга я выбрал, всё мне достанется.

          В итоге пришлось выступать на голодный желудок. А что было делать?

          Ростовчане, организаторы соревнований, стремились учесть всё, но это получалось у них не всегда. Помню, я пришёл проверить помост, штангу и пространство зала, как всегда делал для адаптации, для обретения уверенности. После этого С.И.Розенфельд попросил меня посмотреть крепления под сценой.

          — Ты же шахтёр и в крепях кое-что наверняка смыслишь, — сказал Семён Исаакович.

          Спустившись под сцену, я увидел, что стойки, которые должны были принимать удары штангой сверху, стоят наклонно, так что от ударов они тут же повалились бы. Я срочно заставил установить стойки вертикально и устранил ещё несколько неполадок. Но, к сожалению, не обратил внимания на разминочный зал. Болгары страшно бросали штанги во время разминки, и с потолка разминочной стала отслаиваться штукатурка, а в находящейся рядом гримёрной слетели со стен портреты артистов.

          Я увидел, что над моим соперником-болгарином, который поднимал штангу для разминки, уже навис огромный кусок штукатурки. Он вот-вот должен был отслоиться и упасть парню на голову. Я прекрасно знал, как разгоняются камни в свободном падении — поэтому-то в шахте люди и ходят в касках. Я срочно отвёл болгарина в сторону и отошёл сам. Вскоре часть потолка действительно рухнула. Болгарин сжался в углу и побелел от ужаса. Нас перевели разминаться на нижний этаж. Всё это было неприятно.

          Публика переполняла зрительный зал. Ростовчане встретили нас радушно, хотя начало соревнований задержалось на 20 минут. Виктор Лях находился рядом со мной и от всей души желал мне успеха. На разминке я уже почувствовал, что побью свой мировой рекорд. Болгарин не мог составить мне конкуренции.

          Я сделал два зачётных подхода в интересах команды и попросил установить на штангу мировой рекорд — 148,5 кг. При этом в сумму троеборья по тогдашним правилам должно было пойти только 147,5 кг.

          Штанга в мгновение ока оказалась у меня на груди. Теперь нужно было опустить локти и до предела сжаться, держа ноги ровно и в напряжении. По хлопку судьи точно в темп я сорвал штангу от груди и подключил таз и дельты. Бог меня не обидел — у меня от природы предплечья длиннее плеч, поэтому весь груз висел на моих плечах, и штангу как бы катапультировало от груди.

          Многие бились над вопросом: чем Плюк достигает такого мощного срыва от груди? Правилами соревнований делать мощный срыв не запрещалось. Но никто не задумывался: почему я при толчке могу держать штангу на груди одними лишь пальцами? Разгадка заключалась в большой длине моих предплечий. Люди так и не поняли, что начальное усилие в жиме берётся у меня не от мудрой методики, а от мамы и от папы — я нестандартен по телосложению.

          Когда мне засчитали рекордный вес, зал долго аплодировал. Для подтверждения мирового рекорда штангу тщательно взвесили. А потом взвесили и меня — голого, в чём мать родила. Мой вес оказался в пределах нормы — 82,4 кг. Я порадовался: хорошо, что не поел в буфете. Если мой вес превысил бы 82,5 кг даже на 50 г, то мировой рекорд не засчитали бы. А так у меня 100 г даже осталось в запасе.

          Теперь следовало «снять» мировой рекорд американца Джима Джорджа в рывке — 137,5 кг, установленный на Олимпиаде в Мельбурне в 1956 г.

          Я снова выполнил два зачётных подхода, и мне выкатили рекордные 138 кг (но в сумму троеборья пошли только 137,5 кг). В рывке я не волновался: это моё любимое упражнение.

          Я тепло оделся и бешено размялся. Пока пот не польёт с атлета градом, к штанге лучше не подходить. Часто задают вопрос: о чём думает атлет, когда берётся за штангу? Отвечаю откровенно: я всегда думал, как получше зацепить гриф руками.

          Когда для правильного старта опускаешь таз, важно сбалансировать тело. А основная масса нашего тела сосредоточена в его корпусе. Если сбалансироваться, сложиться в тазобедренном суставе, то центр тяжести тела окажется над пятками. Поясницу надо прогнуть, таз и живот должны пройти между ног. Нужно сложиться и создать острый угол в тазобедренном суставе. Чем больше прогнута спина, тем активнее ноги работают вверх, при этом раньше времени не спружинят и не подлезут под гриф.

          Я старался разгонять штангу, пронося её как можно ближе к поверхностям тела. Ноги нельзя пускать под гриф ни в коем случае, иначе автоматически потеряется жёсткость в руках. Желательно, чтобы штанга как маятник пошла на атлета, а не наоборот — то есть ноги, повторяю, не должны лезть под гриф. Потому я всегда старался снять штангу с помоста так, чтобы все мои мышцы образовали единое целое и чтобы вся тяжесть пришлась на тазобедренный сустав. Плечевой пояс, дельты необходимо держать под трапецией (трапециевидной мышцей). От старта и примерно до середины подрыва (то есть финального разгона штанги) им, тянущим вверх мышцам плечевого пояса, следует играть пассивную роль, поскольку плечевой сустав должен быть всегда готов к включению на фиксацию.

          Здесь есть одна тонкость, по поводу которой тренеры спорят до сих пор, и моих учеников часто вводили в заблуждение по этому поводу. При подрыве я подтягивал штангу руками и сильно тянул её спиной. У меня происходила страшная борьба между спиной и руками. Если у штангиста руки сильнее спины, то получается, как принято выражаться, что он «сильно прихватывает руками». Но это вина вовсе не рук, а спины — не справляется именно она. Вот по этому вопросу тренеры до сих пор и ломают копья. И если ученик послушен, то неграмотный тренер может завести его в тупик. Поэтому у меня и случались неприятные споры с тренерами сборной СССР.

          Итак, я настроился на побитие мирового рекорда. Когда выходил на помост, злость была как бы спрятана во мне. Но едва только нагибался и начинал захватывать гриф, как из меня иногда вылетал мат. Оградительная система (Schonmoment) будто бы соглашалась с этим и в состоянии аффекта позволяла мне буйствовать. Кто может так агрессивно настроить себя, тот и побеждает. Но способность к такому настрою дана не каждому. И если не дана, то нужно искать обходные пути. Это должен делать тренер, хотя процесс самовнушения во многом зависит и от атлета. Ведь внутренняя вспышка всё равно должна исходить от самого атлета, а не от тренера, который остаётся за границами помоста.

          Я всегда соблюдал угловую биомеханическую структуру, выдержанность углов у меня была хорошо натренирована — и в результате рекордная штанга вылетела прямо на мои выпрямленные кверху руки. Мне осталось только ровно и осторожно подняться из низких «ножниц».

          Здесь уместно ещё раз подчеркнуть, что раньше все мировые рекорды устанавливались только после строгой проверки: вначале взвешивалась рекордная штанга, а потом взвешивали самого́ атлета и дотошно проверяли весы. Сейчас эта процедура упрощена. Штанга не взвешивается — её вес откалиброван ещё на заводе-изготовителе. Спортсмена после установления рекорда тоже не взвешивают. Таким образом, после предсоревновательного взвешивания он может позволить себе попить и поесть. Это совсем не то, что, случилось со мной в Генуе (Италия), когда после повторного взвешивания у меня обнаружили лишних 50 г и потому не засчитали мировой рекорд. Но об этом я ещё напишу.

          Д.П.Поляков за кулисами поздравил меня с двумя рекордами и сказал: «Ну, вот тебе и Швеция» — как бы в упрёк Госкомспорту СССР.

          Оставалось выполнить толчок. Я был, конечно, возбуждён, но вида не подавал. «Господи, — думал я, — как хорошо, что я на правильном пути в своих представлениях о стратегии наработки силы и о причинах неудач!»

          Возраст не позволял мне искать более лёгкие пути. Я должен был действовать в состоянии усталости и в условиях моих экспериментов с молодыми штангистами. Я выдерживал объёмные нагрузки и подвергал себя рискованным испытаниям. Но молодым я этого не навязывал, поскольку боялся, что мой эксперимент может закончиться трагически. Это допустимо только после 24-25 лет, когда атлет учится или работает на производстве.

          У меня были три ученика, которые имели все условия для регулярных тренировок. Я сделал попытку навязать им ударные нагрузки, но при первой же серьёзной жалобе всё сократил. Позже я установил, что после 25 лет тренировочный процесс можно уплотнить.

          Все атлеты завершили выступления, остались только я и тяжеловес Серёжа Ромасенко.

          В толчке, равно как и в рывке, тогдашний мировой рекорд — 176 кг — был установлен в 1956 г. и принадлежал Джиму Джорджу из США. Толкнув для зачёта 160 кг, я собирался пойти на рекорд мира в толчке — 176,5 кг. Но совсем забыл, что для установления мирового рекорда в троеборье мне нужно толкнуть лишь 167,5 кг. На штангу уже установили 176,5 кг, и тут ко мне подошёл Д.П.Поляков.

          — Рудольф, ты что — не в своём уме? Сначала толкни 167,5 кг, чтобы получилась рекордная сумма, а там посмотрим.

          И я, перезаявив вес, толкнул 167,5 кг. И установил тем самым третий мировой рекорд. Меня снова взвесили и объявили: есть мировой рекорд в сумме — 452,5 кг!

          Прежняя рекордная сумма, показанная на чемпионате мира в Тегеране в 1957 г., принадлежала Трофиму Ломакину и составляла 450 кг. «Ну вот, Трофим, — подумалось мне, — я посылаю тебе подарочек. Это ответ на то, что меня не взяли в Стокгольм. Я ведь это заслужил, став чемпионом СССР, а меня выкинули из команды».

          На мировой рекорд в толчке — 176,5 кг — я после этого уже не пошёл сознательно. Д.П.Поляков сказал: зачем, мол, тебе бить свою же рекордную сумму? И я этого делать не стал. Да и в паху во время вставания с весом 167,5 у меня вдруг кольнуло. Это дала о себе знать моя старая травма — разрыв аддукторов.

          Настояв на том, чтобы я не шёл на 176,5 кг, Д.П.Поляков сказал судьям, что я от третьего подхода отказываюсь, дабы рекордный результат в толчке не вошёл в сумму. Но судьи ответили: «Нет, поздно. Плюкфельдер уже вызван на помост». Тогда Поляков посоветовал мне сделать тягу и затем пойти на рекорд в толчке в дополнительном подходе. Однако я уже почувствовал боль в паху и сказал судьям, что приношу свои извинения и от дальнейшего участия в соревнованиях отказываюсь. Зрители были разочарованы, но урожай мировых рекордов я всё равно собрал неплохой.

          Друзья поздравили меня, пожимая плечами: они сожалели, что я бил рекорды в Ростове, а не в Стокгольме.

          Результаты Т.Ломакина и советской команды на чемпионате мира я уже знал, об этом сообщил «Советский спорт». Сборная СССР завоевала 5 золотых медалей, уверенно победив в общекомандном зачёте.

          Этот чемпионат отличался множеством протестов из-за жима — их было целых двадцать.

          В Москве мне рассказали, как драматично сложилось выступление на чемпионате Трофима Ломакина. Его основной соперник Джим Джордж из США был легче Ломакина, и Трофиму для победы в сумме нужно было поднять на 2,5 кг больше соперника. Когда Ломакин закончил толчок с результатом 170 кг, Джордж тоже толкнул этот вес, и малая золотая медаль в данном движении досталась американцу из-за меньшего собственного веса. Но у Джорджа оставалась ещё одна попытка в толчке на 175 кг, и в случае успеха он отнял бы у Ломакина первое место в троеборье, набрав одинаковую с ним сумму.

          Джордж вытолкнул и удержал вес, но его ноги стояли в «ножницах». Джим подтянул заднюю ногу — однако это получилось неточно. Джорджа трясло, а судья всё не давал отмашку, поскольку американец чётко вес не зафиксировал. На то, что атлету приходится трястись под штангой, судье наплевать — и правильно. Вес должен замереть на две секунды при условии, что ноги стоят параллельно плечам. Строгие судьи дорожат своими оценками и репутацией. Если судья допустит серьёзную ошибку, то его не вызовут на следующий чемпионат.

          Судья никак не разрешал Джорджу опустить штангу, а того всё трясло и трясло. За кулисами же трясло наших А.И.Божко и Н.И.Шатова. В итоге штанга упала вместе с Джорджем, и вес не был зафиксирован — Ломакину повезло.

          Однако Божко всё равно плевался и ругал Ломакина за то, что тот не оторвался от американца в жиме и в рывке, позволив ему поиздеваться над нами. В итоге Ломакин занял первое место, подняв в жиме 140 кг, в рывке 130 кг и в сумме 440 кг. Джим Джордж стал вторым с результатами, соответственно, 130 кг, 135 кг и 435 кг. Тренер Божко приехал с чемпионата мира недовольным.

          Алексей Медведев, равно как и я, тренировался самостоятельно, но делал это более серьёзно и вдумчиво. Бумаг у него было исписано вдвое больше, чем у меня. Медведев разработал для себя и стратегию питания. На чемпионате мира 1957 г. в Тегеране он весил 119,2 кг, в Стокгольме же завесился на 121,8 кг. Как можно заметить, «дитя росло». Но вот результат Медведева в сумме упал с 500 кг до 485 кг. Правда, в Стокгольме не было Пола Андерсона, дисквалифицированного Федерацией тяжёлой атлетики США, и Медведев вновь стал чемпионом мира.

          Конечно, Алексей был недоволен своими результатами. Вроде бы и знаний прибавилось, но, увы... Хотя мы выступали в разных весовых категориях, я нутром чуял, что Медведев чересчур мудрит. Он очень мало разговаривал на тренировках и вообще в жизни. Когда я жил с ним в одной комнате, у нас случались дискуссии насчёт методики, но незначительные. Хорошо, если я успевал сказать несколько слов. Далее следовали поправки и возражения Медведева.

          Надо отдать Алексею должное: он непосредственно не вмешивался в мои тренировки, но как-то вдохновлял меня. Я же поправить у него ничего не смог.

          Алексей объяснял снижение своей суммы в течение года разными причинами. Однако, на мой взгляд, дело было вот в чём. Медведев считался только с собой, он брал за основу лишь собственный опыт. Тем самым он засиделся на старте, и а результате последовал застой, позволивший соперникам обогнать Медведева. Тем более что среди них появились талантливый атлет Юрий Власов с не менее талантливым тренером Суреном Петросовичем Богдасаровым, которые в итоге «закопали» всех тяжеловесов не только СССР, но и мира.

          С Юрием Власовым я встречался ещё не раз. А пока что вернусь к рассказу про соревнования в Ростове-на-Дону, к моему другу Виктору Ляху. Он попросил меня отложить мой отъезд на сутки. Виктор был холост и жил один в уютной однокомнатной квартире. Выглядел он очень импозантно — широкая грудь, красивая улыбка, — и ростовские красавицы не обходили его вниманием.

          Каждая очередная знакомая хотела стать невестой Ляха. Виктор долго рассказывал мне, как расстался с генеральской дочерью, в которую всерьёз влюбился. Она была намного моложе Виктора, но в любви, как он вскоре обнаружил, ушла от него далеко вперёд. Он говорил, что она любит всё французское, особенно духи.

          Виктор сводил меня на базар и загрузил фруктами. Там его окружили ростовские базарные урки. Они уважали Ляха — он часто их выручал. Внешность у Виктора была такой, что при встрече с ним исчезала наглость у кого угодно. Мы постояли с урками, пошутили и посмеялись, и пошли дожидаться трамвая. На остановке кто-то стукнул меня по плечу и, сказав, что я уронил кошелёк, протянул мне его и тотчас убежал.

          — Это урки устроили тебе, пока мы с ними гутарили, — догадался Виктор. — Но старший урка приказал вернуть кошелёк.

          Я понял, что в Ростове не следует быть разиней. Поезд «Тихий Дон» увёз меня в Москву.

          В столице я обнаружил, что поезда́ на Новосибирск переполнены и что я смогу уехать только через двое суток. Поэтому у меня оказалось достаточно времени, чтобы навестить А.Медведева. Он рассказал, как прошли соревнования на чемпионате мира.

          К тому, что меня туда не взяли, Алексей относился как-то безразлично, хотя я знал, что он желает мне успехов. Видимо, мои дела относились к разряду советской политики, а этим он не интересовался. Как мне кажется, Алексей как человек умный всё знал и понимал. Но таков уж был Медведев: умел думать, говорить о чём угодно, но только не о том, что пахло властью. Раз эти дела не касались его лично, то он в них не встревал, невзирая ни на что.

          Возможно, Медведев не хотел сыпать мне соль на раны — тем более что сделать ничего не мог. Хотя это как сказать — у нас в сборной всегда считались с мнением тяжеловесов. Но А.Воробьёв перехватил инициативу, и Медведеву оставалось только слушать. Когда на сборах разбиралось моё «дело», Алексей при обсуждении отсутствовал. Быть может, ему посоветовали не ходить туда, или он знал, что там придётся голосовать. А зачем ему это было нужно?

          Я рассказал Медведеву, как установил три мировых рекорда, он поздравил меня, и мы выпили с ним и с его весёлой женой.

          С деньгами у меня было туго. Н.И.Шатов выписал мне аванс в Госкомспорте СССР и сказал по секрету, будто они с А.И.Божко жалели, что не взяли меня в Стокгольм. Дескать, этот Трофим устроил нам такое, что в штанах у нас было мокро. Шатов заверил меня, что Ломакин уйдёт в вес 90 кг к Воробьёву: пусть, мол, они там сражаются.

          Божко и Шатов недолюбливали Воробьёва за его постоянные вмешательства в их дела. Как я заметил, Воробьёв совершенно не церемонился, не советовался, а рубил сплеча. А Шатов, хотя он и партизанил, был человеком по-своему добрым и очень боязливым. Он никому не наступал на мозоли и не давал отпора.

          Как я понял, Шатов много беседовал обо мне с Р.П.Морозом. Божко якобы сказал Ломакину:

          — У этого шахтёра, твоего земляка из Сибири, ты не выиграешь больше никогда. А если хочешь бороться с Воробьёвым, брось играть в карты и пить водку каждый день.

          В ГУМе я набрал дочерям и жене разных вещей, купил даже две детские кровати, которые сдал в багаж. Они прибыли в Киселёвск вместе со мной.

          Я ехал в купе, моими соседями по вагону были какие-то интеллигентные люди. В отличие от многих моих предыдущих поездок, на этот раз о политике никто в купе не говорил.

          Меня никто не узнавал, а я о спорте не сказал ни слова. Правда, о том, что думают люди о спортсменах, мне кое-что услышать пришлось.

          В Новосибирске, где у меня была пересадка, я зашёл в свой любимый привокзальный ресторан. Знакомый официант предложил мне место за столиком под большой люстрой — главной здешней достопримечательностью. Я заказал горячий борщ «московский», котлету по-киевски и кофе с мороженым. Господи, как хорошо сидеть со своими мыслями там, где тебя никто не знает!

          Приехав в Новосибирск утром, я должен был продолжить путь только вечером, и мне предстояло как-то скоротать день. Я сдал ненужные вещи в камеру хранения, оставив при себе тренировочные ботинки, ремень, трико и спортивный костюм. Костюм я в поезде не надевал — в нём во мне сразу же узнавали спортсмена. Носил пижаму, подтверждавшую, что я шахтёр, который едет с курорта.

          Я поехал на троллейбусе в новосибирский спорткомплекс «Динамо», где собирался провести тренировку. Я не тренировался уже четвёртый день, мышцы «чесались» и просили нагрузки. Дежурная меня уже знала. Зал штанги был закрыт, но она охотно протянула мне через стойку ключ от него.

          Я тренировался без плана. Проделал короткие пробежки с ускорением, затем упражнения на растяжение. Тренировку со штангой я начал с силового жима, затем выполнил рывок в стойку. Веса не чувствовал, то есть был готов опять выступать и бить мировые рекорды. Тренировка вышла неплохая, я перелопатил около 10 тонн. Принял горячий душ, кровь радостно заструилась по телу. Маленькая травма в паху прошла.

          В зал пришли штангисты. Тренера не было, они тренировались сами по себе.

          — Вы откуда? — спросили у меня. — Мы вас раньше здесь не видели.

          — Да вот зашёл помыться в душе, — слукавил я.

          — А что это за мозоль на загривке? — спросил бывалый парень, указав на мою шею. — Это бывает только у тех, кто много и часто приседает со штангой на плечах. Кто вы?

          — Я с Анжерки, инженер на машзаводе. Иногда балуюсь со штангой, это верно.

          Я посидел в холле спорткомплекса. Народ нескончаемым потоком шёл заниматься разными видами спорта — спорткомплекс представлял собой настоящее индустриальное предприятие по производству здоровья.

          Я выпил у автомата стакан томатного сока за 50 копеек. Выбор здесь был широкий — виноградный, грушевый, калиновый соки. Всё это смотрелось неплохо, но следовало поторопиться на поезд.

          Я снова сидел в вагоне. Половина сибирской публики под вечер оказалась пьяной. В вагоне стало шумно, и разгульная весельба всё нарастала. Приходилось делать вид, что мне тоже весело, иначе могли придраться: дескать, почему такой грустный? Или: мы что, тебе не нравимся? Нет-нет, всё хорошо. Пьянка в вагоне продолжалась. Я в таких случаях всегда ложусь на вторую полку и отворачиваюсь или делаю вид, что сплю. Иначе могут замучить: давай, мол, паря, выпьем. В Киселёвск, на станцию Акчурла, я приехал рано утром и пробежал домой с чемоданами через горы.

          Валентина меня ждала, ей предстояло дежурить во вторую смену. Мои отъезды и приезды стали делом обычным, и домашние встречали меня без особых восторгов.

          «Советский спорт» мы не получали, да моим домашним и некогда было его читать. А мать вообще игнорировала всё, о чём писала наша печать. Она говорила: мол, хватит с нас и той лапши, которую вешает на уши советское радио.

          Я решил ничего не рассказывать о своих достижениях. Последнее письмо домой я послал ещё тогда, когда не было известно, что меня не берут на чемпионат мира. Мне в то время казалось, что нагло выкинуть из сборной меня просто не могут.

          Но Валентина уже знала, что меня не взяли, ей сказал об этом наш начальник цеха А.Т.Клышко. Матери Валентина ничего не сообщила, да и зачем? Мать наверняка сказала бы: «Правильно, что его выбросили. Нечего ему прославлять это террористическое государство».

          Мы с женой вышли на крыльцо. Приезжая, я всегда садился на него, а зимой несколько минут стоял рядом. Вот я и оказался дома. Я погладил крыльцо ладонью. Всё, что здесь было, я выстроил своими руками. Я помнил каждый сучок на этих досках. Гладил их, точно зная, что занозу себе в руку не загоню. Валентина не решалась обнять и поцеловать меня — мы стеснялись матери, которая вот-вот должна была выйти к нам.

          — Ага, приехал, блудный сынок! — обняла она меня, появившись на крыльце. — Gott sei Dank, du bist wieder da. Wir haben doch zu Hause so viel Arbeit, und du treibst dich rum*.

          Никаких расспросов с её стороны не последовало.

          Мы с Валентиной сидели и болтали. Она знала в лицо многих наших штангистов, включая и тех, кто меня недолюбливал. Я коротко рассказал ей о свинском поступке Федерации, не пустившей меня на чемпионат мира. Валентина перебила:

          — Нет, это не они. Это приказал КГБ, а теперь всё валят на Федерацию. Да-да, не спорь! Видимо, они сошлись на том, что мёртвый немец лучше, чем живой, как говорили фронтовики.

          Жена не знала, что я установил три мировых рекорда. Услышав об этом, она меня обняла и расцеловала.

          Вскоре проснулась наша Оля и обняла меня сзади.

          — Ой, папочка, как хорошо, что ты дома!

          Четырёхлетняя Лиля ещё спала. Она у нас была самой любознательной и смешивала все русские и немецкие слова. Оля же, когда пошла в школу, говорить по-немецки совсем перестала.

          Матери мы сказали о мировых рекордах вскользь. Пришла Мария, жена брата. Николая ещё не было, он работал в ночную смену. Мария интересовалась моими успехами больше Николая. Правда, позже её интерес стал угасать. Мы заметили, что у Марии появилась какая-то зависть — ещё и потому, что своим девчонкам я привозил хорошую одежду, а её сыну Коле — всё не то.

          После того как я фактически стал штангистом-профессионалом, брат отдалился от меня. Теперь мы встречались только за столом по воскресеньям. Николай с женой не говорили, что я делаю что-то не так. Но сомнение у них было, и иногда они разводили руками, особенно по поводу моего будущего. Они знали, что я выдерживаю адские нагрузки, сравнивали в этом отношении Николая и меня и высказывали опасения, что всё это скажется на мне на старости лет.

          _____________________________________

          *Слава богу, ты опять здесь. У нас ведь дома так много работы, а ты разъезжаешь.

          _____________________________________

          Я соскучился по домашней работе и, прежде чем пойти на шахту, вычистил погреб.

          В шахтовом комбинате уже знали, что я установил мировые рекорды. Видимо, прочитали об этом в «Правде» или в «Известиях». Вечером мы собрались в отделе главного механика, и я рассказал, чем занимался во время отсутствия. Пожалуй, это было моё последнее столь откровенное общение с товарищами по работе. В дальнейшем наши встречи носили слишком явный спортивно-профессиональный характер.

          Шахтёров не интересовал процесс тренировок или соревнований. Их первый вопрос был таким: сколько мне заплатят за мировой рекорд? Даже А.Т.Клышко, человек тактичный и осторожный, спросил меня об этом. Поскольку я ещё не получал никаких денег за мировые рекорды или за звание чемпиона СССР, то ничего конкретного ответить не мог. Но от ответа я уходить не хотел и сказал то, что слышал: мол, дают по-разному, а сколько — это секрет. Правда, секрет относительный, добавил я, так как некоторые рекордсмены жаловались при мне, что им заплатили смехотворно мало.

          Меня снова вызвала заведующая личным столом. Служебная почта доставила на шахту распоряжение Президиума Верховного Совета РСФСР о том, что я освобождаюсь от работы с сохранением стажа и с гарантированным предоставлением рабочего места по окончании спортивной карьеры.

          Заведующая ознакомила с этим документом и А.Т.Клышко. Он всё понял и приказа о моём увольнении писать не стал. Но держать меня в штате в качестве балласта ему тоже не хотелось. После долгих разбирательств в отделе нормирования, а также в плановом отделе Александру Терентьевичу сказали, что плана на меня давать не будут, но фонд зарплаты выделят. Клышко также разрешили каждый год меня сокращать и тут же снова зачислять в штат. Поскольку сокращать кого-нибудь всё равно полагалось, он использовал для этой цели меня.

          А.Т.Клышко долго объяснял мне эту механику, но до конца я её так и не понял. Но твёрдо знал одно: моя трудовая книжка останется на шахте, и потому в Госкомспорт СССР, где мне начисляли зарплату-стипендию, её отдавать не нужно.

          Стипендия, выделенная мне, была минимальной. Такую давали только начинающим спортсменам с перспективой. Если же перспектива не оправдывалась, то спортсмена можно было легко снять с довольствия. А от меня перспективы никто не ждал: в 31-32 года члены сборной в большинстве своём уже сходили с помоста или жестоко проигрывали. Вот Н.И.Шатов и говорил:

          — Да, этот сибирский фрукт ставит перед нами проблемы...

          «Советский спорт» призвал включать в сборную молодых атлетов, а стариков отодвинуть во второй и в третий эшелоны. Среди тех ветеранов, которые не повышали спортивное мастерство, назывались: Р.Чимишкян — 29 лет, И.Удодов — 34 года, А.Медведев — 31 год. Меня в этом списке не было — в момент появления статьи я в сборной ещё не числился.

          Моя стипендия была меньше заработка Валентины на вентиляторе. Пришёл первый почтовый перевод из Москвы. Жена отдала мне его и засмеялась:

          — Вот ты и стал штатным домкратом!

          Я долго крутил в руке маленькую бумажку и всё смотрел на указанную на ней сумму.

          — Что смотришь, Рудольф? — спросила Валентина. — Скажи спасибо, что дали хоть такую зарплату. Как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят. Спрячь этот перевод, а то мать увидит и будет критиковать тебя за то, что ты продался дьяволу.

          Я сел на кровать и усадил жену под бок.

          — Всё в твоей воле, Валентина. Если скажешь, чтобы я отказался, значит, так оно и будет.

          — Ха-ха, — ответила она, — кто же отказывается от стипендии? Пусть она маленькая, позже добавят. Куда же тебе девать силу, если ты, по твоему выражению, наработал силовую базу? Там в Москве знают, что ты отказаться не можешь. И потом, разве мало у нас дохода от коровы и от четырёх свиней? А кур сколько! Да провались они со своей стипендией, мы и так проживём!

          Валентина знала мои мысли и не хотела обидеть меня, взрослого мальчишку. Поэтому она впряглась в одну упряжку со мной. Жена обняла меня.

          — Ты же теперь рекордсмен мира, а скоро станешь чемпионом мира! Вчера я видела жену Белюгина, нашего бывшего коменданта. Она сказала, что с кулаков, врагов колхозного строя, сняли обвинения. Да и на комбинате мне то же самое говорили: мол, кулакам дали вольную, скоро, значит, и с вас снимут ярлык врагов народа. Так что радуйся, Рудольф, лёд тает. Теперь только не провалиться бы под него.

          Мать позвала нас обедать и за столом спросила:

          — Это что у тебя за перевод?

          — Аванс за мировой рекорд, — ответил я.

          — Какой ещё рекорд? — засмеялась мать. — Ты что — зерна больше всех намолотил или громадную симментальскую корову вырастил? Ты ведь со своей штангой ничего не производишь. Хорошо — ты тренируешься, чтобы снова не заболело сердце, чтобы ты крепко стоял на ногах, чтобы тебя больше на шахте никто не обидел, как когда-то, — это я понимаю. А вот премию из воздуха — нет, не понимаю.

          Валентина взялась объяснять матери, что это престижно, что тренируется весь мир, а я, мол, стал сильнее всех, вот мне и подбросили немного денег.

          — Ты должна гордиться, что у тебя такой сын, а у меня такой муж, — сказала жена и обняла меня за плечи.

          Мать посмотрела на нас и, вспомнив о чём-то, ушла вся в слезах. Мы все загрустили, а Олечка побежала за ней.

          — Mutti, was ist los?*

          Вскоре мать вернулась и извинилась. Как я узнал позже, она вспомнила, что мой отец говорил:

          — Вот увидишь, Рудольф нас будет радовать.

          — Отец сказал об этом, когда ты на руках ходил по крыше, — пояснила мать. — Я хотела надавать тебе прутиком, но он за тебя заступился. Я стала слабеть, и слёзы от воспоминаний льются, не подчиняясь моей воле.

          Дома у нас была маленькая комнатка без окон, там стояла глухая тишина. В этом чулане, как называют подобные помещения сибиряки, я отсыпа́лся после ночных смен. В этой комнатке я был как бы отключён от всего мира. Здесь я научился вмиг засыпать, особенно, испытав большие стрессовые нагрузки.

          После отдыха меня ожидало много дел. Ждал на стадионе, где проводились соревнования по бегу на короткие дистанции, наш физрук Масалович, ждал и наш начальник цеха А.Т.Клышко.

          _____________________________________

          *Бабуля, что случилось?

          _____________________________________

          Я давно задумал изготовить устройство для опрокидывания вагонеток. В вагонном парке, где я работал в течение года, мы когда-то сделали вороток, чтобы опрокидывать бракованные вагонетки. Основным инициатором этого дела был Гавриил Карпович Коротков, о котором я написал в первой книге. До этого вагонетки опрокидывали с помощью рычагов — древний способ, применявшийся ещё при сооружении египетских пирамид.

          Теперь я был дежурным электриком, а Коротков, пожилой человек, по-прежнему трудился в вагонном парке. С ним работали Панин и Чурсин — тоже люди в возрасте. Они крутили ворот, кряхтели и надсаживались, опрокидывая вагонетки. Мне было жаль мужиков, и я решил изготовить для них червячный редуктор. Через киселёвские центральные электромеханические мастерские достал четырёхкиловаттный двигатель, снял со старой ленточной хвостовой червячный винт. Собрал детали, нарисовал чертежи. А.Т.Клышко их подписал. Всё это я вынужден был делать в ночное время, выходя на дежурство.

          Через день я вышел на работу в ночь. Если работать днём, то замучают советами, да и станки, а также сварочный аппарат заняты. Ночью же никто не помешает. Плиту, основу лебёдки, я нашёл. Клышко дал мне в подмогу токаря Мастренко, мы с ним выточили втулки. К утру агрегат с барабаном и с червячной передачей скоростью 20 см в секунду был готов.

          Позже я пришёл и посмотрел, как работает моё приспособление.

          — И на шо тоби эта штанга? — сказал мне Панин. — Це дывысь, як нам теперь гарно, а то мене грыжа замучила. Ни, Рудик, не уходи с нашей шахты. Нехай рекорды ставят те, хто поглупее, а ты нам нужен здесь.

          Стоящий рядом Клышко согласился с Паниным и сказал:

          — Ну что, мужики, давайте поблагодарим Рудольфа и пожелаем ему успехов.

          — Как же так — отпускаем его насухую! — посетовал Чурсин.

          — Да мы уже думали над этим, — развёл руками Клышко, — но он ведь не пьёт.

          — Ну и что, тогда мы за него выпьем, — нашёлся Чурсин.

          — Ага, а наш Скударнов на собрании скажет, что начальник цеха пьёт на производстве с работягами из вагонного парка. А там поди докажи, по какому случаю мы выпили, — сказал Клышко.

          — Это точно, — подтвердил Коротков, — мы сволочи такие, нам только повод дай. Ядрёна мать, давай хоть поборемся с тобой, Рудольф, помну я тебе рёбра напоследок.

          Мы с Коротковым частенько устраивали такие потехи, народ смешить мы любили. Схватились, как и прежде, имитируя цирковых борцов. Коротков ещё хлопал меня по спине и орал:

          — Вишь, чемпион тут явился, я тебя отучу ездить на соревнования за казённый счёт!

          Я поддался, позволил прижать себя к борту вагонетки. Коротков вообще никогда не боролся, он только видел, как борются на поясах. Словом, мы с ним минут пятнадцать просто поднимали пыль. Пошла на работу новая смена, шахтёры остановились и пораскрывали рты.

          — Всё, Гавриил Карпович, ничья! — закричал Клышко, видя, что шахтёры не уходят, хотя им пора спускаться в шахту.

          15 минут прощального смеха — это была моя последняя забава со старыми товарищами. С ними я познал свободу труда, доверие, доброту и искренность. А они добрым словом вспоминали меня при встрече. Таких вот людей я видел на шахте и к этому привык, уезжая за пределы Кузбасса, где мне пришлось вливаться в совсем иной мир.

          Меня давно мучил вопрос об отношении к рабочему человеку. Если шахтёр или колхозник ничего не произведут, то на них обрушится вся страна: нет угля — холодно, замерзают детские сады, нет хлеба — голодно. Но люди, с которыми я общался в поездах, нередко высказывались о рабочих и о колхозниках с пренебрежением: мол, учиться не хотели, ленились в школе, вот так им и надо. Слово «колхозник» носило вообще оскорбительный оттенок. И в то же время мы считались страной рабочих и крестьян. Кому же было адресовано это лицемерие?

          На сборах я многие месяцы находился рядом с людьми, не имевшими к шахте никакого отношения. Они понятия не имели, как там грязно и тяжело, и не проявляли к этому ни малейшего интереса. Между тем я говорил А.Воробьёву и врачу сборной М.Б.Казакову, что наши атлеты недотренировываются. Мол, в сравнении с шахтёрским трудом штангисты на сборах филонят, только делая вид, что устают. Отсюда и снижение спортивных показателей.

          Я не знал, сколько продержусь в сборной СССР по тяжёлой атлетике. Но всегда помнил: на шахте мой дом, мои корни. Здесь я худо-бедно достиг рекордных результатов, и теперь хотят меня видеть в сборной или нет, но я — первый.

          Когда меня в юности засуживали в классической борьбе, я возмущался поведением судей. Я помню то время — 1947-й год, мне 20 лет, я сильный и выносливый. За год Евгений Иванович Потапов натаскал меня на борцовских приёмах, я «бедрил» справа налево и наоборот. К каждому соревнованию отшлифовывал до совершенства новый приём, например, «суплес» — бросок через голову. Со мной было невозможно бороться, я часто побеждал ввиду явного преимущества.

          Да, побеждал, но на чемпионат СССР в Риге меня не пустили. Вот я и решил больше не иметь дела с борьбой и перешёл на штангу. Мой учитель советовал мне не бросать борьбу насовсем, он считал, что к 1950 году нас, немцев, восстановят в правах. И я тренировал на шахте одновременно и штангу, и борьбу.

          Однако пришёл 1950-й год, а наш комендант взахлёб рассказывал мне на отметке в спецкомендатуре, какими только способами немцы не пытаются разжалобить наше правительство.

          — В какие щели немцы ни лезли бы, мы всё равно вытравим их оттуда как клопов, — говорил он. — Тебя это тоже касается, Рудольф. То ты боролся, теперь вдруг взялся за штангу...

          Когда я наклонился над столом, чтобы расписаться в ведомости, комендант прошептал мне прямо в ухо:

          — Кончай дурака валять!

          Разговор у него был короткий: мол, у тебя нет перспективы. Правда, мои беседы с Белюгиным, другим нашим комендантом, носили совсем иной характер. Мой тренер Потапов был согласен с Белюгиным:

          — Не бросай борьбу, тренируйся. Пройдут 3-4 года, и всё равно что-нибудь изменится.

          Я всё выдержал и с 1956 г. выезжал уже без особой отметки в качестве преступника, родившегося от матери-немки и отца-немца. О чём думал Верховный Совет СССР, вводя эту варварскую норму? Сколько я ни читал, не помню, чтобы где-нибудь ещё бывало такое. Вот разве только в Библии написано, как из Египта изгнали евреев. Но неужто коммунисты зашли так далеко, чтобы следовать примерам из Библии?

          Удивляло меня и поведение некоторых наших рабочих. Например, токарь Яков Скударнов однажды сказал мне:

          — А какая проблема в том, что вас, немцев, никуда не выпускают? Вы же ни в чём другом не ущемлены?

          — Ну как же, — возразил я, — вот ты можешь съездить на курорт, а я — нет.

          — Ну и что? Я тоже не езжу на курорт.

          — Ну да, ты копишь деньги на свой «вертолёт-мотоцикл», а мы вот с братом хотим немного подлечиться.

          — У нас на шахте есть профилакторий, в нём и лечитесь, — сказал Скударнов, у которого на всё был готов ответ.

          — А моего брата как немца выкинули из техникума.

          — Не верю, он наверняка просто не сдал экзамен.

          Тогда я решил зайти с другого конца.

          — Вот ты, Яков, считаешь, что немцев выселили из обжитых мест из-за войны с Германией. Но ты же коммунист, а коммунизм — учение интернациональное. Наш же Верховный Совет поступил так, как нацисты в Германии поступали с «недочеловеками». Моему брату не разрешили летать. Он в Прокопьевске учился на лётчика, а ему выдали диплом моториста. Вот ты купишь себе вертолёт и будешь летать, а брата будут держать в заложниках. И тебе это нравится, как я понимаю. Ты жонглируешь на собраниях словами о правде. Но что скажут об этой ситуации твои братья-коммунисты за рубежом? Вы на словах боретесь за дело рабочего класса, а сами вон что творите.

          — Ничем не можем помочь, — пожал плечами Скударнов. — Если Гитлер оккупировал бы всю Россию, то немцы относились бы к нам, к русским, намного хуже, чем мы сейчас относимся к вам.

          — Значит, ты считаешь благом расстрел моего отца и брата только за то, что они — немцы? Или то, что расстреляли и уморили с голоду наших деревенских мужиков?

          — Как это «расстреляли»? — будто отрезвел Яков Скударнов.

          — Расстреляли, уничтожили всех мужчин у нас в деревне. Их забрали прямо с поля, где они собирали урожай. И привели слова Ильи Эренбурга, который написал: «Убей немца, это — единственная гарантия, что избавишься от него навсегда». Такие действия ты называешь добротой? По-моему, ты просто надсмехаешься над русским народом.

          — Я тоже потерял на фронте двух братьев, а на моей спине немцы оставили свои автографы.

          Скударнов задрал рубашку и показал мне пулевые отметины.

          — Мне жаль тебя, Яков. Но жаль и себя, поскольку нас держат в заложниках даже после войны.

          — Какой же из тебя заложник, если ты чемпион Московского фестиваля и мастер спорта СССР?

          — Хорошо, Яков, вот ты живёшь в своём доме. Я видел, что ты построил этот красивый дом собственными руками. Я помню, как тебе из Кутонова привозили мох для утепления стен. Ты знаешь, где какое бревно лежит в стене, где какой гвоздь забит. А вот нам говорят, что немцам к своим домам возврата нет. Это что — равенство нас с тобой? И ты хочешь сказать, что чемпионство — это великое благо? Если стать чемпионом было бы легко, то ты первым встал бы в очередь, чтобы получить это звание.

          — Нет, не встал бы, — ответил Скударнов. — Но представь, что ты вернулся в свой дом. А туда уже вселили людей, которые понятия не имеют, кто здесь жил. И что произойдёт дальше?

          — А почему вернули в родные места балкарцев, чеченцев, карачаевцев и ещё некоторые народы, а нас, немцев, не реабилитировали? Получается, что коммунисты отказались от интернационализма и проводят политику мести.

          — Возьми наш спецпосёлок, — привёл мне Яков новый пример. — Там живёт трудолюбивый народ: бывшие зажиточные крестьяне, «кулаки». Они в родные места не возвращаются, хотя там стоят их дома. То есть кулаки могут их заселить. Кулаки все из деревень, а людям там живётся плохо. И я не думаю, что у вас на Украине или на Волге сейчас сладко.

          — Выходит, партия и правительство особо заботятся о нас, немцах? Как говорится, пожалел волк кобылу — оставил хвост да гриву. Вот ты, Яков, сидишь как истукан на политзанятиях, тебе там показывают белую бумажку, а ты должен говорить, что она чёрная. Как же ты это объяснишь своему сыну Серёже?

          — Тут ты прав, — согласился наконец Скударнов и выключил свой токарный станок. — Я этот вопрос подниму, ты подал мне идею. Но давай спустимся на землю. Чем я конкретно отличаюсь в своих правах от тебя? Да, раньше ты не ездил по стране, тебя зажимали. Ну а теперь? У меня есть дом, и у тебя тоже. У тебя был автомобиль — правда, ты его продал, он отвлекал тебя от спорта. Я же держу машину и сейчас. У тебя есть корова, и у меня есть корова. И так во всём. Чего же тебе, Рудольф, ещё надо?

          Может, по-своему Яков Скударнов был и прав. Но он не знал и не хотел знать о многом. Например, о том, что за вывеской равных прав КГБ разработал перечень мест, где могли и где не могли работать немцы.

          Например, в многочисленные «почтовые ящики» под специальными номерами, созданные Берией, никого из советских немцев в те времена не принимали.

          Позже Яков Скударнов сильно пострадал. Он написал в ЦК КПСС, что хочет купить вертолёт лёгкого типа, подвид летающего мотоцикла. О том, что скоро такие летательные аппараты появятся в СССР у всех желающих, писали, например, в журнале «Техника — молодёжи». Но в ответ на письмо Якова из ЦК сделали запрос в Киселёвский горком партии: откуда у гражданина Скударнова такие доходы? Прямо к нему домой приехала комиссия. Яков был на работе, но комиссия побеседовала с его женой. Та сказала:

          — Он нас всех измучил. Вот смотрите — дом пустой, мебели нет, спим почти на полу, ещё долги за машину не отдали. А он теперь хочет купить вертолёт — и баста.

          Составили протокол, и вскоре Скударнова заставили продать автомобиль ГАЗ-21 «Волга». На вырученные средства с базы импортных товаров в Киселёвске одели троих его детей, привезли кровати, шкафы и венские стулья. И предупредили, что если Яков не прекратит своё самодурство с вертолётом, то его ждёт суд. Вот так закончилась вертолётная феерия Якова Скударнова.

          Расставаясь с шахтой, я решил поговорить с Яковом. На шахте он всех настроил против себя. Критиковал, невзирая на партийность или на фронтовые заслуги, не обходя даже подсадных стукачей. Ему было наплевать на всех, он считал себя самым честным. Но тем не менее добрались и до него.

          Когда я зашёл к Скударнову, он, не отходя от станка, жевал пахучую котлетку с хлебом. Яков замычал и принёс мне ящик. Я сел. Он спросил, где я был. Я сказал, что объехал всю страну. Тут Скударнов вкратце и быстро изложил мне свою вертолётную аферу.

          — Дела со мной пошли подлецкие, — сообщил Яков. — Создали комиссию, которая проверила, что я вытачивал на работе. Понимаешь, Рудольф, чтобы заработать, нужно иметь заказы, а у меня их сейчас нет. Я сижу на болтах и на гайках, которые стоят копейки. Люда, наша табельщица, приписывала мне выработку: семью-то кормить надо. А теперь с меня эти деньги высчитывают, и я фактически остался без зарплаты.

          — Да, видно, с вертолётом тебе придётся повременить, — заметил я.

          Яша косо посмотрел на меня.

          — Какой там вертолёт — машину пришлось продать! Слушай, поговори с Клышко, ты же с ним в хороших отношениях. Я понимаю, начальник шахты жмёт на Терентьича, хочет выжить меня с работы. Но у меня есть на них компромат, и если они не оставят меня в покое, то я все документы отнесу в прокуратуру. Они даже не представляют, что́ я про них знаю.

          Час за беседой пролетел быстро. Мне всё-таки было жаль Якова. Он был у нас единственным бесстрашным критиком-партийцем. После смерти Лазарева, о котором я написал в первой книге, Скударнов занял у нас его место главного балагура. Народ ходил только на те собрания, где должен был выступать Яков. Одна его фамилия на афише означала, что собрание будет весёлым.

          Я пошёл домой, и тут меня вдруг будто остановил чей-то голос: постой, Рудольф, поговори с Клышко, они же теперь загонят Яшку! Покажут ему, как надо честно жить при социализме. Да, он тоже грешный, жил на приписках, но мало ли кто ворует?

          Я вернулся в цех, зашёл в кабинет А.Т.Клышко. Подробно рассказал о разговоре со Скударновым и спросил, можно ли его спасти.

          — Нет, — сказал Клышко. — Яков затравил всех, не трогал только меня — и то лишь потому, что я приписывал ему выработку, натягивая зарплату хотя бы до тарифа.

          — Хорошо, но если вы заткнёте Якову рот, то тогда на шахте будет вообще круговая порука, — заметил я.

          — Шахтком и партком за ним следили, — сообщил мне Терентьич, — и нашли у Скударнова родимое пятно. Меня вызвали и потребовали, чтобы Яков жил так, как он сам диктует нам, то есть честно. Вот и начались конфликты, и я тоже попал под жернова его критики.

          Я рассказал Клышко, что Скударнов попросил меня переговорить с ним.

          — Разве мы приписывали ему одному? — с болью сказал Клышко. — Они в комбинате не знают, что делают, а положение действительно плачевное. Иногда идут такие большие расценки, что слесари и токари должны получать громадную зарплату. Но мы вас обворовываем, не платим то, что положено. А потом идут пустые месяцы, и мы за счёт этих удержаний натягиваем людям зарплату. А что делать — не оставлять же их семьи голодными? Парторг говорит мне: мол, заткни Скударнову глотку, он бунтарь. А у меня это никак не получается. Но если он попросил тебя переговорить, то, значит, до него дошло, что и он воровал у государства. Спасибо, Рудольф, я поговорю с ним.

          На этом я и оставил свою шахту № 4-6.

          Вечером у Алексея Вахонина прошла прикидка на 90% от максимальных весов. Моё присутствие в зале нравилось моим ученикам. Но контингент занимающихся у нас не уменьшался и в моё отсутствие. Директор нашего клуба Виктор Иванович Савенцов говорил мне:

          — Скажи, чем ты привлекаешь штангистов? Зал штанги столько лет уже переполнен, зато на втором этаже великолепный зал для борьбы пустует.

          Видимо, многих привлекала не только штанга, но и человеческое общение. В зале стояло четыре помоста: на двух серьёзно тренировались, а на остальных двух просто баловались со штангой, рассказывая разные новости. Сибиряки — народ раскованный и добрый. Сейчас я могу это подтвердить, так как после Сибири жил в разных краях.

          Мы с Анатолием Коржовым и с Николаем Малининым, а также с моим другом Иваном Кошкиным садились за стол, где обговаривали состав команды нашей шахты № 4-6. Самым проворным и активным из нас был Коржов.

          Анатолий имел неплохие показатели по штанге, хотя после службы в армии мало прибавил в сумме троеборья. Желания ходить на тренировки у него было в избытке, но нагружаться он страшно не любил, не выносил утомления. Я несколько раз пытался переубедить его, однако терпел фиаско. Он как-то ухитрялся доказывать, что на соревнованиях за нашу команду покажет такой-то результат. Я научил его самостоятельно планировать тренировки и заметил, что он неплохой организатор.

          Анатолий по характеру — не сахар, он был готов раскритиковать любого. Единственный, кто мог его остановить, это я. И то непонятно, почему. То ли он ценил, что я воспитывал его в духе объективной правды, или я просто был для него авторитетом в силу моего личного примера.

          Позже, когда я переехал на юг, у меня тоже появилась команда, но такой откровенности друг с другом там уже не было.

          На сей раз мне нужно было составить годовой отчёт. Затем накопилось много материала по тренировкам. Всё это предстояло объективно отразить на бумаге, расчертить и вывести динамику нагрузок на тренировках. На сборах я только подсчитывал свои нагрузки. После этого я обрабатывал результаты тренировок и отражал их на миллиметровой бумаге. Теперь я мог сделать шаг вперёд, поскольку знал, как повлияли на меня перегрузки и сколько времени ушло на восстановление. На сборах я этого не делал. Знал, что моё — это моё, но отчего и почему, не выяснял. Советоваться же насчёт планирования своих тренировок мне было практически не с кем. И потом, человеческая душа — потёмки.

          Дома шумели дети, да и мать приставала: сделай то или другое и т.д. Поэтому я пропилил на сеновале окошко 30х40 см и вставил в него стекло. Там я и прятался — рисовал и обрабатывал информацию о тренировках. Мировые рекорды сами собой не рождаются, тем более что я не Новак и не Вахонин — люди, щедро одарённые от природы. Теперь мне невозможно было обойтись без поиска оптимальных нагрузок для себя и для своих учеников в рамках будущей работы тренера-профессионала.

          Так, я начал скрупулёзно искать причины неудачных выступлений Алексея Вахонина. Я считал, что Вахонин — это человек, который удивит мир, но без меня он был как большой ребёнок.

          Семейный быт его в смысле умеренности оставлял желать лучшего. После неудачного молниеносного брака, о котором я уже написал, Вахонин тут же познакомился в общежитии с женщиной старше себя.

          — Что такое хорошо и что такое плохо, я не знаю, — со смехом говорила его Зина. — По мне, так всё хорошо.

          С точки зрения интеллекта у Зины и у Алексея было нечто общее. Не потому, что они не учились или выросли в безлюдной тайге. Просто они были такими, какими были. У них совершенно отсутствовало чувства ответственности или ощущения чужой боли. Всё это выветривалось из их памяти, и спали они всегда хорошо. Я поселил их рядом с Иваном Кошкиным и потому всё знал об их домашнем поведении. Заботы о нормальной жизни Вахониных Иван взял на себя.

          Сначала Зина пила мало и родила сына. Вахонин гордился этим и худо-бедно помогал жене. Чтобы немного отвлечь его от домашнего быта, я организовал ему на шахте № 5 путёвку в профилакторий с ночёвкой.

          Затем мы решили устроить Зину уборщицей, но она не согласилась. Тогда ей нашли место на почте. Но вскоре меня вызвали туда и показали на дверь, за которой я увидел лежавшую на полу жену Вахонина. Я вздрогнул, подумав, что произошёл несчастный случай: Зина лежала скорчившись, положив под голову ботинки.

          — Вот ваша протеже, — проинформировала меня начальница почты. — Я позвонила на шахту парторгу, и он посоветовал иметь дело с вами, Рудольф.

          Я пожал плечами.

          — Муж говорил мне, что вы становитесь мировой знаменитостью, да и переводы вам приходят из Москвы, — продолжала начальница. — Я сначала думала, что муж меня разыгрывает, а теперь вижу: тут дело серьёзное. Я могла бы отправить Зину в вытрезвитель, но вспомнила о вас и позвонила вашему парторгу Брюзгину. Понимаете, мы решили доверить ей разносить пенсию, и вот результат. Хорошо ещё, что деньги не потеряла.

          Пока мы разговаривали, Зина зашевелилась и стала что-то бормотать.

          — Так вы заберёте её у нас? — спросила начальница.

          От Зины несло самодельным сибирским пивом. Я поднял её и поставил на ноги как куклу. Весила она немного — килограммов семьдесят. Начальница набрала в рот воды из графина, подошла поближе и брызнула ею Зине в лицо. Та вмиг протрезвела, открыла глаза и стала искать стул, чтобы присесть. Зина сидела и смотрела на начальницу. Та молчала. Я тоже молчал.

          — Я вчера все деньги разнесла, — сообщила Зина. — Пенсионеры довольны.

          — А где твоя почтовая сумка? — спросила начальница.

          — Сумка? — таинственным тоном переспросила Зина. — Видно, я её забыла дома.

          Она посмотрела на меня и спросила:

          — А вы что здесь делаете, Рудольф Владимирович?

          — Да вот пришёл устраиваться на работу. Сумку ты потеряла, и пока не найдут трезвого почтальона, за тебя придётся работать мне. Ведь это я оформил тебя сюда.

          Зина стала смеяться, и начальница мотнула головой: мол, уведите её отсюда. Я вежливо взял Зину под руку, и мы направились к её дому. Зина держалась руками за виски и стонала: видимо, сибирское пиво давало о себе знать. Я привёл Зину к дверям её комнаты, и она сказала мне:

          — Почему вы меня бросаете? Вы же знаете, что если болит голова, то нужно опохмелиться.

          — Нет, этого я не знаю.

          — Ах да, вы ведь не пьёте...

          Я хотел узнать, как и что произошло, но из её слов ничего толком не понял. Вечером на тренировке я поговорил с Вахониным. Он вроде бы считал, что всё это нормально.

          Зине поручили разносить письма, но сибирское пиво вновь настигло её. Тогда её уволили. К этому времени она ожидала уже второго ребёнка.

          Вахонина выкрутасы жены не волновали. В этом плане, как я заметил, у него были железные нервы.

          Я уставал от своих нагрузок, а тут ещё засосала тренерская работа. Да и домашних забот с меня никто не снимал: засы́пать достаточно картофеля, заготовить сена — всё это должен был делать я. К счастью, мне помогали штангисты и друзья по работе.

          Установленные мировые рекорды теперь нужно было твёрдо удерживать. Своих успехов я добился, не снижая нагрузок. Позже я установил, что в силовом отношении нахожусь вполне на уровне. Да я и не мог больше наращивать мускулатуру: мой вес был на пределе — 83 кг, а в весовой категории 90 кг я ещё не смог бы оказать достойное сопротивление лидерам.

          Тут начались одно за другим региональные соревнования — сперва первенство Кузбасса, потом чемпионат Сибири и Дальнего Востока. Выступления происходили почти каждый месяц, но на шахте нам шли навстречу. На чемпионате Сибири и Дальнего Востока в Кемерово мы вновь встретились с хабаровчанами. Эти соревнования носили характер своего рода фестиваля штангистов: мы вместе тренировались, подолгу сидели в столовой и беседовали. Как я теперь понимаю, государство шло ради нас на большие затраты. Но ценность нашего общения в конечном счёте их оправдывала.

          Соревнования часто проходили в Новосибирске и в Томске. Интерес к штанге за Уралом был огромен.

          После Олимпийских игр 1964 года аналитики тяжёлой атлетики ломали себе головы: в пяти из семи весовых категорий СССР выставил именно сибиряков — Вахонина, Каплунова, Куренцова, Плюкфельдера, Голованова (нас с Вахониным всё ещё считали сибиряками, хотя в 1962 г. мы уехали в г. Шахты Ростовской области). В этом достижении была и огромная заслуга моего бывшего кузбасского земляка Алексея Галактионова, работавшего в Хабаровске.

          В Кузбассе, как я уже отмечал, самым талантливым организатором соревнований являлся Владимир Павлюков. Были и другие организаторы, но о них я писать не хочу, так как цель их состояла в том, чтобы запустить руку в государственный карман.

          Восток шёл на риск, нажимая на объёмные нагрузки, тогда как в Москве и в Киеве искали хитромудрые способы, чтобы их обойти. Возможно, это происходило и потому, что прежние атлеты из Москвы, из Ленинграда и из Киева принадлежали к категории старых консервативных людей. Они знали, что их ученики, став победителями, бросят своих учителей и что высшему руководству это безразлично. А вот мы в Сибири рвались вперёд, как неискушённые молодые женихи.

          Москве ничего не оставалось, кроме как нас принять. Но заслуги в методике москвичи приписывали себе, хотя никаких теоретических разработок, которые можно было применить на практике, Москва не давала. Новоиспечённые учёные признавали, что их научные труды могут найти применение разве что к 2000 г.

          Позже мы ещё не раз встречались с этим научным рвением — делать кандидатские и докторские диссертации на опыте самых подготовленных и передовых атлетов, выдавая всё это за собственные открытия. Мы на Востоке не жили изолированно, и наши успехи давали возможность искусственно созданному московскому научному центру выколачивать деньги на исследования.

          Я относился к научным работникам весьма осторожно и просил их: пишите, снимайте, ссылайтесь, но только не навязывайте как открытия свои отсталые рекомендации и не смейте без меня вступать в контакты с моими учениками. У меня нет времени и сил работать на вас, на ваши кандидатские, предназначенные для пополнения семейных бюджетов. Роман Павлович Мороз здорово поднатаскал меня в этом вопросе.

          Объективные данные я принимал с удовольствием, но такой черновой работой наука не занималась. Учёных интересовало, например, как ведёт себя мизинец левой руки при подъёме штанги на предельных весах. Таких примеров можно привести много.

          Но от меня, слава богу, не требовали ничего, кроме электрокардиограмм и проверки состояния здоровья атлетов. Это было в 1959 г., и далее я опишу, сколько неприятностей имел по данному поводу.

          А пока меня интересовала подготовка к будущему чемпионату мира и в перспективе — к Олимпийским играм. В этой рутинной работе не только жена А.Вахонина, но и любая мелочь могла стать решающей.

          Теперь я тренировал людей уверенно, мой пример подошёл многим. Возможно, мне нужно было больше считаться с индивидуальными характерами атлетов, но стратегический механизм я раскрыл. Дело было во времени, в регулярной целеустремлённой тренировке и в восстановлении работоспособности атлета.

          Таким атлетом для меня стал тогда Алексей Вахонин. Он не имел природной гибкости, мне нужно было вести поиск и применять то, что подходило именно Вахонину. В те времена все атлеты уже перешли во взятии на грудь и в рывке на низкий сед, то есть на «разножку», но я оставил Алексею «ножницы»: он мог тренироваться и выступать только в этом стиле.

          Особая ценность А.Вахонина заключалась в том, что он весил всего 56 кг, а атлетов такого веса в СССР насчитывалось очень мало. А если такие и были, то физически слабые. Старший тренер сборной РСФСР Д.П.Поляков всё время предупреждал меня:

          — Береги Вахонина, Рудольф! Он непутёвый, но что делать — Вахонин нужен стране.

          А.Вахонина зачислили в сборную РСФСР, и, кроме того, он выступал за коллектив нашей шахты № 4-6. Вот почему мы занимались им не только на тренировках, но и на работе, и в семейном быту. Я знал, что если за Алексеем присматривать, то он много плохого не натворит.

          Однако имелась одна проблема: Алексей не мог показать на соревнованиях тот результат, на который был способен. Почти два года я занимался Вахониным вплотную — и в один счастливый день наконец догадался, как снять с него перевозбуждение. Всё оказалось просто.

          Моих слов Вахонин не понимал. Например, он выходил в жиме в первой попытке к весу 95 кг. На разминке я заставил его выжать этот вес, и он это делал хорошо. Ну, думали мы, всё — теперь он справится. Ан нет: Алексей фиксировал вес только с третьей попытки, хотя по силовому потенциалу был готов выжать как минимум 105 кг. Над этим ребусом ломали себе головы также И.З.Любавин и А.С.Медведев. Но в итоге только разводили руками: мол, на нет и суда нет.

          Жим у Вахонина был чисто силовым. По его анатомическим данным я не мог поставить ему технический жим, и вообще никто не мог помочь Алексею в этом вопросе. И всё-таки я нашёл ключ к снятию торможения и страха у своего ученика.

          На первенстве Кузбасса я привёл Вахонина в зал, где через два часа должны были состязаться штангисты. Он сопротивлялся, не хотел идти: мол, кому это нужно? Но после долгих объяснений согласился. Я провёл Вахонина на сцену, поставил на середине помоста, сам спустился в зал, встал за стулом судейского столика и сказал:

          — Алексей Иванович, когда ты выйдешь на помост, вот здесь, за спиной главного судьи буду стоять я. Ты на судью не смотри. Ты гляди только на меня. А теперь, милый Лёша, слушай внимательно. Ты сначала установи штангу на середине помоста.

          — А зачем, если она уже будет стоять на месте? — спросил Алексей.

          Этого вопроса я и ожидал.

          — Дело в том, Лёша, что ты намагничен от волнения. И если ты покатаешь штангу, установишь её посередине помоста, то как бы размагнитишься. Теперь ты и штанга в этом отношении будете уравновешены. То есть вы с ней станете на «ты».

          Всё это я показывал Вахонину на сцене. Он слушал внимательно, что с ним случалось редко, и я продолжил:

          — Теперь ты встань возле штанги, а я спущусь к судейскому столику.

          Я бегом спустился на своё место и скомандовал:

          — Подходи к штанге и хорошо, правильно ставь ноги под гриф. Когда поставишь, я буду стоять вот здесь с поднятой рукой. Видишь мою руку?

          — Да, — доверчиво сказал Алексей.

          — Так вот, как только я махну рукой, ты наклоняйся и начинай поднимать штангу. На судью не смотри, он тебе не нужен.

          После этого я повёл Вахонина за кулисы.

          — А теперь давай потренируем твой выход.

          Я опять спустился к судейскому столику и вызвал Вахонина к первому подходу к весу 100 кг. Алексей, в точности как я говорил, покатал штангу, поставил ноги под гриф на ширину плеч и поправил ремень: дескать, всё хорошо. И стал в упор смотреть на меня. Я махнул рукой: мол, давай, Лёша! Алексей без особого труда поднял штангу.

          — Ты всё понял? — спросил я.

          — Да, — ответил Вахонин.

          Успех не заставил себя долго ждать. На удивление всем А.Вахонин продемонстрировал, что не видит ни своих противников, ни дотошных судей, а видит только меня.

          Сначала некоторые умники возражали против того, что я становился за спину судьи. Но судейское заседание протест отклонило. Не буду называть фамилий — это были всё те же мои «друзья». Позже я становился не рядом с судьёй, а сбоку в зрительном зале. Вахонин выходил и шарил глазами по залу, пока не находил меня. Затем кивал мне: мол, я готов. Я махал рукой, и он начинал подъём.

          Явление сверхвозбуждения наблюдалось у Вахонина почему-то главным образом в жиме. С рывком и с толчком проблем обычно не было. Именно поэтому на Олимпийских играх в Токио в 1964 г., из-за того, что я успел прийти на соревнования только к толчку, Вахонин после жима и рывка отставал от венгра Имре Фёльди на 2,5 кг. И когда я появился в зале, Алексей обрадовался как дитя: дескать, Рудик теперь здесь, и я толкну столько, сколько надо. Вахонин плотно застегнул ремень и пошёл на 142,5 кг — олимпийский рекорд в толчке. И стал-таки олимпийским чемпионом. Более подробно я опишу этот эпизод в дальнейшем.

          1958 год неумолимо подошёл к концу. Я называю его ледокольным годом. В накоплении силы я тогда даже переусердствовал. Теперь у меня имелся большой запас прочности. Мои сухожилия (связки) позволяли мне двигаться дальше вперёд. За счёт специальных упражнений я создал себе как бы корсет вокруг суставов. Это не значит, что я прекратил «атаку» на суставы, отнюдь нет.

          Каким образом организм автоматически отключается при перегрузке во время подъёма штанги, учёными установлено не было, в спортивной литературе я об этом ничего не нашёл. Я считаю, что нас ограждает от перегрузок система, скрытая в связках. Я назвал этот фактор рефлексом перегрузок или нашей «тёмной стороной», подобно «чёрному ящику» в человеческом мозге.

          В мою подготовку вмешивался фактор возраста. После 30 лет процесс старения начинает ускоряться. Я от природы не был «скороспелым», но возрастные изменения наблюдались, конечно, и у меня. Мне, сильно засидевшемуся на старте, требовалось оторваться от молодых, пока они не догадались, над чем нужно работать. Молодых одаривает сама природа, мне же нужно было уходить вперёд за счёт грамотной и объёмной работы.

          Я прошёл углублённый медицинский осмотр в Кемеровской областной больнице. Там установили, что все мои биохимические анализы в норме. С сердцем всё как будто тоже было в порядке, не считая увеличения левого желудочка. Правда, в спине я чувствовал тупое воспаление. Рентген ничего плохого не установил, межпозвоночные диски находились в отличном состоянии. Врачи сказали, что сложных проблем вроде нет, но спину нужно больше держать в тепле.

          Отношение ко мне оставалось доброжелательным, хотя наш директор клуба Виктор Иванович Савенцов, милейший человек, как-то раз признался:

          — Знаешь, Рудольф, в профсоюзах есть люди, которым хочется подставить тебе ножку. Как ты видишь, классическая и вольная борьба у нас заглохла, и теперь в борцовском зале предлагают разместить библиотеку или балетную группу. А ваш штангистский зал хотят забрать под раздевалку танцоры.

          Но после моих спортивных успехов эти профсоюзные деятели приутихли. А уж когда передо мной поставили задачу подготовить команду штангистов на Спартакиаду народов СССР, идеи отобрать наш зал остались благими пожеланиями. Но я знал, что молодым танцорам приходится раздеваться в коридоре и в туалете. Поэтому я уплотнил своих спортсменов, мы соорудили ящики для штанг. Занятия танцами отодвинули на полчаса вперёд, и высвободилось место под раздевалку для молодёжи. При разумном подходе всегда можно найти компромисс.

          Вскоре снегом запорошило округу, независимо от чьей-либо воли пришла сибирская зима: вот, мол, и я. Надо было утеплять завалинки и фундамент нашего дома, заделать имеющиеся кое-где дыры, наложить соломы в горловину погреба, дабы туда тихой сапой не проник мороз. А в другом погребе, где хранились солёные помидоры, огурцы, арбузы и капуста, следовало добавить на кадках грузы. Мать часто использовала для данной цели мои гири. Зимой я это допускал, но летом они мне были нужны самому.

          Мой брат Николай окончил горный техникум. Он показал мне свой диплом и сказал:

          — Вот видишь, теперь я могу занимать ответственные должности. А у тебя что? Рекордсмен мира — это пустой звук. Если ты столько же сил затратил бы на учёбу, то уже окончил бы институт. Я не вижу перспективы для тебя как для тренера. Кто захочет гробить здоровье под этой штангой?

          Брат расхрабрился и палил в меня аргументами. Мне было трудно ему возражать. Предупреждать легче всего, это беспроигрышный вариант. Когда всё складывается хорошо, о былых предупреждениях забывают. Но если события принимают неблагоприятный оборот, то предупреждавший ворчун оказывается на коне. С Николаем никто не спорил, только Валентина сказала:

          — Когда Рудольф закончит выступать, то вернётся к работе дежурным электриком. Ты, Коля, тоже ведь не лезешь в начальство?

          У нас в клубе состоялась очередная профсоюзная конференция. Я, как обычно, вывел на сцену своих штангистов, и мы немного развлекли присутствующих. Атлетам установили вес, превышающий мой рекорд в жиме, и в зале объявили:

          — На штанге мировой рекорд — 145 кг, под штангой — 177 кг.

          Зрители зашумели, они не сразу поняли, что вес будут поднимать сразу двое штангистов. Такого наша публика ещё не видела.

          К рекордному весу сперва вышел Николай Малинин и принялся артистично раскланиваться, но тут же на сцену вызвали и Геннадия Ащеулова. Малинин подошёл к штанге и подёргал её за гриф — нет, штанга не поднималась. Тогда Ащеулов отодвинул Малинина и тоже дёрнул за гриф — но штанга и тут не поддалась. Тогда Малинин жестами показал Ащеулову: мол, берись за гриф с того конца, а я возьмусь с этого. Атлеты подняли штангу, я дал им хлопок, и они лихо выжали её. Вот вам и мировой рекорд! Из зала закричали:

          — Да они же стахановцы!

          — Почему стахановцы? — отреагировал я.

          — Мы всегда выполняем стахановские нормы вдвоём, а то и втроём, но записываем всё на одного, — объяснил мне зритель — это был парень из общежития. — Точно так же, как у вас, Рудольф. Ты поднимал рекорд один, а эти двое воспитаны в духе коллективизма, и теперь твой рекорд, как видишь, побит. Стахановское движение — это достижение социализма: где один не справляется, поможет другой. Кто же тут будет возражать? Мы ведь не скажем, как было дело, мы — могила, Рудольф. Запишем, что твой рекорд побил Николай Малинин, объявим об этом на весь мир, а там пусть проверяют. — Оратор повернулся лицом к залу. — Товарищи, вы же советские люди, патриоты. Я верно говорю?

          — Верно! Правильно! — донеслось из зала.

          — Героев делает народ, вот вам живой пример. Выходи, Малинин, мы тебя приветствуем и поздравляем с мировым достижением. А Ащеулову поможем в следующий раз.

          Малинин вышел на край сцены и сказал:

          — Рудольф весит 82,5 кг, это рекорд в его весе. А во мне 95-96 кг. Так что я никак не могу взять мировой рекорд на себя. Вот, может, Геннадий возьмёт? У него вес, как у Рудольфа.

          — Хорошо, пусть будет Ащеулов, лишь бы Рудольф не возражал, — крикнул из зала Сергей Голубев.

          Зал загудел, зрители начали воспринимать наши действия всерьёз. Дескать, не зря говорят, что спорт и труд едины. Вот и мы можем устанавливать мировые рекорды как в труде, так и в спорте.

          — Вы не совсем правы, друзья, — обратился я к зрителям. — Для регистрации рекордов требуются специальные дипломированные судьи. И потом, после установления мирового рекорда нужно взвешивать и рекордсмена, и штангу.

          — Мы не видели того, о чём ты говоришь, — опять сказал из зала Голубев. — Но если там тоже советские люди, то их можно уговорить. Или подкупить. Мы вот все согласились с установлением мирового рекорда — точно так же, как когда-то было в Донбассе со Стахановым.

          Дискуссия ещё продолжалась бы, но Малинин и Ащеулов снова вышли на сцену и стали жонглировать гирями. Затем к ним подключился я. Гири так и летали по сцене, кувыркались и как по волшебству прилипали к нашим рукам. Нас приветствовали стоя. Малинин взял в руки по двухпудовой гире и развёл руками — сделал так называемый «крест». После этого принялся «креститься» сверху вниз, держа двухпудовую гирю в руке. Есть и такие гиревики, которые «крестятся» снизу вверх, но это очень тяжело.

          Вот так мы развлекали шахтёров. На шахте к нам относились с уважением, а народ — это, как известно, сила.

          Дома я размышлял над нашим «коллективным рекордом» и решил, что в комментариях по этому поводу, прозвучавших в зале, могут разглядеть политическую подоплёку, а то и скрытую критику политики партии. Но нет, всё обошлось. Видно, действительно настали другие времена. Хрущёвская «оттепель» набирала силу.

          Домашнего телефона у меня не было, хотя соседи его установили. Я мог попросить о телефоне Г.А.Быстрова из треста «Киселёвскуголь», но мне было неудобно. Позже я понял, что с телефоном хорошо, но без него ещё лучше.

          Из-за отсутствия телефонной связи за мной однажды прислали дежурную с нашего комбината — оказывается, меня дожидался журналист. Хлеб за брюхом не ходит, подумал я, но затем передумал и пошёл. Мы мило побеседовали с корреспондентом газеты «Кузбасс». Статья вышла нормальная, хотя кое-что из неё, конечно, вырезали.

          Я надумал изготовить себе раздвижной ящик-солярий — «сухую баню». Будучи электриком, я мог сконструировать себе в этой области что угодно. Я пошёл в наш стройцех, к своему другу Эдуарду Кирхмайеру, о котором написал в первой моей книге. Эдуард посмотрел мои чертежи и сказал:

          — Да это же гроб!

          Ящик моей конструкции действительно напоминал гроб, но только круглый. Изнутри ящик предполагалось обить рефлекторной жестью с пятью рядами 100-ваттных и 50-ваттных лампочек.

          Человек ложился в ящик, который мы позже назвали собачьей будкой, держа в руках пульт для управления нагревом электроламп. Внизу ящика тоже планировалась обивка глянцевой жестью, а на край ставилась посудина, куда должен был стекать пот. Имелись специальные ручки, за которые при желании можно было взяться руками, чтобы перевернуться.

          Я сам выбрал свежее дерево и в течение недели настрогал сосновых досок, советуясь с Кирхмайером. Всё нужно было делать на шпунтах и жароустойчивом клее. В центре города я достал глянцевую мягкую прожекторную жесть. Нашёл электропровод с шеллаковой изоляцией. Пришлось провести и специальный силовой кабель. Электрощит изготовили мои товарищи по мехцеху Меркулов и Кирсанов. Ребята внесли кое-какие изменения в мой проект, и через два месяца, как раз к Новому году, моя сухая электробаня оказалась готова.

          При её использовании голова оставалась снаружи, а специальное раздвижное приспособление плотно прикрывало шею, то есть человек мог свободно дышать. Нагрев тела усиливался или ослаблялся согласно ощущениям. Ящик-солярий можно было поставить и на попа, чтобы прогреваться стоя. Я считал, что практика покажет, какой положение тела окажется наилучшим, но пульт изготовил так, чтобы лёжа управлять нагревателями было удобнее. Если требовалось прогреть ноги, то три верхних ряда лампочек я отключал, а ближе к ногам нагревание усиливал. Кирсанов поставил реостат, и получилась полная автоматика. В общем, для сибирских условий этот ящик оказался очень полезным устройством.

          Через 10 сеансов я забыл о неприятных ощущениях в спине. Упал и вес, который катастрофически накатывал на меня. А мне нужно было удержаться в рамках 82,5 кг и не переходить в категорию 90 кг. Особенно хорошо прогревались плечевой пояс и спина.

          Позднее наш доктор Антонида Михайловна Кожевникова присылала ко мне на прогревание шахтёров. Затем заболели суставы у моей дочери Лили. Девочка всё время плакала и жаловалась, что болят ножки. Я потихоньку прогревал её в этом ящике, и через 10 сеансов она перестала жаловаться. Мои штангисты тоже пользовались ящиком, хотя не злоупотребляли им, предпочитая русскую баню. Но они не могли себе позволить такие нагрузки на тренировках, как я, и много тепла им не требовалось.

          Затем я взялся изготовить приспособление для улучшения локальной тренировки мускулатуры, где можно было отключить спину, то есть где работали одни ноги.

          Мои зимние тренировки, согласно обработанным мною материалам, уступали летним по общему тоннажу и по среднему весу. Такая же картина наблюдалась у моих подопечных. Через 6 лет я установил, что холод замедляет восстановительные процессы. Как ни крути и ни старайся, но по многолетней кривой наших нагрузок можно было невооружённым глазом определить, что сибирская зима ухудшает процесс восстановления.

          В плане скорости восстановления в положительную сторону и резко отличались сборы, проводившиеся на юге — в Адлере или в Леселидзе.

          По представлениям наших доморощенных учёных, тренировки на море должны были носить щадящий характер. Но, по моим данным, всё обстояло диаметрально противоположным образом. Море, чистый воздух, спокойная обстановка и длительные морские заплывы приводили к тому, что процесс восстановления у меня прогрессировал. А если организм регулирует себя, то нужно считаться с ним, а не с планами Госкомспорта СССР.

          Точнее, в тренировки вмешивался не Спорткомитет, а наши же штангисты, которые хотели выдвинуться и пролезть в науку за счёт своих успехов на помосте. Они и рекомендовали, как члену сборной следует тренироваться.

          Я начинал тренировки на час раньше, чтобы не попасться на глаза нашим горе-корифеям и не выслушивать их упрёки: дескать, что же делает этот Плюк? Мы проводим щадящие тренировки, а у него всё наоборот! Теперь не было заметно, что я давно тренируюсь и уже поднагрузился на 6-7 тонн.

          Резких выпадов в мой адрес по поводу тренировок не было, но я знал: тренеры жалуются капитану команды Воробьёву на то, что позволяет себе этот сибиряк. Правда, Воробьёв не спешил с требованиями насчёт моего подчинения общему распорядку сборной. Видимо, понимал, что его сознательно натравливают на меня.

          Но переговорить со мной на эту тему Воробьёв тоже не желал. Он вообще не хотел, чтобы его заподозрили в дружбе со мной. Если я догонял Воробьёва на прогулке, то он останавливался и жестом показывал: мол, проходи вперёд, освобождаю тебе дорогу. Я понимал, что это значило: «Гусь свинье не товарищ».

          Сплетни о контактах и о разговорах со мной были неизбежностью. А вот домыслы насчёт содержания наших разговоров полностью зависели от степени подлости стукачей, от природы склонных выслуживаться. Стукачи всегда прекрасно чуют, где лизнуть, а где гавкнуть. Мне, человеку из глубокой и тёмной шахты, было трудно к этому привыкнуть.

          Вот уже девятый год я тренировал себя и других. Поиски развития специальной силы — это очень непростое занятие. Три вида данной силы соответствуют трём движениям штангиста — жиму, рывку и толчку, и каждый вид силы имеет свою значимость.

          Рецепты развития силы у нас были расписаны как по нотам. Упражнение с пустым грифом штанги я ещё мог исполнить по партитурам наших учёных авторов. Но стоило только нанизать на втулки грифа тяжёлые диски, как всё, о чём писали наши авторы, можно было не читать. С каждым увеличением веса требовались новые понятия и исследовательские подходы. Над этой проблемой штангист думает всё время, пока тренируется и поднимает тяжести. Разумеется, если у штангиста есть способность аналитически мыслить и на этой основе строить свою тренировочную версию.

          Позже я часто сталкивался с людьми, которые с помощью математических выкладок придавали своим свежеиспечённым выводам настолько запутанное выражение, что они были понятны только тем, кому положено оценивать диссертации и степень учёности. Все эти хитросплетения московского уклада жизни объяснялись очень просто: жить-то надо. Для того, кто таким способом обманывает в первую очередь государство, рассуждать вслух — это всё равно, что лить на себя кипяток.

          Как-то раз я поговорил на эту тему с А.Медведевым. Жаль, сказал я, что нет больше Зощенко или Ильфа с Петровым: вот он, живой материал для сатирика — наши корифеи! Как я уже писал, Медведев в основном предпочитал молчать. Он где-то вычитал, что в процессе напряжённой беседы человек затрачивает много энергии. Но затронутый мной вопрос его немного всколыхнул. Он остановился и посмотрел на меня исподлобья — хитрости ему было не занимать.

          — Рудольф, ты ведь добываешь уголь в забое?

          — Я электрик и устанавливаю в шахте оборудование.

          — Однако там у вас люди работают не только под землёй, но и на комбинате. То есть люди нужны не в одних лишь шахтах. А Москва — это многомиллионный город, и всех его жителей нужно чем-то занять. Так что, Рудольф, сохрани свою энергию на мировые рекорды и на то, чтобы выставить будущим летом на Спартакиаде твой коллектив производственников.

          — Выгодное это дело — быть москвичом, — заметил я. — Всегда сойдёшь за умного.

          — Ты ведь зубы чистишь сам? — снова покосился на меня Медведев. — А вот твои мозги придётся прочистить кому-то другому.

          Слова А.Медведева были знакомы мне с детских лет. Тогда чистили мозги миллионам, причём такими средствами, что я теперь вижу отца и брата только во сне и часто наблюдаю, как плачет мать, тихо вспоминая о нашей краткой совместной жизни в Ново-Орловке.

          Вести дискуссии на интеллектуальные темы мне было практически не с кем. А если я дискутировал сам с собой, как иногда сам с собой играет шахматист, то мои рассуждения ложились в кривую борозду. Тех, кто так забороздился, уже нет, но их борозда осталась, и теперь приходится на всём поле пахать столь же извилисто. Что-то здесь изменить можно только после уборки урожая, если тогда удастся забороздиться правильно, желательно — в отсутствие лишних мудрецов.

          Чем хороша Сибирь? Тем, что здесь ты сам чистишь себе зубы, никто за тобой не подглядывает и не даёт рекомендаций насчёт чистки мозгов, никто наглым образом не делает из тебя дурака.

          Участники сборной испытывали страх перед теми, кто формировал команду, они знали, что зависимы от многих обстоятельств. Здесь была железная дисциплина, особенно среди динамовцев и армейцев, имевших привилегии по службе. Поэтому Н.И.Шатов переживал в основном за поведение представителей профсоюзных спортобществ. Меня он в душе уважал и при удобных случаях, если никого не было рядом, мягко увещевал:

          — Рудольф, не мешай людям делать диссертации. Они всё равно напишут так, как потребует их научный руководитель, который ведёт их к учёной степени.

          Мне было стыдно за себя, за своё соглашательство. Когда я боролся на ковре, многое зависело от судей. Потом я начал заниматься боксом и, пропустив на тренировке удар А.Кривко, понял, что нужно было его опередить. Пожалеешь соперника — значит, влипнешь сам. Вскоре из Киселёвска уехал мой первый тренер Евгений Иванович Потапов, который убеждал меня, что с моими длинными руками и с хорошей гибкостью мне ни в коем случае нельзя бросать борьбу.

          После этого я уловил, что тренер скрывал от меня моё истинное положение. Чтобы стать хорошим борцом, нужно иметь достойных противников, а их в Киселёвске не находилось. Однако, начиная заниматься тяжёлой атлетикой, я не задумался над вопросами взаимоотношений спортсменов с их руководством, будучи твёрдо уверенным, что поднять штангу мне не помешает никто. И вот пришла расплата за мою недальновидность.

          Если ты сильный и по-спортивному гибкий, то это ещё не всё. Как оказалось, гибкость нужна ещё и для того, чтобы бить поклоны перед теми, кто может пустить тебя в команду. Я видел, как наши «звёзды« пресмыкаются перед высшим спортивным начальством. Пресмыкались все — за исключением одного человека: Юрия Петровича Власова. По моим наблюдениям, он единственный шёл своим путём, и его трудно было с него сбить.

          А что следовало делать мне? Если соглашательски верить указаниям нашей лженауки, то снизится спортивный результат и тот, кто окажется выше на пьедестале, подскажет мне: возвращайся в свой Киселёвск, в Афонино, на шахту № 4-6.

          В том, что я вернусь домой, на шахту, ничего плохого не было. Наоборот, если сравнивать тяжёлые спортивные тренировки с шахтёрским трудом, то работа на шахте воспринималась мной как прогулка, профессия электрика приносила мне удовлетворение, мои мышцы почти не напрягались.

          Никому не пришло в голову объяснить научной бригаде Госкомспорта СССР, что я все свои годы в Сибири обходился без их науки. Хотел я того или нет, но меня заставили в этой науке участвовать — правда, не давая каких-либо рекомендаций.

          Но все эти сомнения теперь уже остались в прошлом. Всё, во мне происходило обновление. Мои дети взрослели, становясь всё интереснее и смягчая мне душу. В жизни нужно отталкиваться от них: дети — это наши свидетели, данные нам богом. Я ни на минуту не забывал, что за нами, за взрослыми, наблюдают две пары честных святых глаз и что они несут на себе отпечаток нашей жизни.

          Олечка, моя замечательная девочка, стала уже школьницей. Она не проявляла себя вундеркиндом. Но к этому мы и не стремились — в моём понимании детей не нужно превращать в культ. Наши похвалы были обыденными. Лилечке исполнилось четыре года, и, что ни день, перед ней открывались всё новые и новые горизонты. Я делал им люльки, детские стульчики, отлил для Лили кровать с красивыми алюминиевыми уголками.

          Все мы работали, моя мать стояла у плиты и орудовала в сарае, ведя всё наше подсобное хозяйство.

          Зима нас, как всегда, по-своему запрягла. Настало время резать кабанов, а я в этом деле преуспевал. Хорошо зная биомеханику, я без особого труда, используя метровую верёвку, валил на спину любого агрессивного кабана. Главное — это затянуть ему петлю на передней правой ноге.

          Затем я с помощью верёвки подтягивал эту ногу, толкая свинью в правую сторону, и она падала на спину. Теперь моей задачей было не допустить, чтобы свинья перевернулась на бок: тогда она может ударить ногами так, что никому несдобровать. Нож я изначально зажимал в зубах, и в нужный момент быстро наносил свинье удар под левую лопатку. Если свинья длинная, то опасаться её удара ногами не надо, поскольку я держался посреди её туловища. А если свинья покороче, то нужно завязать ей обе правые ноги и толкнуть на правый бок.

          Мой брат Николай свиней резать не мог: тут нужны очень крепкие руки, чтобы удерживать свинью на спине одной левой, а правой рукой наносить уверенный удар ножом. Эта процедура не такая простая, как может показаться.

          Моя мать не могла видеть, как я оставался в свинарнике один на один со свиньёй. Свиньи ведь предчувствуют свою смерть.

          Слухи о моём успехах в резании свиней разнеслись по округе, и обычно трое-четверо мужиков звали меня на помощь. Чуть ниже нас по улице жил Иван Андреевич Нестеренко. Узнав, что мы собираемся резать свою свинью, он пришёл к нам.

          — Слушай, Рудольф, никак не могу собрать людей, чтобы зарезать моего борова. Он, распинай его в душу, вырос такой длинный и высокий, что я просто не знаю, как с ним справиться. Хотел свалить его из ружья, но это как-то не принято. Пойдём, посмотри — может, его действительно нужно валить ружьём?

          В свинарнике я увидел гигантского борова, причём очень возбудимого: он вздрагивал при малейшем прикосновении.

          — Это жена так расстаралась и выкормила его, — сообщил Нестеренко. — Тут приходили двое мужиков: посмотрели и сказали, что не могут свалить.

          Я молчал и думал: вот это работёнка!

          — Спорим, я свалю его один? — предложил я.

          — Это ведь не штанга, — усомнился Нестеренко. — Смотри, какая в нём сила, он же нам по пояс.

          Я спросил, когда нужно резать. Сосед сказал, что хоть сейчас. Я договорился, что в разделке туши участвовать не буду, и вернулся к себе домой. Там я взял нейлоновую верёвку с узлами — такая верёвка не должна скользить, — а также рукавицы и кинжал. В карман я насыпал сухарей.

          Нестеренко ушёл из сарая, а я бросил в корыто сухарей, пробрался к борову сзади, накинул петлю на его правую ногу и пропустил верёвку под живот. Он как раз стоял в метре от стены — если свинья стоит слишком близко, то всё сорвётся. Я дал борову ещё сухарей, он похрустел напоследок. Животное стояло спокойно.

          Я сделал вдох и выдох, двумя руками изо всех сил потянул верёвку на себя и толкнул борова, упёршись в него руками. Он хотел переступить, поднял правую ногу, и тут я подтянул её верёвкой. Боров рухнул на пол, страшно заорал и стал бить ногами воздух с такой энергией, что убил бы меня, если попал бы. Но, как я уже отмечал, чем свинья длиннее, тем лучше.

          Моей задачей было, повторяю, не дать борову перевернуться. Я вынул кинжал из зубов и нанёс удар. Теперь следовало крепко обхватить борова, удерживая его на спине. Наконец боров утих. Я весь взмок от предельного напряжения, но принципиальную задачу всё же решил.

          И.А.Нестеренко, наш главный слесарь на подъёмной машине, был добрейшим человеком. Я давно хотел его чем-нибудь порадовать, но всё не предоставлялось случая. Однажды он завозил сено, и воз застрял в узком проходе между заборами. Я залез под телегу, нашёл опору, и мы вместе с лошадью всё-таки протащили воз. С тех пор прошло уже много лет, и теперь мне опять удалось уважить Ивана Андреевича.

          — Слушай, Рудольф, что я тебе должен? — спросил он.

          — С добрых людей, как вы, денег не берут, — с чувством выполненного долга ответил я. Ибо знал, сколько добра Иван Андреевич сделал людям.

          Позднее меня опять просили помочь уложить большого кабана, но я отказался — никогда не хотел стать мясником.

          1958 год заканчивался. Прошли профсоюзные конференции, где отчитывались за спортивно-массовую работу. При этом, конечно, не обошли и нас.

          И вот наступил 1959 год. Новогодние праздники мы, как обычно, встречали вместе с братом Николаем. Мать нас объединяла, но он никогда не поддерживал мои спортивные увлечения. Поэтому за новогодним столом про спорт не упоминали, хотя уходивший 1958-й был годом, когда я нашёл опору в своей концепции методики тренировок.

          Все те годы, что я был невыездным, я втихую создавал базу, работал на силовую подготовку. Затем я превратил силу вола в силу тигра. То есть значительно увеличилась моя скорость: я пробегал стометровку за 11 секунд, прыгал в длину на 6 м, «кульбитом» освоил высоту 1,90 м, приседал «пистолетом» на одной ноге со штангой весом 90 кг 3-4 раза. Сидя, я выжимал 135 кг — показатель, недосягаемый для моих соперников. Когда судьи узнали, что на тренировке я дважды выжимаю вертикально 130 кг, их отношение ко мне заметно изменилось в лучшую сторону.

          Мы говорили за столом о проблемах на шахте, о том, что мешает выполнению плана. Николай вспоминал о самолётах, которые он хотел сконструировать, и о том, что летать ему так и не дали.

          На соревнования никто из нашей семьи не ходил. Мать говорила, что упала бы там от страха. Брат иногда захаживал на тренировки, но потом плевался.

          — Никак не пойму, что хорошего в том, чтобы так надсаживаться, — говорил он мне. — Почему бы вам, штангистам, не открыть каменный карьер? Там будет много тяжёлых камней, вот и надсаживайтесь на здоровье.

          Когда-то мы подолгу рассусоливали с братом: почему люди увлекаются физкультурой, а затем спортом, почему государство вкладывает средства в оздоровление трудящихся? Но обо всём об этом Николай забыл. Поэтому за столом я предпочитал сидеть и слушать, что говорят наши домашние. Мария, жена брата, посматривала на меня, прищурив глаз.

          — Ты что молчишь, Рудольф? Смотрите, какой хитрый: почти весь год где-то мотался, устанавливал мировые рекорды — и теперь сидит себе, будто чужой. А ты, Николай, что же не поздравишь брата?

          Николай, который с наслаждением уплетал винегрет, покосился на меня.

          — Я его уже поздравил, но надо поздравить и нас, — ответил он не задумываясь.

          — Как это: он бил рекорды, а поздравлять нужно нас? — усомнилась Мария.

          — Да. Государство — это мы, у нас всё едино.

          — Ха-ха, едино, — отреагировала Мария. — Ты после работы ноги задирал, а он на тренировки ходил.

          Я перебил эту пикировку, рассказав о каком-то пустяке, и о моём увлечении тут же все забыли. Мать и Валентина знали, что я не люблю, когда в компании говорят о спорте.

          Вскоре пришла моя двоюродная сестра Эмма Гримм, по мужу Риффель. Виктор Риффель ещё не появился, но из коридора уже послышался его смех. Все знакомые мне немцы Поволжья почему-то отличались тем, что громко и несколько неестественно смеялись.

          Моя мать являлась для Виктора самым любимым собеседником. У них были свои разговоры, кое-что из которых остальным знать не обязательно.

          — Вот и хорошо, что подошли вовремя, мы ещё не выпили, — сказала мать.

          Виктор отозвал её в сторону и спросил на ухо: будут ли арбузы?

          — А как же! Какой Новый год в Сибири без казахстанских арбузов?

          — Вот и хорошо. Вы только, тётя Минна, оставляйте мне арбузный рассол, а то я опьянею.

          Появилось наше традиционное блюдо Stampfkartoffel mit Sauerkraut — картофельное пюре с кисло-сладкой капустой под специальным соусом. После первой рюмки в ход пошли солёные помидоры и хрустящие огурцы. Я посмотрел на всех и сказал:

          — Сфотографировал бы кто наш стол, а внизу написал, что это ссыльные немцы среди зимы наворачивают арбузы и спелые помидоры в далёкой и мёрзлой Сибири!

          Мать встала, сложила по-лютерански руки, прикрыла глаза и начала тихо молиться. Мы, как по команде, все встали, чтобы помолиться про себя. Мать села, мы — тоже.

          На меня нашла какая-то печаль. Я вылез из-за стола, вышел в коридор и тихо заплакал. Никто этого не заметил, все подумали, что я ушёл за арбузами. На меня иногда находило: в горле будто образовывался комок, и оно становилось как гусиное. Я уже знал, что в таких случаях надо незаметно поплакать.

          Мы были счастливы: нас не трогали, прошедшая буря не унесла нас, как унесла многих других только потому, что они были немцами. Их нет, а мы здесь...

          Моя жена Валентина сидела рядом, Олечка и Лилечка были с нами. Помню, мать и отец прогоняли нас, детей, при гостях: те иногда позволяли себе говорить такое, о чём нам ещё не было положено знать. Чтобы не травмировать дочерей, я потихоньку прошептал на ухо Виктору и Николаю:

          — Осторожней с матом, а то завтра за игрой в куклы дети вставят в разговоры наши слова.

          Мы открыли шампанское, и по радио сказали, что начался новый 1959 год. Как всегда, не обошлось без хвалебной трескотни в адрес КПСС и советского народа.

          После застолья мы до утра бродили по привычному маршруту. Зашли в клуб, походили вокруг установленной там ёлки, я открыл зал, мои близкие пощупали штангу.

          Наутро все крепко уснули. Но хочешь спать или не хочешь, а скотину и птицу кормить надо. Начались будни.

          Мы благодарили бога, а заодно и КПСС, что живём в мире. Правда, лидер КПСС Никита Хрущёв любил воинственные лозунги.

          — Капитализм мы похороним, — говаривал он. — Кукурузы у нас пока меньше, но погодите, мы США всё равно догоним и перегоним.

          По этому поводу ходили анекдоты и частушки. Пели, например, такую:
Мы б Америку догнали по надою молока,
Если б только не сломался х... у нашего быка.

          Иногда людям давали звания Героев Труда, а затем узнавали: «Герой Труда» сдал столько молока, что каждая его корова должна давать по 100 литров в день. Никита Сергеевич заинтересовался этой суперпродуктивной породой коров и готовил сенсацию на весь мир. Академики в НИИ понаделали на своих костюмах дырочек для высоких государственных наград.

          Но тут кто-то вывел рязанских и казанских героев на чистую воду. Всё, естественно, оказалось блефом, сданное молоко завозили из соседних областей. Иванов помогал делать Героя Труда Сидорову, а затем тот — Иванову. Об этой афере написали в «Известиях».

          Снег у нас падал пушистый, но уже через день покрывался слоем грязи. Железная дорога работала плохо, не справляясь с вывозом угля. Вагоны на шахту не поступали, и уголь приходилось ссыпать в отвал. Отсюда угольную пыль разносило ветром на весь наш посёлок.

          Сразу же после Нового года я собрал наших штангистов, чтобы сообщить им, кто и в каком весе намечен для участия во II Спартакиаде народов СССР, до которой оставалось семь месяцев с небольшим. Чтобы там выступить, нужно было выиграть первенство области, а затем РСФСР.

          В дружеской беседе мы договорились, как устранить наши грубые ошибки в тренировках. У многих штангистов разладилась техника — в основном они не держали спину. Всё это возникло из-за моего долгого отсутствия. Пришлось вытащить грузик, который прикреплялся за рубашку у дельтовидной мышцы. В момент старта в подъёме грузик должен висеть перед грифом на расстоянии 10-12 см. Мы также провели проверку правильности траекторий подъёма штанги на самописце, который надевается на конец грифа и чертит мелом по разлинованной доске. Алексей Вахонин выслушал всё мои замечания, но было видно, что он не вникает в суть дела.

          На январь я достал нашим спортсменам с шахты «Суртаиха» путёвки в ночной профилакторий. Заведение находилось довольно далеко от нашего Афонина, поэтому мы должны были ночевать там только с субботы на воскресенье, а в остальные дни получать сухой паёк. Кроме того, мы договорились, что по выходным наши перегруженные спины и колени будут лечить методом физиотерапии.

          Январь, февраль и март — это самые тяжёлые месяцы для штангиста. Зимой процесс восстановления идёт плохо, его тормозят холода.

          Я, как обычно, согласовал вопрос о наших штангистах с начальником мехцеха А.Т.Клышко. Летом из шахты извлекали оборудование для капитального ремонта. Но это оборудование ремонтировали не сразу, а складывали, чтобы отремонтировать в течение зимы. Новые хвостовые, рештаки и цепи нам привозили из центральных электромеханических мастерских. Я договорился с ними через заместителя начальника треста «Киселёвскуголь» В.А.Бакатина, и нам дали 10 штук хвостовых, а также цепи и рештаки. Так что мои ребята были обеспечены на зиму работой в тепле. Мотив все знали: участие в Спартакиаде народов СССР.

          Вопрос о результате предстоявшего нашего выступления остро не ставился. Главное — чтобы 15 человек упорно тренировались, дабы для начала выиграть коллективом первенство области. В этом направлении я и работал с моими подопечными.

          Меня вызвал главбух треста «Киселёвскуголь» и спросил, почему я не израсходовал деньги, отпущенные трестом на мою тренерскую работу. Я сослался на то, что всё это время отсутствовал. Но главбух запросил со стадиона «Шахтёр» сведения о моих командировках и выяснил, что это не совсем так.

          — И потом, вы ведь можете по заявлению оставить кого-то за себя, — добавил главбух, — и тренерскую зарплату будет получать он. Деньги небольшие, но зачем же им пропадать? Мне ведь за неизрасходованные средства влепят выговор.

          Я представил план тренировок за прошедшие месяцы и доверенность на получение тренерских. На эти деньги Иван Кошкин купил одежду для детей Алексея Вахонина. Погибнуть Вахонину мы не давали, помогали ему всем коллективом. Знали, что он силён в штанге, но слаб в быту. Кошкин непосредственно отвечал за Вахонина.

          В жизни не всё бывает так, как бы нам хочется, особенно с талантливыми людьми. Как говорил один генерал:

          — Все сочинители — пьяницы. Мы пользуемся их сочинениями, но никто не беспокоится об их слабостях.

          Чтобы вырастить чемпиона на производстве, нужны годы. Олимпийская медаль требует много пролитого пота и нервов. Если всё это сложить и подсчитать, то обыватель возмутится и скажет: мол, затраченные средства лучше отдали бы мне, а я прогулял бы их в пивной. Зачем ему какой-то престиж? И что для него физкультура и спорт?

          Но в конце 1950-х годов так мало кто рассуждал. Напротив, шахтёры приветствовали наше занятие — может быть, и потому, что мы находились с ними в постоянном контакте. К тому же в те времена многие шахтёры были из фронтовиков, и в беседах со мной говорили:

          — Я совершил большую ошибку, что в школе, да и дома не занимался спортом. Будь я посильнее и повыносливее, в плен не попал бы. Самые сильные из нас драпанули от немцев, а у меня не хватило дыхалки. Немцы меня догнали и прибили прикладом в затылок.

          У нас не было такой известности, как у футболистов, но нас признавали в шахтёрском коллективе. А теперь в нас нуждалась даже Российская Федерация.

          Дома время текло стремительно. Хотя я регулярно на работу теперь не ходил, скучать мне не приходилось. Я всё время внедрял что-нибудь новое.

          Мне снова пришли бумаги на выезд за рубеж. На сей раз в них не было написано, куда конкретно намечается поездка. В феврале 1959 г. я предстал перед комиссией горкома КПСС по выездным делам. Процедура прошла довольно быстро. Я ответил почти на все вопросы, застряв только на двух: каково моё образование и когда я напишу заявление о вступлении в кандидаты в члены партии. Я сказал:

          — В наступившем году отдам все силы, чтобы стать чемпионом мира. Но для этого мне нужно сначала выиграть Спартакиаду народов СССР, где должен выступить и коллектив штангистов шахты № 4-6. Затем я собираюсь поехать на чемпионат мира — если меня, конечно, туда возьмут. А то в прошлом году меня просто выкинули из сборной как немца.

          — М-да, — протянул кто-то из комиссии, — война с немцами давно кончилась, а партизаны всё ещё пускают под откос поезда. Кстати, среди ваших тренеров есть бывшие партизаны?

          Я ответил, что старший тренер сборной Н.И.Шатов партизанил под Москвой. Услышав о Подмосковье, все засмеялись.

          — Вас кто-то ввёл в заблуждение, — сказал один из членов комиссии. — Под Москвой действительно собирались создавать партизанские отряды, но прибыли войска с Дальнего Востока и отбросили немцев за Подольск. Так что поговорите с Шатовым или попросите его показать удостоверение партизана. Если он партизанил под Москвой, то у него было кривое ружьё, и он стрелял из-за угла.

          — Рудольф, года полтора назад я слышал, что ты учишься в десятом классе. Почему же ты не окончил школу? Что случилось? — спросил другой член комиссии.

          Я вкратце рассказал, что затеял тогда неудачный переезд в Армению, нарушивший мои жизненные планы. Заведующий идеологическим отделом заметил:

          — Ладно, мы уверены, что ты закончишь десятый класс. Если одолел мировые рекорды, то одолеешь и школу. Расскажи коротко: как вам, штангистам, помогают на производстве?

          — Хорошо помогают, даже отлично.

          — А ты знаешь, что немцы теперь реабилитированы и ограничения с них сняты?

          — Что значит «реабилитированы»? — ответил я вопросом на вопрос.

          Члены комиссии переглянулись, затем засмеялись.

          — Но ведь вас, немцев, сослали. А вот теперь вы свободны.

          — Значит, я могу уехать обратно к себе в деревню в Донбасс?

          Разговорчивый член комиссии, задавший вопрос, обратился к сидящему рядом заведующему отделом агитации и пропаганды:

          — Вы не ответите Рудольфу? Может он всё-таки ехать домой, если его реабилитировали?

          Откликнулся другой член комиссии, судя по всему — представитель КГБ. Ручки у него были изнеженные, будто цыплячьи. Он чуть скривился и сказал:

          — Думаю, что нет.

          — Что же это тогда за реабилитация, если я не совершал преступлений, но меня не пускают домой? — спросил я после паузы.

          Представитель КГБ вежливо обратился ко мне, правильно назвав мою фамилию — «Пфлюгфельдер», а не «Плюкфельдер», как было по ошибке записано в моём паспорте:

          — Вы ведь в центре города бываете? Выберите время и зайдите в наш народный суд, там мы спокойно побеседуем. Договорились?

          Я пожал плечами.

          Затем меня спросили, какова обстановка в сборной СССР, кто там верховодит. Я сказал, что не готов ответить на этот вопрос.

          Молодой на вид член комиссии напомнил:

          — Рудольф, ты ведь был комсомольцем. Я хорошо помню, как ты боролся на 5-й шахте. Мы, пацаны, тогда пробрались в клуб, чтобы посмотреть твой поединок. Ваш парторг Брюзгин не предлагал тебе вступить в партию?

          — Какой же из меня коммунист, если государство мне всё ещё не доверяет?

          — Ничего, Рудольф, время у тебя есть, да и ситуация в верхах меняется, — сказал председатель комиссии. — Короче говоря, мы тебя утверждаем и рекомендуем как честного труженика для поездки за рубеж. Вот характеристики из шахткома и из мехцеха, вот выписка из решения партбюро шахты. Видишь, сколько людей тебе доверяют! Так что не подкачай и знай: Киселёвск всегда тебя примет.

          Я распрощался и вышел на улицу. Глубоко вдохнул воздух, показавшийся мне особенно свежим после затхлой атмосферы, царившей на заседании. Мысли унесли меня далеко, и я не сразу заметил, что иду не к себе в Афонино, а в противоположную сторону.

          Судя по моим часам, наша тренировка уже завершалась. А у меня было намечено к выполнению шесть упражнений — это на два с половиной часа, а то и на три. Однако половина моих ребят ещё тренировалась. Сначала моя тренировка не клеилась, но потом я раскочегарился, и дело вроде бы пошло. Правда, приседания и швунг от груди с двумя приседаниями я выполнить так и не успел. Время было поздним, и мать с Валентиной уже наверняка волновались.

          На другой день мы всей семьёй навестили отца Валентины. Её мать несколько лет жила у сына Володи, дом которого находился под той же крышей, но имел отдельный вход. Тесть хорошо ко мне относился и при встрече расцвёл от радости.

          Живя до войны на Украине, он говорил в основном по-украински. Так, рассказывая что-нибудь поучительное и желая подчеркнуть высокомерие того или иного лица, тесть любил повторять: «А вiн панує».

          Как я уже написал в первой книге, семейная жизнь тестя и тёщи дала трещину ещё в первые годы, когда он оставил Райнгольдину Юлиусовну и умотал в Омск. Прошло много лет, и теперь в Афонино, казалось бы, можно было жить спокойно и дружно. Но жена время от времени ругала Самуила Адамовича за то, что тот допустил брак сына с русской девушкой Шурой Овчинниковой из Курска. Из-за неё тёще приходилось разговаривать по-русски. Тесть оправдывался: это случилось, мол, когда он с тифом лежал в больнице. Вернулся домой, а Шура уже перенесла свои вещи в их комнату. Пришлось в срочном порядке купить хатёнку-развалюшку, которую тесть быстро и ловко обустроил.

          Мы с женой считали своим долгом сблизить наших дочерей Ольгу и Лилю с дедушкой и с бабушкой. Тем более что второго деда, моего отца, дети были лишены.

          Тесть всегда держал в погребе настойку из сибирских ягод, угощал нас мёдом, давал пробовать медовуху, настоянную на травах. На вкус медовуха была не очень приятной, но желудок от неё не болел. Тесть уговаривал меня захватить бутылочку с собой на сборы: мол, сам не выпьешь, так друзей угостишь. Но эта его затея успехом не увенчалась.

          Насчёт угощения друзей или тренеров я имел представления, основанные на моём домашнем воспитании. У моей матери, да и у всех жителей нашего немецкого села Ново-Орловка существовали в этом отношении строгие правила, передававшиеся из поколения в поколение и вывезенные, видимо, ещё из Швабии, из района Штутгарта, откуда в большинстве своём происходили наши далёкие предки. Эти правила, на первый взгляд, были вроде бы странными и явно не подходившими к простой жизни наших русских соседей.

          Например, у нас не было принято ходить в гости в будние дни. А если кто-то всё же приходил в гости, то хозяйка не приглашала его сесть. Это значило: нечего рассиживаться, работать надо. По гостям ходили только в субботу или в воскресенье, причём гости, не считая очень близких людей, заранее оповещали хозяев о своём визите.

          Если в школе тебя угощали хлебом с маслом, конфетами или куском сахара и угощающий не был твоим близким другом, то ты не мог принять его угощения. Тем более никто не притрагивался без спроса к нашим школьным «тормозкам», принесённым из дома, лежали ли они в парте или где угодно. Брать чужое считалось высшим позором, принимать угощение из чужих рук — большим стыдом. Вот и я в детстве всегда отказывался от подобного угощения. За исключением, правда, Нового года — тогда детям разрешалось ходить по всей деревне, поздравляя односельчан с праздником и напрашиваясь на угощение.

          Другой пример. У меня был друг ближе некуда — Готлиб Лейпи. Выйдя гулять, я подходил к их дому и громко звал Готлиба, а если меня не слышали, то стучал в окно или в дверь. В дом меня никто не приглашал, зная, что я всё равно не зайду. То же самое было и в том случае, если Готлиб заходил за мной. Зимой мы обычно встречались в клубе или в большом сарае на колхозной конюшне.

          Или взять ситуацию, когда приходилось что-нибудь занимать — соль, инструмент и т.п. Помню, однажды летом мать хватилась вечером, что нет спичек, и послала меня в магазин к Фрицу Шоленбергу. Но магазин уже закрылся, и тогда я зашёл к бабушке Комник. Однако у них никого не было. К бабушке Пфлюгфельдер я зайти что-то не осмелился. Вернулся домой и объяснил матери, как обстоят дела.

          Казалось бы, она могла отправить меня к соседям — к Иоахимам или к Генцелям. Но мать предпочла подложить в огонь кизяков, чтобы печка тлела до утра. Она не могла допустить, чтобы соседи подумали: мол, Пфлюгфельдеры настолько неорганизованные, что за каждой мелочью бегут к ним.

          Мать объясняла мне это так: не нужно перекладывать свою безалаберность на людей и по мелочам ставить себя в зависимость от других. Если ты вдруг не сможешь ответить услугой за услугу, то люди могут попрекнуть тебя. Человек, поставивший себя в зависимость от того, кто оказал ему услугу, невольно становится его заложником. Пользоваться помощью чужих людей можно только в безвыходной ситуации, когда ты вправе считать, что идёшь на это по воле бога. Например, как описано в первой книге, во время войны я в Нарыме ходил побираться, зная, что если этого не сделать, то нас с матерью ожидает голодная смерть.

          Поскольку я придерживался этих принципов, меня на сборах иногда недолюбливали. Но ведь каждому свои обычаи не объяснишь. Позже я ещё вернусь к этой щекотливой теме — к проблеме независимости.

          Помню, когда мне было семь лет и мой отец временно работал председателем нашего сельсовета, нам привезли два мешка муки, не сообщив, откуда они и за что. Отец подождал два дня, а потом отвёз мешки в колхоз и сдал на склад, взяв расписку. А ведь муки у нас в то время не было, мать занимала её у бабушки Минны Комник.

          Говорят, человек — это звучит гордо. Так оно и должно быть: чувствовать, что ты никому ничего не должен, и не позволять подкупить себя.

          Например, ты пришёл на работу в нашем донбасском немецком колхозе и забыл захватить с собой курево. Тебя здесь знают, это с тобой в первый раз, и тебе пойдут навстречу, дав одну сигарету. Но если такой случай повторится, то сигарету тебе больше не предложат, а когда попросишь — не дадут. То же самое и с инструментом. Если, допустим, ты возьмёшь чужой топор, поскольку поленился наточить свой, то тебе не избежать критики со стороны товарищей по работе.

          У нас в деревне жили как в городе: друг о друге знали немногое, и никто этим не интересовался. Не потому, что люди игнорировали окружающих, а потому, что обсуждение жизни односельчан не вписывалось в рамки нашей бытовой культуры.

          Осенью 1941 г., едва переступив порог дома Лучанкиных в деревне Пьяново Титовского района (ныне Промышленновский район Кемеровской области), мы почувствовали, что вторгаемся в сферу новой для себя культуры несколько азиатского толка. А с кем поведёшься, от того, как говорится, и наберёшься. Правда, испытать на себе в полной мере воздействие новых русских соседей нам не довелось: ввиду грандиозных планов государства нас всё время гоняли с места на место.

          В конце концов этот кочевой образ жизни стал для немцев настолько привычным, что нас уже было впору принимать в цыганский табор. И от наших вековых обычаев и культуры остался пустой звук.

          Но это в целом. Что же касается меня, то я по мере возможности придерживался привитых мне с детства принципов: если кому-то что-нибудь даёшь, то этим унижаешь человека, а если у кого-то что-нибудь берёшь, то унижаешь и себя, и дающего.

          Даже между друзьями должна быть маленькая дистанция, чтобы отношения не плесневели, а проветривались свежим воздухом. Тогда дружба будет долгой и не приобретёт зависимого, унижающего кого-то одного характера.

          Меня вызвали на стадион, там случилось ЧП. Состоялся семинар для производственных коллективов, где инструктор Е.Беспалов поверхностно ознакомил участников с тем, как можно выработать выносливость, быстроту и силовые качества. На подставках была установлена штанга, и он показал, как приобрести силу с помощью приседаний: если приседать на 10 раз в подходе, то будут нарастать мышцы, а если нужно, чтобы они не росли, а становились сильными при прежнем объёме, то следует установить такой вес, чтобы можно было присесть в подходе только на 3 раза.

          И вот одна из участниц семинара, девушка по имени Наташа, похвалилась, что может присесть со своим весом на 5 раз. А весила она 60 кг. Беспалов установил этот вес, но прежде чем разрешить Наташе подойти к штанге, уточнил:

          — А ты когда-нибудь вообще приседала со штангой?

          — Да, в зале у Плюкфельдера я приседала с 80 кг.

          — Ну тогда давай.

          Наташа была хрупкой миниатюрной девушкой. Она подлезла под штангу, установленную на стойках, сняла её на спину, отошла на шаг назад, присела, и штанга придавила её.

          Девушка страшно закричала, Беспалов схватился за конец штанги, бедную Наташу развернуло, но она уже потеряла сознание. Инструктор с чьей-то помощью убрал штангу, а Наташа замертво лежала на полу на глазах участников семинара. Вызвали скорую, девушку увезли, и из больницы потребовали составить протокол о несчастном случае.

          Е.Беспалов был в недоумении: Наташа убеждала его, что приседала у меня с 80 кг, а тут на штангу поставили всего 60 кг — и такое несчастье. Я как свидетель подтвердил, что так оно и было. Директор стадиона П.Д.Колчев, составляя протокол, ворчал:

          — Не женское это дело... У девушки лопнул 4-й поясничный позвонок. Хорошо, что не разорвало главный позвоночный нерв.

          Судя по всему, Колчев имел в виду спинной мозг.

          Зимой Наташа после операции пришла к нам в зал, нашла диски, которые ставила на штангу, и оказалось, что они вместе с грифом весят не 80 кг, а всего лишь 50 кг. Наташа сказала мне:

          — Я знаю, вы хотели воодушевить меня, показать мне, что я сильная. И поэтому вместо 50 кг сказали про 80 кг. Хорошо, что я не стала инвалидом, а то вам пришлось бы за это отвечать.

          Я вынужден был проглотить эту горькую пилюлю. Я понял, что всякая лесть в нашем деле может выйти боком, и с тех пор приказал себе: ни в коем случае никого не обманывать, даже в форме шутки и лести или дешёвого расхваливания девушки. Вот во что это выливается.

          После расследования инцидента я ещё немного покрутился на стадионе и уже собрался уходить, но тут поступила почта. П.Д.Колчев сказал:

          — Погоди, может, пришли журналы «Тяжёлая атлетика» или «Теория и практика физкультуры и спорта». [На самом деле ежегодник «Тяжёлая атлетика» начал издаваться только в конце 1960-х годов, а правильное название журнала — «Теория и практика физической культуры».]

          Пакет, пришедший в мой адрес, действительно обнаружился. Н.И.Шатов прислал мне план на 1959 г., а также вызов на сборы в Подольск для соревнований на Приз Москвы. Итак, прошли мои так называемые зимние каникулы. В плане я значился как кандидат на поездку в Китай.

          «Ого!» — подумал я. И пошагал со стадиона к себе в Афонино ускоренным темпом.

          Конечно, я радовался как дитя. Господи, наконец-то меня услышали! Быть услышанным в то время не удавалось никому из ссыльных немцев. А меня включили в сборную для выезда за рубеж — феноменально, но факт.

          После тренировки я зашёл к брату Николаю и показал ему свои бумаги. Он всё просмотрел и сказал:

          — Дурацкое дело нехитрое. Как же они пустят тебя за границу? Мне вот не разрешают летать на самолёте. Где тут справедливость? —

          Ты ведь не рекордсмен мира по высшему пилотажу, — ответил я.

          — А как я могу быть рекордсменом, если меня не пускают в самолёт? Ты же не стал бы рекордсменом мира, если тебя не допускали бы до соревнований?

          — Конечно, нет. Но времена ведь меняются, Николай. Когда тебя отстранили от полётов, ещё был жив Сталин. А теперь у власти Хрущёв, и из тюрем и лагерей, как ты слышал, освобождают всех политических.

          Брат чуть загрустил и сказал:

          — Да, правители меняются, но национализм и националисты остаются. Ты им всё равно приходишься не ко двору. Хотя штанга, конечно, не борьба, и ты, видимо, был прав в 1950 г., когда говорил: «Бороться мне здесь не с кем, а поднимать штангу я буду один. Годы пройдут, придёт моё время, а я уже создам себе силовую базу». Так ведь?

          — Именно так, но это говорил не я, а мой учитель. Правда, он ошибся, предсказав, что больше трёх-четырёх лет нас, немцев, держать на спецучёте уже не будут. На самом деле вышло целых 6 лет.

          Я рассказал брату, что мне дали характеристики из парткома и из шахткома, а вчера утвердили на выездной комиссии в горкоме. Спросили, первый ли раз я женат, не был ли судим, не участвовал ли в драках или в чём-то подобном, почему вышел из комсомола и т.д.

          — Да что ты говоришь? — вскочил брат. — Знаешь, Рудольф, ты сильно высоко не взлетай — крылья на солнце обожжёшь. Помнишь, наш отец всё тащил в колхоз, последний хомут — и тот унёс? А чем всё кончилось? Отсидел 5 лет, а потом вообще расстреляли. Так что ты как знаешь, но я тебе советую: Lass die Finger zuruck.*

          Брат снова зашагал по комнате, лицо его стало сердитым.

          — Помню, в 1952 г. в лётной школе нам на аэродроме читал лекции полковник авиации, — стал рассказывать Николай. — А через неделю другой преподаватель, не стесняясь, сказал нам, что полковника арестовало МГБ и что он оказался шпионом. Борис Волынов из нашей группы спросил: «Кто же установил, что полковник авиации шпион? Так можно наговорить на каждого. Вон, например, сидит немец Николай Плюкфельдер...» А преподаватель оборвал его: «Но-но, Волынов, язык-то не распускай!» (Кстати, Б.Волынов через много лет стал лётчиком-космонавтом СССР.) Вот, Рудольф, каким людям хребты ломали. Тебя ведь уже один раз не взяли на чемпионат мира, а всё из-за чего? Вот то-то и оно. Я думал, ты после этого что-то поймёшь, но ты, видать, ничего не понял. Misch dich nicht unter die Kleie, sonst fressen dich die Saue.**

          — Тебе легко говорить, — ответил я. — Восемь лет упорного труда — и всё коту под хвост? Твоего полковника арестовали ещё при Сталине. А кого посадили за политику при Хрущёве, не считая Берии и его дружков?

          Брат начал остывать и перевёл разговор на другую тему.

          — Ты вот часто уезжаешь из дома, а не отразится ли это на твоей семье? Да и я не могу всё время заготавливать сено за тебя и за себя. Ты это понимаешь?

          _____________________________________

          * Не впутывайся в это дело.

          ** Не лезь в отруби, не то тебя съедят свиньи.

          _____________________________________

          — Да, Коля, но ведь мать выкармливает вам за это кабанчика, да и яйца вы берёте у нас.

          — Всё равно, Рудольф, когда тебя так долго не бывает, я сам по тебе скучаю — не с кем чем-нибудь поделиться.

          Из сарая пришла мать.

          — Ну, что вы тут обсуждаете?

          — Да вот он снова навострил лыжи в Москву, — показал на меня Николай. — И как вы его отпускаете?

          — А что я могу сделать? Вы же взрослые люди. Рудольф чего-то наконец достиг. Это ты, как квочка, всю зиму сидишь дома. Вон даже живот себе отрастил. Я-то что, но вот Валентину с детьми так надолго оставлять негоже.

          — А что говорит по этому поводу Валентина? — спросил у меня брат.

          — Она сказала: «Какая же жена не отпустит рекордсмена мира? Да меня по парткомам затаскают. Скажут: раньше его не отпускала комендатура, а теперь что: ты вместо неё?»

          — Тебе везёт, — недовольно произнёс Николай. — Меня Мария не отпустила бы.

          — А я думаю, отпустила бы, — возразил я. — Давай спросим у неё?

          Николай засмеялся, мы вышли, обогнули наш дом сзади и зашли к брату. Мария стояла у плиты.

          — Вот Рудольф опять уезжает на сборы, — сообщил брат. — А ты отпустила бы меня, как его отпускает Валентина?

          Мария засмеялась.

          — Что ты равняешь себя с Рудольфом? У него страсть к тому, чтобы поднимать штангу, а у тебя — к тому, чтобы волочиться за каждой юбкой. Мать говорит, что ты уже с седьмого класса думал только о девчонках. Если я тебя и отпустила бы, то тогда уж и сама завела бы себе кавалера.

          — Как видишь, Рудольф, Мария меня не отпускает, — хихикнул Николай.

          — Я не отпускаю? Ты сначала стань чемпионом, а там будет видно. Но тебе ведь лень, растрясёшь своё пузо...

          — Ну хорошо, — успокоился брат. — Кто-то ведь должен смотреть за домом и поить скотину. Давай, Рудольф, поужинаем и заодно отметим твой отъезд.

          Мы отправились к нам — мать уже давно приготовила ужин. Зашёл мой друг Иван Кошкин, рассказал о новостях на работе. А после ужина сделал мне массаж.

          Пришла со второй смены Валентина. Она обрадовалась, узнав о моей поездке в Москву, а затем в Китай. Валентине давно давали декретный отпуск в связи с новой беременностью, но она не пошла, боялась потерять место дежурной на главном вентиляторе: это лёгкая работа. Жена сказала, что лучше возьмёт подольше отпуск после родов, когда я вернусь с соревнований.

          Ужин у меня был лёгкий — мне ещё предстояла вечерняя тренировка.

          Перед отъездом я всегда удваивал свои нагрузки. Это тяжело, но необходимо — ведь у пассажира в вагоне фактически постельный режим. Там мои мышцы, затвердевшие от нагрузок, размягчались и расслаблялись. Всё было продумано: в пути мне следовало не только отлежаться и выспаться, но и где-нибудь на Урале сделать несколько пробежек по 50 метров с бешеной скоростью. Ибо требовалось ликвидировать застой в большом круге кровообращения. Кроме того, в своих поездках я обращал внимание на растяжение, на гибкость, а также упирался руками в стену вагона, задержав дыхание.

          Со стороны могло показаться, что я хочу перевернуть вагон. Когда, выходя из купе, я оборачивался, то видел, как мои соседи глядят мне вслед и крутят пальцами у виска: мол, гражданин свихнулся. Вопросов мне не задавали — дескать, зачем же сыпать соль на рану, здесь всё и так ясно.

          Через три дня я собрался в путь. В таких случаях моя мать, как правило, начинала искать, где у нас что-то не доделано. Вот и теперь она нашла, что кончается уголь, а шахта угля не везёт, хотя мы уже давно его выписали и уплатили за доставку.

          — Никуда не поедешь, пока не обеспечишь нас топливом, — сказала мать.

          Что делать — пришлось откопать прицеп к мотоциклу. Я сел на него и поехал к угольному складу. Хромой сторож на складе был мне знаком. Я дал ему расписку на полторы тонны угля и начал на тележке подкатывать уголь к мотоциклу. В прицеп входило около полутонны. Руки у меня крепкие, мотоцикл я вёл уверенно, и за несколько поездок наш уголь оказался перевезённым.

          Когда я проезжал мимо автобусной остановки, меня остановили друзья, с которыми я пять лет назад работал на взрывоопасном участке, насыщенном метаном. Когда мы спускались в шахту, то никто из нас не знал, вернёмся ли мы домой. Но страна нуждалась в коксующемся угле, и потому бросать золотую жилу было жалко. Заставить нас работать здесь руководство не имело права, меня уговорил Виктор Геттингер. И вот ребята из той нашей бригады смертников остановили меня на улице.

          — Ты что позоришь шахту, возишь уголь на мотоцикле?

          Я объяснил, что к чему.

          — Ещё раз увидим — получишь штраф от Гончарова, — съехидничали друзья.

          М.С.Гончаров, о котором я уже упоминал, работал когда-то заместителем начальника нашей шахты. Доставку мне угля должен был обеспечить его преемник.

          Ну вот и всё. Я наворочал угля, как будто его привёз автомобиль КГАЗ. Большие куски блестели нам на радость.

          — Сила есть — ума не надо, — кивнула мать. — Но кто же разобьёт мне эти глыбы?

          Она была права, и мне пришлось разбить кувалдой весь уголь.

          — Спасибо, сынок, — сказала мать. — В углярку я его поскидаю сама. Теперь мы в тепле, можешь брать Москву на рога.

          Пришёл Николай Малинин, нужно было помочь устроить его жену Валю.

          — Вы опоздали, — сказал ему начальник швейной артели Кривошеин. — Но я знаю Рудольфа, и если он черкнёт мне пару слов, то я возьму вашу жену.

          С Кривошеиным мы вместе отдыхали в санатории-профилактории на шахте № 5, я делился с ним своими планами.

          — Ну, если моя записочка поможет, буду только рад, — сказал я Малинину.

          Вечером я навестил Алексея Вахонина. Цель моей беседы с ним состояла в основном в том, чтобы воодушевить его. Он сам не знал, какие неизмеримые резервы таятся в его теле. При весе 54 кг — и такая сила! Я считал, что Алексей — это подарок нам от бога. Я хотел растолковать ему, что за счёт таланта он может резко изменить свою жизнь.

          — Нужно терпение, Лёша. И относись повнимательней к жене. Ты должен помнить, что у тебя двое детей.

          Вахонин слушал меня и радостно кивал. Сидящий рядом Иван Кошкин тоже поддакивал.

          Вахонин никогда ни на что не жаловался и ни о чём не просил. Его всё устраивало. Он превосходно ориентировался на местности, особенно в шахте. Бывало, увезут нас на электровозе на 5-й участок, хочется выйти из шахты пораньше, но сделать это не так просто. Если не знаешь дороги, то можно всю смену проплутать по штрекам и квершлагам и не вернуться на-гора. Алексей вроде бы человек простой, с логикой у него неважно, но он выводил нашу бригаду с первого раза.

          При этом я заметил, что он своей простотой даёт поводы унижать себя. Его жена Зинаида мыслила так же — мелко, хотя и нельзя утверждать, что примитивно. За ними нужно было ухаживать, как за ценным растением.

          Иван Кошкин отвечал за состояние Вахонина — на Спартакиаде народов СССР я планировал Алексею пятое-шестое, а то и третье место. Но дело было не в одной Спартакиаде. Мне хотелось проверить свои способности как тренера, убедиться в правильности своего подхода и педагогических принципов.

          И потом, Вахонин был способен не только к спорту, но и к трудовой деятельности. Каждая группа такелажников хотела, чтобы он трудился с ними: Вахонин работал за двоих. Он не мог или не хотел видеть, что перерабатывает и что напарники при этом бесстыдным образом эксплуатируют его. Дальше так продолжаться не могло. Чтобы над Вахониным больше не шутили, я вывел его из бригады и устроил в мехцех, на ремонт хвостовых.

          Все записи тренировок Вахонина я отдал Кошкину. Он следил за Алексеем как за родным сыном, хотя уже не жил с ним рядом — ему выделили квартиру у шахты № 5. По моим данным, через год Вахонин должен был войти в сборную СССР.

          Я сходил на стадион за командировочными, за железнодорожным билетом, а также за авансом на обратную дорогу и зашёл по пути в трест «Киселёвскуголь» к Г.А.Быстрову. Жаль, он оказался в Москве.

          Моя Валентина отяжелела. Нам хотелось, чтобы она родила сына. Старшая дочь Оля, узнав, что я уезжаю, всё время прижималась ко мне. «Скоро меня опять не будет, — думал я, — кто же отремонтирует детям сломанные игрушки?» Лилечке ещё не было пяти, она ещё не понимала, что я уезжаю, и держалась как обычно. Олечка спрашивала:

          — Папа, а что такое рекордсмен мира? Я спросила у мамы, а она сказала: «Папа объяснит тебе лучше меня».

          — А зачем тебе это нужно?

          — Наша учительница объявила классу: «Вот у Оли папа — рекордсмен мира, он поднимает гири». Я поправила: «Не гири, а штангу. А гирями он жонглирует каждое утро». «Хорошо, что Оля нам объяснила, — сказала учительница. — Ребята, герои войны у нас в классе были, а живых рекордсменов мы ещё не видели. Может, Оля приведёт к нам в школу своего папу?» Вот я и хочу узнать: когда ты к нам придёшь?

          — Я же завтра уезжаю, а сейчас просто не смогу. Вот когда вернусь из Китая, если меня, конечно, возьмут, то приду к вам в школу.

          Олечка захлопала от радости в ладоши, а затем спросила:

          — А дядя Ваня Кошкин тоже придёт?

          — Если захочет, то пусть сходит со мной.

          Оля что-то поморщилась.

          — Ты разве не хочешь, чтобы дядя Ваня пришёл к вам?

          — Нет. Знаешь, на днях у нас были мои подружки, а дядя Ваня пришёл и играл с нами. И девчонки в школе спросили, почему он так гундосит. Вот я и думаю: он начнёт говорить, и в классе его засмеют. Знаешь, папа, как мне стыдно, что я плохо говорю по-русски! В классе смеются: «Ты разговариваешь, как немцы в кино».

          Я обнял Олечку, поцеловал и сказал:

          — Но это же временно. Зато ты можешь говорить по-немецки, а они — нет. Ты с бабушкой продолжай разговаривать по-немецки. А в школе скажи, что Ленин тоже хорошо по-немецки говорил. Только если я пойду к вам в школу, то ты должна хорошо учиться.

          Тут я специально сделал паузу. Олечка смотрела на меня большими голубыми глазами.

          — Да я ведь и так хорошо учусь.

          — Вот и правильно, не сдавай своих позиций.

          — Не волнуйся, папа, я тебя не подведу. Ты только хорошо выступи там — в Москве и в Китае. А мы дома будем слушаться маму и бабушку.

          Ну что тут скажешь, разве такое общение не счастье для меня?

          Моя известность стала влиять на моих детей. Я ждал этого момента. Меня вроде и не было дома, но я становился инструментом советской пропаганды. Что-то перепадало от этого и нам с Валентиной, отражаясь на наших детях, хотя я никогда не рассказывал им о своих рекордах.

          Как тут следовало себя вести? Кричать «ура, я победил»? Нет, этого я делать не стал бы. Жизнь нас вела правильно — это, наверно, помогал бог. И мои успехи не должны были стать предметом нашего общения с Олечкой. Они не представляли собой тайну, но мне о них ничего говорить не следовало.

          Всё, приказал я себе, теперь — сон.

          Как ни были бы склонны люди к логическому мышлению, они всё равно хотят всё увидеть и пощупать. Так, коммунистические фантазии Маркса и Энгельса воспринимались грамотными людьми отстранённо: дескать, всё может быть, хотя мы и понимаем, что это наполовину утопия. Рядовые малограмотные люди, считавшие всякую философию пустозвонством, в марксистское учение просто не верили.

          А народ с белыми воротничками и с нежными ручками утверждал, что уничтожив на селе «кулаков», то есть главных тружеников, можно начинать строить коммунизм. Или, если чапаевской коннице не удастся проскакать по всему миру, то, на худой конец, социализм. А тем, кто этого не хочет, учёные адвокаты марксизма укажут, сколько кому следует сидеть на Севере, чтобы не мешать другим. И если кто-то и вернётся, то он окажется уже вполне воспитанным и испытавшим марксистскую философию на собственной шкуре. Он, вроде бы непослушный, тоже вынужден будет работать на светлое будущее, сам не сознавая и не подозревая, что он такой же строитель коммунизма.

          Но что станут значить слова, когда пойдут соревнования по поднятию тяжестей? Здесь всё очевидно — и тут не помогут ни словесные выверты, ни лебёдки, домкраты или магниты. Тут философам, колдунам и магам места нет. Стало быть, без конкретики тоже обойтись нельзя. И после войны пропаганда стала внедрять в сознание людей то, что можно было увидеть и измерить на весах. К этому народ относился с пониманием.

          Руководство сверху развивало за счёт профсоюзов любительский спорт. Он нашёл закрепление в Олимпийской хартии как здоровая потеха, где деньги ни в коем случае не должны стоять во главе всего. Любительский спорт мыслился как инструмент здоровья, как средство избавления людей от гиподинамии. Кремлёвские мыслители создавали массовую физкультуру и спорт, используя идеи петербуржца П.Ф.Лесгафта и ряда московских энтузиастов.

          Этим процессом, то есть популяризацией спорта, был захвачен и я. Меня, невыездного немца, не лишили права заниматься спортом.

          И вот теперь Госкомспорт СССР и старший тренер сборной Н.И.Шатов, на свою беду, не знали, как со мной поступить. Ну, выгнали они меня из команды в 1958 г. Думали, что я обижусь и брошу спорт. Но нет, я ничего не бросил и даже отказывался от стипендии из-за того, что терял в зарплате и не хотел становиться профессионалом.

          Установленная мне стипендия была меньше заработка на шахте на целых 30% — и это ещё без учёта выслуги лет. Я ждал, что скажет моя жена Валентина: принимаем ли мы это предложение Госкомспорта СССР или не принимаем?

          Валентина лежала и тяжко вздыхала. Я видел, что она находится в смятении: что ответить? Жена знала, что без общения с людьми я жить не смогу, иначе титанический труд всех этих лет просто уйдёт в песок.

          — Скажи, Рудольф, — тихо спросила Валентина, — а сколько платят за рекорды?

          — Не знаю, — также шёпотом ответил я. — Я слышал, что какие-то деньги дают, но это секретные суммы.

          — По секрету всему свету, — тихонько рассмеялась жена.

          Я ничего не мог ответить — поскольку действительно ничего не знал и денег ещё не получал. Я понял, почему переживает Валентина: моя стипендия оказалась меньше её зарплаты на шахте, а мы планировали построить себе новый дом и отказаться от подсобного хозяйства. Домом я бы мог заняться и раньше, но мать всё ждала, что нас отпустят домой в Донбасс. Валентина вздохнула и произнесла:

          — Как всё запутано! Мы, немцы, равноправны со всеми народами, но на родину уехать не можем. Теперь вот тебя затягивают в секретные дела. Всё как в тумане. Знаешь, Рудольф, деньги — это ещё не всё на свете. Ты, главное, побеждай. Но только не в ущерб своему здоровью. Мы одеты, обуты, дети у нас ещё маленькие. Хотя тут — слышишь? — уже стучится третий иждивенец. Вчера я видела Надю Савенцову, заведующую личным столом, она сказал: «Мы Рудольфа не увольняем, он останется у нас в штате на шахте. Но зарплата ему не положена». Я сказала, что всё это знаю. Если ты прекратишь выступать, то обрадуются только твои противники. Я посоветовалась с отцом, и он меня обнадёжил: «Если, допустим, заартачится Николай, то я вам помогу. Пусть Рудольф побеждает на помосте. К себе домой он поехать не может, а разъезжать по всему свету — пожалуйста. Вот умора! Расскажи трезвому человеку — ни за что не поймёт».

          Тогдашняя жизнь была полна подобных парадоксов. Верхи взялись за престиж социализма, за победу в гонке на мировой арене, а за хлебом у нас были очереди. Чтобы занять очередь, мать вставала в пять утра. Если же очередь занять, например, в восемь часов, то хлеба уже не достанется. Так что хочешь есть — не спи. Мы вроде вон какие сильные, в то числе и в спорте, но если поговоришь на эту тему с моей матерью, то она скажет такое, что рука не поднимется написать.

          Физкультуру и спорт довольно успешно внедряли в производственные коллективы, физкультура приобрела большой размах. Выделялись фонды для приобретения спорттоваров, причём дело порой доходило до смешного. К концу года нужно было израсходовать все деньги, которые планировались на эти цели по заявке шахткома. Но нужный инвентарь в продаже частенько отсутствовал. А если средства оставались, то инструктор физкультуры получал выговор и лишался премии по итогам года.

          Из Москвы пришла телеграмма на моё имя, где указывалось, куда я должен прибыть: Московская обл., г. Подольск, спортбаза ВЦСПС. Теперь всё стало ясно. Валентина хотела меня проводить, но слишком отяжелела. Поэтому меня проводили Иван Кошкин и Анатолий Тузов.

          В Новосибирске произошла пересадка, и через час я уже сидел в поезде Новосибирск — Москва. Спортивную одежду я не доставал, носил пижаму. Как обычно, выдавал себя за шахтёра и говорил, что еду на курорт в Сочи. Меня спрашивали: почему я бегаю и разминаюсь на больших остановках? Я отвечал, что это мне прописали врачи. Мол, у меня внезапно начали расти мускулы, и я должен их потревожить, растрясти.

          Конечно, каждая поездка расширяла мой кругозор. Порой за трое суток так разговоришься, что на вокзале еле расстаёшься. Попутчиками в основном были люди простые, они от всей души хотели поддерживать контакты.

          Вот и в этой поездке мы сблизились с шахтёром по имени Василий из Анжеро-Судженска. Его поезд на Кисловодск уходил позже, чем якобы мой на Сочи. Я и так и сяк пытался избавиться от Василия на Казанском вокзале, но он сказал:

          — Нет, я всё-таки посажу тебя на поезд. А сейчас пошли в ресторан, я угощаю. Я понял, что встретил настоящего шахтёра.

          Пришлось сказать ему, что я еду не в Сочи, а в Подольск, и для убедительности показать телеграмму из Спорткомитета.

          — Так ты сам Плюкфельдер? — изумился Василий. — Надо же! Мой брат тоже штангист, у него внутри чемодана, на крышке твои фотографии наклеены. Так пойдём обедать, Рудольф! Не можешь выпить — не пей, но московского борща с буряками давай похлебаем.

          Что оставалось делать? Я согласился. Только попросил подождать, пока позвоню из автомата в Госкомспорт СССР Н.И.Шатову, чтобы сообщить о своём прибытии. Мой попутчик расцвёл от радости. Мы сдали вещи и пальто в ресторанный гардероб. Официантка встретила нас так вежливо, будто ждала весь день. Высокие потолки ресторана напоминали хорошо знакомый мне вокзальный ресторан в Новосибирске. Мы пошарили взглядами по потолку, пытаясь разглядеть в нарисованных там картинах что-нибудь интересное.

          — Вот это да! — сказал Василий, потирая руки. — А ты у нас в Анжерке бывал, Рудольф?

          — Да, бывал и хорошо знаю вашего штангиста М.Газизуллина.

          Пока мы ждали наш борщ, собеседник так увлёкся расспросами, что стал меня раздражать. Я уже хотел оставить его и уйти, но потом прикинул: он звонарь приличный и примется рассказывать, какой наглец этот Плюкфельдер, — заказал себе обед, а рассчитываться пришлось ему, Василию. Нет, подумал я, нужно по-доброму избавить его от чрезмерной навязчивости. Я положил руку на руку Василия и мягко произнёс:

          — Ты, как видно, человек простой и хороший, у тебя всё от души. Но в разговоре ты перегибаешь палку, как бывает у журналистов, унижая этим и себя, и меня.

          Официантка принесла горячий красный борщ, и мы отогрели желудки. Василий утих — видно, сразу понял меня. Когда гардеробщик выставил мой чемодан, попутчик решил мне помочь, но я жестом остановил его.

          — Спасибо, но лакеев отменили ещё в 1917 году.

          Василий покрутил глазами в недоумении.

          — Неужели ты подумал, Рудольф, что я — чемпион по бегу и что ты, чемпион по штанге, меня с чемоданом не догонишь?

          Но на прощание Василий сказал:

          — Это правильно, что ты не всем доверяешь, Рудольф.

          Василий проводил меня до метро, и я отправился на Курский вокзал, расставшись с этим простым и искренним, но не в меру любознательным человеком. Что ж, ведь он, как и я, не проходил школу культурного поведения. Под стук колёс в электричке я размышлял о Василии, о том, что в России миллионы таких простых людей. А потом подумал: может, эта простота не всегда уместна? Недаром ведь говорят: простота хуже воровства.

          У нас в деревне тоже жили просто, но руководствовались строгими принципами: всё рассчитывай наперёд, на чужой каравай рта не разевай, не жди попутного ветра, готовь сани летом, а телегу зимой. Иными словами, мои земляки стремились подготовить себя к крайнему варианту развития событий.

          Люди, не желающие этого делать, напоминали мне мальчика из известного анекдота, который не хотел мыть шею, опасаясь, что ожидаемые гости не придут и тогда ему придётся весь день как дурачку сидеть с мытой шеей.

          С этих позиций коммунистический лозунг «Будь готов к труду и обороне» казался мне идеологизированным, но довольно справедливым. Действительно, человек, особенно мужчина, должен быть готов и трудиться, и обороняться. В частности, защищать собственные интересы.

          Мне несколько раз приходилось бывать на Подольском вокзале, и вверх, на его стены я уже не смотрел, заранее зная, что они покрыты слоем грязи. Примерно такую же грязь я видел и под ногами. Подольск, как я слышал, был «номерным» городом, выпускавшим такую продукцию, которая и не снилась США — нашему главному военно-политическому противнику. Как же здесь могли докатиться до такой грязи повсюду? «Стоп-стоп-стоп, — спохватился я, — в голову опять полезли дурные мысли».

          Ноги на привокзальной площади приходилось поднимать повыше — выбоин на асфальте было предостаточно. Я закричал:

          — Такси, такси, прошу на базу ВЦСПС!

          Остановившийся таксист спросил меня:

          — Ты что, сибиряк?

          — Откуда ты знаешь? — удивился я.

          — Да уж знаю. Только вот что: если приедем на базу и я за десять минут не найду пассажиров, то за обратный путь заплатишь ты. Понял, распинай твою душу?

          — Так ты тоже сибиряк? — спросил я, услышав знакомое выражение.

          — Нет, я там срок тянул, вкалывал в Томской области.

          На базе таксист загрузился пассажирами и взял с меня, как было положено по счётчику. Ну, сказал я себе, наконец-то я прибился туда, куда мне надо.

          У стола дежурной пришлось заполнять анкету. В неё всё было вроде бы ясно.

          — Но зачем здесь нужно указывать мою национальность? — поинтересовался я у дежурной — расфуфыренной дамы, от которой пахло, кажется, всеми духами, которые есть на свете.

          — А чего вам скрывать свою национальность? — ответила она хриплым голосом курильщицы. — Вы что, еврей?

          — Хуже, — сказал я, — немец проклятый.

          Дежурная, как раз втянувшая в себя большую порцию дыма, так рассмеялась, что принялась кашлять. Едва справившись с кашлем, она, похоже, начала задыхаться. Рядом стоял графин с водой, я налил ей стакан, но дежурная отодвинула его рукой.

          В этот момент подъехал автобус, из него выскочила целая орава высоченных парней, которые рванули к стойке, как к себе домой.

          Дежурная, откашлялась, встала во весь рост и сказала им:

          — Вы же видите — я занята.

          Она записала мои паспортные данные, а я в это время рассматривал прибывших баскетболистов. И вдруг опять услышал хриплый голос:

          — Слушай, Плюкфельдер, родственная душа, вот тебе направление, иди в столовую. Я разберусь с этими малышами и займусь тобой. А чемодан оставь вон там, возле собаки.

          Собака была красивая и удивительно лохматая, породы колли. В столовой я встретил А.И.Божко, здесь находились также А.Медведев, А.Курынов и другие мои знакомые. Уже подкрепившись на вокзале, я обедал вяло. Медведев ел тихо, задумчиво. Божко то и дело вылезал из-за стола и улаживал разные накладки в столовой.

          Медведев, сидевший за одним столом со мной, спросил, как Валентина и дети. Его участие показалось мне искренним.

          — Сибирь на месте, колёса копра на шахте крутятся, и народ живёт молитвами ЦК КПСС, — ответил я.

          — Молодец, — усмехнулся Медведев, — но когда мы соберёмся за столом вчетвером, оставь этот юмор в нашей комнате — я записал тебя к себе. Я буду часто уезжать, так что сможешь сопеть один. Тренироваться сегодня будешь?

          — Обязательно.

          — Тогда пойдём вместе, но пораньше — я вечером собираюсь в Москву, у меня дела в институте.

          Итак, началась моя жизнь чисто профессионального штангиста. Перестав работать на шахте, я ощущал пустоту и не знал, радоваться мне или плакать.

          На базе я записался в библиотеку. Мне уже перевалило за тридцать, умом я вроде бы созрел. Но на многие вопросы не находил ответа. Да и как можно было объяснить те «исторические» проделки над людьми, свидетелями которых я стал?

          И вообще, стоило ли в этом копаться? Это вроде того, как поймать кота за хвост, — что с этого толку? Кот орёт, и ещё хорошо, если не мается животом, — иначе руку потом не отмоешь.

          Милая библиотекарша готова была перерыть всю библиотеку, чтобы угодить читателю. По моему акценту она сразу же определила, что я не русский, и убедилась в этом, заглянув в моё спортивное удостоверение.

          — Что же вас интересует, Рудольф?

          Я и сам не знал, меня интересовало всё. Библиотекарша загадочно взглянула на меня и щёлкнула пальцами.

          — Для начала я вам дам вот эту книжку, она переведена с чешского и называется «Бомба для Гейдриха». Знаете, кто это такой?

          — Нет.

          — Вот и ладно, теперь узнаете. А дальше я приготовлю вам ещё несколько книжек такого же жанра.

          Когда я пришёл в комнату, А.Медведев грыз гранит науки в виде какой-то мудрёной брошюры, то и дело подчёркивая в ней важные места. Как я уже писал, в результатах у Алексея образовался застой. Тренера он не имел, и хотя с ним находился в контакте Роман Павлович Мороз, не было ни слышно, ни видно, чтобы кто-нибудь помог Медведеву выйти из застоя. Алексей сбросил целых 11 кг, и после его добровольной голодовки стало очевидно, сколько воли в этом человеке. Брюки висели на нём, как на портовом грузчике.

          — В них теперь столько простора, — шутил Алексей, — что там могут вить гнёзда воробьи.

          Лицом он помолодел, выглядел как свежеиспечённый жених. На тренировке А.Медведев вёл себя крайне спокойно. Тренировался в щадящем режиме, делал какие-то подтягивания и другие замысловатые упражнения.

          Поскольку я не тренировался уже четыре дня, штанга, казалось, не имела для меня веса. Тренировка прошла по плану, без особых выкрутасов.

          После ужина я погулял неподалёку от базы. Было видно, что зима сдаёт позиции, снег стал чернеть. Значит, скоро всё вокруг должно было расцвести.

          На базу понаехало много штангистов, далеко не все из которых были мне знакомы. Главную скрипку, как обычно, играли армейцы и динамовцы. Володя Пушкарёв, судя по всему, завершил свои выступления, он приехал в качестве тренера. Временами наезжал и другой мой старый знакомый — Юрий Дуганов. Когда я тренировался в первый день, Дуганов тёр руку об руку, будто намереваясь сказать что-то важное. Но вместо этого он начал смеяться и показывать руками, как я тяну штангу силой бицепсов. Это было его старое замечание. Видимо, Дуганов хотел побеседовать со мной, заметив, что в рывке я прогрессирую, но тут же передумал, отделавшись истеричным смехом в одиночку, характерным только для него.

          Приехал старший тренер сборной Николай Иванович Шатов. Вскоре я подписал у него ведомости на получение спортивной формы сборной СССР, и мы недолго поговорили. Шатов, человек чрезвычайно осторожный, сразу же предупредил меня:

          — Соревнования международные, сюда приедут иностранцы.

          — Столько же, как на Фестиваль молодёжи в 1957 году? — полюбопытствовал я.

          — Может, чуть меньше, но заявок из Европы много. Возможно, приедут и американцы.

          — Ну хорошо, а я здесь при чём?

          — Понимаешь, Рудольф, я знаю, что ты великий труженик, и мне будет жаль, если органы госбезопасности закроют тебе выезд. Тем более что после наших соревнований на Приз Москвы мы отправимся в Китай, а там обстановка оставляет желать лучшего. Я понимаю, что ты человек цельный и умышленно ничего такого не совершишь, но ведь люди иногда поступают неосторожно по наивности. Короче, я советую тебе держаться подальше от иностранцев.

          — Я куплю себе маску и буду ходить в ней, — засмеялся я.

          — Я и сам её купил бы, но мне надо руководить командой. Да ты не бери в голову, Рудольф, всё будет хорошо. Но поговорить об этом я должен с вами со всеми, не только с тобой.

          Планами моих тренировок никто не интересовался. В то время свои планы были у каждого атлета, все тренировались самостоятельно. Н.И.Шатов нам доверял, он говорил:

          — Я же не умнее вас, вы знаете себя лучше.

          Это лет через восемь наши тренеры А.Воробьёв и А.Медведев довели ситуацию до абсурда. Они влезли в тренировки со своими фантазиями и захотели превратить штангу в инструмент науки, а заодно и пополнить свои семейные бюджеты. Но об этом позже.

          А тогда тренировки штангистов проходили спокойно, без нервотрёпки — за исключением разве что моего напарника и друга А.Медведева, у которого намечались серьёзные проблемы.

          Приехал Аркадий Воробьёв и с ним наш врач Марк Борисович Казаков. Он, как и Воробьёв, был из Свердловска и работал там раньше главврачом областного физкультурного диспансера. Казаков не скрывал, что по национальности он еврей.

          — А почему же у вас русская фамилия? — спросил я.

          Он ответил так, что отбил у меня охоту приставать к кому-либо с вопросами о национальности или о фамилии:

          — Видимо, в моём роду были донские казаки.

          Поняв, что доктор съязвил, я прикусил язык и подумал: ну и осёл же я, разве можно ответить на такой вопрос?

          Зная, что у меня болит желудок, М.Б.Казаков при первой же встрече сказал:

          — Вот привёз тебе фестал, а также пластырь — на случай, если заболит спина.

          Ввиду предстоявших международных соревнований с нами начали проводить политзанятия. Приехал лектор по международному положению, выступил вполне откровенно. Он неожиданно сказал, что США созрели для строительства коммунизма: мол, они накопили такой капитал, что там вполне возможна реализация коммунистического лозунга: «От каждого — по способностям, каждому — по потребностям».

          Мы переглянулись, пытаясь понять, в какую аудиторию попали. Лектор не скупился на похвалы капитализму, хаял наши советские нерасторопность и безалаберность, сетовал на слабый контроль на производстве. Сказал, что по производительности труда мы отстаём от США более чем вдвое. Рассказывал лектор и об Израиле — о больших трудностях при создании нового еврейского государства, об израильских «колхозах» — кибуцах, о том, что в Израиль уехали многие евреи с Украины.

          Мы задали много вопросов. Н.И.Шатов суетился, показывая на часы: мол, пора тренироваться. А сам весь покраснел от того, что услышал от лектора. Шатов знал, что ещё лет семь назад этому лектору за восхваление капитализма было бы не миновать тюрьмы.

          Мы вышли в коридор, глядя друг на друга вытаращенными глазами. Я пришёл в комнату, сел на кровать, откинул голову, посмотрел в потолок и подумал: а доедет ли лектор обратно до Москвы или, может быть, его арестуют ещё по дороге?

          Полгода назад я познакомился в вагоне-ресторане с мужчиной интеллигентного вида, который нагло пил водку. Он пригласил меня сесть напротив и предложил поговорить. Как оказалось, мужчина работал в Минвнешторге у Н.С.Патоличева. Выпив сто граммов по настоянию собеседника, я услышал от него, что мы идём к советской демократии, что Аджубей, зять Хрущёва, распустил политзаключённых по домам. Но он тут же добавил:

          — Правда, распускать-то оказалось практически некого, почти все они полегли в вечной мерзлоте. Их загубили следователи. Бухарин наговорил на себя такого, что уши вянут. А Сталин сказал: «Что ж, поверим ему» и расстрелял своего соратника. Заключённых пытали до тех пор, пока следователь не выбивал из них всё, что было нужно, дабы затем они осваивали северные просторы страны. Зеки битком заполнили собой этот гигантский Бабий Яр, нарушив спячку белых медведей.

          Мой попутчик сильно опьянел, и официантка попросила меня отвести его на его место. Хорошо, что он не забыл номер своего вагона.

          И вот теперь я сидел на спортивной базе, глядел в потолок и размышлял. Люди умирали в боях за советскую власть. Трудились на Севере за здоровье Сталина. Немцы-трудармейцы в сорокаградусные морозы выстроили в Челябинске за годы войны металлургический завод. Люди вкалывали в шахтах при грубейших нарушениях техники безопасности. Они гибли, их втихую хоронили — это был настоящий подземный Холокост.

          И что же оказалось в итоге? Всё пошло псу под хвост. А сколько осталось сирот, сколько вдов! Что они могли рассказать своим внукам? Неужто эти внуки уже повзрослели и пробрались в Кремль, пригретые Хрущёвым?

          Но не спешит ли Хрущёв с раскрытием деяний профессиональных бандитов-следователей, прокуроров и т.д.? Они ведь теперь, как правило, не позволяют сажать себе за их «ложный диагноз», как это делал Сталин. Хрущёв оставил палачей на прежних постах и почему-то думал, что они будут ему благодарны. Тот мой собеседник в вагоне-ресторане сложил по этому поводу комбинацию из трёх пальцев и сказал:

          — Вот увидишь, они его скушают.

          Я стал собираться на вечернюю тренировку. Заварил крепкий чай, съел штук шесть грецких орехов с мёдом. Всё это я проделал медленно, по-прежнему пребывая в раздумьях.

          Я ожидал, что после прослушанной лекции кто-то, возможно, начнёт рассуждать у нас на тренировке вслух. Но ничего подобного не случилось. Наоборот, мы тренировались в мёртвой тишине, как на похоронах. Воистину — словно обухом по голове. Молчал и А.Воробьёв, который всегда самым первым отзывался на призывы КПСС. Его можно было понять: что он, глупее всех, чтобы высовываться?

          Позже я узнал, что нам нужно прослушать ещё одного лектора по международному положению. Действительно, приехал лектор из Подольска и выдал нам всё то, что мы на политзанятиях накануне вычитали из «Правды». Зато всем всё было ясно.

          Наш распорядок дня был прост: подъём, зарядка, завтрак, утренняя тренировка, обед, отдых, вечерняя тренировка, ужин. В свободный вечерний час я, как обычно, прогуливался. Однажды навстречу мне попалась женщина, которая меня регистрировала при заезде на спортбазу.

          — Добрый вечер, Рудольф! — проговорила она знакомым хриплым голосом, прихватывая поближе к себе собачий поводок.

          Заметив, что я стараюсь держаться от её собаки подальше, женщина сказала:

          — Не бойтесь, собака понимает, что меня защищать не нужно. Я все эти дни хотела вас увидеть. Дело в том, что я обрусевшая немка. Моя фамилия Киршнер. Не слыхали?

          — Вроде нет.

          — Я расскажу нашу историю. Пойдёмте в сторону бетонки. И помните: на базе никто не знает, что я немка. Мне много рассказывал о вас в столовой один тренер по классической борьбе. Он говорил, что был в Сибири и всячески вам помогал, когда вы были ещё невыездным. А теперь он побывал здесь проездом и увидел вас. Кстати, тренер просил передать вам привет. Так вот, в 1941 г. мою мать с тремя сыновьями в срочном порядке погрузили в «телячий» вагон и вывезли из Москвы в казахские степи. Нашего отца расстреляли ещё в 1937 г. Меня высылка не коснулась, поскольку я была замужем за русским. Но русских женщин, бывших замужем за немцами, наоборот, ссылали — если только они не разводились. Такие случаи имели место, хотя и редко. Мои мать и братья около года жили в Казахстане в кошаре, пока один из братьев не доказал в Алма-Ате, что он хороший боксёр. У него было такое же положение, как и у вас: он вырывался в Алма-Ату на соревнования, его там арестовывали и отправляли назад. Сейчас он уже не выступает, стал заслуженным тренером Казахской ССР по боксу.

          Слушая рассказ Лидии Августовны, я вспомнил, что кто-то рассказывал мне об этом сильном боксёре.

          А она продолжала:

          — А теперь расскажу о моей главной трагедии. У меня среднее образование, я была неплохой балериной, имела замечательного мужа. У меня есть дочь, завтра она сюда приедет. Но теперь я выслана из Москвы за 101-й километр. Когда-то знакомые устроили меня кассиром на московский стадион «Динамо». Всё шло хорошо, но при отчёте оказалось, что у меня в кассе лишние деньги. Я заявила об этом дирекции стадиона. Мне вроде бы в шутку сказали: «Ну, если лишние, то давай их сюда». Я так и поступила, а потом услышала, что пять человек из дирекции гужбанили на эти деньги в ресторане. Я предупредила главбуха, что здесь что-то нечисто. Позже я узнала, что бухгалтер сам входил в эту пятёрку. От продажи билетов на следующий футбольный матч у меня опять оказались лишние деньги. Я отнесла их главбуху, и он сказал: «Хорошо, положите деньги сюда». Это повторялось из раза в раз, и вдруг нагрянул ревизор. Меня, что называется, накрыли. Дирекция на эти деньги не только пила, но и делала ремонт. Во всяком случае так они утверждали на суде. Нас с бухгалтером посадили, я отсидела 4 года, он — 5 лет. Из тюрьмы я вернулась с «волчьим билетом». Мужа теперь нет, квартиры нет, никто меня знать не хочет. Еле нашла свою дочь — слава богу, хоть она отнеслась ко мне по-человечески. Вы спро́сите, как я оказалась здесь? Один из той пятёрки теперь имеет отношение к нашей базе, и он устроил меня сюда сторожем. Никакая я не регистраторша, просто меня иногда просят их подменить. Я живу одна, вся моя радость — это собака. Правда, иногда меня навещают дочь с мужем. Моя беда — я беспрерывно курю.

          Я хотел спросить Лидию Августовну, сколько ей платят, но она меня опередила.

          — Денег хватает только на хлеб. Поэтому я сажаю огород, выращиваю капусту и морковь. На курево даёт деньги дочь. Меня обещают устроить садоводом, и тогда я поправлю свои дела. Но знаете, Рудольф, жизнь прошла. Когда женщине 50 лет, она в любом случае должна жить одна. Мои подруги все теперь одиноки и счастливы.

          — А из каких мест ваши предки?

          — Помню, дедушка говорил, что они жили в Москве, в Немецкой слободе. Он водил меня по немецкому кладбищу и показывал могилы наших предков.

          Мы вернулись к спортзалу, и Лидия Августовна сказала:

          — Всё, здесь давайте расстанемся. Я дала себе зарок никогда не впускать в мою маленькую квартирку мужчин. Они сгубили мне жизнь, я их ненавижу.

          — Значит, вы решились прогуляться со мной в виде исключения?

          — Да. Я очень жалею, что не говорю по-немецки. Пошла с вами только потому, что знаю, как много вы пережили, Рудольф. Меня иногда навещает брат, он спрашивал о вас. Теперь я расскажу ему о нашей встрече, и он будет рад.

          Мы расстались на виду у спортсменов. Опустив голову, я в раздумье направился в наш четырёхэтажный корпус. Я задавал себе вопросы и сам же на них отвечал. У каждого человека своя судьба, она может и не зависеть от национальности. Сатана не имеет цели. Он действует без разбору, как атомный заряд на широком пространстве, присутствуя в самом воздухе. Богу угодно, чтобы все мы, люди, были разными. Это и есть орудие сатаны.

          После 30 лет я стал видеть то, чего раньше разглядеть не мог. Это происходило от желания совершенствоваться в силе, но, как часто бывает, ищешь одно и вдруг открываешь для себя нечто другое, прежде невидимое. Например, поначалу бессознательно фиксируешь поступки какого-то человека. Постепенно в сознании возникает модель его поведения, обнажаются мотивы поступков. И на первый взгляд кажется, что по сравнению с прошлым годом в нём, в этом человеке, ничего не изменилось. Но затем видишь: изменилось многое, да ещё как! Вроде бы все мы остались по-прежнему равными, но он уже стал считать себя выше других, шагая в ногу с общей программой. Зная, что сатана пользуется слухами и умеет читать, хочу лишить его удовольствия и не буду упоминать фамилий.

          Среди наших штангистов не было таких, которые не знали бы, что я нахожусь под колпаком. Поэтому от меня старались держаться подальше. Я делал вид, что этого не замечаю, порой бывая навязчивым.

          К примеру, идти с тренировки из спортзала до нашего корпуса вместе со мной ни у кого желания не возникало. Некоторые это так хорошо скрывали, что ничего не было заметно. Как говорится, и на том спасибо. Но тех, кто явно меня игнорировал, я специально поджидал на скамейке и присоединялся к ним при их выходе, придумывая какой-нибудь глупый вопрос. Ответ был всегда, разумеется, либо холоден, либо уклончив. Когда мы шли, то слышалось только шарканье наших ног по принципу: молчание — золото.

          Постепенно я привык к одиночеству. Мне было трудно здесь, на базе, где я оказался изолирован от рабочего класса и вообще от народа. Чтобы как-то занять себя, я увеличил тренировочные нагрузки.

          Мои нагрузки вызывали споры, и наши корифеи иногда пытались вмешаться. Но Н.И.Шатов им говорил:

          — Результаты у Плюкфельдера растут, и я вмешиваться не намерен.

          Тогда его упрекали в том, что мои перегрузки служат дурным примером для других. Шатов отвечал, что в своё время его тоже критиковали за чрезмерные нагрузки. На собрании он сказал по этому поводу:

          — Некоторые упрекают Плюкфельдера, что он перетренировывается. Хочу дать всем совет: скоро будут соревнования, а после них попробуйте потренироваться так, как Рудольф.

          — Да кто же это выдержит? — завопили из зала.

          — Ну, тогда, пожалуйста, не мешайте Плюкфельдеру идти своим путём. Со стороны врачей к нему претензий нет.

          После этого от меня отвязались.

          Вскоре наступил радостный для меня день: я получил письмо из дома. Олечка написала крупными буквами: «Папа, мы по тебе скучаем». Валентина сообщила, что беременность переносит хорошо и молится, чтобы родился мальчик по имени Рудольф.

          На пороге соревнований на Приз Москвы штангисты снизили нагрузки. Я сделал это по минимуму. Нас перевели в Москву и поселили в гостинице «Спорт» на стадионе в Лужниках. Накануне соревнований прошло собрание. Нам сообщили, сколько будет участвовать команд, а для стимула сказали: «Кто выиграет соревнования, тот поедет в Китай».

          Я выиграл эти соревнования без особого напряжения, не настраиваясь на завоевание первого места, а ориентируясь на свои возможности в данное время. Тогда много писали о психологическом настрое на соревнование. Воля к подъёму штанги не нуждается в комментариях, каждый штангист — волевой. Но есть моменты, когда за счёт психики нужно преодолеть собственный инстинкт самосохранения, что чревато последствиями, особенно травмами. В случае неудачи при подъёме штанги в организме, минуя наше сознание, откладывается скрытый страх.

          Представьте себе, что строгаете деревянный брусок. Всё вроде идёт гладко. И вдруг при последней протяжке вы откалываете кусок или рубанок слишком глубоко врезается в дерево. Всё оказывается испорчено. Так вот для того чтобы выработать правильные неосознанные движения, требуются годы. А испортить этот с трудом сформировавшийся автоматизм — пустяковое дело. Срыв во время состязания калечит наработанный навык. Но многие об этом не знают, а если и знают, то не обращают должного внимания.

          Потеря правильного движения и распределения сил может произойти и во время тренировок. Увидеть это — задача не из лёгких, редкий тренер одарён такой способностью. Данной темы я коснусь в дальнейшем, когда опишу, что взяли от меня мои ученики и чего взять не смогли. Не потому, что я не хотел им это дать, а потому, что им от природы не было дано это увидеть. Сие как слух у музыканта или талант художника.

          Когда я отработал все подходы и стал чемпионом, то, глядя со стороны, можно было заявить:

          — Ах, какой лентяй этот Плюкфельдер: ведь он явно мог бы порадовать нас и поднять больше.

          Но так всё выглядело только с точки зрения неспециалиста. А я на следующий день после соревнования обязательно проводил разгрузочную щадящую тренировку. Хотя мой организм был готов сражаться — правда, через день, — и результат тогда шёл на нарастание. Это подтвердила и практика международных соревнований — например, практика турнирных выступлений команды СССР в США: наши штангисты соревновались с командами американцев каждый день, но наши результаты от такой нагрузки не снижались, а, наоборот, увеличивались. Конечно, нельзя думать, что этому нет предела. Предел есть, но достигается он раньше всего у того, у кого нет запаса прочности.

          Войдя в сборную СССР, я заметил, что многие тренеры, да и ведущие атлеты держали первенство только из-за отсутствия или слабости конкуренции. Не велась пропаганда методики тренировки. Даже книгу Н.Лучкина, о которой я уже не раз упоминал, можно было купить только в Москве или в Ленинграде. Семинары тренеров посвящались не проблемам методики тренировки, а в основном организационным вопросам. А о тренировочном процессе говорилось чисто теоретически — об индивидуальности штангиста или о том, как на него влияют различные трудовые процессы. О сверхутомлении и о тренировочных стрессах люди не имели понятия. Старыми считались атлеты, перевалившие за тридцатилетний возраст. А мне шёл уже тридцать второй год, и на меня поэтому никто особых надежд не возлагал.

          Самым старшим из фаворитов в нашей команде был Аркадий Воробьёв. Природа настолько щедро одарила его физически, а его техника отличалась такой простотой, что мудрить или взвешивать что-либо он не испытывал нужды. В то время Воробьёву стукнуло уже 35 лет, за плечами у него имелся большой опыт, и потому всё, что я делал, он считал неправильным. Воробьёв выступал против больших нагрузок и утверждал, что атлет должен чаще выступать свежим, его мышцы должны быть лабильными.

          Воробьёв во многом заблуждался. Это и привело его к застою в результатах. Возраст не простил Воробьёву, что он не создал себе базы в 30-32 года. У него пошли травмы. Психологически он загонял себя на нужный результат, но закон земного тяготения обойти не мог.

          Как я уже отмечал, на штангу надевают диски, которые не подчиняются ЦК КПСС или миллионеру Бобу Гофману. Тренировочный процесс должен быть построен с учётом индивидуальности, на основе мудрого взвешивания своей возможности показать определённый результат, а не занять конкретное место. Хитрости можно позволить себе только при хорошем запасе прочности.

          В этих вопросах я не имел союзников. Молодые члены сборной, тренируясь вместе со мной, быстро уставали. Оно и понятно: они ведь не тренировались после работы на шахте. А на установочных сборах ни один тренер сборной не хотел переутомлять атлетов.

          Идей Воробьёва и Медведева никто не понимал. Да они и сами их не понимали. Воробьёв и Медведев смотрели в спину штангисту во время выступления, заранее зная: если оно окажется успешным, то это запишут в число их заслуг, а если нет, то виноватыми будут сам атлет и его домашний тренер, не понявшие теоретических премудростей.

          Многие атлеты не передавали свой опыт подрастающему поколению штангистов. Наоборот, титул использовался ими как объект сугубо частной собственности. Они не заводили себе учеников — хотя самим им когда-то помогли. Но они другим помогать не желали. Зато поступали в вузы, а после вуза им предоставлялись вакансии для продолжения учёбы — не по призванию, а как титулованным спортсменам.

          На вопрос журналиста Александра Скляренко, почему они не занимаются тренерской работой, вразумительного ответа ведущие атлеты дать не могли. Между тем разгадка была простой: всё дело в том, что результат работы тренера слишком хорошо виден, а способностей к тренерской работе у них не имелось.

          Ученик, получивший от тренера всё сполна, может затем вычеркнуть заботливого наставника из своей жизни. Поэтому намного выгоднее заучивать готовые рекомендации из книжки, добавляя к ним несколько слов, и затем выдавать всё за свои наработки. Ведущие атлеты это знали и бросались в объятия Госкомспорта СССР, а также становились профессиональными ходоками в ЦК КПСС.

          Я был ни умнее и ни глупее их, но меня, немца, занесло по национальному признаку в Сибирь, причём без права выезда оттуда. И я нашёл для себя отдушину, повёл за собой коллектив. Процесс познания и экспериментов побуждался во мне не патриотизмом, а стремлением получить знания.

          Придя в сборную, я встретил в ней тренеров, которые в таковых лишь числились. Они были когда-то хорошими спортсменами, успешно выступали во имя созидания светлого будущего. Все они исповедовали одни и те же принципы, основанные на лозунге: «Раз-два — взяли, а кто не взял, тому легче».

          На соревнования на Приз Москвы явился и мой номенклатурный тренер от ДСО «Труд» Иван Захарович Любавин. Помимо меня, у него, как я уже писал, числился ещё и А.Медведев. Любавин снова принялся окуривать нас папиросным дымом. Разминал он меня всегда почему-то левой рукой. Правая рука у него, как правило, была чем-нибудь занята — ею он держал полотенце или растирку. А левой Любавин меня щипал. Я люблю жёсткий массаж, но его щипки были мне приятны. На безрыбье и рак рыба, думал я.

          Я был недоволен Любавиным, но всех под себя не подгонишь. Хороший атлет должен уметь выступать при любых обстоятельствах. Нельзя выпускать пар перед стартом, нужно сохранить компрессию для выхода на помост. Когда возьмёшься за гриф, тогда и испускай про себя матюги, которые хорошо знают шахтёры. На Любавина их тратить не стоило.

          У старой школы было принято «заводить» атлета перед выходом на помост. Всё это фальшиво и преждевременно. Вспышка нервного взрыва должна воспламениться, когда атлет начинает тянуть штангу с помоста. Скрытая нервная сила должна найти выражение в привычном стиле, который будет сопровождаться лишь воображаемым артистическим гневом.

          На соревнованиях на Приз Москвы я поднял в сумме троеборья на 20 кг больше своего ближайшего соперника — 140+132,5+165=437,5 кг — и занял первое место. Я использовал, как и планировал, все девять подходов.

          Я всегда боялся опозориться на помосте. Человек мыслящий, который тренируется долгие годы и у которого с памятью и характером всё в норме, не имеет права ронять штангу. Он обязан построить свою соревновательную тактику таким образом, чтобы наверняка успешно выполнить хотя бы по два подхода в каждом упражнении.

          Принято рассуждать так: первый подход — для тренера, второй — для себя, а третий — для конкурента. Не все штангисты хотят соглашаться с такими правилами. Но жизнь диктует свои закономерности.

          С этой общепринятой схемой не был согласен А.Воробьёв. Он считал, что во главе всего находится психика. С этим, в свою очередь, не мог согласиться я: когда разрываешь или ущемляешь мышцу, она может зажить в течение недели, а вот если надорвёшь психику, то это чревато очень долгим восстановлением. Атлеты в среднем выступают 12-13 раз в год, и если каждый раз взвинчивать себя до предела, то вскоре выйдешь из строя.

          Я закончил соревнования шутя — не испытав ни малейшего сожаления или восторга. Со мной в гостинице поселился Виктор Лях, он выступил средне. Я был сильным троеборцем и постепенно завладел мировыми рекордами во всех упражнениях, а также в сумме. А у Виктора узким местом оставался рывок. Из-за этой слабости он не мог со мной конкурировать.

          Мне нравился характер Ляха. Он говорил о штанге лишь на тренировке, а едва только выходил из зала, как про штангу начисто забывал. Зато выглядел Виктор весьма импозантно. Его широкая рельефная грудь смотрелась замечательно. К тому же он умел покрасоваться. И это при всём при том, что Лях совершенно не тренировал, к примеру, жим лёжа, при котором накачиваются грудные мышцы. Ходил он ровно — для мужчины даже красиво.

          Виктора не интересовали ни философия, ни история. О Второй мировой войне он знал, но весьма туманно. Лях остался сиротой и воспитывался на Украине у тётки, они были выходцами из Бердичева. Больше всего Лях любил общаться с красивыми женщинами, рассказывать о хороших фильмах и очень уважал цирк.

          Нас перевели в гостиницу ЦСКА, находившуюся неподалёку от Московского цирка. Там же, в спортзале «Строитель», мы тренировались. Я вновь поселился с Ляхом. Гостиница предназначалась сугубо для военных. Питались мы в ресторане и в буфете.

          Целью наших нынешних сборов была подготовка к товарищеской встрече с китайскими спортсменами в Пекине и в Тайюане.

          Эту товарищескую встречу запланировали ещё в прошлом году. Но к описываемому моменту наши отношения с КНР сильно осложнились. Поговаривали, что поездка может сорваться, и Н.И.Шатов переживал по этому поводу.

          А Виктор Лях сильно волновался не из-за того, что в Китае нас могут спровоцировать, а из опасения, что провокаторы подложат бомбу в самолёт. Сам Виктор был лётчиком-истребителем, в чемодане у него лежала военная форма. Как военнослужащий он должен был постоянно сообщать о своём местопребывании.

          Иногда мы с ним посещали ресторан в Марьиной роще. Тогда Лях надевал свою лётную форму. В ней он смотрелся вообще красавцем, и у него не было отбоя от приглашений на танец. Чтобы оправдаться, почему он не может проводить девушку, Виктор ссылался на меня.

          — Вон сидит полковник, это мой шеф, — сообщал он, прижимаясь к уху девушки. — Я вожу большого человека из министерства обороны, и мы не можем отлучиться ни на минуту.

          Виктор наслаждался своей военной формой. Но однажды при выходе из ресторана мы наткнулись на военный патруль. Нас увели, хотя вскоре отпустили. После этого у Виктора пропала охота щеголять в лётной форме.

          Каждый день после завтрака у нас проводились политзанятия, где А.Воробьёв сообщал нам о том, что считал интересным. Говорил он, сильно заикаясь. Порой мне становилось его жалко. Но это было в начале. Затем то ли мы привыкли к Воробьёву, то ли у него прошло волнение, и он стал говорить ровно, даже красиво. Однако всё, что Воробьёв говорил, звучало как-то бескомпромиссно. Не то что у нашего доктора М.Б.Казакова, который часто вставлял в речь слова «возможно» или «как бы», предупреждая нас о простудах и т.п.

          На улицах Москвы было слякотно, и вообще город показался мне грязным и мрачным. Чтобы немного развлечься, я часто заходил по пути в уголок Дурова и смотрел на зверей. Тренировки у меня шли хорошо.

          Как-то раз на тренировку зашёл Роман Павлович Мороз и дал мне плёнку с кинограммой моего выступления, чтобы я её распечатал. Мы беседовали как обычно, но я почувствовал, что в отношении Мороза ко мне что-то изменилось — то ли он просто был не в настроении, то ли его кто-то напугал. Он заказал мне привезти из Китая фарфоровые игрушки — чем меньше по размеру, тем лучше. Я рассказал Морозу, что А.Воробьёв хочет учить немецкий язык, и Роман Павлович тут же перешёл на немецкий, который прекрасно знал.

          Я каждый день звонил на шахту, чтобы узнать о состоянии моей жены. Она должна была родить примерно в конце марта. И вот 23 марта пришла телеграмма, приглашавшая меня на главпочтамт по улице Кирова (ныне Мясницкая) для телефонного разговора.

          Звонил мой брат Николай. Он сказал, что вчера отвёз Валентину в роддом, и поздравил меня с рождением дочери весом 3 кг 200 г. У меня ёкнуло сердце. Господи, как я ждал сына! Николай говорил, а я будто его не слышал и думал: ну и бракодел же ты, Рудольф!

          — Ты что, умер? Почему не отвечаешь? — спросил брат.

          — Я всё слышу, Коля, — ответил я, — но как же так — третья дочь! Может, в роддоме что-нибудь перепутали?

          — Нет-нет, Рудольф, — засмеялся Николай. — Ты, видно, все свои силы отдал штанге, и на сына их уже не хватило. Валентина чувствует себя хорошо, лежит в новом роддоме на шахте № 5. Помнишь, его ещё долго строили?

          Я кричал в трубку, брат то и дело переспрашивал. Я поинтересовался, как дочь назвали. Для девочки имя должна была придумать Валентина. Мальчика я хотел назвать Робертом.

          — Кажется, назвали Лидой, — прокричал Николай.

          Что тут поделаешь? Лида так Лида. Такова божья воля.

          В зале переговорного пункта меня ждал Виктор Лях. По тону моего телефонного разговора он понял, что я чему-то не рад. Когда я вышел из телефонной будки, у меня от расстройства отказали ноги. Пришлось сесть на кольцевую скамейку посреди зала главпочтамта. Виктор ободряюще посмотрел мне в глаза.

          — Да что ты расстраиваешься, Рудольф? — хлопнул он меня по плечу. — Я слышал в Грузии, что чем крепче мужчина, тем чаще у него рождаются дочери. Грузины этим гордятся. Да и девочки у тебя — просто красавицы, я ведь видел их фотографии. Такие невесты нарасхват, у них будет столько женихов! Тем более, если отец — рекордсмен мира. А ты станешь ещё и чемпионом. Так что давай зайдём в ресторан «Берлин» и остограммимся: обмыть ребёнка всё равно ведь нужно.

          После слов Ляха мне вроде бы полегчало. Но в горле ещё стоял комок.

          — Давай, давай, пошли, — подтолкнул меня Виктор. — Возьмём такси и поедем в ресторан.

          Мне тоже хотелось отметить рождение дочки в ресторане «Берлин». Но у входа нас остановил швейцар.

          — Вы одеты не по форме. На вас, молодые люди, нет костюмов и галстуков.

          Виктор принялся что-то доказывать, но в этот момент мимо нас прошли люди, одетые как в кино.

          — Пойдём, — потянул я Виктора, — с нашим суконными рылами здесь делать нечего.

          Но отметить рождение ребёнка было необходимо. Прохожий указал нам на ресторанчик возле Кузнецкого моста. Здешний швейцар нас тоже остановил, и тогда Виктор стал рассказывать, что мы штангисты и что мы иногородние, а у меня родилась дочь.

          Я понял, что швейцар ждёт денег, подошёл сбоку и вдавил ему в руку 5 рублей. Едва только я коснулся пятёркой его ладони, как рука захлопнулась, чуть не прихватив мои пальцы. Швейцар тут же нашёл нам столик на двоих в левом углу, и мы с Виктором распили шампанское за здоровье Валентины и Лидочки.

          Время поджимало — в гостиницу следовало вернуться до 11 вечера. В открытую за нами не следили, но тех, кто приходил после 24 часов, могли не впустить или даже взять на карандаш. Но всё обошлось, двери гостиницы оказались ещё открытыми.

          Время текло незаметно. Меня вызвали в международный отдел Госкомспорта СССР и спросили, где похоронен мой отец.

          — Это знает только КГБ, — быстро ответил я.

          — А где похоронен ваш старший брат?

          — За этой информацией тоже надо обращаться в Комитет.

          — Спасибо за совет, — кивнула мне симпатичная женщина, — но они нам ничего не говорят.

          Затем она повторила вопросы, на которые я им уже отвечал, пояснив, что это перепроверка.

          Затем я зашёл в наш отдел тяжёлой атлетики. Там уже сидел А.Медведев. Он поздравил меня с включением в список на поездку в Китай. Насчёт дочери я ему похвалиться постеснялся, зная, что он назовёт меня бракоделом.

          Что ж, увидеть древнюю китайскую культуру — это казалось мне даже поинтересней, чем знакомство с Западом. Но я подумал: а если поездка была бы на Запад, то взял ли бы меня тогда Н.И.Шатов? На тренировке я спросил об этом у Медведева. Он покряхтел, прижал губу к носу, но не сказал ничего определённого.

          В отделе тяжёлой атлетики я ещё просмотрел список участников поездки в Китай. Из тренеров там значились москвичи Н.И.Шатов, А.И.Божко и И.З.Любавин, из штангистов были представлены: А.Хальфин (Львов) — 56 кг, М.Медведев (Ленинград) — 60 кг, В.Бушуев (Горький) — 67,5 кг, А.Курынов (Казань) и А.Фараджян (Москва) — 75 кг, Р.Плюкфельдер (Киселёвск) и В.Лях (Ростов-на-Дону) — 82,5 кг, А.Воробьёв (Свердловск) — 90 кг, А.Медведев (Москва) — свыше 90 кг. Такой я запомнил нашу команду. Быть может, кого-то и забыл.

          Мой друг Виктор Лях пришёл с тренировки, лёг на спину, стал смотреть в потолок и неожиданно сообщил мне:

          — Я разговаривал с Шатовым и сказал ему, что в Китай не поеду. Слишком далеко, и у меня есть предчувствие, что мы можем погибнуть. Вон во Внуково на днях шандарахнулся самолёт. Шатов не стал ни на чём настаивать и ответил: «Хорошо, я сегодня же сдам твой авиабилет».

          — Ты что, Виктор? — опешил я. — Почему ты не сказал мне об этом раньше? Ты ведь знаешь, что Китай — закрытая страна и мало кому удаётся её увидеть.

          — Нет-нет, не уговаривай меня, — отрезал Лях. — Да и из Ростова новости плохие. Я ведь получил квартиру, а её уже дважды обокрали, унесли одну мою лётную форму. Думаешь, почему я вожу форму с собой? Сердце болит, как подумаю, что могут натворить в моей квартире ростовские жулики. Если я уеду в Китай, то они вообще её взорвут. Нет, лучше буду тренироваться в Ростове. На базаре уже появилась зелень. Знаешь, как красиво у нас сейчас на улице Энгельса! Все ходят нарядные, всюду светло и тепло. Короче, я скучаю по Ростову.

          Я выразил сожаление по поводу решения Виктора и сказал, что он совершает большую ошибку. Виктор ответил:

          — В Китае всё равно не разрешать ходить, куда захочешь. А я обязательно накличу на себя беду. Вот приедешь оттуда и тогда обо всём мне расскажешь.

          Вечером В.Лях уехал домой.

          Собрались все члены нашей команды. Н.И.Шатов, до смешного вспотевший, весь пребывал в заботах. Он несколько раз пересчитал нас перед отъездом, но одного человека всё время не хватало. Мы сидели в автобусе и ждали нашего одиннадцатого. Наконец встал А.Медведев и насчитал-таки одиннадцать человек. Оказалось, что Шатов забыл посчитать самого себя.

          В Шереметьево нам выдали заграничные паспорта, мы миновали таможню. Всё шло спокойно, без нервотрёпки. Только Шатов переступал с ноги на ногу и заглядывал всем в глаза.

          Меня впервые занесло в такую даль. В Хабаровске у нас произошла пересадка. А.Воробьёв иногда рассказывал какую-нибудь смешную историю. Летели мы больше двенадцати часов. Интересно было лететь над пустыней Гоби. Мы хорошо видели пески и большие борозды в них. Будто здесь проходили каналы, а затем с неба насыпали песка, и всё занесло.

          Наконец мы приземлились в Пекине. Снега здесь не было, в прохладном воздухе уже чувствовалась весна. Наш автобусе всё время ехал с небольшой скоростью. Переводчик Чэнь Ци, симпатичный стройный парень (а может, и мужчина — все китайцы от 20 до 40 лет казались нам людьми одного возраста), объяснил, что в Китае проходит кампания жёсткой экономии, и Мао Цзэдун установил предел скорости: 60 км в час.

          По дороге любопытно было наблюдать, как копошатся на полях китайцы с белыми повязками на лице. Оказалось, что и по этому поводу издан приказ: в связи с гриппом все должны повязываться марлей. Все китайцы одевались почти одинаково. Их одежда напоминала нашу шахтёрскую спецовку.

          При въезде в Пекин мы увидели много разорённых домов. Переводчик заметил по этому поводу, что Китай строит новую жизнь, ломая всё устаревшее, и что сейчас идёт подготовка к празднованию первого юбилея существования КНР.

          — Мы уже десять лет живём без капиталистов. Советский Союз нам крепко помогал. Но вот теперь наши газеты написали, — потряс газетой Чэнь Ци, — что у вас много ревизионистов. Ничего, — добавил он с широкой улыбкой, — это временно. А наша дружба — это всё равно хорошо.

          В автобусе сидели наши знаменитости А.Воробьёв и А.Медведев, да и все остальные, кто в СССР за словом в карман не лез. Но здесь все они прикусили языки, и стало так тихо, будто автобус вёз вату. Оно и понятно: все делали вид, что хорошо воспитаны.

          Мы въехали на широкую главную улицу Пекина. Кругом укладывали и разравнивали асфальт. Шестеро китайцев тянули круглую железяку килограммов на семьдесят, утрамбовывая грунт. Затем сверху укладывались песок, щебень, и далее шла укатка асфальта. Тут же на улице работал парикмахер, люди стриглись и брились. Удивительно: рубашки и блузки все носили белоснежные, хотя верхняя одежда бывала и драной.

          В громадной гостинице «Пекин» нас разместили по два человека в номере. Меня почему-то поселили с Виктором Бушуевым. Он не возражал.

          Никаких восторгов по случаю нашего приезда мы не заметили, хотя музыка звучала на улице в полную мощь. В 11 часов дня я увидел из окна, что люди под музыку выполняют физические упражнения. Правда, дорожные рабочие физзарядку не делали.

          На обед нас позвали в большой ресторан. Вся наша делегация разместилась за одним столом. Еда была очень вкусной, и нам стало интересно: что она представляет собой? Но переводчик посоветовал нам не вникать в это дело: мол, китайская кухня очень специфичная.

          Нам принесли план проведения соревнований и осмотра достопримечательностей. Вечером мы посетили громадный театр, совершенно непохожий на театры в советских городах. Когда наша делегация вошла в зал, все зрители, как по команде, встали. Мы смотрели китайскую оперу. Не знаю, кто как, но я ничего не понял. Все роли, включая женские, судя по динамике движений, играли мужчины. На сцене было множество змей и драконов всех мастей.

          Вскоре состоялись соревнования в Пекине. Они носили тренировочный характер: основной состав китайской команды должен был встретиться с нами в Тайюане. Этот город находился в гористой местности, напоминавшей наш Урал.

          В Пекине мы обошли много музеев древностей. Чтобы их описать, нужен специалист. Потом мы гуляли по паркам, где было множество искусственных горок для детей.

          В одном парке под вечер мы увидели, что со сцены читают лекцию. Нам объяснили, что она посвящена перенаселённости Китая, который ожидала катастрофа, если не принять мер по сокращению рождаемости. Мы ничего не понимали и хотели пойти дальше, но переводчик нас остановил и сказал, что сейчас покажут, как можно много раз использовать презерватив.

          На сцене натянули проволоку и повесили на неё белые простыни. Человек за ними был виден зрителям только ниже пояса. Вышел голый мужчина и стал показывать, как нужно надевать, снимать и мыть презерватив, как хранить его в санитарном состоянии. Нам перевели, что при аккуратном обращении презерватив можно использовать до 10 раз, но не более. Затем показали, как проверить презерватив, надувая его и опуская в воду. Играла музыка, всё происходило очень слаженно и при полной тишине, безо всяких воплей и выкриков.

          Вообще, в Китае люди при большом скоплении ведут себя удивительно тихо. Попав впервые в местный театр, я сначала решил, что у меня что-то со слухом, и на всякий случай прочистил мизинцами уши. Но нет, в театре и в самом деле было тихо. Если китаец что-то хотел сказать соседу, то шептал ему в ухо. Я сравнивал это с Москвой и с Киселёвском, где зал гудел как пчелиный рой.

          Всё было интересно и необычно, будто мы попали на другую планету.

          В город Тайюань, находящийся к юго-западу от Пекина, мы приехали поездом под утро. Название города вызывает ассоциации с островом Тайвань, хотя от него Тайюань расположен очень далеко. По всему было видно, что здесь провинция. Когда смотришь из окна вагона, то создаётся впечатление, что Китай населён не так уж и густо. Степи, верблюды — всё похоже на Северный Казахстан.

          Нас разместили в гостинице, где раньше жили специалисты из СССР, строившие здесь металлургический завод. Теперь гостиница пустовала — контракт закончился, и строители уехали домой. Вечером мы опять посмотрели спектакль, всё прошло так же тихо-мирно. Шатову и Божко переводчик объяснял содержание, мы же, спортсмены, так ничего и не поняли. Затем мы поужинали в узком кругу, присутствовала в основном городская верхушка. Играла красивая музыка, девушки по местному обычаю приглашали нас, гостей, танцевать.

          К нашему стыду выяснилось, что танцуем мы плохо. Но отказываться было ни в коем случае нельзя. Моя молодость прошла, а я почти и не заметил, что не умею танцевать. Когда мы ходили на танцы с Валентиной, то танцевала она одна, а я держал её обувь или пальто, если нам нужно было вскоре уходить.

          Я никогда не подумал бы, что мне придётся танцевать, да ещё где — в Китае! Девушка-китаянка жестом показала, что она меня научит танцу. Тут я осмелел. Уж что-что, а передвигаться, да ещё под такую душевную музыку мне нравилось — тут и слон затанцевал бы. И я закружился от души. Мы станцевали ещё дважды, и девушка помахала пальчиком: мол, нехорошо обманывать, вы прекрасно танцуете, как перевёл мне Чэнь Ци. После этого мы уехали обратно в гостиницу.

          Соревнования должны были состояться на следующий день после обеда. Для контроля за нашим весом нам привезли весы. У меня оказалось лишних 0,5 кг, и до выступления мне пришлось ограничить себя в еде. Мы наигрались в бильярд, настроение было хорошее.

          Мне понравилось жить в одной комнате с Виктором Бушуевым. Его ничто вокруг не интересовало, он что-то бурчал себе под нос, напевал песенки, читал книжки. На темы культуры или «чей ты родом, откуда ты» мы с ним не беседовали. Но так оно было и лучше.

          Соревнования проходили по международным правилам. Использовав все девять подходов, я набрал приличную сумму — на уровне мирового рекорда. И.З.Любавин на этот раз неожиданно надел спортивный костюм.

          Во время толчка у меня почему-то стыли ноги. А.Медведеву предстояло выступать позднее, и потому он пока помогал мне. По моей просьбе Медведев начал растирать мне ноги своими мощными руками. Нет, всё равно было не то. Тогда я подошёл к горячей батарее и прижался к ней бёдрами. Чтобы ноги нагрелись посильнее, я попросил Медведева придавить меня к батарее руками или телом. Медведев держал меня долго. Наконец я закричал: «Брось, мне жжёт», но Медведев со словами «Терпи» прижимал мне ноги ещё некоторое время. Меня бросило в пот.

          Тут меня вызвали на помост, и я толкнул 175 кг — повторение мирового рекорда Т.Ломакина. А.Медведев стал ругать Любавина и меня за то, что мы не заявили на 0,5 кг больше, то есть новый мировой рекорд.

          175,5 кг я уже толкал в прошлом году на соревнованиях на Приз Москвы, но судьи вес не засчитали. Однако через год я неожиданно узнал, что тот рекордный вес, поднятый 25 августа 1958 г., мне всё-таки засчитан, хотя денег за рекорд я так и не получил.

          А на соревнованиях в Тайюане я больше всего порадовался не результату, а новому для меня явлению в разминке: прижёг ноги, и они потянули с удивительной силой. Медведев ругал нас с Любавиным, а я смеялся.

          — Ты что, чокнулся? — говорил мне Медведев. — Не помнишь, что мировой рекорд, поставленный за рубежом, стоит больше?

          — Да я с прошлого года ещё ни копейки не получил за рекорды.

          Медведев был поражён. Он нашёл Н.И.Шатова и принялся его упрекать. Тот застрочил:

          — Да-да-да, я знаю. Я всё объясню Рудольфу.

          Не помню, чем меня наградили на соревнованиях в Тайюане. Кажется, красивой вазой. Когда делаешь для себя открытия, то обо всём остальном забываешь. Материальная сторона спорта меня совершенно не интересовала — я считал, что мы и без того живём в Киселёвске неплохо. Главным был штангистский азарт, успех или, как впоследствии говаривал М.С.Горбачёв, «процесс пошёл».

          Позже я узнал, что Н.И.Шатов и А.И.Божко волновались в этой истории не о моём престиже мирового рекордсмена, а о том, чтобы отдел тяжёлой атлетики Госкомспорта СССР выполнил свои плановые обязательства.

          — Что сделаешь, проморгали, — разводил руками Шатов по поводу моего рекорда.

          Выступив на помосте в Тайюане, я стал помогать другим атлетам. От того, кто выводит штангиста на помост, зависит многое. Я, например, охотно доверялся А.Медведеву. Он помогал атлету сосредоточиться, хорошо растирал, как-то ловко разогревая мышцы своими большими руками. Говорил только то, что было необходимым, ни слова лишнего.

          Сам Медведев выступил так, как и планировал. То же самое проделал и Воробьёв. Хорошо показал себя А.Фараджян. Легко расправлялся с весами Саша Курынов, любимец нашей команды. Но мировых рекордов установлено не было.

          Выступления закончились, и мы с утра пораньше стали играть в бильярд. Прямо в гостинице находился магазин. Акоп Фараджян так ударил по шару, что тот закатился в магазин.

          Меня удивляло, что всё вокруг открыто. Мы разговорились с каким-то русским, который вскоре собирался уезжать из Китая. Собеседник сообщил нам, что у китайцев нет замков. Если человек что-нибудь украдёт и затем его поймают, то это обернётся для вора страданиями на всю жизнь.

          — Больше воровать никогда не захочется, — сказал русский работник.

          Мы позавтракали и отправились на автобусе в народную коммуну. Здесь жили 5000 человек, у них было 20 коров, около 100 свиней и птицеферма. Люди жили в длинных бараках, спали на тонких подстилках.

          В отдельном бараке стояли большие котлы, каждый примерно на 500 литров. Я насчитал их 10 штук. Возле каждого котла находилась гора глиняных чашек, аккуратно сложенных друг на друга. Мы спросили, где у коммунаров столовая. Переводчик Чэнь Ци сказал, что столовой здесь нет. Каждому накладывают кашу в чашку, и люди расходятся есть кто куда. При плохой погоде едят там же, где спят.

          В бараках мы почти не застали людей, все работали в полях. Рядом находился детский сад, все дети были краснощёкие. А.Воробьёв при мне решил проверить, не накрасили ли этих детей, тёр-тёр их щёки рукой, но на руке ничего не осталось.

          — Невероятно, — поразился Воробьёв, — какие здоровые красивые дети!

          Мы прошли примерно 200 метров и увидели дом престарелых. Здесь жили очень старые люди, среди них было много бывших революционеров. Некоторые знали несколько слов по-русски: «Сталин — хорошо, Хрущёв — плохо».

          Потом мы пошли в бывшие гоминдановские апартаменты, где раньше вроде бы жили богачи. Теперь, как сказал Чэнь Ци, здесь находился штаб по распределению продуктов, которому подчинялись все коммуны в этом районе. Его задача состояла в том, чтобы все были сыты, чтобы никто не умирал от голода.

          Затем мы осмотрели знаменитые в то время китайские доменные печи. Чэнь Ци перевёл нам висевший возле них лозунг: «Непременно обгоним Англию по выплавке стали, задушим гадину капитализма!» Миниатюрные китайские печи выпускали чугун прямо при нас. Но металл был недоброкачественным, его следовало переплавлять заново. Китайцы ещё не дошли до непрерывной выплавки стали, как в Америке, в Германии и в СССР. Но они были вполне уверены, что всех догонят и перегонят.

          — Всё, что вы видели, — сказали нам, — мы через пять лет уничтожим. Но сейчас нам нужен этот металл, да и надо занять людей работой. Гоминдановцы морили китайцев голодом, и мы вынуждены были строить социализм. А коммуны у нас тоже временно. Из-за того, что не хватает топлива и зерна, приходится варить в общих котлах на всех. Станем побогаче, и все эти котлы окажутся музейными экспонатами.

          Чэнь Ци, наш интеллигентный и воспитанный переводчик, добавил:

          — Я знаю, что вы критично относитесь к нам, к китайцам, и к политике Мао Цзэдуна. Вы считаете, что мы повторяем ваши ошибки первых лет советской власти. Но у китайцев есть такая же поговорка, как и у русских: «Не судите, да не судимы будете». Вон стоят два мешка зерна. Если мы раздадим его людям, то каждому нужны будут печь и котёл. Когда нам удастся обеспечить все печки углём или газом и собрать побольше зерна, то мы распустим коммуны.

          Но всем всё было ясно, в том числе и по поводу выплавки чугуна: каждому овощу — своё время.

          Вечером Н.И.Шатов собрал нас в гостинице и сказал, что завтра мы поедем в Пекин. Там нас ожидало посещение Великой Китайской стены и ещё нескольких музеев древностей. А через три дня мы окажемся дома.

          И вот мы опять начали разглядывать из окна поезда китайские пейзажи. Я заметил, что здесь очень мало леса. Нас вёз паровоз, он страшно пыхтел и коптил. Пришлось закрывать окна поплотнее.

          В пекинской гостинице Саша Курынов хватился, что оставил в поезде все свои подарки, которые нам преподносили, и кое-какие купленные им вещи. Они с Михаилом Медведевым поехали на вокзал, но вернулись ни с чем: наш поезд уже ушёл. За обедом Курынов сидел грустный, ему было особенно жаль какую-то китайскую финтифлюшку.

          Времени у нас теперь оказалось много, мы сидели за столом и подначивали друг друга. А.Воробьёв особенно рьяно подшучивал над А.Медведевым. По своей натуре Воробьёв был неспособен подшутить над человеком, не унижая его достоинства. Так что Медведева шутки Воробьёва раздражали вполне обоснованно. В команде это заметили и на юмор Воробьёва перестали реагировать.

          Оказалось, что китайцы воспринимают слово «медведь» примерно так же, как русские — слово «свинья». Не зная об этом, Воробьёв громко спросил в автобусе у переводчика, как по-китайски Медведев или медведь. «Ушу», — ответил Чэнь Ци. Воробьёв подхватил это слово и всё время его повторял. Затем к нам в автобус подсели китайцы, и он сказал им: мол, я — Воробьёв, а он, Медведев, — «ушу». Китайцы сжались и завопили. Чэнь Ци сказал Воробьёву:

          — Не оскорбляйте Медведева. Если я в России при всех назову вас свиньёй, то вы ведь обидитесь? Да и для окружающих это прозвучит нехорошо.

          — Ничего, у Лёши кожа толстая, он на слово «свинья» не обидится, — засмеялся Воробьёв.

          — Ваша фамилия у нас тоже не в почёте, — сообщил тогда Чэнь Ци. — Мы всех воробьёв уничтожаем, они — паразиты.

          Тогда Медведев, также не страдавший от излишней скромности, стал представлять китайцам Воробьёва как субъекта, которого надо уничтожить. Короче, Воробьёв получил по заслугам.

          Судьба в дальнейшем столкнула А.Воробьёва и А.Медведева, когда они оба занялись наукой.

          На Великой Китайской стене я сделал много снимков, они сейчас передо мной. Это уникальное сооружение было построено чуть ли не 2000 лет назад и простирается на тысячи километров.

          Есть ещё первая, самая старая стена, ей более 2500 лет. Факт тот, что мы побегали по Великой Китайской стене, и я рад, что захватил фотоаппарат и всё заснял.

          На обратном пути мы заехали посмотреть на гробницы китайских императоров династии Мин. Там шли раскопки, искали тайное захоронение золота. Чэнь Ци рассказывал нам о древней китайской культуре, показал долину, где в гробнице императора год назад нашли много золота.

          Мы увидели аллею животных, высеченных из камня. Слоны, ослы и львы стояли вдоль дороги. У меня сохранилась уникальная фотография, где вся наша команда, не считая Любавина и Божко, заснята верхом на слоне.

          Мы опять оказались в Пекине. Всюду звучали красивые мелодии, их мягкие звуки ласкали слух.

          Мы пообедали, а затем Чэнь Ци с гордостью сказал нам, что нас кормили деликатесным блюдом из змеи. На юге Китая, добавил он, очень распространены блюда из свежих обезьяньих мозгов. Я сидел рядом с нашим переводчиком и хорошо расслышал, какова процедура их приготовления.

          Оказывается, в больших ресторанах имеется специальный зал для любителей этого блюда. Под стол в овальную выемку сажают живую обезьяну, затем стол раздвигают. В столе есть специальный обруч, которым крепко-накрепко зажимают обезьянью голову. Обезьяна, разумеется, кричит. Приходит специалист, скальпирует ей череп, стамеской пробивает черепную кость вокруг головы и вскрывает черепную коробку.

          На стол накрывается белоснежная скатерть с вырезом, и теперь создаётся впечатление, что посреди стола стоит чашка с обезьяньими мозгами. Всё остальное скрыто. Когда обезьяна затихает, созывают гостей. Подают разные приправы, включая горчицу. Обычно за стол садятся 4 человека. Острые ножи и вилки легко вонзаются в обезьяньи мозги, и китайцы их смакуют.

          Всё это меня, конечно, покоробило, но Чэнь Ци сказал, что теперь покажет мне кое-что. Он быстро сходил за ключом, и мы спустились в прохладный подвал. Когда переводчик включил свет, я увидел у стены стеклянные колбы и в них скрученных змей — толстых, но не длинных. Чэнь Ци пояснил:

          — Это неядовитый вид, их специально выращивают. Таких вы и ели сегодня. Но об этом не надо особо распространяться. И пойдём скорее — у вас остались неизрасходованные деньги, вам нужно их отоварить. Может, змеями возьмёте? — засмеялся он.

          Я поднялся к себе в номер. К нам зашёл А.Медведев и сообщил, что тот, кто полетит до Москвы, должен сдать свой багаж, который прямо сейчас отвезут на аэродром. Я, как и мой сосед В.Бушуев, сложил вещи, и мы снесли свои чемоданы вниз. В тот момент я совсем забыл, что до Москвы не полечу и сойду с самолёта ещё в Красноярске.

          Собравшись внизу, мы убедились, что чемоданы у нас у всех полупустые: денег нам не давали, а мизерных суточных хватило только на китайские фарфоровые игрушки. Поэтому мы могли играть чемоданами, словно футбольными мячами: кто-то толкнул ногой мой чемодан, и он пролетел по полу метра два, потом я поддал ногой другой чемодан, который тоже оказался пустым. Вместе с нами смеялись администраторы и носильщики гостиницы.

          Но тут из лифта показалась спина Н.И.Шатова, который с трудом вытащил вслед за собой свой чемодан. К Шатову, как услужливый носильщик, подскочил Саша Курынов, схватил чемодан, едва оторвав его от пола, и подтащил к нам. Веселье на наших лицах сменилось удивлением.

          — Николай Иванович, вам что, китайцы штангу подарили? — спросил Курынов.

          Шатов вытер пот со лба, глаза его забегали. Он был по натуре человеком совестливым и когда делал что-то не то, по его виду это мог определить даже ребёнок. А.Воробьёв и А.Медведев выжидающе затихли. Воспользовавшись паузой, я сообщил Шатову, что мне, не летящему до Москвы, чемодан сдавать не нужно. Тут появился А.И.Божко, который тоже с трудом нёс свой чемодан. В.Бушуев толкнул меня в бок: смотри, мол, и этому подарили гири или гантели.

          Чемоданы погрузили. Божко сказал, что нам на аэродром отправляться ни к чему, они с Шатовым справятся и без нас. И наши командиры уехали.

          Вернулись они часа через два, уже ближе к обеду. Мы как по команде вынырнули из комнат: есть — не работать. У.Черчилль мудро заметил по этому поводу: «Секрет моего долголетия заключается в том, что я никогда не опаздывал к обеду». Впереди других шли Бушуев, Курынов и я. Нас тихо догнал Воробьёв и стал, словно школьник, подслушивать, о чём мы говорим.

          — Вы знаете, что наш переводчик Чэнь Ци дал Божко и Шатову на неизрасходованные деньги по две бутылки водки для каждого из нас? — произнёс Курынов. — А водка, между прочим, особая: рисовая.

          — Ах, вот почему чемоданы у них такие тяжёлые... — усмехнулся Бушуев.

          Воробьёв цапнул Курынова за пояс, будто желая его испугать, и спросил:

          — А вам водку разве не выдали?

          — Нет, — дружно ответили мы.

          — Э-э-это безобразие, — сказал Воробьёв. — Мы с А.Медведевым и Любавиным по бутылке получили. Я всё узна́ю, а вы пообедайте и никуда не расходитесь.

          После обеда в команде состоялось партийное собрание. Н.И.Шатов сослался на инструкцию Госкомспорта СССР о том, что спортсменам запрещено отовариваться спиртными напитками, а также принимать их в подарок. Свои действия Шатов мотивировал тем, что если мы напьёмся, то отвечать придётся ему.

          Но А.Воробьёв и А.Медведев были людьми цепкими. Не только на помосте — они и вне его могли сплести такую паутину, из которой не выберется ни одна муха. Их скрытые интересы в тот период совпадали: оба не сегодня-завтра должны были покинуть помост и хотели занять место Н.И.Шатова. И вот на партсобрании Воробьёв спросил Шатова:

          — Если вам известно, что спиртное принимать нельзя, то зачем же вы его взяли и выдали нам с А.Медведевым по бутылке, а долю остальных присвоили? Как вы теперь будете смотреть ребятам в глаза? Если об этом происшествии узнают в Спорткомитете, то вас снимут с работы. А ведь вы коммунист. Да ещё и партизан.

          По словам И.З.Любавина, он никогда не видел бедного Шатова в таком растерянном состоянии. Тот стал просить прощения, согласился созвать общее собрание и обещал выдать каждому из нас причитающуюся водку.

          — А как вы теперь отдадите её Плюкфельдеру, если он сходит в Красноярске? — поинтересовался А.Медведев.

          — Я свою бутылку не трогал и могу отдать её, — предложил Любавин.

          — Спасибо, Иван, — с облегчением вздохнул Шатов. — А остальным я всё выдам в Москве и объясню им правила Спорткомитета.

          — Нет, — возразил кто-то из разоблачителей, — мы сами соберёмся и всё объясним ребятам.

          Шатову и Божко пришлось согласиться.

          Когда мы прилетели в Красноярск, нас на аэродроме собрал капитан команды А.Воробьёв.

          — Во-о-от какое дело, ребята, — начал он. — Плюкфельдер с нами дальше не полетит, ему отсюда нужно в Новосибирск. Рудольф, тебе Любавин отдал бутылку рисовой водки? — спросил он, глядя мне в глаза.

          — Да.

          — Вот и хорошо. Я знаю, вы в Пекине хотели выпить и расслабиться. А Шатов скрыл от вас водку, чтобы вы не напились. Но в Шереметьево вам выдадут по две бутылки.

          — Ура! — закричал А.Курынов.

          Воробьёв сделал паузу — видимо, в надежде, что выскажется кто-нибудь ещё. Но все молчали как партизаны.

          — Так вот, — продолжил Воробьёв, снова глядя на меня в упор, — Рудольф сейчас уйдёт, да и нам в Москве будет некогда это обсуждать. Поэтому я предлагаю договориться, что мы прощаем этот случай Шатову и Божко. И ещё я предлагаю — дабы у нас не было разнобоя и сплетен — никогда и ни в каком виде не упоминать об инциденте с водкой. Даже своим близким ничего не говорите. А то ещё скажете за столом: мол, водка пиратская, мы еле её отбили...

          Я распрощался со всеми, долетел до Новосибирска, а там, как обычно, сел на поезд Новосибирск — Сталинск. Здесь ехал простой бесхитростный народ. Я поздно добрался до вокзала и достал билет только в общий вагон. Но мне было всё равно. Я нашёл себе место на третьей полке. Прошла ночь, и мы уже поехали по Кузбассу. Всё, что я увидел и услышал в китайской поездке, как бы прокручивалось в моей памяти.

          Слова в печку не засыплешь, дом ими не обогреешь. И чем сильнее я отрывался от производства, от тех людей, которые словами не играют, тем больше тревожился за себя: в верном ли направлении двигаюсь?

          Сейчас уже никто не говорил, что я прокажённый, как это сразу было после войны, но я знал: кое-кому по-прежнему выгодно на этом скрытно спекулировать. А знание, как известно, умножает скорбь. Проблема осталась, но как бы за тёмным стеклом — если не нужно, то её можно не видеть. Но при желании дверь можно и открыть.

          Я всё думал о Н.И.Шатове и А.Воробьёве. Они вроде бы уважали друг друга, а тут смотри, как Воробьёв, и не только он, унизил Шатова! Похоже, наши ребята специально раздули дело. Зачем им это понадобилось? Ведь было ясно, что Шатов действительно соблюдал инструкцию. Видимо, он понял, что получилось что-то не то. А Воробьёв теперь считал, что нам нужно коллективно всё утаить. Детский сад, да и только!

          Наконец я снова оказался дома. Как обрадовались Оля и Лиля, когда я подарил им китайские фарфоровые игрушки! В моё отсутствие в доме появился новый человек — Лида. Для Ольги и Лили это стало новой забавой. Жизнь в доме кипела. Тем, как я выступил, поинтересовалась только Валентина. Я встретил брата, а он сказал:

          — Явился, бездельник! Где же ты был?

          — В Китае.

          — Это интересно. И что ты нам привёз?

          — Да ничего не привёз, бездельникам денег не положено.

          — Ну и как ты выступил?

          — Нормально.

          Вот и весь разговор. Ничего не поделаешь: тяжёлая атлетика и вообще спорт брата не интересовали. Но хорошо было уже то, что в моё отсутствие в доме оставался мужчина.

          Я целый день наводил порядок в колодце, чистил до блеска сарай, а потом отправился на шахту. Мне было приятно — не прошло и двух минут, как вокруг меня уже собрались шахтёры. Вот их всё интересовало до мелочей.

          Затем я отправился на тренировку. Там у нас зашёл разговор об укреплении команды. Большую работу проделали в этом направлении Иван Кошкин, Николай Малинин и Анатолий Тузов. Тузов поднимал штангу не надрываясь, в основном для себя, но зато активно участвовал в жизни нашей команды: следил за Алексеем Вахониным, помогал ему и ребятам в обустройстве квартир.

          Команда без меня выезжала с показательными выступлениями на село. К нам на шахту оформили художником Василия Лунёва. Он выступал в весе 75 кг и являлся очень способным атлетом. А как художник был просто неповторим.

          Я заметил, что наши штангисты гордятся моими успехами. В будущем у меня случались успехи и побольше, но такого отношения со стороны людей, как в начале мая 1959 г. на шахте № 4-6, я не испытывал больше никогда. Дело заключалось, видимо, в том, что они работали в шахте вместе со мной, а наш зал штанги был открыт для посетителей. Некоторые штангисты возражали, что мы открываем двери перед началом киносеанса, но я считал это в порядке вещей, поскольку мы бесплатно пользовались помещением. Да и с точки зрения пропаганды спорта это было полезно.

          Но теперь я часто оказывался в отъезде и постепенно терял связь с рабочими. И это меня тревожило.

          При выходе из шахткома я столкнулся с Фёдором Фёдоровичем Дайнесом, нашим первым киселёвским соседом, о котором написано в предыдущей книге. Ростом он был всего 1,49 м.

          Фёдор всем говорил, что является моим учеником: когда мы несколько лет жили в тесной комнате рядом с Дайнесами, я научил его чинить сапоги и играть на гармошке. На тяжёлую атлетику он не пошёл — боялся, что от штанги его рост ещё уменьшится. В 1949-1950 гг., то есть в первые годы моих занятий штангой, я и сам не знал, возможно ли такое, а потому оставил Фёдора в покое. Но посоветовал ему найти себе вместо тренировок другое занятие. Фёдор нашёл его неподалёку, где плотники делали сруб дома. Он попросился поработать у них и научился плотницкому и столярному ремеслу.

          В шахте Фёдор работал дежурным слесарем на участке. Все были довольны его находчивостью, проворством, старательностью. Механизмы не выходили при нём из строя. Мы не виделись больше года, и он сказал:

          — Рудольф, я тебе должен кое-что показать.

          Я подождал, пока Фёдор помоется, и потом мы доехали с ним на автобусе до шахты № 5, а оттуда прошлись пешком до кирпичного завода. Федя подвёл меня к воротам — большим и массивным, как у зажиточного купца, и сказал:

          — Это мой дом.

          Во дворе, где сидела на цепи породистая кавказская овчарка, находился большой свинарник, а рядом с ним — коровник. Чуть дальше на участке стоял громадный дом. Я остолбенел. На вопрос, кто ему построил такой огромный дом, Фёдор ответил:

          — Если мне его кто-нибудь построил бы, то я тебя не позвал бы. Хочу, чтобы ты оценил мою работу. Штангиста из меня не получилось, и я вместо мировых рекордов, наперекор природе, как видишь, замолотил себе хозяйство.

          Я смотрел на всё на это, и мне было стыдно за себя. Сколько я тратил сил и проливал пота, а что в итоге? Ничего.

          Я поинтересовался, как у дома заделаны углы. Фёдор срубил его в замо́к. Я мог рубить и в замо́к, и в угол, и в лапу. Фёдор показал место в углу огорода, где учился рубить. На мой вопрос, кто ему помогал, Дайнес засмеялся.

          — Вот моя жена Маша, она проиграла мне пари. Мы с ней поспорили, что я построю дом один, без чьей-либо помощи. Приходили соседи, предлагали свои услуги, но я говорил: «Нет, я как Рудик — ему тоже никто не помогает поднимать штангу». Знаешь, как я радуюсь, когда читаю про тебя в газете «Кузбасс»? Вот, думаю, приедет Рудик, и я ему всё покажу.

          Я только теперь увидел, что передо мной — гигант. А я карлик — что я даю людям, своей семье?

          Мария знала, что я люблю жареную картошку с капустой и с огурцами. Мы сели за стол, Фёдор достал из серванта поллитру водки, налил по стакану мне и себе и попросил минутку подождать его. Вскоре Федя пришёл, держа в руке две щепки, и пояснил:

          — Знаешь, я подставил лестницу и из последнего круга сруба отколол топором по щепке тебе и мне. Мы положим их в стаканы и выпьем, чтобы дом стоял вечно и чтобы его не брал огонь. Я так делаю только со своими задушевными друзьями, мы с Марией уже выпили за это.

          Его жена принесла кувшин с огуречным рассолом. Я сказал:

          — Фёдор, я никогда не пил в один присест целый стакан. Как же я доберусь домой?

          — Хорошо, Рудик, поешь пока сала из сковородки, а щепки тем временем как следует настоятся. Это весенний смолистый сосняк, и водка будет горьковатой на вкус. У тебя какой вес? 83 кг? А у меня 50 кг. Вот увидишь: оба останемся как стёклышки. Водка-то казённая, изготовители её всегда разбавляют.

          Я поел картошки с салом, и мы встали, чтобы выпить за дом. Фёдору стол был по грудь. Он держал короткими пальцами гранёный стакан, а мне всё не верилось, что передо мной — чудо-человек.

          Мы выпили, закусили, и Фёдор стал рассказывать, сколько ему пришлось приложить хитрости, чтобы в одиночку одолеть такую стройку. Он использовал 20 специальных блоков, верёвки и разные другие приспособления.

          Мы беседовали часа три, а потом Фёдор сбегал к своему другу, у которого была «Победа», чтобы меня подвезти. Вернувшись, он сел рядом, обнял меня.

          — Ох, как я рад, что ты меня навестил! Знаешь, кто мой начальник участка? Леонов. Он рассказывал, что ты работал у него. Говорил и про Попкова, который тебя ударил, а потом об этом пожалел.

          — Что же ему остаётся делать? — сказал я. — Все прохвосты и мерзавцы потом сожалеют и извиняются.

          Я никогда не любил, чтобы меня подвозили к дому как барина, и после железнодорожного переезда двинулся пешком.

          С Фёдором мы распрощались с грустью. Я держал в ладонях его шершавую, но детскую по размерам руку и думал: никогда не поверил бы в такое, если не увидел бы своими глазами. Не знаю, что меня взволновало больше — зависть или чудо, сотворённое моим маленьким другом. Кстати, на шахте Дайнеса все звали Фёдор Фёдорович.

          Как оказалось, мы расстались с Фёдором почти на 30 лет. В 1986 г. киселёвские власти пригласили нас с женой на 50-летие города. В первую очередь мне хотелось встретиться с моими милыми, простыми и ничем не испорченными друзьями, которые поддерживали меня в трудные годы.

          Вскоре после приезда я навестил и Фёдора Фёдоровича. Он обрадовался, как дитя. Времени у меня было в обрез, и я сразу же расспросил его о домашних делах. За эти годы он построил своим детям три больших дома с сибирскими банями. Фёдор получал пенсию, но продолжать работать в шахте на прежнем месте. У него была новая машина «Жигули», на которой он на следующий день заехал за нами.

          В моих глазах Фёдор Дайнес — настоящий герой.

          У меня дома часто гостили друзья и знакомые. Большая дружба сложилась у нас со штангистами из Сталинска (ныне Новокузнецк). Главным связующим звеном между нами был Владимир Булах.

          Стать мастером спорта по тяжёлой атлетике в то время было почётно. Штанга стала распространяться на другие города Кемеровской области — Осинники, Междуреченск, Мыски. Правда, в Ленинске-Кузнецком и в Белово тяжёлая атлетика угасала. То же самое произошло после гибели тренера Ивана Жукова, о котором я упоминал, и в Гурьевске, где до этого дела шли успешно. Хорошие условия были и в новом городе Юрга, но мастерства от тамошних штангистов мы так и не дождались.

          У нас же в команде всё складывалось неплохо. Для подготовки к Спартакиаде народов СССР нам дали путёвки в профилакторий, штангистов освободили на неделю от работы — правда, с условием, что в случае аварии на шахте Иван Кошкин тотчас всех соберёт. На большее А.Т.Клышко пойти не мог.

          От больших нагрузок ребята стали заметно уставать. В профилактории мы принимали физиотерапию, аппликацию озокерита, прогревание УВЧ. У меня побаливала спина. Чуть позже я понял, что нужно строго следить за упражнениями и нельзя наслаивать нагрузки на одну и ту же мышцу.

          В Кемерово прошли областные отборочные соревнования к Спартакиаде. Команда штангистов нашей шахты № 4-6 победила с большим отрывом.

          Не успел я прижиться дома, как меня снова вызвали на сборы, на уже известную мне специализированную базу под Алуштой. Я отправился по знакомому маршруту: самолётом до Москвы, оттуда поездом до Симферополя, затем на такси.

          Шла подготовка к чемпионату мира 1959 г. На этот раз мне разрешили взять с собой Алексея Вахонина. На сборах появились новые атлеты — полутяжеловес Виталий Двигун из Сталинабада (ныне Душанбе) и Михаил Хомченко из Ровно — категория 75 кг.

          В 1959 г. я впервые встретился и с Робертом Шейерманом, военнослужащим из Свердловска. Роберт — красивый стройный атлет 1936 года рождения был, как и я, ссыльным немцем, и точно так же принудительно отмечался в спецкомендатуре. В Свердловске его морально поддерживал одноклубник А.Воробьёв.

          Шейерман всё понимал по-немецки, мог и говорить, но стеснялся своего немецко-поволжского диалекта. Хотя я тоже говорил не на литературном языке, а на швабском диалекте, Роберт просил меня при встречах говорить по-немецки.

          — Моя мать так и не научилась говорить по-русски, и я боюсь, что приеду и не смогу её понять, — сказал он.

          Шейерман, как и я, поднимал штангу стилем «ножницы». Он родился в Казахстане, куда его раскулаченные родители были сосланы ещё в 1930 г. Отца расстреляли в 1937 г., и где он похоронен — никто не знал. Обычная судьба немцев, и не только их. У нас в Афончина почти все мои сверстники выросли без отца, а ведь они были русскими.

          В Алуште снова собрались все те, кто недавно ездил в Китай. Никому из нас не пришло в голову спросить у другого, как ему показалась на вкус китайская водка. Сам я её не пробовал — отдал бутылку тестю, который помог мне построить сарай и гараж. Он назвал эту водку «спотыкач» и рассказал мне:

          — Ко мне пришёл сосед Мизгулин, мы с ним выпили по 150 г, и нас разморило. У Мизгулина отказали ноги, и он еле дошёл домой. На следующий день Мизгулин спросил меня, как называется эта водка. «Не знаю, там по-китайски написано», — ответил я. А он сообщил мне: «Это настоящий спотыкач. Я утром попил воды и опять опьянел».

          Итак, в Алуште мы по этому поводу держали язык за зубами. Сплетни насчёт водки могли быть для кого-то выгодны, но не для нас, ни на что не претендовавших.

          Тем не менее история с китайской водкой всплыла в сентябре 1959 г. в кабинете председателя Госкомспорта СССР Н.Н.Романова. В то время мы готовились к чемпионату мира на военизированной подмосковной базе возле Балашихи. Но об этом я напишу чуть позже.

          Мой земляк-сибиряк Трофим Ломакин куда-то исчез. На сборах говорили: он, мол, организовал артель «Золотоискатели Алтая» и случайно открыл источник, где был не золотоносный песок, а чистый спирт.

          Среди штангистов каждый второй — юморист, и на второй половине нашей тренировки, как правило, не смолкали анекдоты. Правда, Н.И.Шатов никогда их не рассказывал и улыбался очень редко. А после того, что случилось в Пекине, он и вовсе загрустил. Зато А.И.Божко никогда не унывал. Как-то раз мы с ним вместе брели с моря, и я спросил, где его любимец Т.Ломакин.

          — На даче редиску полет, — кратко ответил тренер.

          — А как же Спартакиада народов СССР? Ведь событие-то незаурядное.

          — Водка конкурентов не имеет, — столь же лаконично изрёк Божко.

          — Так вы его списали?

          — Почему «мы»? Это ты его списал. Может, с А.Воробьёвым Трофим ещё сразится, перейдя в вес 90 кг. А тебя Ломакин боится. И говорит: «Этот жилистый немец испортил мне настроение в Сталино, и победить его я не смогу». Когда ты в Ростове в прошлом году побил его мировой рекорд в троеборье и ещё два рекорда, Трофим сказал: «Что же вы наделали, Александр Иванович? Рудольф теперь обидится, что его не взяли на чемпионат мира».

          — Что-то верится с трудом.

          — Нет-нет, это точно. Трофим, конечно, пьяница, но насчёт справедливости у него ещё поучиться надо.

          Тут я подумал, что из нашей весовой категории после тех моих мировых рекордов сбежали уже многие. Теперь, значит, очередь дошла и до Ломакина. Что ж, как говорится, баба с возу — кобыле легче.

          Правда, я всегда соперничал с весом, а не с другими атлетами. А отбрасывать страх я был приучен ещё в шахте. Когда там работаешь, надо чётко знать, где в случае обвала или пожара искать запасной выход. Кроме того, нужно периодически освещать фонарём верхнюю кровлю — не отслоилась ли порода или уголь? Да и под ноги смотреть тоже надо. Так что волевая подготовка уже вошла в мою плоть и в кровь. Психологи говорят по этому поводу, что человек способен управлять собой.

          Впрочем, азы волевой закалки я получил ещё в девятилетнем возрасте, когда в 1936 г. в первый раз забирали моего отца. Мать тогда стояла на крыльце, Володя — справа от него, Николай — слева, я — посередине. Слёзы матери лились мне на голову.

          Мать рыдала, мы — нет. Мы ещё не сознавали, что надвигаются горе и беда, не знали, что такое голод и вши, не представляли, что может настать день, когда будет нечего положить в рот.

          Организму наплевать на то, откуда это взять. Вот в желудке и урчит — der Mage knorrt, как говорят на нашем диалекте. Затем начинается головокружение, и что человек ни делал бы, на ум всё время лезет еда. Может, подкачала волевая подготовка?

          Но что такое волевая подготовка? Об этом легко писать, учёный-психолог без труда это объяснит. И можно попытаться психологическим, волевым путём преодолеть трудную ситуацию — однако только в том случае, если это не будет чревато биологическим распадом. Можно, конечно, пойти и дальше — например, изо всех сил биться головой о каменную стену, но каковы окажутся последствия? Хорошо, что хоть на сей раз у нас на сборах не было пропагандистов по части волевой подготовки.

          Штанга покоряется тому, у кого есть сила, это понятно. Но откуда взять классическую силу? Придирчивые судьи то и дело заглядывают в правила соревнований — проявления силы не должны им противоречить. Только судьи решают, поднят вес или нет.

          Зритель в зале может увидеть, что штанга поднята, но вес не засчитан. Публика начинает топать ногами: в чём, собственно, дело? Оказывается, атлет задел бёдрами гриф, когда поднимал штангу. Судьи, сидящие спереди, строго за этим следят. Позже этот пункт из правил исключили, но тогда он ещё действовал.

          Старший тренер сборной Н.И.Шатов зорко следил за нами на тренировках. Правда, замечания он делал весьма деликатно, как бы извиняясь. Госкомспорт СССР считал наши сборы оздоровительными, поэтому особой требовательности со стороны тренеров здесь не было. И многие атлеты позволяли себе расслабиться.

          Поскольку я все эти годы тренировался с нарастанием нагрузок, да к тому же работал в шахте, то мой организм требовал совершенно иного. Море и солнце расслабляют атлета, но у меня была, если можно так выразиться, сибирская закалка. И я по тренировкам обнаружил, что мой организм отличается от организмов соперников. Фёдор Богдановский тоже заметил, что я наращиваю нагрузки.

          — Как, ты отрываешься от нашей системы тренировок? — спрашивал он меня.

          — Штангу поднимаю я сам, вы мне в этом не поможете.

          — Не знаю, не знаю, я подниму этот вопрос на собрании, — пообещал Фёдор.

          Но Богдановский, видимо, забыл об этом или просто понял, что лезет не в своё дело. А тут ещё Ф.Богдановский и А.Курынов опоздали к отбою. У Фёдора возникли свои проблемы, и вопрос о моём самоуправстве совсем выветрился из его памяти. А для меня заслушивать на собраниях про нарушителей спортивного режима всегда было самым отвратительным делом.

          Наши спортсмены усиленно питались, плавание в солёной воде способствовало их восстановлению и излечивало болячки — всё это так. Но был здесь и свой нюанс: до 60% атлетов, насколько я понимал и видел по их состоянию, вовсе не нуждались в особом отдыхе и в расслаблении с помощью морской воды. А.Медведев был со мной согласен, что штангисты устроили себе курорт. Они не задумывались над тем, что при этом иссякает то, что они наработали в прошлом. Сила и ловкость нелегко приобретаются, но быстро исчезают. Чтобы потерять силу, наработанную за год, достаточно всего полугода.

          Конечно, плановики в Госкомспорте СССР понятия не имели о специфике развития силы у штангистов. Я и сам только недавно додумался до этого, основываясь на данных, полученных от своих учеников, и на том, что испытал на себе. А начальство критиковать — это, как известно, что львицу целовать: страху много, а удовольствия никакого. Тем более что у нас имелась жёсткая конкуренция и Спартакиада уже стучалась в дверь.

          На сборах со мной никто, как правило, не контактировал. Вместе со мной соглашался жить один лишь А.Медведев. Но мне порой казалось, что и он просто не замечает моего существования. Я уже писал, что Медведев, как было видно, усердно работает над собой, много читает, совсем мало загорает, тренируется прилежно и вдумчиво.

          Мне нравился его подход к тренировкам. Но что касается наращивания силы, скорости и гибкости, а также достижения стабильных результатов, то к атлетам, чей вес превышает 110 кг, нужен совершенно особый подход. Позже выяснилось, что чем больше собственный вес у человека, тем медленнее протекает в его организме процесс восстановления. Поэтому атлеты-тяжеловесы быстрее устают, и кровообращение у них замедлено. Но в то время мои познания на этот счёт чётко ещё не закрепились.

          На тех сборах я уделял много внимания гибкости. Я добился такого низкого ухода в «ножницы», что разница в этом отношении с «разножкой» (то есть с низким седом) практически исчезла. Когда я показывал свой рывок в «разножку», то все удивлялись, почему я не перехожу на этот стиль. Чтобы остановить своих советчиков, я тут же демонстрировал свой глубокий уход в «ножницах». Эти позиции легко сравнить: атлет садится сначала одним, а потом другим стилями, и палкой замеряется расстояние от пола до его головы. Разница между глубинами подседов тут становится наглядной.

          Глубина седа — величина, заложенная в человеке природой, она почти не поддаётся увеличению. Уже поэтому для того, чтобы стать сильным мастером спорта, одного желания мало — нужны способности, даже талант. То же самое наблюдается и в сфере искусства, культуры. Потому и уместно вести речь о физической культуре.

          Талант должен вписаться в культуру, в реалии своей эпохи. Задумывались ли над этим наши тренеры? Мне кажется, им было невдомёк, что наши спортивные результаты имеют прямое отношение к природной культуре. Они были озабочены совсем другими делами.

          Каждую пятницу у нас проводились политзанятия. Специально назначенный дежурный готовил сообщение на какую-нибудь тему. В основном он зачитывал по газете «Известия» то, что происходило в верхах, и далее переходил к новостям спорта: кто кого положил на лопатки в борьбе, кто кого уколол в фехтовании, кто кому забил в футболе. Ватерполистов мы видели сами — они тоже проводили сборы на нашей базе. Потом несколько слов произносил капитан команды А.Воробьёв. Затем Н.И.Шатов высказывал замечания нарушителям вечернего отбоя. Вот таким было наше просвещение.

          А.Воробьёв чувствовал, что его скоро прижмёт молодёжь. Только он не знал, кто именно это сделает. Но вот А.И.Божко, напротив, как-то раз беседуя со мной, пожалел, что Водолаз не имеет конкурентов.

          — Какой такой «Водолаз»? — не понял я.

          — Да это Воробьёв, он по службе числится водолазом.

          Воспользовавшись добрым расположением духа Божко, я спросил его:

          — Почему вас, военных, освобождают от службы безо всякой бюрократии, а нас, членов обществ профсоюзов, — нет?

          — Ты мне, Рудольф, трудные вопросы не задавай, — только и ответил Божко.

          Опять мне это никто не объяснил.

          Я завершил свой тренировочный план и теперь намеревался в течение недели проводить щадящие тренировки. Энергозатраты я сбавлять не собирался, но хотел уделить больше внимания имитации соревновательных движений и упражнениям на гибкость.

          А.Вахонин вёл себя на сборах на редкость хорошо. Моей задачей было не допустить, чтобы он нашёл дружков, которые могли втянуть его в выпивку: тогда Алексея было бы трудно остановить. Пришлось потаскать его по горам, сходить с ним в местную библиотеку.

          Вахонин подобрал себе, насколько я мог оценить, хорошую и увлекательную книгу о подвигах Геракла. А я искал книгу на давно интересовавшую меня тему начала войны с Германией в 1941 г. Я долго шарил по полкам — нет, ничего подходящего не находилось. Библиотекарша, белокурая женщина с красивыми голубыми глазами, посмотрела на меня и вдруг сказала:

          — Что, Рудольф, ничего не можете подобрать?

          — Откуда вы меня знаете? — немного насторожился я.

          Оказалось, что муж этой женщины — тоже штангист. И к тому же мой конкурент, тренировавшийся на спортбазе вместе с нами. Он был родом из Уфы, но украинцы предложили ему переехать в Симферополь, и временно поселили у нас на базе. Весьма удивившись, я сказал:

          — Сергей в расцвете сил, а вы затеваете сделки с Украиной. Не помешает ли это ему в повышении спортивного мастерства? Он ведь намного моложе и мог бы постепенно вытеснить меня.

          — Вытеснить вас? — засмеялась библиотекарша. — Муж потренировался вместе с вами и чуть не умер. То, что вы подняли за тренировку, он поднимает за неделю.

          — Он считает, что надо сначала обогнать меня по нагрузкам или хотя бы догнать?

          — Нет-нет, мой Серёжа учится на третьем курсе мединститута и хочет заниматься наукой. Это уж всё-таки полегче, чем ваша штанга.

          — Но ведь Украина вас берёт в свой состав, предоставляет вам льготы, надеется на Сергея. Я знаю Раскина, это он вам помогает.

          — Вы знакомы с Раскиным? — женщина широко раскрыла глаза и прикрыла рот рукой. — А я тут разболталась с вами! Вы уж не выдавайте меня.

          — Вы ведь ещё не знаете, как пойдут дела у Сергея, — сказал я, изменив тон. — То, что меня нельзя победить — это неправильное представление, вы зря так настроены. Я уверен, что через год буду сражаться с Сергеем, вы только устраивайтесь поскорее. И никакой тайны вы мне не выдали.

          — Правда? — с облегчением выдохнула библиотекарша. — Так какую книгу вы ищете?

          — Меня интересует, почему немцы в 1941 г. так быстро оказались под Москвой. Я вообще интересуюсь военной историей.

          — Тогда пойдёмте за мной, военная история у нас вон в том углу, — сказала библиотекарша. — Вот тут пять книг на эту тему.

          Она вытащила снизу одну из этих книг, превосходящую по формату остальные.

          — Кажется, Рудольф, это то, что вам нужно.

          Библиотекарша открыла книгу, и я увидел заглавие, напечатанное большими буквами: «История Второй мировой войны».

          — Вот это да! — в восторге произнёс я.

          У меня даже мороз пробежал по коже: книгу генерала Курта Типпельскирха перевели с немецкого и издали тиражом всего 25000 экземпляров. Она была рассчитана не на массового читателя, а на специалистов, в частности — на преподавание в военных учебных заведениях.

          Я лишился дара речи. Протянул свою книжку спортсмена, чтобы произведение Типпельскирха записали на меня, а сам прижал его к себе, словно боялся уронить.

          На мой взгляд, К.Типпельскирх, служивший в Генеральном штабе вермахта, написал о Второй мировой войне правду, в ответ на что американцы, к которым он попал в плен, сохранили ему жизнь. Это моё впечатление не меняли и критические замечания советских военных историков. Напротив, в таких случаях книга приобретает в глазах нашего читателя ещё большую ценность.

          В ней рассказано о многом, чего мы тогда не знали. К примеру, о бездарности С.М.Будённого и о том, почему генерал А.А.Власов во второй раз за войну попал в окружение, в результате чего сдался в плен немцам. Гитлер якобы сказал по этому поводу следующее:

          — Если так поступил бы мой генерал, то мне это не понравилось бы.

          Поэтому немцы долго держали Власова в фактической изоляции, и только когда Гитлер почувствовал, что над Германией нависла катастрофа, то дал разрешение на создание Русской освободительной армии (РОА) во главе с Власовым.

          В те годы у нас было распространено мнение, что власовцы, встречаясь на фронте с советскими войсками, старались стрелять мимо цели и побыстрее сдаться в плен. Эту легенду опровергали сами бывшие власовцы, работавшие с нами на шахте. Ознакомившись с книгой К.Типпельскирха и вернувшись со сборов, я разговорился с одним из них, и он сказал:

          — Если встретишь хоть одного власовца, воевавшего против русских, то покажи мне его.

          — А что, ты плюнул бы ему в глаза? — немного опешил я.

          — Нет, Рудольф, таких просто не осталось. Тех из них, кто не погиб в бою, расстреливали после боя сами советские солдаты. Они власовцев в плен не брали. А американцы и англичане, наоборот, хорошо кормили и содержали нас в плену. Видишь — на мне шерстяная рубашка? Так она у меня ещё из английского плена. Но вот когда англичане с американцами стали выдавать нас советским властям, тут-то и началась паника. Многие прыгали прямо с поезда, чтобы покончить с собой. Двое моих знакомых бросились в реку. Нас целых два года допрашивали в наших фильтрационных лагерях. Я, простой колхозник, как видишь, уцелел. А куда девались те, с кем я сидел, — не знаю.

          — Так ты считаешь, что уцелел? — вырвалось у меня.

          — Ты прав, тень прошлого всё ещё ходит за нами по пятам. Хотя в международном плане у нас, говорят, самая миролюбивая держава.

          За оставшуюся неделю сборов я не успел дочитать книгу К.Типпельскирха. К тому же там мало рассказано о тех сюжетах, которые больше всего меня интересовали: о плане «Барбаросса», о первых месяцах войны на советско-германском фронте.

          Я пишу эти строки в 1999 г., и передо мной лежат три книги Виктора Суворова, попавшие мне в руки, увы, с большим запозданием: «Ледокол», «День М» и «Последняя республика». Эти книги проливают свет на многие вопросы, которые занимали меня 40 лет назад. Говорят, в этих книгах сквозит коммерция. Ну и что? Мяса без костей не бывает.

          Однажды в двухместном купе спального вагона поезда Москва — Новокузнецк со мной ехал человек, который когда-то был близок к семье И.В.Сталина. Василий Сталин даже находился в его подчинении, и мой попутчик рассказал мне о проделках своего подопечного столько, что о них можно было бы написать целую книгу. Но дело не в этом.

          Мне особенно запомнилось то, что мой попутчик говорил о другом драматичном периоде войны — о её последних месяцах. По его словам, Сталин в то время всё меньше доверял своим военным, особенно Г.К.Жукову. Тот якобы сказал в 1945 г.:

          — Потомки не простят нам, если мы, обладая такой мощью, не установим коммунизм во всей Европе.

          Жуков не знал, что американцы уже готовятся испытать свою атомную бомбу. А Сталину разведка в точности донесла, оружие какой разрушительной мощи имеется в распоряжении американцев. Сталину стоило сказать Жукову пару слов на сей счёт, и тот наверняка успокоился бы. Но Сталин молчал и думал, глядя на Жукова: «Дай тебе волю, так ты и меня проглотишь». Как говорил мой спутник, дело между ними дошло чуть ли не до пистолетов.

          На алуштинских сборах мы, штангисты, были, казалось бы, все равны. Но Аркадий Воробьёв всё время диктовал команде свою волю. Н.И.Шатова он загнал в угол ещё в Китае. Воробьёву никто не давал права так держать себя, диктатором он был просто от природы.

          Я заметил, что Воробьёв начал внимательно приглядываться ко мне. Правда, следует отдать ему должное: в 1959 г. он ещё никому не навязывал своих идей о том, как правильно тренироваться. Со мной Воробьёв вёл себя так, видимо, потому, что я приехал с периферии, но при этом стал обладателем всех мировых рекордов в своём весе безо всякого участия Москвы. Что тут подскажешь, если штанги рекордных весов тем не менее оказывались над моей головой?

          В то же время Н.И.Шатов исподтишка хвалил меня. Однажды мы оказались на тренировке вдвоём. Все уже мылись в душе, а у меня остались невыполненными ещё два упражнения.

          — Рудольф, пойдём, я тебя взвешу, — сказал вдруг Шатов.

          Что ж, пожалуйста. Я снял с себя одежду, и после всех нагрузок, от которых изрядно вспотел, мой вес оказался 82 кг: в запасе имелось всего 0,5 кг. Шатов явно о чём-то задумался.

          — Вы хотели что-то сказать, Николай Иванович? — спросил я.

          — Знаешь, у меня такое впечатление, что после Спартакиады народов СССР Воробьёв будет зализывать свои раны как минимум дней семьдесят. А до чемпионата мира в Варшаве тогда останется всего лишь сорок дней.

          — Значит, вы сейчас предлагаете мне выступить на Спартакиаде в категории 90 кг, то есть схлестнуться с Воробьёвым и с Двигуном? — догадался я.

          — Я же вижу, как ты сдерживаешь свой вес, — дипломатично ответил Шатов. — А нам уже надо готовиться к Олимпийским играм в Риме.

          — Хорошо, я подумаю.

          Да, Шатов смотрел далеко и в чём-то был прав. Жирового запаса у меня не имелось, я оставался худым, как легкоатлет-стайер. И я сказал себе: вот пройдёт Спартакиада народов СССР, а там посмотрим.

          В столовой Аркадий Воробьёв взял к себе за стол своего основного соперника Виталия Двигуна. У Воробьёва собственный вес превышал 93 кг, то есть натощак имелось лишних 3 кг. А Двигун на тренировках показывал чудеса. Как-то вечером мы с Двигуном прогуливались по алуштинской набережной, и Виталий рассказал, что Воробьёв отдаёт ему мясо из своей тарелки: мол, ешь, тебе нужна сила, чтобы бороться со мной. Двигун же возвращал Воробьёву мясо и со смехом говорил:

          — Аркадий Никитович, я впервые вижу такого великодушного человека, который вынимает изо рта свою порцию мясной вырезки и отдаёт её совсем чужому. Будь я вашим родственником, тогда это было бы ещё понятно.

          Воробьёв тогда снова положил в тарелку Двигуну кусок мяса.

          — Я наколол это мясо вилкой и откусил, — продолжил свой рассказ Виталий. — А сам посмотрел на Воробьёва: «Вам, Аркадий Никитович, хоть сейчас в священники идти, вы такой добрый! Не зря мы всё-таки выбрали вас капитаном команды». Воробьёв в ответ на это ничего не сказал. И мне подумалось: зачем я подкалываю заслуженного человека? Может, он просто заболел? Я решил загладить ситуацию и напомнил Воробьёву известную пословицу: «Завтрак съешь сам, обедом поделись с другом, а ужин отдай врагу». «Вы, Аркадий Никитович, — спрашиваю, — наверное, отдаёте мне мясо по случаю обеда?» Но Воробьёв внимательно на меня посмотрел и ответил: «Нет, считай, что сейчас ужин».

          Мы с Виталием рассмеялись. И он объяснил мне, что Воробьёв подкармливает его, чтобы Двигун ушёл в тяжёлую весовую категорию или чтобы у него поднялся собственный вес. Виталий обратился к Шатову:

          — Николай Иванович, вы Воробьёву мяса больше не давайте. Он или мне его отдаёт, или собакам выносит.

          Н.И.Шатов, воспринимавший всё серьёзно, ответил:

          — Я этого не знал. Нужно будет немедленно направить Воробьёва к нашему доктору Казакову. Плохой аппетит — это первый признак того, что имеются проблемы со здоровьем. Видимо, Аркадий переутомился.

          М.Б.Казаков принялся донимать Воробьёва, почему тот скрывает своё недомогание. Но в конечном счёте — то шуткой, то всерьёз — Воробьёв достиг своей цели: очень талантливый атлет Виталий Двигун на Спартакиаде народов СССР проиграл ему троеборье по собственному весу. Оба подняли в сумме по 455 кг, но Воробьёв оказался легче. Он знал, что этот фактор может сыграть важную роль, и неслучайно столь щедро подкармливал своего соперника.

          Сборы в Алуште подходили к концу. Я отправил домой несколько посылок с сушёной черешней.

          А.Медведев готовился поступать в аспирантуру: усердно учил немецкий, штудировал философию. Он объяснял мне разницу между идеалистическим и материалистическим мировоззрениями, но я её не уловил.

          Как говорится, не зная броду, не суйся в воду. Чтобы нащупать этот брод в водах философии, я через Р.П.Мороза набрал книг Канта, Фейербаха, Гегеля, Маркса и Энгельса. По знаменитому анализу Ф.Энгельса в «Анти-Дюринге» я ознакомился с элементами философии Евгения Дюринга, которая меня увлекла.

          Мне хотелось найти стержень познания, чтобы потом легче было разобраться в корнях интересовавших меня явлений. Со временем я убедился, что здесь много подводных рифов и айсбергов, и напоролся на них, как «Титаник». Но об этом позже.

          После сборов мы с А.Вахониным через Симферополь, Москву и Новосибирск поехали домой. Уже на следующий день по приезде Алексей вышел на работу. Иван Кошкин жаловался, что Зина, жена Вахонина, не давала им скучать и сразу же пропила все свои деньги. Хорошо, что в Алуште я отнял у Алексея выданную там зарплату и привёз её в Афонино. Когда я вручил эти деньги Кошкину, он взял из них ту сумму, которую Вахонины ему задолжали, а остальное отдал Зине. Кошкин нёс ответственность за Зину с Алексеем и учил их уму-разуму.

          Конечно, чтобы сделать Вахонина по-настоящему сильным, ему нужно было создать соответствующие условия. Счастье, что Алексей не отличался агрессивностью. Если он и ввязывался в драку, то по своей натуре ударить человека не мог. Да уже и боялся, что получится так, как в описанном мною случае с его соседом, которому Вахонин чуть не открутил руки.

          В первые дни после Алушты Алексей с Зиной наслаждались любовью, он был на тренировках весёлым и очень сильным. Правда, дней через десять его сила начала угасать.

          Я едва успел встретиться в шахткоме и в мехцехе со своими товарищами по работе, как мне пришёл вызов на сборы в Кисловодск, которые проводила Федерация тяжёлой атлетики РСФСР. Началась подготовка к лично-командному чемпионату страны, который собирались провести в рамках II Спартакиады народов СССР. Это грандиозное мероприятие было призвано продемонстрировать наши достижения в строительстве социализма и коммунизма.

          В те времена многие надеялись, что ещё будут жить при коммунизме. Советское радио, а также недавно возникшее телевидение день ото дня навязчиво расхваливали успехи коммунистического строительства. Моя мать, любившая пошутить, говаривала:

          — Жаль, что я старая и не воспользуюсь плодами коммунизма. Может, тогда мне пришлось бы меньше стоять в очередях. Ты вот, сынок, говорил, что мне нужно пойти на работу, чтобы заработать пенсию. А теперь по радио объявляют, что деньги скоро вообще не будут нужны. Так настанет всё-таки коммунизм или это снова болтовня и чушь собачья? И зачем ты опять натаскал столько книг? О чём они?

          — Эти книги рассказывают про то, как надо строить светлое будущее, — объяснил я.

          — Может, они объясняют, в каком часу мне лучше вставать, чтобы идти в очередь за хлебом?

          — Нет, они рассказывают о будущем. Вы ведь читаете Библию, где написано, что на том свете будет рай?

          — Сынок, ты играешь с огнём, — нахмурилась мать. — Бог дал тебе столько силы, а ты ставишь его в один ряд с сочинителями твоих книжек из Москвы... Зачем тебе столько книг, если ты всё никак не закончишь десять классов? Валя говорит, что ты по-прежнему пишешь по-русски с ошибками.

          — С ошибками, мама, пишут все. Правда, некоторые считают себя грамотными, но и они не могут написать всё правильно по сути. Например, как построить коммунизм с нами, c врождёнными эгоистами? Это не грамматику придумать, находясь при дворе царя, как сделал Я.Грот. Вот так и у нас в штанге. Многие хотят учить, как надо её поднимать, все читают теорию, но на соревнованиях побеждают только самые старательные.

          — Я понимаю, — сказала мать. — Те люди, что пишут о коммунизме, всё равно живут за счёт тружеников полей и шахт. Вот и стараются писать запутанно, чтобы не работать и тянуть время.

          Я сел за стол. Вслух я в этих случаях не молился. Просто клал на стол или на колени обе руки и тихо говорил: «Gott, helf mir».* Мать заметила, что я слишком модернизировал своё общение с богом, покачала головой и только сказала: «Das Moskau verdirbt dich».**

          После обеда я, как всегда, попил холодной воды. Это я пошёл в бабушку Минну, которая говорила: «Das muss man abspulen».***

          _____________________________________

          * Боже, помоги мне.

          ** Москва портит тебя.

          *** Это надо смыть.

          _____________________________________

          Тут мать подала мне записку: Вера Матвеевна, учительница из Олиной школы, просила меня прийти на встречу с учениками 7-х и 8-х классов. Она написала, что зайдёт к нам сегодня на тренировку и там обговорит со мной детали.

          Вечером у нас в зал набивалось много народа. Сюда могли приходить все, кого интересовал наш вид спорта. Николай Малинин был в зале за хозяина.

          Родители интересовались, как влияет штанга на рост юношей. Некоторые сразу же пытались выяснить, сколько будут платить их сыну за тренировки у нас. Других волновало, сможет ли сын-штангист поступить без экзаменов в институт. Спрашивали даже о том, не скажутся ли занятия сына тяжёлой атлетикой на потомстве. Один отец прямо сказал:

          — Я пришлю тебе своего балбеса, а ты сделай из него нормального человека.

          — Вообще-то, мы балбесов не принимаем, — пошутил я, — но пусть сын всё-таки зайдёт, посмотрим.

          Пришёл парень и сказал, что он от отца-балбеса. Я вспомнил наш разговор с отцом, и мы посмеялись. Когда сын разделся, у меня от радости ёкнуло сердце: вот это да! В Василии Кустове было всё, что нужно для штанги, и он сразу же поднял 90 кг.

          — Хорошо, — кивнул я, сдерживая восторг, — с тобой мы займёмся отдельно.

          — Знаете, я смогу прийти только через месяц, — извиняющимся тоном произнёс Василий. — У меня выходит замуж сестра, мне нужно помочь дома.

          — Ну что ж, хорошо. Я к этому моменту как раз вернусь с чемпионата мира.

          Мы ударили с Василием по рукам. Потом он всё время он не выходил у меня из головы. Я радостно прикидывал, как приеду домой и сразу же займусь этим перспективным «балбесом».

          Из Варшавы я вернулся 10 октября 1959 г. На нашем вокзале меня встретили с плакатами как чемпиона мира. Собрались две школы и цех с машзавода, всё шло хорошо. Но когда я в автобусе спросил у И.Кошкина, ходит ли Вася Кустов на тренировки, у Ивана почему-то перекосилось лицо, и он совсем загундосил. Наконец я понял, что Василий сел в тюрьму. Как, за что?

          Оказалось, что Кустов играл с ребятами в настольный теннис. Один хамоватый парень, проиграв партию, должен был отдать ракетку следующему по очереди, но сделать это не захотел. Василий стал объяснять ему: мол, так не пойдёт, ты не хами. Тот ударил Кустова ракеткой по лицу, а Василий вытащил нож и всадил его обидчику в сердце.

          — Он приходил на тренировку, — рассказал Кошкин, — и прямо в сапогах и в брюках толкнул 120 кг. Мы потеряли чемпиона мира или Олимпийских игр. Вчера я видел его отца, ему в своё время вручал орден Ленина лично К.Е.Ворошилов. Отец поехал в Москву. Он надеется, что Василию заменят расстрел на 25 лет тюрьмы.

          Потом отец Кустова сообщил нам, что сын отбывает срок в Калининграде, бывшем Кёнигсберге, в одиночной камере, где после войны при Сталине сидел польский коммунистический лидер Владислав Гомулка.

          Отец Василия стал нашим частым гостем. Он смотрел на крепких ребят-штангистов, подходил к нашему Геннадию Ащеулову, щупал его мозоли на руке и говорил:

          — Знаешь, как дотронусь до тебя, так мне всё кажется, что ты — это мой Василий. Как жаль, что Рудольф уехал тогда на первенство мира! Может, при нём всё это с Василием не случилось бы.

          Да, вот что значит иметь благородную цель. Цель — это не только дорога, это и зацепка в жизни. Жизнь качает, штурмует, а человек держится за борт и его не бросает как щепку. Как я уже не раз писал, спорт — это предохранитель, через который периодически выпускается пар. То есть спорт спасает тех, у кого перекипает внутри.

          Но вернусь к учительнице Вере Матвеевне. Красавица, кровь с молоком, она давно созрела для замужества. Вера Матвеевна пришла к нам в зал, увидела наших штангистов и, по-моему, забыла о цели своего визита. Один из них, передовик производства Анатолий Тузов, отличался тем, что умел тратить свои силы в забое. Теперь он приходил к нам просто посмотреть, как напрягаются и в момент поднимают бунт мышцы. Вера Матвеевна знала Анатолия и села рядом с ним. Пока я давал установку своим подопечным, она терпеливо ждала.

          Я подошёл к ней, и Вера Матвеевна, человек воспитанный, стала беседовать со мной стоя. Я сказал, что получил её записку, но послезавтра нам с А.Вахониным нужно отправляться на сборы в Кисловодск.

          — К нам можно прийти и завтра, — сказала Вера Матвеевна, — а то я в школе уже обо всём объявила.

          — А мне можно прийти вместе с Рудольфом? — пошутил А.Тузов.

          — Только когда станешь рекордсменом мира, Анатолий. Рекордсменов наши дети ещё не видели, а забойщиков они и без того знают хорошо. Я в своём классе недавно провела анкету об отцах учеников, так они написали такое, что говорить стыдно.

          Я попросил Веру Матвеевну всё же рассказать нам об этом, а то Анатолий мог обидеться.

          — Из тех, у кого есть отцы, 60% написали, что они работают в забое, — сказала учительница. — А на вопрос, пьёт ли отец, почти все ответили, что пьёт, что бьёт маму, и что иногда перепадает и им.

          Мы с Верой Матвеевной вышли из зала и отправились в кабинет директора клуба В.И.Савенцова. Директора на месте не было, я сел в его кресло и стал записывать, где и когда мы завтра встретимся. Учительница объяснила, что мне предоставят слово на уроке истории, причём пригласят учеников девятых и десятых классов.

          — Ребята у нас смышлёные, — добавила она, — так что вопросы, возможно, будут и каверзные. Но если вы справились с мировыми рекордами, то справитесь и с вопросами.

          — Это вещи разные, но я попробую. А если не буду знать, что ответить, то так об этом и скажу.

          — До завтра, — попрощалась Вера Матвеевна. — И вот ещё что: придите, пожалуйста, в этом вашем тренировочном костюме.

          Я проводил учительницу и принялся тренироваться. Как всегда перед долгой дорогой, тренировку я наметил стрессовую, то есть большую и интенсивную.

          Домой вернулся поздновато, но Валентины, работавшей во вторую смену, ещё не было. После ужина я пошёл к ней на работу и там под гул вентилятора уснул. Когда началась следующая смена, мы с женой отправились домой. Валентина посоветовала мне не утомлять детей долгим рассказом:

          — Главное для них — увидеть тебя, а для директора школы — записать, что проведено спортивно-агитационное мероприятие.

          Дабы дома не обижались, что я опять уезжаю, я днём переговорил с Николаем Малининым, попросив в моё отсутствие собрать ребят для помощи в уборке нашей картошки. Приготовил мешки, купил в центре города три новые лопаты, мой друг Эдуард Кирхмайер изготовил к лопатам специальные черенки из дуба.

          — Если твои штангисты сломают и эти, — сказал он, — то придётся сделать для них стальные черенки.

          В школу я на следующий день отправился за полчаса до назначенной встречи, в 10:30 утра. Там была перемена, я занял место в сторонке, приглядываясь к мальчишкам: нет ли среди них будущих перспективных штангистов? Стоял такой крик, что хоть уши зажимай. Глядь — в другом конце коридора ребята стоят гуськом и держатся друг за друга. Я подошёл поближе и спросил:

          — Что это вы так сцепились, ребята?

          — Мы играем в очередь за хлебом, — хором ответили мне. — А вон те паразиты хотят пролезть без очереди. Вот мы и держимся друг за друга, чтобы их не пропустить.

          Рядом стояла дежурная по школе. Ребята вытеснили её из дежурки и подавали туда в окошко бумажки, получая за них «хлеб». Показалась новая группа ребят во главе с толстощёким парнем в белой рубашке. Живот у него был оттопырен — ему явно насовали что-то за пазуху.

          — Тихо! — раздалась на весь коридор команда. — Никита Хрущёв идёт!

          — А кто это с ним? — стал интересоваться народ.

          Прозвучали фамилии тогдашних ближайших соратников лидера — К.Е.Ворошилова и А.И.Микояна. «Хрущёв» подошёл к окошку и подал бумажку — он тоже хотел хлеба. Но один очередник закричал:

          — А почему этот берёт без очереди? Мало ли что он Хрущёв! Да у меня отец на фронте погиб, я сам — Герой Советского Союза, вот моя золотая медаль, и то стою, как все!

          В окружении лидера нашлись его заступники: вас, мол, много, а он один на всех. Нельзя ему, что ли? Игра прервалась на самом интересном месте: дежурная тётя Даша включила школьный звонок. Кто-то закричал: «Сарынь на кичку!», и «очередь за хлебом» в момент распалась. От неё остались только бумажные «деньги».

          Из своего кабинета вышла директриса, мы представились друг другу. Я смотрел не столько на неё, сколько на бумажный сор. Заметив это, директриса крикнула дежурной:

          — Дарья Васильевна, почему пол не подметён?

          Она хотела добавить что-то ещё, но я опередил её.

          — Может, ребята и правы, что сорят деньгами? Ведь скоро деньги, говорят, отменят.

          Директриса чуть усмехнулась, прикрыв рот ладонью, и сказала:

          — Может быть. Но видели бы вы, что они ещё вытворяют. На днях устроили игру в тюрьму, связывали друг друга и бросали в класс как врагов народа.

          — А в спорт они у вас не играют?

          — Вроде бы нет. Но сто́ит родителям рассказать дома что-нибудь интересное для ребят, как у нас в школе уже готово очередное представление, — вздохнула директриса. — Я вас помню, Рудольф, — продолжила она, — ведь ваша Олечка учится в моё классе. Сейчас она уже хорошо говорит по-русски, а то всё путала русские и немецкие слова. Глядишь, и забудет свой немецкий.

          К нам подошла Вера Матвеевна. Она извинилась за задержку, а я спросил:

          — Может, подскажете, о чём мне говорить с ребятами?

          Директриса и Вера Матвеевна переглянулись.

          — Да ведь сейчас не 1937 год, говорить можно обо всём, — успокоила меня директриса. — Расскажите, какое у вас было детство, как вы пришли в большой спорт. Ну и дайте ребятам советы.

          Она рассуждала деловито и просто — и не подумаешь, что перед тобой директор школы. Ей надо было идти на урок, и она распрощалась со мной, выразив надежду, что после чемпионата мира я встречусь ещё и с учительским коллективом.

          Крики на перемене, напомнившие мне армянский базар, и особенно увиденная игра школьников ошеломили меня. Мы в Ново-Орловской школе тоже играли в разные занятия взрослых, но так сильно не шумели и до пародий на правительство всё-таки не доходили. А учителей и родителей у нас забирали безо всяких инсценировок, кремлёвская заготовка была на всех одна: «враг народа».

          Когда мы с Верой Матвеевной вошли в класс, нас чуть не сбили с ног — почти одновременно в дверь ворвались соседние 9-й и 10-й классы. Им было сказано: «Кто хочет послушать рекордсмена мира, идите туда, а кто не хочет, может идти домой». Двое их учителей пришли со стульями. Некоторые ребята тоже раздобыли где-то стулья и табуретки. Потребовалось минут пятнадцать, пока слушатели успокоились. Вера Матвеевна представила меня. В классе раздались крики: «Знаем, это Олин отец!» Учительница подошла ко мне и прошептала в ухо: «Видите, что творится! Вы говорите покороче, они и так уже много знают».

          Я начал с вопроса, что́ хотят услышать от меня ребята. Белобрысый мальчишка спросил, почему у меня такая длинная фамилия и что она означает по-русски. Я объяснил, что моя фамилия — Пфлюгфельдер, а русские для удобства переделали её в «Плюкфельдер» и даже в «Плюк». «Пфлюг» по-русски — плуг, «фельд» — поле, так что мою фамилию можно перевести как «Плугополов».

          — А почему вы, немец, живёте здесь у нас?

          — Меня сюда сослали, поэтому я и здесь.

          — А за что вас сослали? — спросила конопатая девочка.

          — За то, что я немец. Сослали всех советских немцев, чтобы они не попали в руки немцев-фашистов.

          И вдруг один парень из толпы выкрикнул:

          — А мой отец говорит, что все немцы — фашисты.

          Тут вмешалась Вера Матвеевна:

          — Ребята, вы всё спутали. Есть немецкие и итальянские фашисты, бывают и русские.

          — Значит, я тоже могу быть фашистом? — с иронией спросил парень.

          В классе повисла тишина. И тут опять отозвался парень-балагур:

          — Выходит, мой отец ничего не понимает.

          Я рассказал о подъёмах штанги как о виде спорта: «Вам всем нужна сила, а штанга даёт силу для жизни». Сказал о том, что в своё время занимался классической борьбой, а потом перешёл в тяжёлую атлетику. Дети слушали меня терпеливо. Если кто-либо нарушал тишину, то соседи тут же давали ему по шее.

          Затем опять пошли вопросы. Прежде всего: сколько я ем и сколько сплю? Далее у меня спросили: «А на родину, в Германию вы поедете?» Я сказал, что меня не пускают. Последний вопрос оказался таким: мальчишка спросил, с каких лет можно начинать поднимать штангу.

          — С 14 лет, — ответил я, — но при условии, что в секции есть опытный тренер.

          Ребята устали. Когда кто-то попытался задать мне ещё один вопрос, ему зажали рот и сказали: «Молчи, паразит!»

          На некоторые вопросы я просто не отвечал — они носили явно националистический характер. Многое я здесь описывать просто не хочу. Во всяком случае я понял, о чём родители говорят у нас со своими детьми.

          Дети — это зеркало родителей, и эхо войны всё ещё звучало в этом классе. Дети знали, что немцы убивали их родственников, они видели на киноэкране, что немцы — фашисты и убийцы. И убеждать их в том, что у матери Ленина имелись немецкие корни или что Фридрих Энгельс являлся немцем, в данное время было бесполезно. Вера Матвеевна явно чувствовала неловкость из-за некоторых каверзных вопросов от детей, наслушавшихся разговоров родителей-фронтовиков.

          Встреча состоялась. Дети ушли, учителя остались. Все трое. Они раскраснелись, было видно, что им стыдно за детей. И ещё было заметно: они сожалели, что пригласили меня. Мы молчали. Затем учительница 9-го класса взволнованно сказала:

          — Нет, встреча оказалась очень полезной. А то дети думают, что немец — обязательно фашист. Это говорит о том, что их родители взяли верх над нами, над учителями. Рудольф Владимирович вскрыл наше педагогическое несовершенство. Войны нет уже 14 лет, а послушаешь наших учеников — мы будто воюем с Германией до сего дня. Как же так? Это всё фильмы и наши газетчики-пропагандисты. Я — член горсовета, и там подниму данный вопрос. Наши дети отстали в этом плане.

          Её поддержала учительница 10-го класса:

          — Я только сейчас поняла, что мы виноваты. Нам казалось, что в войне победили одни русские. Ну ладно, Рудольф Владимирович, вам ведь в этом году предстоят такие тяжёлые испытания! На носу Спартакиада, потом чемпионат мира. Я слышала от В.И.Савенцова, что вы должны были стать чемпионом мира ещё в прошлом году, но вас не включили в команду из-за национальности. Это правда?

          Я всё подтвердил.

          — Н-да, — протянула учительница 9-го класса, — а мы говорим, что война закончилась 14 лет назад! Прошло уже столько лет, но над невинными людьми издеваются до сих пор. Так что тут виновата не наша школа. Виноваты те наверху, кому выгодно так поступать по отношению к немцам. А кого, кстати, выставили на соревнования вместо вас, Рудольф Владимирович?

          — Трофима Ломакина, — ответил я. — Правда, когда я выиграл чемпионат СССР, он получил даже нулевую оценку. Но вообще это действительно очень сильный спортсмен. И он всё-таки стал чемпионом мира. То есть съездил не зря.

          — Ломакин из армии, а Плюкфельдер — шахтёр, — подала голос молчавшая до этих пор Вера Матвеевна. — Мне рассказывал об этом наш забойщик Анатолий Тузов.

          Я встал, учителя тоже встали, и мы любезно распрощались. Мы хорошо поговорили и с учениками. С тех пор я понял, что немцы стали в России врагами навсегда. Почему? Да потому, что нас выгодно удерживать на лопатках.

          Я шёл и думал: что делать? Сопротивляться вопреки всему? Классическую борьбу я уже оставил — там можно манипулировать оценками, и судьи делали всё, что хотели. А теперь что заблагорассудится делали со мной Н.И.Шатов, А.И.Божко и те люди, которые находились за ними в тени. Да и мальчишки рассуждали так, что хоть бросай штангу.

          Но нет, я нарастил слишком много силы, создал огромный запас. Теперь нужно было нормально тренироваться, и пошёл бы рост результатов. Но однажды меня уже выкинули, неужто выкинут и во второй раз? Всё это позади, настраивал я себя, только вперёд, Рудольф!

          Когда я стал переходить железную дорогу, увидел справа свою шахту. Я по ней соскучился. Шахта — это живое дело. Если идёт на-гора уголь — значит, людям тепло. А я трачу столько сил, но кто я в конце концов? Просто силач. Кому это нужно? Вот и в школе меня расспрашивали в основном не о силе, а о моей национальности. Ну и наплевать на эти обывательские разговоры, подумал я.

          Мать попросила меня зарезать несколько кур.

          — Что случилось? — спросил я. — Ты ведь раньше резала их сама.

          — Что-то рука уже не поднимается, сынок, — ответила мать. — Видно, стала стареть.

          Да, я где-то читал, что люди с возрастом становятся более жалостливыми. Может, это коснулось и Сталина, и у него тоже устала рука под старость лет рубить головы людям? Как там ни было бы, куры вскоре лежали у моих ног и барахтались.

          В тот день у нас намечался Nudelsuppe — самодельная лапша с хорошим куриным наваром. Вечером должны были прийти мой брат Николай и Мария — его весёлая откровенная жена. Она умела за столом связывать беседу в нужном направлении, не унижая присутствующих, а напоминая, для чего мы собрались. Такой дар был у неё от природы, она воспринималась как соль в супе. Шуток у нас за столом бывало много, а Мария знала массу анекдотов. Она их наслушалась, когда работала в заключении на юге Кузбасса, и теперь веселила нас.

          Никто так не радовался, как моя мать, когда накрывался стол и за него садились люди, милые ей. Обещал прийти и Иван Кошкин, но сегодня перед ним стояла ответственная задача: собрать в путь Алексея Вахонина. По такому случаю начальник мехцеха А.Т.Клышко специально отпустил Кошкина с работы. Наконец пришёл и Иван. Он доложил, что чемодан и сумка Вахонина собраны и что завтра вечером Иван приведёт Алексея ко мне.

          Весь день я подсчитывал свои тренировочные нагрузки, отразив их общий объём и интенсивность на миллиметровой бумаге. Для себя я вёл ещё отдельные записи. Здесь было учтено почти всё, вплоть до биоритмов — даже то, как я спал и какой у меня был аппетит.

          В последнее время я стал ощущать тупую боль в спине. Изучив, как она себя ведёт, я на этой основе составил специальный график. Выяснилось, что я могу себе позволить нагрузить спину толчковыми тягами только через каждые 10 дней.

          Меня интересовало, как восстанавливаются мышцы в треугольнике между коленным и тазобедренным суставами, а также между плечевым поясом с дельтой и с трапециевидной мышцей. Ещё за два года до описываемого момента передо мной встал вопрос: с какой интенсивностью циркулирует кровь в данных трёх углах нашего организма? Я спрашивал об этом врача сборной СССР М.Б.Казакова. По его мнению, быстрее восстанавливается то, что находится ближе к грудной клетке. Хотя, добавил доктор, всё это индивидуально.

          Самым сильным является приток крови к голове. Это я обнаружил на собственном опыте: у меня на голове в разное время было несколько ссадин, и все они заживали в течение двух-трёх дней. Если знать, за какое время заживает рана на каждом участке тела, то можно создать план правильных нагрузок.

          Как-то раз я вспомнил, что мать, ставя медицинские банки, рассекает кожу секачом. Я сделал такой секач, лезвие в котором можно было регулировать в зависимости от того, насколько глубоко требовалось прорезать тело или кожу. И теперь я собирался испытать этот инструмент на себе. Всё сие я обдумал, подсчитывая свои нагрузки.

          Я ждал Ивана Кошкина, который почему-то задерживался. В итоге выяснилось, что он уже собрал Алексея Вахонина в дорогу, но в последний момент, к счастью, вспомнил, что у того нет справки для начисления зарплаты на сборах. Иван пулей полетел в наш комбинат, взял справку в бухгалтерии, но вдруг встретил заведующую личным столом Надю Савенцову.

          Она показала Ивану телеграмму, что наш выезд с Вахониным на сборы в Кисловодск отменяется ввиду предстоящей Спартакиады народов СССР, где ведущие атлеты должны были выступать вместе со своими командами. Ну вот, в Москве опять всё перепутали!

          После долгих переговоров с В.Павлюковым и ДСО «Труд» в Кемерове я через Кузнецкий металлургический комбинат добился, чтобы нам выделили 20 путёвок в Дом отдыха «Торгай», что в 20 км от Сталинска (ныне Новокузнецк), где мы уже готовились к Спартакиаде в 1956 г.

          Все заботы по оформлению путёвок взяли на себя новокузнечане Л.Клышта и В.Ли. На дворе стоял июль, путёвок было в обрез. Вмешался областной спорткомитет, и нам в срочном порядке отремонтировали старый флигель. Что касается спортивного оборудования, то мне пришлось взять заботы о нём на себя.

          Кузбасс должен был выставить на Спартакиаду народов СССР две команды — сборную области и производственный коллектив, то есть команду нашей шахты. Через неделю обеим командам надлежало приехать в дом отдыха.

          У меня по плану намечалась объёмная нагрузка, а тут наваливалась гора организационных хлопот. Я решил обратиться за помощью к начальнику треста «Киселёвскуголь» Г.А.Быстрову. По пути со стадиона зашёл в трест и поднялся на 3-й этаж. Секретарша с улыбкой сказала:

          — Я знаю, вы хотите попасть на приём к Быстрову — но его забрали в область, начальником комбината «Кузбассуголь». Начальником треста у нас теперь назначен H.H.Романов. Он только недавно разговаривал по телефону с Быстровым, и я свяжу с Быстровым и вас, если хотите.

          Г.А.Быстров пообещал по телефону, что мне во всём поможет Николай Николаевич Романов. Я спросил Глеба Александровича, где теперь его заместитель В.А.Бакатин, который тоже много нам помогал, и Быстров сказал, что он работает вместе с ним в Кемерово.

          На следующий день утром ко мне пришла дежурная по комбинату — меня вызывали на шахту. H.H.Романов распорядился сделать всё, что необходимо для выступления на Спартакиаде.

          После тренировки я пошёл в наш стройцех, чтобы сделать плинты, то есть подставки для штанги. Н.Малинин, И.Кошкин и я работали почти всю ночь — пилили, резали, изготовив подставки и сколотив два помоста 2 м x 2,5 м. В мехцехе я сделал специальные крючки для захвата дисков, чтобы выполнять упражнения на разработку гибкости. Наше изделие напоминало сооружение передвижного цирка.

          Сложно было и с освобождением наших штангистов от работы. Было лето, все брали отпуска, устремляясь на отдых. Но наконец тронулись и мы.

          Сборы никогда не обходятся без трений: у каждого спортсмена имеются свои привычки, и в них как в зеркале отражается вся его отсебятина. Мне, как всегда, хорошо помогали А.Коржов и Н.Малинин, а И.Кошкин стал нашим массажистом. Отдыхающие приняли нас как родных. Особо популярен среди них был наш тяжеловес Н.Малинин.

          Директор и культмассовик Дома отдыха нас знали и наметили культурно-массовые мероприятия с нашим участием. Когда все собрались, мы решили выступить на сцене. Мы с Н.Малининым на пару жонглировали гирями. А.Вахонин красиво толкал штангу. Этот маленький губастый человек баловался со 100-килограммовым весом как хотел, а затем толкнул 120 кг. Показали своё мастерство и ребята из Сталинска.

          К нам приехал Равиль Хабутдинов из Юрги, призёр Олимпийских игр 1956 г. в Мельбурне. В его весе 67,5 кг олимпийским чемпионом стал Игорь Рыбак из Харькова с суммой 380 кг. Р.Хабутдинов стал вторым, набрав 372,5 кг.

          Равиль около часа держал в напряжении отдыхающую публику. Его лёгкий татарский акцент и красивая внешность заставляли зрителей восторженно аплодировать. Р.Хабутдинов рассказал, что попал в Мельбурн случайно — вместо одного участника, отчисленного из команды за нарушение спортивного режима. Тренеры в срочном порядке вызвали Равиля, и он негаданно-нежданно чуть не стал олимпийским чемпионом. Но второе место — это тоже хорошо.

          А я, обладая всеми мировыми рекордами в весе 82,5 кг, чемпионом мира пока не был. И мне пришлось объяснять публике, что я готовлюсь к Спартакиаде народов СССР и если выиграю, то меня возьмут в сборную СССР.

          К нам наезжали спортивные деятели из Сталинска, у нас проходили обеды на свежем воздухе. Начальство позволяло себе выпить, нам же это запрещалось. В этом отношении я особенно следил за А.Вахониным. Р.Хабутдинов тоже страдал этим пороком, но я побеседовал с ним заранее, и это сыграло положительную роль. Я вздохнул с облегчением, когда всё наконец благополучно закончилось. Утром на зарядке я сказал нашим штангистам:

          — На улице жара, печёт солнце, вам здесь хорошо. Сегодня с проверкой наших сборов приедет начальство, и если кто-нибудь окажется пьяным, то отправится домой. А также лишится зарплаты и больше на сборы не попадёт.

          — Нет! — закричал Вахонин. — Я сделаю вид, что не пьяный!

          Ребята показали себя молодцами — каждый осилил около килограмма шашлыка. Мы выпили 4 ящика кефира и 4 ящика минеральной воды, съели 8 буханок хлеба.

          Я заметил, что в Доме отдыха «Торгай» с его красивой природой, где сплошь росли сосны и лиственницы, воздух сильно ионизирован. Его можно назвать асептическим. Разрывы мозолей здесь заживали в течение двух суток, тогда как у нас в Афонино на это требовалась неделя.

          17 дней сборов пролетели быстро. После них в Кемерово прошло первенство области. Организатором и главным судьёй этих соревнований был В.Павлюков. Он же возглавил нашу команду на Спартакиаде народов СССР.

          После соревнований в Кемерово и небольшого отдыха мы собрались в Киселёвске, на стадионе «Шахтёр», и оттуда отправились на Спартакиаду в Москву.

          Впервые появившись на всесоюзном форуме, Алексей Вахонин занял шестое место в весе 56 кг с суммой 312,5 кг. В весе 60 кг выступал Борис Некрасов из Кемерово, занявший 5-е место и набравший в сумме 332,5 кг.

          12 августа в московском спорткомплексе «Шахтёр» выступил и я, показав в жиме 135 кг, в рывке — также 135 кг, в толчке — 176 кг и в сумме — 445 кг. Своего ближайшего соперника Юрия Расчёскина («Локомотив», Ташкент) я обошёл в троеборье на 20 кг. Третьим стал москвич Василий Пегов, отставший от меня в сумме на 25 кг. Мой друг Виктор Лях из Ростова-на-Дону занял лишь пятое место с суммой 415 кг.

          Когда я приехал в Москву, меня в общежитии МАИ навестил Роман Павлович Мороз, который искренне радовался моим успехам. После ужина мы с ним долго гуляли. Р.П.Мороз, обычно несклонный к веселью, тут вдруг расхохотался — он вспомнил, как из-за меня боится Н.И.Шатов. Того кто-то напугал в Госкомспорте: мол, если Плюкфельдер останется за границей, то отвечать придётся лично Шатову. И вот Шатов сказал Морозу:

          — Роман, ты же с Рудольфом в хороших отношениях. Как думаешь, захочет он остаться за границей? Прошу тебя, прозондируй почву, когда встретишься с ним.

          Шатов переживал ещё и потому, что в моём весе у меня не было конкурентов.

          — Вообще, я не взял бы Рудольфа на чемпионат мира, — говорил он. — Но кого же тогда брать? Следующий за Плюкфельдером там еле войдёт в пятёрку. Вот и думай. А мне скоро на пенсию. Снимут меня из-за него — куда я пойду? Если и найду работу, то пенсия у меня будет совсем маленькой.

          Мне было интересно слушать интеллигентного Р.П.Мороза. Я видел, что он со мной совершенно искренен. Мы завернули в парк за углом. Окрестность здесь хорошо просматривалась, и Мороз предложил присесть. Он расспросил, как у меня обстоят дела дома, не беспокоит ли КГБ, как было во времена спецкомендатуры.

          — Удивительно, но факт, — сказал я, — наши самые ярые коменданты работают теперь рядовыми шофёрами на угольном разрезе. Всё куда-то кануло, и никто об этом больше не вспоминает.

          — Да, но только Коля Шатов всё ещё пребывает в страхе, — заметил Р.П.Мороз. — Как я понимаю, Рудольф, тебе принадлежат сейчас все мировые рекорды в твоём весе?

          — Нет, Джим Джордж из США недавно побил рекорд в толчке. Видимо, мне нужно сосредоточиться на том, чтобы вернуть себе этот мировой рекорд. Конкуренты у меня слабые, они заканчивают поднимать, когда я только начинаю. Думаю, мне нужно использовать в жиме и в рывке только по два подхода. Тогда я сэкономлю силы для толчка.

          Р.П.Мороз одобрил мой план, и я так и поступил. У меня оставались ещё два зачётных подхода в толчке, когда я попросил установить сразу рекордный вес — 176 кг. Зрители стали шуметь, оживились и судьи. Кто-то сказал, что это пахнет авантюрой. Мой казённый тренер Иван Захарович Любавин пожал плечами.

          — Ты подумай, Рудольф. Через месяц будет чемпионат мира в Варшаве — и если ты сейчас вдруг травмируешься, то тогда всё сразу закончится. Смотри, я тебя предупредил.

          Меня окружали московские тренеры. Рядом со мной стоял мой «оруженосец» Иван Кошкин, и я посмотрел ему в лицо. Тут же находился и Р.П.Мороз. Согласно прикрыв глаза, он кивнул мне: мол, давай, всё будет хорошо, силы много.

          Судьи взвесили штангу — её гриф оказался почти на 500 г тяжелее, чем разрешается правилами соревнований. Поэтому к ней добавили всего 100 г, навесив на штангу самые маленькие диски. Всё, штанга была готова. Меня вызвали, но выводящий судья вдруг произнёс:

          — Постойте-ка: тут, оказывается, есть ещё заявка на мировой рекорд от Василия Пегова.

          Как оказалось, А.Медведев сказал главному судье, что в связи со второй заявкой нужно сначала провести жеребьёвку: кому первым выходить к рекордному весу? Я стоял в недоумении. Тут вмешался Р.П.Мороз:

          — Посмотрите в протокол: у Плюкфельдера в запасе ещё две зачётные попытки.

          Главный судья К.Артемьев и секретарь Е.Лопатин осознали свою ошибку: взвешивать штангу было не нужно. Вокруг судей собрались тренеры, обсуждая накладку, а я стоял и остывал. Хорошо, что вскоре было решено: если я толкну этот вес, то он пойдёт в зачёт троеборья.

          Я сидел в разминочном зале, передо мной разминался В.Пегов. А.Медведев, сам весь в поту, его растирал. Я подумал: почему это Медведев тратит так много сил на Пегова? Ведь Алексею ещё предстоит выступать в тяжёлой категории вместе с Ю.Власовым и с Е.Новиковым.

          Происходило что-то непонятное. Однако, вопреки воле Медведева, жеребьёвку проводить не стали и продолжили соревнования.

          Я толкнул 176 кг — мировой рекорд Д.Джорджа оказался побитым.

          Медведев попросил добавить на штангу 500 г. Её снова положили на весы: 176,5 кг. На 0,5 кг больше только что установленного рекорда. Разъярённый Василий Пегов толкнул этот вес, и все зааплодировали — есть рекорд мира. Тут снова вмешался Р.П.Мороз:

          — А почему Плюкфельдера не взвесили после его мирового рекорда?

          Пока судьи спорили, журналисты написали, что мировой рекорд Р.Плюкфельдера, установленный на Спартакиаде, продержался всего 20 минут: советский атлет отнял рекорд у другого советского атлета. А откуда видно, что советский атлет Р.Плюкфельдер «снял» рекорд американца Д.Джорджа?

          Предвзятость К.Ф.Артемьева сковала судейскую коллегию. Когда я выходил на помост, кто-то сзади сказал из толпы:

          — Вот так немец, всё-таки взял Москву на рога!

          После рекорда В.Пегова А.Медведев возликовал. Вообще, он как-то умел предвидеть, на что готов атлет. В 1958 г. в Сталино он тоже буквально заставил меня пойти на мировой рекорд.

          Я поздравил Пегова и Медведева с рекордом. Правда, в сумме Пегов, как я уже упомянул, занял только третье место: в зачёт его суммы 420 кг пошёл толчок лишь 162,5 кг. Как и я, Пегов выступал на Спартакиаде ещё и за свой коллектив: завод «Красная Звезда».

          Наша команда Кемеровской области заняла в итоге 8-е место.

          В.Павлюков не мог уделить нам много внимания — он заседал в судейской комиссии.

          Позже я узнал, что А.Медведев перед соревнованиями тяжеловесов окончательно сник при виде Ю.Власова.

          Совсем ещё недавно, 15 апреля 1958 г., мой друг А.Медведев разгромил Е.Новикова и Ю.Власова, набрав 505 кг — внушительную по тем временам сумму. Тогда все считали, что Медведев с его умным взглядом и с рациональным подходом надолго закроет двери перед остальными тяжеловесами. Но уже 21 сентября 1958 г. в Стокгольме Медведев показал в сумме лишь 485 кг. Он стал неотвратимо скатываться вниз со своего рекордного уровня — 505 кг. А ведь ему, тяжеловесу, не нужно было регулировать собственный вес.

          Мой вывод таков: А.Медведев больше не рос потому, что не имел наработанной базы. Считая перегрузки вредными, он много думал и мало делал. Теория, конечно, важна, но помост признаёт только результат. Кроме того, сильное психологическое влияние на Медведева оказали Ю.Власов с его тренером-умницей С.П.Богдасаровым.

          В сборной СССР никто понятия не имел о том, что такое запас прочности. А.Воробьёв утверждал, что мы тренируемся неправильно — слишком много. Это попросту означало: не в коня корм. Воробьёв подчёркивал значимость ответной возбудимости мышц: онемевшая мышца не реагирует на приказания. Кто же мог возразить против этого?

          Но здесь-то и споткнулись самозванцы от науки. Никто из них не обратил внимания на открытия физиолога Н.Зимкина, профессора Ленинградской военной академии, изложенные в его работах «Вопросы биохимии мышц» (1954 г.) и «О физиологических основах развития выносливости» (1956 г.). В них с помощью испытаний на животных были раскрыты физиологические характеристики силы, быстроты, выносливости и многое другое.

          Аналогичные эксперименты я проводил ещё в 1952 г. в нашем спортзале на шахте № 5. Когда я рассказывал об этом А.Медведеву, он был не в силах выслушать меня до конца. По его глазам я замечал, что он думает о совершенно иных вещах, невзирая на все мои доводы о необходимости создания базы.

          И я задал себе вопрос: а нужна ли А.Медведеву база? Что он выиграет и что потеряет от неё? Ведь пока он поднимает штангу, в стенах Института физкультуры будут грызть теорию физического воспитания, а принесённые ветром теоретики обсудят тренировки Медведева и всё объяснят своим студентам и подчинённым.

          Эта история напомнила мне известный литературный сюжет о генералах, выброшенных кораблекрушением на необитаемый остров. Они умирали с голоду, хотя теоретически знали, как выжить при несчастных случаях, и командовать, как им казалось, умели превосходно. Только вот теория не увязывалась у них с практикой. Встретив рыбака, они хором стали учить его, как нужно ловить рыбу, чтобы накормить их, генералов. И как только рыбак это сделал, генералы тут же принялись хвалить свои заслуги и возвышать себя.

          А.Медведеву и А.Воробьёву не нужны были открытия Н.Зимкина. Как можно было говорить «нам это неизвестно», если всё уже было сказано и подтверждено чётко поставленными экспериментами? Видимо, Медведев и Воробьёв всё-таки знали об этом, но молчали.

          А мне с моими неоконченными 10-ю классами высовываться было негоже. Да к тому же на мне висело клеймо «немец». Василий Алексеев выразится на этот счёт более изящно, назвав меня «СС Владимирович».

          Видимо, А.Медведев спешил. Ему, уже титулованному атлету, нужно было перехватить кафедру тяжёлой атлетики. Вот он и экспериментировал на штангистах, находящихся вблизи, помогая воодушевить их на мировые рекорды.

          Своих учеников А.Медведев не имел. Да ведь они и очень капризны, их нужно выращивать как собственных детей. В Москве было пруд пруди мастеров спорта, но с ними пришлось бы возиться не только на тренировках — их ещё нужно было обустроить в бытовом отношении. За ученика приходится отвечать с утра до вечера. Не только как тренеру в зале, но и за то, чем ученик занимается вне тренировок. Тренера могут загонять выговорами. Так не лучше ли пойти в науку?

          А.Медведев вёл себя в жизни как пассивный борец на ковре: он жил на контрприёмах. В своё время Алексей работал на заводе модельщиком — изготавливал из дерева макеты будущих чугунных деталей. Это интересная работа. Я иногда рассказывал ему о специфике шахтёрского труда, а позднее выяснил, что производственный процесс в литейном цехе не менее сложен. Но Медведеву пришлось там работать недолго. Вскоре его как штангиста поставили на стипендию — вот всё и закончилось. Далее жизнь заставляла Медведева маневрировать с учётом того, как вели себя в сборной другие тяжелоатлеты. Однажды он обронил по этому поводу известную фразу: «С волками жить — по-волчьи выть».

          А.Медведев быстро сошёл с помоста. После этого он похудел и посвежел. Лиза, его жена, говорила:

          — Слава богу, что Лёша покончил со штангой: наконец-то у меня отдохнут руки от этих сумок с продуктами. Теперь он питается очень скромно.

          В моём весе А.Медведев делал ставку на какого-то атлета из Москвы, но из этого ничего не вышло.

          Пегов сильно обиделся на Спорткомитет, что ему так мало заплатили за мировой рекорд. Дело было якобы в том, что он побил мой рекорд менее чем через сутки после его установления. Такую версию сочинил главный судья соревнований. В ЦК КПСС доложили, что побит мировой рекорд атлета из США. А кем и как, никого не волновало.

          Осенью 1959 г. мы готовились к чемпионату мира в подмосковной Балашихе. Перед чемпионатом мира было принято выдавать членам сборной премии за установленные рекорды и за завоёванные места. Меня направили в бухгалтерию Госкомспорта СССР. Каждое моё достижение было записано на отдельном бланке, где значилась сумма прописью и где нужно было расписаться.

          Не помню в точности, сколько я получил за звание чемпиона СССР 1958 г. — кажется, чуть больше моей месячной зарплаты на шахте. За чемпионство в 1959 г., а также за каждый из мировых рекордов дали столько же, но за недавний мировой рекорд в толчке — вообще ничего.

          Я уточнил это дело у кассирши, и она сказала, что больше мне премии не положено. Что ж, спасибо и на этом. Я никогда не поднимал штангу ради денег. Однако, вернувшись в Балашиху, где мы обосновались на военной базе, я всё же зашёл к Н.И.Шатову. Он принял меня с любопытством, выслушав внимательно и вежливо.

          — Вы не подумайте, что я тренируюсь из-за денег, — начал я. — В забое — особенно в бригаде моего ученика Анатолия Тузова — при таких энергозатратах я могу заработать в десять раз больше. Я действительно стремлюсь к физическому совершенству. Хочу радовать в Киселёвске своих шахтёров. А то везде побеждают одни армейцы.

          — Правильно, Рудольф! — сказал Шатов, едва не подпрыгнув от радости. — В нашем спорте нет профессионалов.

          — Знаю, что нет. Но за победы на чемпионатах мира и СССР, за мировые рекорды вы даёте деньги. Немного, но даёте. Я ведь видел на бланках вашу подпись.

          Н.И.Шатов скис.

          — Да-да, — чуть ли не оглядываясь, согласился он, — но эти деньги секретные, да и отдел бухгалтерии, который их выдаёт, засекречен. Это на тот случай, если кто-нибудь захочет с нами судиться.

          — Значит, мил поросёнок — вот тебе сиська, а не мил — будешь одиннадцатым?

          — В чём дело, Рудольф? — разволновался Шатов.

          — Не знаю, сколько и кому вы платите, но почему же меня лишили премии за то, что я побил мировой рекорд Джима Джорджа в толчке? Вы ведь сами поднимали штангу и устанавливали мировые рекорды, так откуда такие фокусы?

          — Видишь ли, К.Ф.Артемьев не составил на тебя протокол, так как твой рекорд тут же побил В.Пегов.

          — Извините, но если я просто промолчал бы, то вы, несомненно, посчитали бы меня дураком.

          — Да, в этом секретном отделе нас всех считают дураками, — прошептал Шатов.

          Вернусь к соревнованиям Спартакиады. 15 августа 1959 г. в спорткомплексе «Шахтёр» выступали штангисты категории 90 кг. Это сильные атлеты, их можно сравнить с львами.

          На помост вышли 20 спортсменов из всех союзных республик, среди них — Аркадий Воробьёв и Виталий Двигун. Здесь же выступал Василий Степанов, который в 1956 г. стал чемпионом Спартакиады народов СССР в моей весовой категории, но затем ушёл из неё.

          Впервые в этом весе появился атлет из Свердловска Роберт Шейерман, о котором я уже писал. Я не видел Шейермана до соревнований и не был с ним на сборах. Но имя Роберт — моё любимое, так я мечтал назвать сына.

          После поездки нашей команды в КНР и инцидента с китайской водкой между тренерами Н.И.Шатовым и А.И.Божко сложились хорошие отношения. Ходили слухи, что в своё время Божко способствовал переезду Шатова из Ленинграда в Москву, а после смерти А.Бухарова рекомендовал его на пост старшего тренера сборной СССР. Но был ещё тренер с Украины Яков Григорьевич Куценко.

          В Алуште Н.И.Шатов внимательно приглядывался к А.Воробьёву. Наш старший тренер курировал на этих сборах В.Двигуна. Шатов в открытую давал Двигуну добрые советы, предупреждал при Воробьёве, чтобы Виталий не разъедался: мол, держи свой вес, а то сгонять будет очень тяжело.

          А.Воробьёв почувствовал, что Н.И.Шатов больше не хочет видеть его в сборной из-за диктаторских замашек Аркадия. Придирки Воробьёва были мелочными, но, как нам казалось, капитан команды поддаёт жару старшему тренеру. А.И.Божко, армейский тренер, был, конечно, заинтересован в выступлении Воробьёва на чемпионате мира в Варшаве. Однако, с другой стороны, Воробьёв лишней скромностью не страдал, и тренеры явно побаивались его. Никакой вольности быть не должно, говорил Воробьёв, тренерам нужно «режимить» так же, как и атлетам. Поэтому тренеры молились, чтобы Двигун выиграл Спартакиаду у Воробьёва.

          В 1959 г. А.Воробьёва тревожил вопрос о его спортивных перспективах. Рядом находился А.Медведев, они оба рвались к власти. В науке Воробьёв опережал Медведева. Правда, Р.П.Мороз говорил мне:

          — У нас в институте не хотят прихода Воробьёва. Наши преподаватели в большинстве своём хотят появления на кафедре Медведева.

          А вот Госкомспорт СССР, а также В.Д.Алёхин желали видеть в Москве именно А.Воробьёва.

          После своего выступления я с удовольствием наблюдал за соревнованиями. У А.Воробьёва были на весах свои люди. Они сразу же сообщили ему, что В.Двигун завесился ровно на 90 кг, согнав 2 кг лишнего веса. Воробьёв взвесился на запасных весах и оказался легче. Теперь ему можно было идти на официальное взвешивание и строить свою тактику на том, что при одинаковой сумме с Двигуном он станет победителем Спартакиады.

          Придя в зал, я предложил В.Двигуну свою помощь в тактике выступления. Тот кивнул, но показал взглядом: мол, меня выводит на помост весь Таджикистан. Это значило, что Двигун ничего не смыслит в тактике соревнований. А Воробьёв был бойцом опытным и хитрым. В итоге они оба набрали в сумме 455 кг, но по меньшему собственному весу Воробьёв стал чемпионом Спартакиады.

          Однако для А.Воробьёва соревнования закончились трагично. Он сильно травмировался в рывке — у него произошёл разрыв аддукторов в паху. Я-то знал, что это такое. Тем не менее Воробьёв показал себя мужественным атлетом и с больной ногой толкнул 172,5 кг. Воробьёв прикусил губу — видимо, чтобы заглушить боль. После толчка весь пах его почернел от разрыва мышцы, произошло кровоизлияние. Другой отказался бы от финального подхода в толчке, но Воробьёв пренебрёг своим здоровьем.

          Спартакиада приобрела в массах политический подтекст. Свердловчане болели за своего студента мединститута, а затем и аспиранта. Виталий Двигун свалился на голову Аркадия Воробьёва довольно неожиданно. Тот думал, что в его весовую категорию перейдёт Трофим Ломакин, которому перекрыл дорогу я. Но тут нагнал страху этот парень с лицом метиса, а Воробьёв плохо подготовил базу. Видимо, учёба в мединституте отняла у него много нервных сил. Учился же Воробьёв не абы как — на «отлично».

          И вот теперь пот градом лил с А.Воробьёва. В рывке и в толчке он выступал в стиле «ножницы», поэтому нагрузка при глубоком седе приходилась на пах. Доктор М.Б.Казаков носился вокруг Воробьёва и не знал, как помочь. Применять замораживание в паху было чрезвычайно опасно — здесь находятся лимфатические узлы и половые органы. Поэтому решили не рисковать. То хромая, то прыгая на одной ноге, Воробьёв вскарабкался на пьедестал почёта всем ветрам назло: вот вам, я не сдамся!

          Соревнования в весе 90 кг оказались, пожалуй, самыми интересными на Спартакиаде. Правда, Дмитрий Иванов, наш штангист-журналист, мастер описания борьбы в тяжёлой атлетике, осветил драму на помосте между А.Воробьёвым и В.Двигуном в обычном репортёрском стиле. Впрочем, Воробьёв вряд ли хотел, чтобы Дима Иванов написал о его диком отношении к своему здоровью.

          Как оказалось, А.Воробьёв и Д.Иванов были большими друзьями. Дмитрий Иванов, рекордсмен мира в жиме и чемпион мира 1954 г. в троеборье, был из Ленинграда. Д.И.Иванов, Н.И.Шатов, Ю.В.Дуганов — все они как по команде уехали из города на Неве и вольготно устроились в Москве. Многие и не знали, что Иванов, Шатов и Дуганов ленинградцы. Видимо, эти люди помогали друг другу. Быть поближе к тяжелоатлетической кормушке — вот что было главным для них.

          Д.Иванов любил описывать разные инциденты — разумеется, с разрешения главного редактора «Советского спорта». Но драма Воробьёва прошла мимо миллионов читателей газеты.

          Если сравнить этот сюжет с тем, как Иванов описал конфликт между мной и Василием Алексеевым в 1970-1972 гг., то можно понять, что он не хотел сталкивать лбами Н.И.Шатова, своего друга по Ленинграду, с А.Воробьёвым. Зато меня Иванов в дальнейшем растоптал, написав неправду и не оценив моего тренерского труда.

          Я посвятил себя познанию и экспериментам ради своих учеников. О своём прикрытии дипломами постоянно забывал. Главное, считал я, — это приобрести знания и стать тренером высшего класса, а результаты моих учеников — это и есть мой диплом. Чтобы действовать таким образом, у меня был запасной выход на случай, если меня выкинут из большого спорта, — моя шахта, где в личном столе меня так и не вычеркнули из списков. Себе я уделял мало внимания и плохо знал повадки людей. А о зловещей зависти и понятия не имел. Я сам не испытывал чёрной зависти и предполагал, что точно так же обстоит дело у других. Но с годами узнал, что зависть может скрутить даже сильных здравомыслящих учёных с мировой известностью.

          Почему Дмитрий Иванов защищал в печати хулиганство Василия Алексеева? Михаил Лазаревич Аптекарь на этот мой вопрос ответил так: «Ворон ворону глаз не выклюет». А что касается отношения Иванова к Алексееву, то он выразился ещё проще: «Хулиган спасает хулигана».

          — Что вы, — возразил я, — какой же Иванов хулиган? Для меня он — известный в прошлом атлет, преданный штанге.

          М.Л.Аптекарь сидел в своём подольском подвальчике под названием «Клуб культуризма». Рядом находились два маленьких зальчика, где он тренировал молодёжь и группу здоровья — в основном тучных женщин, желающих избавиться от лишнего веса. Однажды я зашёл к нему в подвал, а вскоре он закончил свои занятия.

          — Значит так, Рудольф, — сказал M.Л.Аптекарь, — история Дмитрия Иванова и сложная, и простая. Пойдём возьмём бутылку кавказского вина.

          Я принёс вина, и мы с Михаилом Лазаревичем выпили по полстаканчика. Больше пить я сразу не мог — страдал болезнью желудка. Мой собеседник начал свой рассказ:

          — Слушай, Рудольф Владимирович, и запоминай, почему Иванов обязан Воробьёву. А ещё знаешь кому? Юрию Власову.

          М.Л.Аптекарь налил ещё граммов по 100 вина и рассказал о тёмной истории, которая произошла с Д.Ивановым.

          Как-то раз в Ленинграде, родном городе Д.Иванова, проходили крупные соревнования. Он на банкете крепко выпил и потерял контроль над собой. Не заметив, что время уже позднее, Иванов решил навестить родную тётю Дашу. Таксист подвёз Иванова к дому, на который тот указал. Иванов едва стоял на ногах, денег у него не было. Он показал таксисту своё журналистское удостоверение: мол, приходи на соревнования, найди меня, и я с тобой рассчитаюсь.

          Д.Иванов зашёл во двор, но не смог вспомнить, в каком подъезде живёт тётя. Он ткнулся сначала в один подъезд, затем во второй: нет, никто никакой тёти Даши не знал. Иванов окончательно обиделся, встретив дворника в халате, который решил с вечера подмести двор. Когда и тот сказал, что не знает никакой тёти Даши, Иванов стал настаивать и взял дворника за грудки.

          — Пока не скажешь, где живёт тётя Даша, я тебя не отпущу. Вы почему тут не знаете чемпиона и рекордсмена мира по штанге?

          Но дворник раньше занимался борьбой. Он бросил метлу, оторвал руки Д.Иванова от своей груди, оттолкнул его, вытащил свисток и засвистел на весь двор. Тут же подъехала милицейская машина. Милиционер бросился унимать хулигана, а тот понёс что-то несуразное. Тогда милиционер решил отвезти Иванова в отделение. Но не тут-то было: Иванов схватил милиционера почему-то снизу за брюки и разорвал их. Дворник стал заступаться за милиционера.

          Тогда Д.Иванов решил использовать руки в боксёрском поединке. У него, как и у В.Алексеева в дальнейшем, это хорошо получалось. Сие был тот случай, когда сила штангиста накладывается на биомеханику боксёра.

          Первым ударом чемпион мира по штанге врезал в челюсть настойчивому милиционеру. Он не посмотрел, что бедный милиционер стоит в солдатских кальсонах, завязанных на ногах.

          Василий Алексеев примерно так же ударил в Коряжме (Коми АССР) секретаря комсомольской организации Глазаревича, а после этого пожаловался мне в письме, что ему всё чаще попадаются люди с гнилой челюстью. Мол, о чём думает правительство — народ хилеет и хилеет. Глазаревича привели в чувство только через 10 часов и затем 16 дней искусственно кормили.

          В.Алексеев настаивал на том, что в этом виноват не он, а советское правительство и коряжминский комсомол, руководимый первым секретарём ЦК ВЛКСМ Е.Тяжельниковым. Тот снял с работы журналиста Валентина Скарятина, который написал об этом инциденте, — видимо, осознав вину комсомола, не закаляющего челюсти своим секретарям.

          Милиционер, получивший от Д.Иванова кулачную анестезию, присел на корточки и стал шарить руками по земле. Иванов попытался выяснить, что он ищет, но тут дворник со всего маху дал Иванову метлой прямо по подбородку. Теперь к земле припал уже и сам Иванов. Дворник опять свистнул, появились ещё два милиционера, скрутили нашего полубесчувственного чемпиона мира и повезли в милицию.

          На всякий случай они оставили его в холодной комнате без шапки и в разорванном пальто. Д.Иванов ждал, ждал, потом ему всё это надоело, и он стал кричать. Пришёл дежурный и спросил: чего, мол, шумишь?

          — Где мой друг-милиционер? — поинтересовался Иванов.

          — Поехал на место происшествия искать свои золотые зубы, которые ты ему выбил.

          — А если он их не найдёт, мне что — трястись здесь от холода до утра? Дайте одеяло!

          Милиционер принёс одеяло, а Д.Иванов под утро начал трезветь.

          Поставленный в известность о происшествии ленинградский Спорткомитет заверил органы правосудия: Иванов ко дню суда прибудет в Ленинград. Под этим подписался и сам Иванов. Из Москвы позвонили главному прокурору Ленинграда. Тот вроде бы пообещал, что заслуги Иванова в журналистике и в спорте будут учтены и что он отделается штрафом. Но суд приговорил Иванова к трём годам заключения. Судья сказал ему:

          — Единственное, что я могу сделать — это попросить оставить вас для отбытия наказания в Ленинграде. Чтобы таскать тяжёлые баки и кормить таких же заключённых-боксёров, как вы сами, товарищ чемпион мира, нужна сила. Вам надо бы не драться, а воспитывать через печать нашу молодёжь.

          Рассказ М.Л.Аптекаря показался мне поучительным, и пока Михаил Лазаревич звонил знакомым, я купил ещё одну бутылку вина. После суда, по словам Михаила Лазаревича, с ним, с Аптекарем, связался по телефону Юрий Власов и сообщил:

          — Мне позвонил Аркадий Воробьёв: мол, так и так, наш чемпион попал в такую-то беду. Воробьёв разговаривал с женой Иванова, та плакала: «Он же ваш товарищ». И Воробьёв предложил: «Поедем, Юра, выручать его!»

          — Я сказал Власову: «Конечно, поезжайте и выручите его, если можно — он будет вам благодарен», — добавил М.Л.Аптекарь.

          А.Воробьёв и Ю.Власов попали на приём к первому секретарю Ленинградского горкома КПСС. Встречу подготовил председатель городского Комитета физкультуры и спорта. Воробьёва и Власова выслушали, вызвали тех, кто имел право улаживать подобные скандалы, и вроде бы пообещали, что Д.Иванова на днях выпустят.

          Но тут запротестовало лагерное начальство. Они намекнули, что Д.Иванов всем им показал, как надо действовать. И вообще им не хотелось лишаться такого ценного заключённого. А городская юстиция, вопреки устным указаниям сверху, наказала Иванова рублём. Он сполна заплатил за выбитые золотые зубы, которые так и не нашлись, и за разорванную милицейскую униформу.

          Всё это происходило без какой-либо огласки. Д.Иванов больше года просидел в лагере, и только когда милиционер и дворник письменно заявили, что претензий к нему больше не имеют, его выпустили из-под стражи. Вновь вступать в партию Иванову не потребовалось: партбилет ему оставили, а партийный стаж засчитывался за решёткой, видимо, как на Севере — в двойном размере.

          Таким образом, у Д.И.Иванова имелись все основания сочувствовать спортсменам-хулиганам. Вот он и заступился за В.И.Алексеева, осуждённого за хулиганство на 2,5 года условно. Алексеева взяли под защиту также спортивные деятели В.Алёхин, А.Чужин и Ю.Дуганов. Алексеев тогда понял, что он со своими рекордами может позволить себе издеваться надо мной как угодно.

          Правду о данном деле, как я упоминал, написал Валентин Скарятин. Он пожаловался мне, что после этого Д.Иванов обозвал его при встрече последними словами. Тогда я рассказал Скарятину историю о партбилете Димы Иванова. И когда Иванов, встретив Скарятина в коридорах Госкомспорта СССР, вновь задел его, тот спросил: кому Иванов платил партвзносы в ленинградской каталажке и кто там был у них парторгом? Иванов съёжился, а Скарятин сказал ему:

          — Ты считаешь, что я написал о В.Алексееве неправду? А ведь я видел документы, что Алексеев, как и ты, был осуждён за хулиганство. Вот поэтому ты его и защищаешь. Но придёт день, Р.Плюкфельдер предъявит эти документы, и их прочтут наши дети и внуки.

          Д.Иванов весь извёлся и стал допытываться у В.Скарятина: откуда тот знает о его лагерной партийности? Тогда Скарятин спросил Иванова в упор:

          — Когда ты перестанешь защищать хулиганство Алексеева?

          Иванов только пожал плечами.

          К изложенному можно добавить, что с тех пор Дмитрий Иванов сильно изменился по отношению ко мне. В последние годы мы даже стали друзьями.

          Я выиграл II Спартакиаду народов СССР, принеся Кемеровской области немалые очки. Однако коллектив наших штангистов выступил неудачно, и всё из-за моей занятости своими проблемами. Тем не менее в Кузбассе, судя по печати, а также по тому, как встретили меня, были довольны. О плохом выступлении коллектива речь не заводили.

          Наших выступивших ребят сразу же отправили домой. Со мной остался только мой верный друг Иван Кошкин. Ему еле удалось в бане привести в порядок мои сухие жёсткие мышцы, забитые перегрузками.

          Старший тренер Н.И.Шатов искренне поздравил меня с победой и вручил мне вызов на сборы в Балашиху. Назад в Москву нужно было прибыть уже через неделю, и Шатов советовал мне слетать в Сибирь и обратно воздушным транспортом. Но я решил поступить иначе.

          Перед отъездом я провёл хорошую интенсивную тренировку, кое-что купил жене, матери, брату и его жене Марии. С одеждой и вообще с потребительскими товарами дела в стране тогда обстояли плохо. Весь дефицит люди доставали через спекулянтов. Нагрузившись мешками, я и сам стал похож на спекулянта.

          Мы с Кошкиным отправились в Сибирь на поезде. Поезд хорошо расслаблял меня — я ложился в Москве и спал 12 часов подряд. В остальное время мы подолгу сидели в вагоне-ресторане. Через день Кошкин сделал мне в поезде сильный общий массаж. Иван искренне желал мне успехов, с 1950 г. он всегда находился рядом со мной. Правда, в первые годы на соревнования ездил только он, а я тренировался дома, наращивая себе базу, и тренировал подраставшую молодёжь.

          В Новосибирске нужно было ждать 12 часов, и мы с Иваном, позавтракав в вокзальном ресторане, взяли такси, чтобы осмотреть город. Его окраины меня разочаровали, но зато в центре всё было замазано и вычищено. Мы доехали до спортивного комплекса «Динамо», повыжимали там штангу лёжа, побаловались с гантелями, выпили сока — и отправились назад на вокзал.

          Кошкин пошёл в кассу с моим паспортом и с газетой «Советский спорт», где напечатали мою фотографию. По этому случаю нам продали билеты в отдельное купе. Когда мы тронулись в путь, Иван достал из своего саквояжа трёхзвёздочный армянский коньяк. Я посмотрел на Кошкина с удивлением: уж он-то знал, как я отношусь к спиртному. Иван загундосил:

          — Знаю, что ты возражаешь, но я ведь должен выпить за наши успехи и за нашу дружбу. Ты, Рудик, не пей, только чокнись со мной.

          С тележки, на которой девушка развозила по поезду дефицитные продукты, Иван купил шпрот и маринованных огурцов, а затем налил коньяка себе и немного мне.

          — Ну, что, Рудольф, за Спартакиаду?

          — Нет, Иван, давай за наши хорошие отношения. Спасибо тебе за массаж. Я же знаю, что нелегко тебе справляться с моими жёсткими мышцами.

          Затем пошли тосты за наши дела.

          Я уже писал в первой книге, что семейная жизнь у Ивана не задалась. В общежитии № 17, где он поначалу обитал, Кошкин сошёлся с миловидной девушкой, и она родила дочь. Но вскоре Иван понял, что его Галя неспособна воспитывать детей и вообще иметь семью. Да и особой любви с её стороны не наблюдалось. «А я был не в состоянии сделать её такой, как требует жизнь», — говорил Иван. Поэтому они тихо-мирно разошлись.

          В тот день исполнилось два года, как умерла Катя, дочь Ивана, прожившая всего полтора годика. Он выпил, и на глазах у него появились слёзы. Я увидел, что Кошкин на пределе. В бутылке оставалось ещё немного коньяка, но я закрыл её и сказал: «Думаю, тебе хватит». Иван кивнул.

          Мы стали вспоминать прошлое, наши успехи на Всекузбасском фестивале 1949 года, состоявшемся ровно 10 лет назад: как нам выдали в качестве призов велосипеды, как Кошкину не засчитали рекорд. Где теперь наши тогдашние товарищи — Саша Кудрин, Иван Бурикин, Бородкин, Лапшин?..

          — А где Ерёмин, он ведь жил с тобой в общаге 605-го завода? — спросил я.

          — Ерёмин живой, у него теперь трое детей.

          — Слушай, Иван, может, нам опять собраться? После войны наше спортивное движение было таким свежим, искренним, народным...

          — Да, тогда уделяли много внимания массовому спорту. А со временем количество переросло в качество, как это видно на твоём примере.

          — В последнее время на спортивных мероприятиях руководство, когда упоминает меня, хвалится: вот, мол, это мы воспитали чемпиона и рекордсмена. По правде сказать, Иван, меня уже тошнит от того, что они постоянно козыряют мной и выдают наш труд за собственные достижения. А реально о массовом спорте стали забывать. Где они теперь — Всекузбасские фестивали? На этом экономят. Молодёжь, видите ли, плохо себя ведёт на массовых мероприятиях. Я слышал от одного милицейского чиновника, что наш Фестиваль 1949 года нанёс большой ущерб Кемерову — поломали мебель в гостиницах и деревья в парках. Но ведь молодёжь всё равно надо чем-то занять. У каждого поколения своя история. Нам с тобой есть что вспомнить, а о чём вспомнит нынешнее подрастающее поколение?

          Кошкин, выпивший почти в одиночку бутылку коньяка, начал отключаться. Я достал матрац, расстелил Ивану постель, стянул с него ботинки. Он весил всего 60 кг, и я поднял его как ребёнка, уложил и укрыл одеялом.

          Спать я не мог — видимо, из-за ярких воспоминаний. За окном мелькала красивая предосенняя Сибирь. Кузбасс за последнее десятилетие сильно разросся. Новые разрезы под Ленинском-Кузнецким подходили всё ближе к железнодорожным путям.

          Я увидел, как громадная стрела шагающего экскаватора с многотонным ковшом переносит грунт совсем неподалёку от полотна. Вид машины и разреза, ярко освещённых огромным прожектором, почему-то напомнил мне, что весной 1945 г., наступая на Берлин, войска маршала Жукова использовали такие же прожекторы. Похоже, их сохранили и снова пустили в ход, но на сей раз — для битвы за уголь любой ценой.

          У Ленинска-Кузнецкого я заметил полустанок, где мы останавливались с матерью, когда в 1944 г., после побега из Нарыма, ехали в Киселёвск. Поезд шёл тихо, и я успел разглядеть знакомое место. За 15 лет вроде бы ничего не изменилось — вокруг полустанка, как и тогда, виднелись стога сена. Но нет, опять обнаружились экскаваторы, напоминающие своими длинными стрелами гусей.

          Какие здесь чернозёмы! Всё, что ни кинь в землю, растёт без всяких удобрений. А теперь плодородный грунт уничтожают ради нескольких сотен тысяч тонн угля. Миллионы лет Сибирь взращивала эти почвы — и вот, на тебе: КПСС внезапно решила догнать США по выплавке чугуна и стали, для чего понадобился дополнительный уголь.

          Знали ли эти люди, сколько лет требуется природе, чтобы создать 20-сантиметровый слой чернозёма? Видимо, нет. А если и знали, то молчали. Попробуй выступи — тебе тут же скажут: ты что, против строительства коммунизма? А то, что уничтоженные гектары почвы веками кормили местное население, властям было невдомёк.

          Правда, несколько лет спустя горняков заставили возвращать на место после выемки угля слой земли, срезанный при этом бульдозерами. Однако, несмотря на дополнительные затраты, добывать уголь открытым способом было всё равно на 50% дешевле, чем глубоко под землёй. В результате исчезли целые деревни — их просто снесли. Больно и обидно за такое разорение...

          Под наплывом мыслей, которые лезли в голову, я прислонился к окну и задремал. Мне сильно захотелось спать, я чуть прилёг, но мы уже приближались к Киселёвску, к нашей станции Акчурла. Поезд, набравший сумасшедшую скорость после станции Трудармейская, стал тормозить.

          На маленьких станциях мы почему-то стояли подолгу, а в нашем городе с населением 130 000 человек поезд останавливался всего на 3-5 минут: полный абсурд. Проводница кричала: «Скорей, скорей, мы опаздываем!» Хорошо, что Иван был одет ещё с вечера. Я побрызгал ему в лицо водой, и он вскочил.

          Вещей у нас имелось прилично, но я не любил, чтобы меня встречали. Мы перенесли вещи к дороге, и тут как раз подъехало такси. Не верилось, что мы опять оказались в родных краях.

          Дома мать обняла и расцеловала меня.

          — Я молилась за тебя, сынок. Видишь, мои молитвы помогают.

          Начало светать. Валентину и Олю, спавших вместе, я будить не стал — они всё равно скоро должны были встать. Проснувшись, дочь сразу спросила, где мои кубок и чемпионская лента. Я всё достал. Оля надела на себя ленту, успевая при этом есть шоколад «Спорт», Лиля бегала вокруг нас. А Лида лежала в люльке и ещё ничего не понимала в происходящем — самый счастливый человек.

          Да, дети — это наша совесть, они скрепляют семью, как цемент. В командировках не проходило и дня, чтобы я, скрестив пальцы, не помолился за сохранение моих детей и жены, чтобы не жаждал встречи с ними, с матерью и с братом. Пусть брат и отрицательно относился к моим занятиям спортом, но зато искренне говорил мне всё, о чём думает. Видимо, в этом-то и состоит счастье братства.

          Когда я сказал, что через 5 дней улечу обратно в Москву, мать загрустила. Но услышав, что Н.И.Шатов собирается включить меня в сборную СССР на чемпионат мира в Варшаве, успокоилась, чуть помолчала и сказала:

          — Скорей выигрывай свой чемпионат мира и выходи на работу. Разве это плохо — старший электрик и чемпион мира? И всё, хватит с тебя. Сам мучаешься и нас мучаешь.

          В пример мне мать, как обычно, привела нашего соседа Гуртового с его коровами и с продажей молока.

          Когда я рассказал Валентине и матери, сколько денег мне дали за мировой рекорд в жиме, который никто не мог побить почти 10 лет, и показал вещи, купленные на эти деньги, мать опять взгрустнула. А жена сказала:

          — Разве всё измеряется в деньгах? Я была на Фестивале и видела, сколько радости Рудольф приносит людям, когда поднимает штангу. Ну и что с того, что платят мало? Зато Рудольф здоровый и сильный, его все знают. А что собой представляет Гуртовой? Как увидит, что молоко у него быстро разбирают, так тут же набавляет цену. Хорошо, что у нас есть собственная корова.

          — Пока что есть, — уточнил я.

          — Да, пока. Но сейчас молоко стало появляться и в магазине, так что корову держать необязательно. А для детей можно купить козу.

          Я первым делом принёс из огорода свежей мяты. Мята была пахучая, не надышишься. Её запарили в кастрюле, и получился ароматный чай. Он прогрел меня, я лёг и забылся мёртвым сном, как в мешке у кенгуру.

          Ощущение дома — оно неописуемо. Запах перины, моя маленькая комнатка — куда ни посмотришь, везде стены. Здесь чувствуешь себя, как в собственной берлоге. Тем более что в этих стенах мне памятно каждое бревно.

          Для потолка я привёз на мотоцикле с лесного склада шахты сосновую чурку, за ночь расслоил её ножом и топором на длинные рейки — по-сибирски «дранки». Затем нарубил из стального каната шпильки — это и стало моими гвоздями. Ни гвоздей, ни других стройматериалов тогда в продаже не было, но выход из положения мы тем не менее всегда придумывали: как говорится, голь на выдумку хитра.

          Итак, у меня имелась своя нора, в ней мне был знаком каждый гвоздь, но где теперь мои друзья юности? Они, парни с про́клятыми немецкими фамилиями, вкалывали где-то на далёком Севере. Из-за побоища в киселёвском общежитии, где жили молодые немцы, их бросили в теплушки и отправили в Красноярский край. Я написал об этом в первой книге. Раз не успели пожениться, то заботливая рука партии нашла утешение и для них. И следовало благодарить бога, если человек при этом оставался в живых.

          Проснулся я только к обеду. Мария, жена брата, уже давно ждала моего пробуждения.

          — Физкульт-привет, спортивный мученик! — услышал я от неё.

          Мария улыбалась мне совершенно искренне: она знала моих конкурентов по фамилиям и сразу же спросила, почему на Спартакиаде не выступал Т.Ломакин.

          — Понятия не имею. Не в моём характере разузнавать о проблемах моих соперников по помосту.

          — Значит, теперь дорога на чемпионат мира открыта? — радостно кивнула Мария.

          — Вроде бы да. Но мне всё ещё не верится, что там, в Москве, не придумают ещё что-нибудь, дабы тормознуть меня.

          — Нет-нет, ты только не позволяй себя спровоцировать!

          Перед уходом Мария сообщила, что Николай ушёл в шахту на три смены: там оснащают новый участок. То есть брат вернётся, может быть, только ночью.

          Я потянулся так, что аж кости затрещали: тренировок у меня не было вот уже четверо суток. Когда я сжимал рукой руку и сдерживал дыхание, то становилось приятно. Это означало, что организм передохнул и что его пора подзагрузить. А то мышцы просто-таки зудели. Я поделал полуприседы то на левой, то на правой ноге.

          Мать приготовила обед, мы стали ждать Валентину. Я решил не говорить матери, что именно мне нужно приготовить — она этого не любила. Но я знал, что мой вес находится почти на пределе: 83,5 кг натощак. Это был внятный сигнал: осторожно, вес подпирает.

          На данную тему я прочитал много литературы. Как я понял, основное значение для собственного веса имеет всё-таки не еда, а особенности нагрузок. В основном в брошюрах писали, как наращивать мускулатуру. При этом сообщалось, что один килограмм прироста мышц даёт по 10 кг прибавки в каждом движении. А в сумме, стало быть, 30 кг.

          Я размышлял: а что теперь станет делать А.Воробьёв, к каким уловкам прибегнет? В Алуште он не давал ходу В.Двигуну, устраивал тому неприличные розыгрыши в столовой. Как Воробьёв мог теперь поступить со мной? Ведь он был вхож в очень высокие кабинеты. Если Воробьёв случайно заговаривал со мной, то каждое слово у него имело ехидный и далёкий прицел. К примеру, он говорил мне:

          — Видишь, какая у нас великодушная власть? Вас, немцев, выселяли, считали врагами, а сейчас, несмотря ни на что, держат за равноправных.

          Мне оставалось только молчать. Я понял: Воробьёв своими неумеренными дифирамбами в адрес советской власти провоцирует меня на выражение протеста. Помню, как в Алуште на политзанятии Воробьёв принялся хвалить Хрущёва, перекрывшего дорогу тем, кто кормил хлебом коров и свиней. Мол, индивидуализм приобрёл у нас в стране нездоровый характер. Я тут же спросил Аркадия:

          — У вас ведь, Аркадий Никитович, маленькие дочери, как и у меня. Где вы покупаете им молоко?

          — У одного старика, — ответил Воробьёв. — Он пасёт на поводу свою бурёнку у железной дороги.

          — А почему вы не покупаете молоко в магазине?

          — Да там не молоко, а вода.

          — Но ведь после указаний Хрущёва старик, скорее всего, навесит корове красный галстук. То есть зарежет её. Вот вы говорили, что коровы бродят по городу и от них воняет. Допустим, теперь вонять не будет. Но что же придётся пить вместо молока вашим детям — забелённую воду из магазина?

          Ф.Богдановский, сидевший рядом со мной, незаметно схватил меня сзади за руку и прижал её к стулу.

          — Тихо, Рудик! — прошептал он.

          Да, я понимал, что нахожусь не на шахте в Киселёвске. Здесь имелись люди с чуткими ушами и с обмаранной совестью.

          Фанаберии у звёзд тяжёлой атлетики было предостаточно. Сойдя с пьедестала, штангисты в момент заражались вирусом высокомерия. Бог знает что творилось в их головах, но то, что 90% атлетов при этом менялись и завышали себе цену — это точно. Порой это от них не очень и зависело. Сама околоспортивная реклама выставляла им проходной балл в привилегированную среду.

          На тех, кто вышел из низов, с производства, высокие пьедесталы действовали меньше. Я наслышался от своих друзей, что не умею пользоваться чемпионским титулом:

          — Ты используешь свой титул на пользу другим. А сам не можешь даже поставить себе телефон, не распространяясь уже о том, чтобы купить машину.

          — Какую машину — швейную? — смеялся я.

          И вот я сидел за столом и пытался размышлять в глобальном масштабе. Что могло меня ждать, если я перешёл бы в вес 90 кг? Мой рост и моя жировая прослойка позволяют мне в один миг набрать 5 кг веса, особенно если я начал бы применять многоразовые серийные подъёмы. Связки у меня отличались большой надёжностью: я хорошо укрепил их ещё тогда, когда работал такелажником и занимался эвакуацией из шахты отработанных машин. Впрочем, я и без этого часто применял изометрические упражнения по примеру американских атлетов.

          Природа одарила меня возможностью развития силы. Кроме того, мне помогали семья и мои друзья. Мне доверяло начальство, мне позволяли изготавливать для занятий штангой всё, что я хотел. Но это было здесь, в Сибири. В Москве же силовые структуры в тиши кабинетов мыслили с точки зрения того, как угодить хозяевам из ЦК КПСС. И если Воробьёв был туда вхож, то и являлся хозяином положения.

          Если я ушёл бы в вес 90 кг ещё до Спартакиады народов СССР, то тогда точно угодил бы под воробьёвские жернова. Если перед А.Воробьёвым по стойке «смирно» вытягивался сам Н.И.Шатов, то в моём выездном деле, надо полагать, вмиг нашлись бы недочёты.

          В 1958 г. Воробьёв проголосовал против моего участия в чемпионате мира, хотя я стал чемпионом СССР, а ему как капитану команды надлежало соблюдать справедливость. Вот такое лицо имел этот человек: дважды два — сколько надо.

          Со мной в шахте работал бывший власовец Алексей Боков, о котором я уже писал в первой книге. Иногда мы с ним садились передохнуть или съесть тормозок — хлеб с салом, что горняки берут с собой в шахту. Однажды я стал читать газету, в которую был завёрнут хлеб, и обнаружил фельетон о том, как один Герой Советского Союза превратился в крупного дельца. Я дочитал фельетон до конца и протянул:

          — Вот это да...

          — Знаешь, Рудольф, — откликнулся Боков, — после войны выжили одни проходимцы. Эти подлецы тогда все попрятались и потому остались в живых. А теперь именно они всем командуют. Трусы подались с запада в тёплые края, в Среднюю Азию, и после войны вернулись на прежние места. А добрый честный народ погиб, попал под пули. Так что ничего не поделаешь, жизнь пошла подлая, — кряхтя, он встал с места. — Пошли, за нас никто работать не будет...

          Когда смотришь соревнования штангистов, то может показаться: поднял — не поднял, ну что тут такого? Но столь однообразным соревнование выглядит с точки зрения рядового наблюдателя. А если ещё оглядеться на то, что происходит вокруг?

          Тысячи людей по всему миру штурмуют эту штангу, которая позволяет надеть на себя любой вес. Сколько средств тратят государства всего мира на тренировки и на соревнования силачей... И как же скрупулёзно взвешивают штангу и участников соревнований! Мало того что атлет установил рекорд мира — он ещё должен соответствовать правилам по собственному весу. А кроме атлета, дополнительно взвешивают и штангу.

          Вот я и сидел за столом и думал: что же мне отсюда можно съесть? Дашь душе свободу — значит, придётся расплачиваться в парной. Чтобы мать не обиделась, я объяснил ей, что мне можно есть и чего нельзя. А мать в ответ только удивилась: «Ты что, беременный, что ли?» Я съел кусочек куриного мяса, выпил два сырых яйца, позже — стакан холодного кофе. И двинулся на тренировку.

          В тот день на неё пришли все. Как тренер я весь в распоряжении моих подопечных: кому чего нужно? Назавтра мне предстояло встретиться с заместителем начальника шахты: он мог решить все проблемы нашей секции по хозяйственной части.

          Тренировка шла как по маслу. Ребята провоцировали меня на большие веса, но я на это не шёл. Нельзя привыкать к большим весам на тренировке. Нельзя приучать к ним организм как к обычным подходам. Обычный подход и должен быть к обычному весу. А предельные веса нужно поднимать только на соревнованиях.

          У меня организм устроен так, что раз или два раза в год внутренняя психическая атака на вес мне помогает.

          Но мой организм настолько себя перестраховывал, что не позволял мне этим злоупотреблять. Как при перегреве срабатывает тепловое реле, так и у меня организм отключался — срабатывал инстинкт самосохранения. Вот вам и волевая подготовка, о которой так много писали наши новоиспечённые научные работники. Хотя можно заставить себя через силу вести, например, утомительный бег или идти за плугом.

          Помню, весной 1942 г. в селе Пьяново Титовского района Новосибирской области бригадир Самохвалов заставил меня пахать землю от темна до темна. До вечера я загнал трёх лошадей, а сам всё шёл и шёл за плугом. Лошади пахали, я только держался за плуг. За это Самохвалов выделил мне две порции молока и дал дополнительно каши. Я пахал и ел на ходу.

          Здесь проявление воли расходится с тем, что происходит в тяжёлой атлетике. Штанга жестоко мстит за неготовность, из-за неё атлеты получают очень тяжёлые травмы. Поэтому верить психологам в данном случае нужно с большой осторожностью.

          Я понял, что здесь весьма кстати пословица «Тяжело в учении — легко в бою». Чтобы не рассчитывать на везение, нужно создать запас прочности. Вот тогда становишься хозяином помоста. Отсюда у меня и выработалось такое строгое отношение к себе: никакой отсебятины или вольности, которые разнесут энергию по ветру. Молодость скоротечна. Моё время уходило, я и так опоздал.

          Мне нужно было предъявить вызов на чемпионат мира в нашем городском спорткомитете и взять там документы на командировку. Полагались мне и деньги, но я решил ехать на свои: дорогу мне всё равно оплатили бы потом. Я снова оказался у своего старого наставника Павла Дмитриевича Колчева.

          — Знаю, читал о тебе, Рудольф, — кивнул он. — Всё правильно, веди за собой ребят! Я столько лет работаю на стадионе и давно заметил: чем больше у нас плановых игр, тем меньше в городе хулиганства. Ребят нужно отвлечь от улицы. Ты теперь куда поедешь, когда вернёшься в сборную?

          Я рассказал всё по порядку.

          — Ну, с богом! В Москве передавай привет Лёшке Ванину и Василию Ивановичу Анисимову.

          Это П.Д.Колчев назвал именитых киселёвских спортсменов, перебравшихся в столицу. Я написал о них в первой книге. А.Ванин был известен не только как спортсмен, но и как киноартист, а В.И.Анисимов — это основоположник борьбы и тяжёлой атлетики в нашем городе.

          На вокзале я взял билет на поезд до Новосибирска, а в центральной городской кассе — на авиарейс Новосибирск — Москва. От самолёта у меня болели уши, но так добираться до Москвы было намного быстрее.

          До́ма остались на меня в обиде. Наступил самый разгар уборки, брат без меня достал сено. На этот раз мы с ним виделись мало, он был занят в шахте день и ночь.

          Страна требовала повышения добычи угля, строились новые заводы и другие объекты. И все давили на шахтёра: давай-давай, выжимай из себя для начальства звёздочки. Шахта послала людей на уборку в колхоз, добывать уголь стало некому. Я встретил своего начальника цеха А.Т.Клышко.

          — Ох, Рудольф, знал бы ты, как нас сейчас жмут! — сокрушённо произнёс он. — Хуже, чем во время войны. В магазинах почти ничего нет, а работать — давай-давай! Хорошо, что у тебя имеется подсобное хозяйство и мать дома. А я один, у нас ничего нет, всё несём с базара. Ты же знаешь — я день и ночь на шахте...

          Вечером я простился с ребятами. А.Вахонину расписал тренировки на весь месяц. Попросил его вести себя прилично — не то, мол, дисквалифицируют и отберут звание мастера спорта. Брат Николай на своём «Москвиче» отвёз меня на вокзал.

          В поезде вокруг меня были новые лица, звучали новые разговоры. О спорте, как и прежде, я старался не говорить. С новосибирского вокзала взял такси до аэродрома «Толмачёво». Из Москвы прямиком направился в Балашиху. Там, в военном городке, уже собрались штангисты.

          На станции в Балашихе меня ждало такси. Как оказалось, нас поселили в казарме. Правда, в ней имелись и отдельные комнаты на двух-трёх человек.

          Первым я встретил Марка Борисовича Казакова. Для меня он был не только врачом, но ещё и хорошим психологом-наставником. Через несколько лет, когда его назначили заведовать областным физкультурным диспансером в Свердловске, М.Б.Казаков перестал появляться на наших сборах. После 1961 г. на сборах перестал появляться и А.Воробьёв, близкий друг Казакова.

          Я поселился с Виктором Бушуевым и с Алексеем Медведевым. Алексей по каким-то причинам присутствовал на сборах мало. С Виктором мне было хорошо — он человек спокойный, общается почти без эмоций. На тренировке я встретил Н.И.Шатова, который пока ещё не поселился на базе.

          В сборах участвовали главным образом хорошо знакомые мне атлеты — Владимир Стогов, Евгений Минаев, Акоп Фараджян, Фёдор Богдановский, Александр Курынов, Аркадий Воробьёв. Присутствовал также Юрий Расчёскин из Ташкента, выступавший в одном весе со мной. Здесь я впервые увидел тяжеловеса Юрия Власова из Москвы.

          Постепенно выяснилось, что удобства на базе оставляют желать лучшего. В гостиницах были общий душ и общий туалет. Мы жили в разных корпусах и вечерами собирались в основном у Юрия Власова.

          Главным нарушителем спортивного режима на сборах был Ф.Богдановский, который несколько раз опаздывал к отбою, специально прихватив с собой А.Курынова. Фёдор спекулировал на том, что они оба выступали в весе 75 кг: если отчислять нарушителей со сборов, то пришлось бы отчислить обоих, чего ни один тренер делать не стал бы. Действительно, в наказании для обоих нарушителей наши тренеры ограничивались выговором.

          Мне до сих пор не совсем понятно, почему на эти сборы не приехал Виталий Двигун. А.Воробьёв тренировался очень осторожно, в основном расхаживал по залу: разрыв мышцы в паху явно давал о себе знать, и Воробьёв весь съёжился. Они всё шептались с М.Б.Казаковым. Воробьёв надевал на штангу 90 кг, поднимал этот вес несколько раз и уходил с тренировки. Даже А.И.Божко, человек обычно спокойный, заволновался из-за этого.

          Моего казённого тренера И.З.Любавина на сборы не взяли, за мной присматривал Н.И.Шатов. Я уже писал, что всегда уходил с тренировки позже всех. А Шатову было неудобно оставлять меня одного. Однажды, когда мы с ним остались наедине, Шатов посетовал:

          — Ох, что-то неладное приключилось с Воробьёвым... До соревнований 15 дней, а он на тренировках ничего не поднимает, только крутится возле штанги. Может, ты, Рудольф, знаешь, что с ним?

          — Разрыв аддукторов заживает долго, — ответил я. — В стойку он вес возьмёт, но в «ножницы» опуститься не сможет.

          Позже я заметил, как Н.И.Шатов что-то подолгу обсуждает с А.И.Божко. Они волновались ещё и за Е.Минаева, выступавшего в весе 60 кг. Дело в том, что в этой весовой категории у нас были сильные конкуренты — Исаак Бёргер из США и Мариан Зелинский из Польши. Расчёты Шатова и Божко, подтвердившиеся позднее, показывали, что Минаев может оказаться всего лишь на третьем, а то даже и на четвёртом месте. В итоге было решено не брать Минаева и за счёт этого «сдвоить» в весе 67,5 кг В.Бушуева и А.Фараджяна.

          Вскоре собрался тренерский совет, который пришёл к выводу, что положение у А.Воробьёва из рук вон плохое. Воробьёва на совете не было — он ездил на стадион лечиться. Н.И.Шатов связался по телефону со Сталинабадом. Оттуда сообщили, что В.Двигун в хорошей форме, семейные дела вроде бы уладил и готов хоть завтра выехать на сборы — но только при условии, что будет выступать в Варшаве.

          Этот вариант Н.И.Шатова устраивал, и он напечатал заявку на чемпионат мира, куда вместо травмированного А.Воробьёва вписал В.Двигуна. Для Воробьёва это, конечно, стало трагедией. Он сам диктовал свою волю при формировании команды, а тут получилось, что с ним не посоветовались. А он ведь всё-таки пока ещё оставался капитаном сборной.

          В те дни я впервые услышал голос Юрия Власова. Вечерами я приходил к нему в комнату, куда всегда набивалось много народа. Умение Власова занять людей — это просто талант. Если хоть раз у него побываешь, то будешь с нетерпением ждать вечера, чтобы снова туда попасть. Я впервые услышал человека, чьи слова укладывались в моей голове как на полочке. В то время я начал увлекаться философией. Ах, как здорово Власов всё рассказывал, какие чёткие определения выдавал! Он признавался, что пишет исторический роман. Однажды я пришёл с опозданием, и Власов уже читал его.

          Мы, штангисты, гордились Юрой — он был молод, красиво сложён, особенно по сравнению с Полом Андерсоном или с Алексеем Медведевым. Но для тренеров Власов оказался твёрдым орешком, он ненавидел коллективные гешефты.

          Из рассказов Ю.Власова стало понятно, что он воспринимает мир не в материальном, а в идеальном плане. Постепенно я узнал, что Юре 24 года, что он учился в военной академии и что был усыновлён генералом. Отец Власова уже умер. Юра не работал ни на каких стройках и забить гвоздь было для него проблемой. Он происходил из интеллигентной семьи, его опекали с детских лет, а затем он окончил суворовское училище — вот и всё. Пот Юрий проливал только от штанги, трудовую жизнь не испытал.

          Сурен Петросович Богдасаров получил в свои руки удивительное существо, в котором физическое развитие гармонично сочеталось с духовным. Шагай хоть куда — тем более что Юра не скрывал своих знаний. Старший тренер сборной РСФСР Дмитрий Петрович Поляков говаривал на сей счёт:

          — Что Власову делать тут у нас? Пусть идёт в Академию наук к самому Келдышу. От напряжения из него всё равно выдавятся все знания. Это то же самое, что солить огурцы в дырявой бочке — рассол обязательно вытечет.

          Д.П.Поляков никогда не интересовался мнением Ю.Власова, он просто звонил С.П.Богдасарову:

          — Ну, где твой Келдыш? Я назначаю ему сборы дома.

          Придя в сборную, Ю.Власов узнал: здесь спекулируют на предмет того, кому позволительно выступать за команду, а кому — нет, и звание чемпиона СССР — ещё не гарантия того, что атлету доверят защищать честь страны. Власов стал свидетелем случая с Е.Минаевым, а затем скандала с А.Воробьёвым. Все эти закулисные игры были Власову не по душе. Он предпочитал работать как по сценарию, написанному для театра.

          Штанга никогда не находилась для Ю.Власова на первом месте в жизни. Он тратил время на тяжёлую атлетику для того, чтобы разгрузить свои мозги и снять застой крови в голове.

          Ходили слухи, что А.Воробьёв возражал против тренировок Ю.Власова вне коллектива. А.Медведев, увидев Власова, вздохнул и сказал: «М-да, посмотрим...» Видимо, в глубине души Алексей подумал: этого мне только не хватало!

          Медведев целый год издевался над своим весом — голодал, а затем дал волю аппетиту. Когда вес у Медведева упал, его сила словно ушла в песок. Помню, Елизавета Петровна, добрая, умная и красивая жена Медведева, взволнованно сказала мне:

          — Рудик, ты ведь тоже тренируешься самостоятельно, так подскажи же Лёше. А то он поднял 505 кг и больше не может повторить этот результат. Он, наверно, в чём-то перемудрил?

          Казалось бы, открытость жены должна была передаться А.Медведеву, но он продолжал экспериментировать над собой скрытно. Однако Ю.Власов придавил Медведева, так и не дав ему подняться на ноги, хотя Алексей вёл целенаправленную объёмную работу.

          А.Медведев специально не стал выступать в 1959 г., дал порезвиться С.Ромасенко, Л.Жаботинскому, Е.Новикову, Макееву, Ю.Картвелишвили и, конечно, Ю.Власову. Всю ставку Медведев сделал на Олимпийские игры 1960 года. Его сумма 505 кг стояла пока неприступно, словно скала, а раз так, думал Алексей, то можно будет скоро разослать вызовы противникам.

          Выражение насчёт вызовов придумал Эдуард Бровко. Когда штангист, вышедший из игры, появлялся опять, Бровко спрашивал:

          — Ну что, разослал свои дуэльные письма?..

          Моё сердечко нет-нет, да и напоминало о себе. Мать дала мне с собой траву стародубку. Наш врач А.М.Кожевникова выписала лекарство миоль для укрепления сердечной мышцы.

          Я часто нарушал написанный мной месячный план, где значилось, когда надо делать объёмные тяги и приседания, а потом расплачивался за это. Самодисциплины мне порой не хватало. Правда, на тренировках я не заводился и на большие веса не ходил.

          На сборах в Балашихе мы жили как отшельники, в Москву выезжали редко. А мне нужно было купить несколько грелок.

          Мой организм устроен так, что для доведения его до полной работоспособности мне нужно сильно размяться. Большинство штангистов разминались быстро — едва начинали поднимать штангу, как у них выступал пот. А у меня этот разминочный процесс длился вдвое дольше.

          Я уже писал, что изготовил ящик-солярий с 25-ю 100-ваттными лампочками. Два года назад я целый месяц проводил эксперимент — перед началом тренировки залезал в этот ящик. Пульт управления находился в моих руках, и я поочерёдно включал ряды ламп. Проходили максимум десять минут — и я оказывался весь в поту. Эксперимент показал, что это лучше, чем хорошо размяться со штангой, дабы потом поднимать предельные веса. Я пробовал разные варианты и нашёл главное: при использовании искусственного разогрева тратишь меньше сил, сохраняя их для подъёма рекордных весов. Но ящик с лампами на соревнования не привезёшь, и я решил купить пять электрогрелок.

          Две грелки я клал на плечевой пояс, одну — на спину, и по одной — на каждую ногу. В магазине электротоваров на улице Кирова, недалеко от главпочтамта, я купил ещё и 30 м гибкого электрошнура.

          Коллеги-штангисты смотрели на мои чудачества с лёгкой усмешкой. Дело в том, что всем спортсменам сила достаётся неодинаково, особенно если дело касается атлетов, которые не штангисты по своей природе. Мне, например, надо было быть борцом или боксёром. Чтобы разогреться, я должен был пробежать в быстром темпе как минимум 500-600 метров. Не сделав этого, я не входил в состояние готовности для молниеносного возбуждения. А если взбудораживался чисто психически, то это было чревато разрывом мышц.

          Когда я принёс грелки, разложил их на полу и лёг на них, то понял, что мне ещё нужен халат. Я купил и его, но упражнялся с ним только дома и на тренировках в нём не ходил. Мне пришлось также купить хорошую асептическую изоляцию.

          Здесь очень пригодилась моя специальность электрика. Я сделал на халате целую систему соединений. Четыре штепселя у грелок я выбросил, соединив их параллельно. С помощью выключателей можно было регулировать тепло от каждой грелки. К примеру, грелки на ногах и на спине были включены у меня в третьем режиме, а на плечах — во втором. Всё это я испытал в отдельной комнате, где мне никто не мешал, а затем показал своё новое устройство А.Медведеву. Он посмотрел и сказал:

          — Знаешь, мне нужны не грелки, а холод. Я и так всё время перегрет.

          Да, у всех всё работает по-разному и зависит от того, кто какую жизнь вёл и как зарабатывал себе на хлеб. Выработка почти марафонской выносливости далась мне когда-то очень нелегко. Потребовалось много лет, чтобы обойти всех в тренировках. Однако по сути всё было просто: шахта выжимала из меня соки, но благодаря хорошему питанию я мог работать и одновременно тренироваться. Отсюда и появилась выносливость.

          Однако штанга — это не марафонский бег, здесь нужно выжать из себя всё в одну секунду. Вспышка изнутри — вот и всё. Главное — поднять вес. А как достигнут этот результат, как прошла подготовка к нему — судьям всё равно. Что ж, я был рад, что мне удалось кое-что сделать. Но А.Медведев спросил:

          — А ты уверен, что поедешь на чемпионат мира?

          У меня чуть не остановилось сердце.

          — Сидорыч, ты думаешь, что вместо меня возьмут Юру Расчёскина или Васю Пегова?

          — Мы можем думать что хотим, но там, в верхах, делают так, как удобно им. А ты тут уже приготовил электрический халат да разные резиновые тросы...

          — Погоди, Алексей, ведь Расчёскин может запросто проиграть. Там будут американцы, поляки, да мало ли кто ещё. А я готов к новому мировому рекорду в сумме.

          — Рудольф, я знаю, что ты сильный, — улыбнулся Медведев. — Но вспомни прошлый год. Ты ведь и тогда был силён, а получился пшик. И тебе пришлось доказывать свою силу в Ростове. У нас всё могут сделать. Ты слышал, что на чемпионат мира не выставляют самого́ Воробьёва?

          — Так ведь Воробьёв травмирован. А может, отказался сам?

          — Ну да! — усмехнулся Медведев. — Ты что, Воробьёва не знаешь? Он волевой и, если надо, доберётся до штанги ползком.

          — А ты сам-то думаешь выступать?

          — Нет, раз я не выступил на Спартакиаде, то пропущу и чемпионат мира.

          — Правильно, я поступил бы так же.

          А.Медведев редко позволял себе побеседовать со мной. Он всё время сидел в глубоком раздумье, прикидывая, где найти или как нарастить силу, чтобы нанести удар молодым и очень талантливым атлетам: Ю.Власову и мальчишке-гиганту из Харькова — Л.Жаботинскому.

          Медведеву было над чем подумать. В те времена я имел уже девятилетний стаж тренерской работы, а Медведев знал только себя. Вся его жизнь прошла в заботе о себе.

          У него не было шахты, где двери всегда открыты, как у меня, например. Пусть меня даже отчислили бы из сборной — в личном столе шахты всё равно лежал документ о сохранении за мной места работы после возвращения из большого спорта. Правда, теперь мне уже не полагались оклад и льготы, но шахтёры всё равно побеспокоились обо мне.

          А что имелось за душой у Алексея? Конечно, он мог бы вернуться на свой завод, где когда-то работал модельщиком, но, как я знал, Медведев хотел стать учёным. И пробовал на себе всякие варианты, экспериментировал со сгонкой своего веса, но из этого ничего не получилось.

          С Романом Павловичем Морозом, который часто давал мне добрые советы, у А.Медведева почти не было контакта. Р.П.Мороз — очень тактичный человек, он не сразу говорил Медведеву правду, а сначала смотрел ему в глаза. И только если Мороз интуитивно чувствовал, что Алексей готов воспринять его советы, то высказывал своё мнение о недочётах в методике Лёшиных тренировок.

          В чём заключался недостаток Медведева? Он не мог скрыть, что заранее отвергает любые советы.

          Не помню, чтобы А.Медведев когда-либо жаловался на боль в спине или на перегрузку ног. А ведь это первый признак, что у атлета щадящий режим тренировок. Алексей сам не подозревал, что ему нужно уделить серьёзное внимание силовой подготовке.

          Мой опыт не был нужен А.Медведеву. Я видел на тренировках, что в начале подъёма штанга, словно маятник, отходила от Алексея на 15-20 см, а затем он её выравнивал. От данного совершенно лишнего, паразитного движения по ходу подъёма терялась сила. Это — грубейшая ошибка, тем более что у нас имелся «писчик» конструкции Ивана Захаровича Любавина. На его наконечнике укреплялся мел, который мог показать на доске, что центр тяжести штанги отходит от точки опоры Медведева.

          Такие недостатки подъёма имеются почти у всех атлетов. Но их исправление — вопрос деликатный, он требует немало упорного труда и сопряжён с риском. Если подсказка принимается во внимание и всё получается хорошо, то атлет даже спасибо не скажет. Но вдруг случится промашка? Тогда — держись, подсказчик! Поэтому к Медведеву было не так-то просто подойти.

          А.Медведев вёл записи своих тренировок как никто другой. Позже он начал собирать дневники других атлетов и анализировать их тренировки. Правда, результатов от переписанных им тренировок в виде рекомендаций со стороны Медведева никто не получал. Славик Козлов из Уфы как-то раз спросил Алексея:

          — Когда же вы мне скажете что-нибудь о моих тренировках? Правильно я тренируюсь или нет?

          — Эти записи — для наших потомков, — ответил Медведев.

          — Для потомков? Это примерно как социализм — для строительства коммунизма? Но мне ответ нужен сейчас. А вы, часом, не вешаете нам лапшу на уши? — улыбнулся Медведеву Козлов.

          — На всех вас вешать — лапши не хватит, — парировал Медведев. — А итальянцы её к нам пока не экспортируют.

          Мы жили в Балашихе в военной зоне, где часто встречались патрули с автоматами. Чуть пойдёшь гулять в лес — тут же услышишь «Стой, кто идёт?» Тем не менее воздух и тишина располагали к хорошей подготовке.

          Нашу команду цементировал врач Марк Борисович Казаков. В нём, по-моему, сочеталось всё человечное, что есть на свете. Меня привлекали в этом враче в первую очередь универсальные знания.

          Чего только я не натерпелся позже от штатных врачей Госкомспорта СССР — невозможно передать. Спорткомитет набирал медиков, непригодных уже ни к чему. Видимо, это были в основном врачи-алиментщики: они нуждались не столько в зарплате, сколько в поездках на сборы и в хорошем питании.

          Но как помочь спортсменам восстановиться? Для этого требовались деньги либо полезные рекомендации от старшего тренера. Особенно тогда, когда в разгаре был ажиотаж вокруг секретов чудо-медицины. Поговаривали, что А.Воробьёв хорошо разбирается в таблетках, выпускавшихся венгерским фармацевтическим предприятием «Гедеон Рихтер». Но этим слухам тогда, в 1959 г., никто не верил, их считали вымыслом.

          Я сидел в зале и смотрел, как тренируются люди. Где в тренировке истина и есть ли она? С изменением веса на штанге меняется сам процесс тренировки — увеличение веса вызывает рост энергозатрат.

          Штанга требует максимума самовоспитания. Даже если атлет не в зале, она напоминает ему: это можно, а этого нельзя. Спортсмены-инвалиды занимаются, например, теннисом и лёгкой атлетикой. А вот штангу ни один инвалид поднимать не может. Сейчас тяжёлая атлетика как вид спорта теряет свою популярность. Почему? Да потому, что штанга слишком строга по отношению к человеку.

          А.Воробьёв вернулся из Москвы разволнованный. С 1947 г., начав заниматься борьбой, я стал изучать движения ног борцов на ковре. Приёмов и контрприёмов в борьбе около пятисот, однако, как я убедился ещё тогда, движения борцов и вообще людей стандартны. В то же время у каждого человека движения индивидуальны, равно как и почерк. Но при получении тревожной информации у 90% людей биомеханика движений меняется.

          А.Воробьёв пришёл на тренировку и тут же обо что-то споткнулся. Собравшись делать тяги, забыл, где его лямки. На вопросы отвечал невнимательно. Всё это значило, что Воробьёв психически перегружен. Уходя из зала, я подумал: завтра что-то произойдёт, капитан нашей команды выкинет какое-нибудь коленце.

          И вот мы узнали: от руководства командой СССР на чемпионате мира отстранили Николая Ивановича Шатова! Из Киева в срочном порядке вызвали в качестве тренера Якова Григорьевича Куценко. С ним я подружился в 1958 г., когда он проголосовал против моего участия в чемпионате мира и потом честно признался, что такова была установка свыше. Куценко памятен мне и по эпизоду встречи с другом его детства на Олимпиаде-1956 в Мельбурне, который я описал с его, Куценко, слов.

          На следующий день у нас прошло собрание. Перед этим я хотел переброситься с Я.Г.Куценко парой слов на тренировке, но увидел, что он прилип к А.Воробьёву. Значит, произошёл переворот, подумал я.

          Вечером перед сном я хотел поделиться своими сомнениями с соседом по комнате В.Бушуевым, однако разговор не получился. Я высказал мнение, что в штанге нужны люди с твёрдым характером, а Виктор спросил, почему я так думаю. Он любил слушать и молчать, чтобы побольше услышать.

          Закончив выступать, В.Бушуев несколько раз выезжал на 4 года работать за границу, в каком чине — не знаю. В материальном плане он ни на что не жаловался, но хорошего тренера из него не вышло. Виктору не надо было заводить себе в обузу учеников, беспокоиться о квартирах и о работе для них. Это было не по нему.

          Бушуев отличался олимпийским спокойствием, никогда ни во что не встревал. Вот и вопрос о том, кто поедет на чемпионат мира 1959 г., Виктора не волновал. Сейчас я осознаю, что он был прав.

          Я.Г.Куценко собрал нас и сообщил, что возглавить команду на чемпионате мира поручено ему.

          — Я ничего не хочу менять, — сказал он, — и если не возражаете, то прежним останется и капитан.

          Фёдор Богдановский спросил, почему нет Н.И.Шатова. Куценко ответил, что это связано с занятостью Шатова в Госкомспорте СССР. А.Воробьёв произнёс несколько стандартных патриотических слов. К команде подключился Дмитрий Петрович Поляков, старший тренер сборной РСФСР. Зачитали список тех, кто будет выступать в Варшаве. Я облегчённо вздохнул, услышав свою фамилию.

          В те времена в сборной не было бюрократической системы отчётов — когда и какую тренировочную нагрузку испытал конкретный атлет. Каждый из нас тренировался и дома, и на сборах, как умел. Старший тренер сборной Н.И.Шатов не считал себя умнее самих спортсменов и их тренеров на местах. Да он и не хотел брать на себя ответственность. В случае победы Шатов как тренер получал премию, а если происходил срыв, то виноватыми оказывались спортсмен и его личный тренер.

          Правда, умников и советчиков на сборах было хоть отбавляй. Но ко мне как к обладателю мировых рекордов с советами не лезли. Никаким научным институтам штанга не подчиняется. Тогда ещё ни у кого не хватало наглости на этом настаивать, делая на чужом труде кандидатские и докторские диссертации.

          Команда для выступления в Варшаве состояла, как обычно, из семи человек: Владимир Стогов — категория 56 кг, Виктор Бушуев и Акоп Фараджян — 67,5 кг, Фёдор Богдановский — 75 кг, Рудольф Плюкфельдер — 82,5 кг, Аркадий Воробьёв — 90 кг, Юрий Власов — свыше 90 кг. Тренерами были названы Яков Григорьевич Куценко и Дмитрий Петрович Поляков. Нам сказали, что в Варшаву подъедут и наши судьи, а также тренер Иван Захарович Любавин.

          Я был счастлив, как никогда. Если я выиграл бы первенство мира, то поставил бы вопросы, касающиеся не только меня, но и всех немцев СССР. Как сумел такое сделать немец, бывший поднадзорный спецкомендатуры, который чуть больше 10 лет назад подписался под своей «добровольной» высылкой навечно? И должен ли он считать виновным за развязанную Германией войну? Моя тётя Ольга Порш не так давно ещё сидела в лагере только за то, что когда-то уехала с военного завода к своим брошенным детям и на 24 часа опоздала на работу. Как такое могло происходить? Удивительно ли после всего этого, что в сборной никто не хотел со мной общаться?

          Там просто не знали, как вести себя со мной. Знали, что я нахожусь под колпаком, но такого закона, который запрещал бы мне заниматься спортом, в стране не было. Наш капитан А.Воробьёв, видимо, вообще не представлял себе судьбу российских немцев, ибо никогда этим не интересовался. И таким был не только он. Ну и ладно: я собирался вести себя тише воды, ниже травы — мол, делайте, что хотите.

          Кое о чём меня иногда спрашивал А.Медведев. Его уже тогда интересовала научная работа, хотя её тему он ещё не выбрал. А.Воробьёв учился в мединституте и, как я понял, готовился поступать в аспирантуру. Чуть позже я узнал, что между ним и Медведевым идёт тихая карьерная война: кто раньше защитится, тот и возглавит кафедру тяжёлой атлетики в московском институте ГЦОЛИФК.

          И вот после тренировок мы гуляли с А.Медведевым. Я чувствовал, что он искренне рад тому, что меня взяли на чемпионат мира. Медведев сказал мне по секрету, что органы, которые всех рассматривают под лупой, наводили обо мне справки в Спорткомитете. Но последствий это не имело: очередное проявление хрущёвской «оттепели».

          Затем А.Медведев, оглядевшись вокруг, рассказал мне о продолжении истории с китайской рисовой водкой двадцатилетней выдержки. Мы считали, что это дело завершилось при нашем возвращении из Китая, на красноярском аэродроме, когда А.Воробьёв собрал нас всех и предупредил, чтобы мы не выносили сор из избы: все, мол, ошибаются, говорил он, имея в виду главным образом Н.И.Шатова.

          — Так вот, — сообщил А.Медведев, — мне рассказали, что Воробьёв добился приёма у председателя Госкомспорта СССР H.H.Романова. После этого из секретариата Спорткомитета позвонили в Пекин, разыскали там нашего китайского переводчика Чэнь Ци. Тот подтвердил, что выдал команде 30 бутылок водки, поскольку мы сэкономили на питании. Вот на этом Шатов и погорел. Он не хотел выставлять в Варшаве Воробьёва, поскольку тот не набрал нужной формы, чтобы сражаться на чемпионате мира: мол, незаменимых у нас нет. А теперь Шатова временно отстранили, и их с Божко будут разбирать на партбюро в Госкомспорте СССР. Такие вот новости, Рудольф. Только прошу тебя никому ни о чём не рассказывать.

          — Спасибо за информацию, — сразу же ответил я, — но эти сплетни меня не интересуют. Мне нужно выполнить обещание, данное нашим шахтёрам, что я стану чемпионом мира вопреки своей фамилии, которая кое-кому не по нутру. Килограммы, слава богу, не имеют национальности.

          Через несколько дней эта история «по секрету» разошлась среди всех штангистов — только в более выразительной в отношении нашего капитана форме. Кто-то сказал: «Не имей сто рублей, а свисти как соловей», намекая на то, что на Н.И.Шатова и на А.И.Божко «насвистели» очень своевременно. Теперь за нашими тренировками следил с серьёзным видом красавец Я.Г.Куценко.

          Я провёл последнюю тренировку с прикидкой, то есть с теми весами, которые был намерен заявить в Варшаве в первых подходах: жим — 135 кг, рывок — 130 кг, толчок — 165 кг. Далее я должен был хорошо нагрузиться и в последнюю неделю перед соревнованиями провести две щадящие тренировки.

          При подъёме этих околопредельных весов я ощутил лёгкость. Я.Г.Куценко похвалил меня, посоветовав быть поосторожней и не увлекаться большими весами на следующих тренировках. Я, как обычно, закончил тренироваться последним, но он не стал дожидаться меня и ушёл. Это значило, что Куценко не хочет отвечать на мои каверзные вопросы. Впрочем, это мне и не было нужно.

          Жена написала мне из дома, что стоит хорошая сухая погода и что они начали копать картошку Николая, а брат ворчит: мол, Рудольф становится чемпионом, а я тут должен работать за него. Жена Николая сказала ему на это:

          — Привези нам, как Рудольф, титул чемпиона, и я тогда выкопаю картошку сама. Ты должен гордиться, что у тебя такой брат.

          Валентина писала, что дети слушаются хорошо, а они с матерью молятся за меня и желают мне успеха.

          За три дня до отъезда к нам заглянул Дмитрий Иванов, журналист из «Советского спорта». Он через поляков где-то узнал, что деньги нам выдадут в долларах, причём очень мало. Поскольку в Польше всё было дорого, Иванов посоветовал нам набрать продуктов в Москве.

          Мы специальным автобусом съездили для этой цели в столицу. Я купил копчёной колбасы и много разных консервов. Всё, я приготовился к бою.

          В Варшаву мы приехали поездом и разместились в фешенебельном отеле. В чемпионате участвовало 85 атлетов из 20 стран.

          Среди них были, конечно, и небольшие страны, но в тяжёлой атлетике это как раз не имеет особого значения. Примеры тому Польша, Болгария, Венгрия и т.д. Заметно упал интерес к штанге в США. Что касается Германии, то на этом чемпионате не было ни одного призёра из ФРГ или из ГДР.

          В холле гостиницы топтались атлеты из всех стран-участниц. Многие из них были знакомы членам нашей сборной, но я практически никого не знал. Да и не старался загружать себя ненужной в тот момент информацией. На спортивном языке это называется «не гореть». Нужно обладать большой силой воли, чтобы воздерживаться от лишних эмоций и сохранять хладнокровие в такой ситуации. В данном плане мне понравилось предсоревновательное поведение В.Стогова и В.Бушуева.

          Совсем иначе дело обстояло с Ф.Богдановским. Когда он видел своего старого соперника, непобедимого Томми Коно из США, у него со лба лился пот, и даже ладони становились влажными. Доктор М.Б.Казаков, хорошо зная Богдановского, попытался увести Фёдора от Коно, но не тут-то было. Богдановский вроде бы уже обладал немалым опытом, но «железный гаваец» Коно действовал на него как удав на кролика.

          Томми Коно я увидел впервые. Рядом с ним стоял другой известный американец — Джим Джордж. Это был тот самый мой соперник по мировым рекордам. С узкими плечами и с длинной шеей, но очень стройный, — и не скажешь даже, что это штангист мирового уровня. Правда, под брючинами у него выпирали четырёхглавые мышцы бёдер.

          Здесь же находился и Дэйв Эшман, который как-то сразу прилип к Юрию Власову. Дэйв показал Юрию фотографию, на которой толкал 200 кг, давая понять, что он в хорошей форме. Позже выяснилось, что Эшман и не собирался выступать: он просто запугивал Власова. Юра — человек чувствительный, но всё же не Фёдор Богдановский. То есть за него можно было не волноваться.

          Наших атлетов не предупредили, как вести себя с иностранцами, хотя я полагал, что нас замучают замечаниями: мол, то можно, а это нельзя. Но, как ни странно, нам не читали никаких нотаций. Только Я.Г.Куценко посматривал на нас печальными глазами.

          — Что-нибудь не так, Яков Григорьевич? — спросил я у него.

          — Нет-нет, я просто вспомнил, как нас обычно предупреждали перед выездом за рубеж о происках империалистов. А здесь мы, похоже, вообще никому не нужны.

          — Но ведь мы в Польше — дружеской стране.

          — Насчёт дружеской — это как сказать, Рудольф. Видишь вон там Дворец культуры и науки? Его выстроил для поляков ещё Сталин. А они хотели взорвать дворец в отместку за убийство польских офицеров в СССР перед войной. Когда-то на этом месте царь построил православную церковь. Но как только Польша после Октябрьской революции вырвалась из-под власти России, многотысячная толпа за одну ночь растащила эту церковь по кусочкам. Они точно так же расправились бы и с дворцом, но посчитали, что это окажется очень дорого. Та́к вот и стоит, красавец.

          Состязания атлетов начались 29 сентября 1959 г. в зале «Гвардия».

          В весе 56 кг москвич Владимир Стогов легко расправился с поляком Марианом Янковским. Зал был набит под завязку — полякам очень хотелось в первый же день получить золотую медаль. Володя набрал в сумме 332,5 кг, обойдя соперника на 12,5 кг, но аплодисментов практически не дождался. Зрители аплодировали только своему Янковскому. Иностранцам всё это показалось странным. Правда, не всем — многие знали, что поляки любят только своих.

          В весе 60 кг наши тренеры — ещё во главе с Н.И.Шатовым — поступили мудро, не выставив Евгения Минаева: по своим результатам в призёры он действительно не попал бы. Здесь победил польский спортсмен Мариан Зелинский с суммой 365 кг. Вторым стал мой хороший знакомый Исаак Бёргер из США — 362,5 кг.

          На этот раз польские болельщики насладились сполна. Видеть и слышать это было не очень приятно. Правда, вслух никто замечаний не делал: дескать, поляков в своё время угнетали, у них остались рубцы на душе, так пусть теперь повыпендриваются друг перед другом. К счастью, ничего, кроме шума, здесь и не наблюдалось. В остальном вежливость хозяев была на высшем уровне: мол, ты — пан, да и всё тут.

          В весе 67,5 кг с суммой 385 кг победил Виктор Бушуев из Горького, мой постоянный сосед по комнате. Он, как и я, из рабочих. С ним в паре выступал Акоп Фараджян из Москвы, ставший вторым с суммой 370 кг.

          Упорная схватка произошла в весе 75 кг между Томми Коно из США и симпатичным парнем из Ленинграда Фёдором Богдановским. Победил Коно — 425 кг, Богдановский стал вторым — 417,5 кг. В жиме и в толчке они подняли одинаковые веса, но в рывке наш Фёдор отстал на 7,5 кг. Жаль, что он упустил золото из-за своего недостаточного внимания к рывку.

          Вообще Ф.Богдановский, в отличие от меня, не превратил себя в раба штанги. Он относился к своему ремеслу тяжелоатлета со смехом, с весельем. Штанга была для него чем-то вроде танцев, он всерьёз не «режимил». На сборах Фёдор портил настроение тренерам, вечно опаздывая к отбою. Короче, Богдановский упустил золотую медаль по собственной халатности.

          Затем начались соревнования атлетов моего веса: 82,5 кг. Я пришёл на взвешивание за полчаса до начала, в моём большом чемодане лежали грелки с халатом. Наш врач Марк Борисович Казаков занял мне место в раздевалке. Он же приготовил мне крепкого чая, 100 г сметаны, кусочек хлеба и стакан гранатового сока.

          Я предварительно взвесился на основных весах — у меня оказалось 500 г лишних. Через 20 минут должно было начаться взвешивание — как же за это время избавиться от полулитра пота? Казаков сказал мне, что через улицу есть сауна. Но я ответил, что сгоню вес за счёт лёгкой трусцы.

          Я надел свой халат с пристёгнутыми грелками и воткнул штепсель в розетку. М.Б.Казаков смотрел и не мог понять: вокруг меня змеились какие-то шнуры, в халате прятались белые «подушки». Я включил все пять грелок на третий, на самый мощный режим. Чуть посидел и почувствовал: моё устройство на́чало сильно греть. На мне было надето хлопчатобумажное бельё — я знал, что оно хорошо впитывает влагу.

          Я вручил Казакову часы и попросил его проследить, чтобы я побегал на месте с включёнными грелками ровно 15 минут. В комнате находились норвежцы, они смотрели на меня как на дикаря. Как только я начал свой бег на месте в среднем темпе, пот полил с меня градом: третий режим у грелок нагонял жару. Когда Казаков остановил меня, моё нижнее бельё оказалось совершенно мокрым — хоть выжимай. А ведь во мне не было ни жиринки.

          Я разделся и первым пошёл на взвешивание. Тогда взвешивали в том порядке, как атлеты подходили к весам. Я заявил, что взвешиваюсь предварительно. Когда весы закрыли, я не поверил своим глазам: с меня сошли не только лишние полкилограмма, но и ещё 700 г. После этого я попросил судей зафиксировать мой вес — 81,8 кг. По жребию я вытащил № 8 — следовательно, моя фамилия должна была значиться на большом табло восьмой.

          Через час нас представили на параде. Я увидел начальные веса соперников — судя по ним, волноваться мне было не о чем. Но советские перестраховщики, трусливые тренеры сборной Н.И.Шатов и А.И.Божко, слишком долго держали меня взаперти. Меня сняли с учёта в спецкомендатуре ещё в 1956 г., однако даже два года спустя Шатов и Божко, прикрываясь для вида секретной установкой КГБ, просто-напросто выкинули меня из сборной. Этими тайными ширмами меня преследовали всю жизнь.

          Ну ладно, — остановил я себя, — что теперь думать об этом? Нужно просто ждать, когда останется восемь подходов до моего вызова.

          Негаданно-нежданно появился Иван Захарович Любавин.

          — Хорошо, — сказал я ему, — считайте подходы.

          Любавин, как всегда, оделся так, будто танцевал на балу и зашёл к нам случайно. А ведь он был официально зарегистрирован в Госкомспорте СССР как мой тренер, за меня ему выписывали премии. Старший тренер сборной РСФСР Дмитрий Петрович Поляков сидел рядом со мной, курил, то и дело стучал трубкой по ладони и ругался: засоряется, проклятая!

          Любавин сообщил, что до моего выхода осталось 8 подходов. За сценой было довольно прохладно, тем более что я согнал с себя большой вес. Я нашёл розетку, включил грелки и надел халат. Через пять минут почувствовался прилив крови, хотя грелки работали только на втором режиме.

          Мой основной соперник Иренеуш Палинский из Польши закончил жим весом 127,5 кг, а я со 135 кг только начал. За кулисами я выжал 130 кг.

          В СССР придирались к моему жиму, и поэтому я специально старался выжимать штангу по всем правилам соревнований. Когда тренерский совет нашей сборной обсуждал кандидатуры на чемпионат, то первым аргументом А.И.Божко против меня было то, что мой жим на международных соревнованиях не пройдёт. Но всё это, как уже давно выяснилось, была ложь.

          Я успешно выжал 135 кг, и через 3 минуты меня вызвали к весу 140 кг. Его я зафиксировал ещё лучше. После этого мне посоветовали пойти на 142,5 кг. Но терять мне было нечего — я уже намного оторвался от Палинского, и мы заявили 145 кг. На мировой рекорд я не пошёл — берёг силы на рывок и на толчок.

          Пока вес устанавливали на штангу, я надел халат с горячими грелками. Пот пошёл с меня градом. Я выключил грелки на ногах, оставил второй режим у грелок на спине, у крестца, третий — у двух грелок на плечах и стал ходить туда-сюда по разминочному залу.

          Я заметил, что когда фиксировал веса в жиме, то загорались все белые лампочки, но в зале стояла гробовая тишина. Было слышно только, как кто-то хлопает в ладоши за кулисами. Я подошёл к Я.Г.Куценко и спросил: засчитали ли мне веса?

          — А как же? Кому же тогда ещё засчитывать? — удивился он.

          — А почему же тогда в зале так тихо?

          Куценко развёл в своей манере длинные руки, напоминая при этом самолёт.

          — Мы все тоже ошарашены. Сейчас на сцене, как видишь, проверяют диски. Они вдруг решили, что вместо дисков по 20 кг по ошибке надели диски по 15 кг. Их теперь все поснимали и принесли другие, на которых написано «20 кг». Вот почему и задерживают твой старт.

          Но это было ещё не всё. Как оказалось, на судейский стол прислали записку следующего содержания: «Р.Плюкфельдер заряжает себя электричеством и выходит к штанге наэлектризованный. Просим разобраться». Главный судья соревнований Бруно Нюберг из Финляндии принялся листать правила международных соревнований, но насчёт запрета подзарядки мышц электричеством ничего не нашёл. Тогда он, прихватив с собой переводчика, направился к нам в разминочный зал.

          — Где и как вы подзаряжаетесь? — спросил меня Нюберг.

          — Нигде.

          Тут один незнакомый мне человек, стоявший сзади, показал судье пальцем: вон, вон, мол, в халате! Судья попросил меня раскрыть халат и увидел внутри что-то белое, от чего куда-то тянулся шнур.

          — А это что такое? — спросил Нюберг через переводчика.

          Я ответил, что к халату у меня изнутри пришиты электрические грелки. И сразу испугался: может, правила и в самом деле запрещают штангисту искусственно подогревать себя? И.З.Любавин и Я.Г.Куценко стояли в стороне, будто в рот воды набрав. Бруно Нюберг просунул руку в халат и сказал по-фински что-то резкое. Но потом показал мне большой палец: мол, всё о’кей — и ушёл.

          Меня тут же вызвали к весу 145 кг. Я вышел обозлённым. Сосредоточился, взял штангу на грудь в «ножницы» очень легко. Теперь главным было не потерять глазами место, выбранное мной для опоры. Раздался громкий хлопок судьи, и я сильно подхватил штангу руками. Вес был большим, за счёт толчка корпусом его не выжмешь. Пришлось две трети расстояния жать одними руками.

          В результате получился лучший мой жим на этом чемпионате. Когда я вышел за кулисы, Я.Г.Куценко только пожал плечами: фантастика!

          М.Б.Казаков унёс мой халат в нашу раздевалку. Все разошлись, остались только я и доктор.

          Начался рывок. Мой польский соперник закончил на весе 130 кг, я же с него начал. Халат я спрятал, но шнур от розетки не отключил. Я надел халат только к третьему подходу — на 140 кг. Зафиксировав этот вес, я обошёл в рывке ближайшего соперника на 7,5 кг.

          Выступление в толчке я закончил весом 172,5 кг, не заметив, что И.Палинский толкнул 175 кг. Это оказалось сенсацией. Зал зашумел так, будто Палинский выиграл всё соревнование. А может быть, поляки благодарили меня за то, что я отдал им победу хотя бы в толчке.

          В итоге я поднял 145+140+172,5=457,5 кг. Иренеуш Палинский занял 2-е место — 127,5+130+175=432,5 кг. Третьим стал Джим Джордж из США — 122,5+132,5+162,5=417,5 кг.

          Меня наградили золотой медалью. Правда, золото оказалось символическим: на самом деле это была обыкновенная бронза, то есть сплав олова с медью. Но дело не в металле, а в том, что я вписал своё имя в историю мировой тяжёлой атлетики. Может, внуки когда-нибудь прочтут и удивятся, что такое произошло с их дедом Рудольфом Плюкфельдером. Видимо, я так далеко оторвался от своих конкурентов из-за страха.

          Все наши тренеры поздравили меня. Я поблагодарил М.Б.Казакова за его умную ненавязчивую помощь. Последним ко мне подошёл Д.П.Поляков. Поздравив меня со званием чемпиона мира, он сказал:

          — Мудришь ты больно много.

          — Это вы о чём?

          — Да о твоих грелках. А ведь записка пошла в судейскую коллегию от наших же злопыхателей. Пройдёт время, и я скажу тебе, кто это сделал.

          Когда Д.П.Поляков ушёл, я почувствовал сильный табачный запах. Поднёс к носу свою руку — это несло от неё. Д.П.Поляков долго держал меня за руку и пропитал её ароматом своего курева насквозь. Я несколько раз принюхался, и запах казался мне всё более приятным. Но-но, так ты ещё и курить начнёшь! — подумалось мне.

          В гостинице наши ребята поздравили меня с успешным выступлением и с мировым рекордом в сумме. Я помылся в душе и отправился в гостиничный ресторан. Друзья остались в гостинице, и я сидел в гордом одиночестве. Думал о Валентине, об Оле и Лиле, о Лидочке, которой исполнилось всего полгода.

          «Вот приеду домой, — думал я, — и решу: продолжать ли мне совершенствоваться в тяжёлой атлетике? В Сибири отношение к ней совсем особое, это как бы священный вид спорта, люди будто ощущают наши килограммы на себе. Теперь весть о моей победе наверняка дошла и к нам в Киселёвск. В нашу мойку, где можно услышать все последние новости, придёт смена. Надевая робу, шахтёры скажут: «Вот чёрт Рудольф, всё-таки стал чемпионом мира!» А другие добавят: «Он мечтал стать лучшим в мире борцом. Но ничего, первенство в штанге не менее почётно. Приедет — встретимся в клубе».»

          А пока я сидел за столом и едва лишь прикрывал глаза, как казалось, что штанга вроде бы ещё давит на меня.

          Официант вежливо принял у меня заказ. Для начала я взял бутылку чешского пива. До чего же оно было вкусное! Всё воспринимается в зависимости от потребности: чтобы ощутить отдых, нужно как следует устать, а чтобы насладиться вкусом воды — почувствовать жажду.

          В тот момент я чувствовал удовлетворение моей жажды победы. Но немного портило настроение то, что я хорошо чувствовал, кто рад моей победе, а кто — наоборот. Есть такие люди, которые не могут своей неприязни к чужим победам. Они лишены способности радоваться им, и этих людей можно только пожалеть. А таких у нас, по моим наблюдениям, чуть ли не 80%.

          Поэтому я и сидел один, наливая пиво в стакан потихоньку, не торопясь, дабы не поднять пену. Я слышал, что чешское пиво так хорошо оттого, что варится на особой воде.

          Официант принёс мой заказ. Рядом со столом стояла тумбочка, он поставил поднос на неё и для начала взял с подноса красный вымпел.

          — Пан — чемпион, и я ставлю пану на стол этот флажок. Так распорядился наш босс.

          Для уверенности официант переспросил на смеси польского и украинского языков:

          — Пан правда чемпион мира?

          — Es stimmt,* — ответил я.

          — О, пан розмовляет по-германски!

          Официант подсел ко мне, пугливо осмотрелся по сторонам и объяснил, что был в плену у немцев вместе с русскими солдатами. А затем добавил:

          — Ich kann gut fluchen auf Russisch.**

          Затем он опять оглянулся.

          — Warte mal,*** — и стал перечислять запомнившиеся ему матерные и прочие ругательные русские слова.

          Я переводил их на немецкий, и официант всё понимал. Мы застряли только на слове «быдло», и мне пришлось сдаться:

          — Этого, Януш, я по-немецки не знаю.

          Мы с официантом вдоволь посмеялись. Я спрятал вымпел за бутылку посередине стола, где стояла ваза с конфетами и сладостями. Принявшись за первое, я был вынужден признать: да, поляки умеют варить украинский борщ!

          Долго задерживаться в ресторане мне было нельзя — скоро на старт предстояло выйти нашему ветерану, капитану команды Аркадию Воробьёву, воспитаннику Вооружённых Сил из Свердловска. Перед ним стояла крайне трудная задача. В отличие от людей килограммы на штанге не болеют, а уменьшаются разве что на Луне. К тому же здесь приходилось выступать перед публикой, не очень приветливой в отношении представителей СССР.

          _____________________________________

          * Верно.

          ** Я хорошо умею ругаться по-русски.

          *** Подожди.

          _____________________________________

          Кроме того, Воробьёв мог столкнуться со следующей проблемой. Варшавский соревновательный помост был изготовлен из брусков с квадратным сечением, стянутых очень длинными — четырёхметровыми — болтами. Когда штанга падает на такой помост, то одни бруски смещаются вниз, а другие, напротив, оказываются наверху. Значит, если бруски не поправлять, то поверхность помоста делается волнообразной. Тем, кто применяет для уходов «разножку», то есть низкий сед, всё это почти безразлично. Но вот я, Воробьёв, Бушуев, Богдановский и Власов рвали штангу в «ножницы». Поэтому нам такие неровности помоста мешали, и ассистентам приходилось всё время поправлять помост. Когда я, уходя под штангу, разбрасывал ноги в «ножницы», то они не летали по воздуху, как у Воробьёва, а двигались почти впритирку с поверхностью, почти скользили по помосту. Поэтому лучший помост для меня — это фанера.

          В большинстве своём атлеты, настраиваясь на вес, ничего не видят и не слышат. Но я, например, видел всё, что происходило в зале. У меня организм начинал отключаться и взрываться только тогда, когда я брался за гриф штанги. Поэтому во время своего выступления я вовремя замечал, если ассистенты выравнивали помост с помощью ударов дисками не совсем так, как мне хотелось.

          Когда на этих соревнованиях меня вызвали по громкой связи на первый подход, я направился на помост не мешкая. Он уже стал корявым до ужаса: один бруски располагались ниже, другие выше. Если по такому помосту покатать штангу, то она гремит, будто едет по стиральной доске. Я сам взял 20-килограммовый диск и его ударами быстро выровнял помост.

          Я решил поскорее прийти на соревнования и предупредить А.Воробьёва о возможной волнообразности помоста. Поскольку знал: Аркадий на помосте чрезвычайно сосредоточен и может не заметить неладное. Но мои опасения оказались, к счастью, напрасными: устроители соревнований наконец-то подложили под помост ровные бруски, а не мягкие гимнастические маты. И теперь он уже не становился волнообразным от ударов штанги.

          Я зашёл за кулисы, где переодевался Воробьёв. Всё его тело покрывали волосы — я почему-то раньше не замечал, что на нём растёт столько шерсти. Сперва я хотел пошутить: что-то, мол, ты, Аркадий, давненько не стригся в парикмахерской, — но вовремя вспомнив, что Воробьёв всегда старается держаться от меня подальше, прикусил язык. Аркадий был настолько взволнован, что шептался только с нашим врачом М.Б.Казаковым. Я понял: мне лучше уйти и смотреть на происходящее со стороны. Если Воробьёв меня не заметил и не поздравил с победой, то, значит, столкнулся с большими проблемами.

          Оно было и неудивительно. На тренировке Воробьёв имел печальный вид. Он явно ощущал адскую боль в паху. Я сам испытал, что такое разрыв аддукторов. Это может выдержать только такой волевой человек, как Воробьёв. Знаю по себе, насколько сильно он должен был нервничать.

          Взвешивание уже состоялось. Воробьёв пил горячий чай, стараясь не отвлекаться и сосредоточиться на выступлении на чемпионате мира 1959 года, которое организовал себе сам. Теперь ему требовалась предельная собранность.

          Наш врач М.Б.Казаков дал Воробьёву обезболивающее лекарство. На всякий случай у доктора были приготовлены ещё и ампулы с замораживающим средством. После чая Воробьёв съел что-то лёгкое. Казаков, лучший друг и земляк Воробьёва, от волнения обливался по́том.

          Серьёзными противниками Аркадия на этом чемпионате являлись только Луис Мартин — могучий негр из Великобритании, и Чеслав Бялас из Польши. Правда, полагали, что хорошо мог выступить ещё кто-то из Венгрии.

          Состоялось представление, Воробьёв на нём по-прежнему выглядел подавленным.

          В жиме Воробьёв поднял 140 кг, Мартин — 137,5 кг. В рывке Аркадий тоже выиграл у англичанина 2,5 кг — они подняли соответственно 135 кг и 132,5 кг. Что ж, пока дела шли неплохо — Воробьёв оказался впереди на 5 кг. Но опасность состояла в том, что Мартин завесился на 100 г легче. И вот началось соревнование в решающем движении — в толчке.

          Здесь могла играть какую-то роль тактика, но неизмеримо более важным было то, какие ещё физические возможности имелись у капитана нашей команды. Знаю по его прошлым высказываниям: он обычно объяснял поражения тем, что у спортсменов не хватило мужества и воли к победе. Однако тут получилось так, что Луис Мартин толкнул 175 кг, а А.Воробьёв — только 170 кг. Это был предел — дальше адская боль перечёркивала все намерения волевого атлета Воробьёва, исключив возможность взятия штанги на грудь.

          Защитные функции организма — это наше счастье. Но А.Воробьёву очень нужна была победа. Ведь Н.И.Шатов и А.И.Божко не хотели брать его на соревнования и в случае его проигрыша теперь сказали бы: «Вот видите, мы же знали, что Воробьёв не в форме!»

          Спор между А.Воробьёвым и Л.Мартином решили 100 г собственного веса. Оба атлета набрали в сумме 445 кг, но Мартин оказался легче, и золотая медаль торжественно уплыла в Великобританию. Красивый и мускулистый негр Мартин, жуя резинку, красовался с медалью на шее в зале, в фойе и на улице. О чувствах Воробьёва оставалось только догадываться.

          Вечером нас собрал Я.Г.Куценко, и меня поздравили. А капитан нашей сборной А.Воробьёв, который гипнотически давил на всех, требуя дисциплины, на сей раз на собрание не явился. Видимо, ему действительно помешала боль в паху, но ведь людей можно было и предупредить. Мы прождали Аркадия около часа. Ю.Власову всё это сильно не понравилось, он сказал: «Капитану команды так вести себя негоже».

          В Москве внимательно следили за выступлением А.Воробьёва. Если он выиграл бы, то Н.И.Шатова, неправильно определившего возможности Воробьёва, следовало снять с работы. Но теперь, что называется, и ежу стало понятно: Шатов и Божко были правы изначально. В итоге уцелели все, хотя Шатов схлопотал строгий выговор по партийной линии. Ему сказали:

          — Иди работай, Коля, но водку больше не вози. Или раздавай её всем поровну. А кое-кому, может, и чуть больше.

          На следующий день, в воскресенье, сражались тяжеловесы. Основными соперниками были: Джеймс Брэдфорд из США — собственный вес 130 кг, Юрий Власов — как и я, дебютант, завесившийся ровно на 115 кг, а также болгарин Иван Веселинов — 104,8 кг.

          Юра выглядел прекрасно. Его выступление стало началом разгрома тяжеловесов с большими животами. Я имею в виду то время, когда штангу поднимали ещё без стероидов.

          Власов закончил жим на 160 кг, негр Брэдфорд поднял 170 кг. В рывке Власов одолел 147,5 кг, Брэдфорд же остановился на 145 кг. Толчок Брэдфорд завершил на 177,5 кг, а Власов здесь зафиксировал 192,5 кг. Таким образом, Власов повторил лучшую сумму троеборья А.Медведева на чемпионатах мира — 500 кг — и стал вторым пятисотником в нашей стране. Не зря сказано: незаменимых у нас нет.

          Поляки приветствовали Юрия Власова стоя. Правда, «Сто лят», как своим атлетам, не спели.

          После победы Власова американской тяжелоатлетической команде Боба Гофмана было о чём поразмыслить. Тем более что её былой фаворит Пол Андерсон ушёл в приют директором, продолжая лишь изредка выступать в цирке.

          Тяжёлая атлетика развивалась стремительно, субъективное и объективное при этом перемешались. Объективное — это результаты и медали.

          На чемпионате мира в Варшаве сборная СССР значительно опередила всех, завоевав 4 золотые медали. Команды США, Польши и Великобритании получили лишь по одному золоту. В общекомандном зачёте вторыми стали поляки, а прежние мировые лидеры американцы откатились на третье место.

          Грандиозное торжественное закрытие чемпионата, как обычно, увенчалось банкетом. Здесь было неприятно наблюдать, как наши спортивные начальники всех мастей расшаркиваются перед иностранцами, тем самым, на мой взгляд, унижая себя. Я подумал тогда: советская власть травила меня с детства и до сих пор не возместила тот громадный ущерб, который нанесли нашей нации кремлёвские мудрецы — но мы, российские немцы, перед властями не унижались. А тут что творится?

          Я увидел, как один из членов нашей делегации — по слухам, засекреченный субъект из КГБ — сперва ходит на цыпочках перед ведущим деятелем австрийской тяжёлой атлетики, затем достаёт свёрток, держит его на ладони и передаёт. В свёртке, видимо, находилось что-то ценное.

          Я толкнул коленом Виктора Бушуева: мол, смотри — мы, штангисты, разыграли семь комплектов медалей, проливали пот, а в банкетном зале нет и половины нас. Зато сколько здесь людей, примазавшихся к штанге, которые и не нюхали её! Штангистов в нашей делегации было семеро, но кроме нас в её число входило ещё 14 человек. Откуда они понабрались? Я их прежде не видел. Какие же средства выделялись на ублажение их аппетитов!

          Помосты и вообще организация соревнований в Варшаве оставляли желать лучшего. Зато какой банкет закатили организаторы и как угодничали на нём представители соцстран! Я закрыл глаза, и мне показалось, что рядом уже нет нашего гебистско-штангистского деятеля.

          Это случилось в начале войны, возле Енакиевской тюрьмы, где гебист с наганом на боку заталкивал людей в машину типа «чёрный воронок». Их тогда увезли и всех убили выстрелами в затылок «по законам военного времени» на горе под городом Сталино.

          Деятели такого сорта были по-прежнему востребованы. Наш гебист говорил, что поднимал штангу, но М.Л.Аптекарь перерыл весь свой тяжелоатлетический архив, а его следов не нашёл. Этого деятеля все называли непотопляемым, он подстраивался под любые перестройки.

          Я.Г.Куценко пребывал в Варшаве как бы на подхвате, ибо от его республики — Украины — здесь не выступал ни один штангист. Поэтому Яков Григорьевич старался держаться на чемпионате и на банкете после него по возможности корректно и нейтрально.

          На следующий день поляки организовали обследование штангистов — не только советских атлетов, но и всех остальных участников чемпионата мира. Мы прошли все измерения, после чего у нас проверили сердечно-сосудистую систему. А через час повезли на автобусе знакомить с достопримечательностями Варшавы.

          После выступления капитана нашей команды А.Воробьёва мы ни его, ни доктора М.Б.Казакова больше не видели. Наверное, Воробьёв сильно травмировался. Уверен, он пожалел, что решил выступить в Варшаве. На чемпионате Союза он выиграл у В.Двигуна по собственному весу, а здесь точно таким же образом проиграл Л.Мартину.

          Всё неслось скоротечно, но колбаса, захваченная нами из Москвы, уже начала плесневеть. Журналист Дмитрий Иванов, который посоветовал нам взять её с собой и которому сообщили из Польши о прискорбном итоге, извинился перед нами. Но в его оправдание можно сообщить, что он написал обо мне хорошую статью.

          Из Москвы до Новосибирская я добрался самолётом. Мои ученики А.Коржов, Н.Малинин и И.Кошкин справились с уборкой нашей картошки. Я подоспел только к её сортировке, а также к засолке арбузов и капусты. Кроме того, требовалось привезти сено.

          Настроение у меня было хорошим, но спина побаливала, и мне пришлось подвергнуть себя прогреваниям в своём ящике. С моим возвращением наши тренировки стали заметно интенсивней. Мышцы у ребят заныли капитально. Они пожаловались начальнику мехцеха А.Т.Клышко, что я увеличил нагрузку на их ноги и на спины.

          Вскоре на шахте прошло профсоюзное собрание. Я сначала выступил с трибуны, а затем разделся и продемонстрировал своё любимое упражнение — рывок. Потом на штангу установили 175 кг — мой рекордный вес в толчке, — и я пригласил шахтёров просто попытаться сделать тягу. В итоге только два человека сумели поднять эту штангу до колен.

          — Теперь вы знаете, что происходит в мировой тяжёлой атлетике, — сказал я. — Как видите, на нашей киселёвской шахте № 4-6 есть люди, которые сильнее всех в мире.

          Присутствующие, конечно, аплодировали. Наша сотрудница Алина Ендерякова забросала меня из зала вопросами.

          — Откуда у тебя такая сила, Рудольф? — спросила она для начала.

          — Я тренируюсь 9 лет.

          — А разве твоя сила не от природы?

          — От природы тоже, но в основном от интенсивной тренировки.

          — А зачем тебе эта сила, если она не естественная? Ведь такая сила как пришла, так и уйдёт.

          — Все люди теряют силу в некоторых случаях — например, когда лежат в больнице. В такой ситуации она уйдёт и у меня, но не так быстро, как у других.

          — Рудольф, моему сыну 8 лет, и он часто дерётся, — продолжала Алина. — Я вижу, что у него много силы. Мне хочется, чтобы ты передал ему свой опыт и чтобы он, как и ты, мерился силой со штангой, а в будущем тратил её на производстве. С каких лет можно поднимать эту вашу штангу?

          — По-разному. Но обычно с 14 лет.

          — А что же ему делать до этого — испытывать свою силу на слабых?

          — Нет, нужно в школе загрузить его физкультурой. Озорники обычно обладают природной силой, и только школа может избавить их от агрессивности, в которую воплощается избыток силы.

          Люди аплодисментами приветствовали мои слова, хотя они были всего лишь догмой или, выражаясь проще, болтовнёй. Этого не бывает со штангой на помосте, где правда подаётся прямо в лоб. Весы показывают конкретный вес штанги, и догмы здесь неуместны.

          Человечество часто спекулирует на том, чего нельзя увидеть. Например, оно создало религию, которую коммунисты назвали опиумом для народа. Может, оно и так, но это утверждение коммунистов не проверишь, хотя звучит оно красиво — «опиум для народа». А чем занимались сами коммунисты? Вешали людям на уши то, что точно так же недоказуемо. Сам их коммунизм вполне можно назвать описанием движения в никуда.

          Обещать — не железо поднимать. Вот тут-то штангисты как раз на высоте. Штанга лежит посреди помоста 4 на 4 метра. Её можно покатать туда-сюда, можно сказать ей: поднимись, мол, дайся мне в руки. Ах, ты не понимаешь? Значит, ты, штанга, не читала Гегеля, Маркса и даже Библию. Ты вообще необразованная, с тобой коммунизма не построишь, да и сильно верующей ты не станешь.

          Подтасовать можно вроде бы всё. Даже при взвешивании атлетов можно подкрутить весы в ту или иную стороны. Всё это я видел. Но когда-то пребывал в заблуждении, что штанга — это самый честный вид спорта, что она не подчиняется никакой философии: ни идеалистической (журавль в небе), ни материалистической (синица в руках). Потому что, мол, штангу защищает всемирный эталон весов — и баста. Да, так я и утверждал, выступая перед своими шахтёрами в 1959 г. в клубе шахты № 4-6. Но в человеческое сознание может вселиться проказа, вирус, разбойным образом отметая всё.

          — Да здравствует отрицание! — говорит хулиган-философ. — Не верю ничему, всё фальшь и ложь!

          Почему я вбил себе в голову, что кто-то хочет меня обмануть? Хорошо, думал я, может, криночники тоже осозна́ют правду и прекратят вставлять мне палки в колёса? Криночник, объяснял я А.Ендеряковой, — это тот, кто в кринке или в кувшине снимает сверху сливки. А остающееся обезжиренное молоко — это и есть пролетариат. Москва — она криночная. Не рыночная, а именно криночная. В какую лукавую философию там верят? Не стесняются, обманывают по-научному, не моргнув.

          А мы, шахтёры, погибаем в шахте субъективно — сам нарушил правила, вот и попался. Так, будто шёл по дороге. «Дорога — это цель», — иронично утверждал И.Кант. Вот человек и шёл к цели. Одним словом, сплошная муть.

          В тот морозный день я тоже шёл по дороге — домой из клуба шахты № 4-6. Людям можно доказывать и показывать: вот они, весы, вот штанга, а вот я захватываю гриф с острой насечкой голыми руками. Захватываю большим пальцем, затем накрываю этот большой, основной палец, указательным и так сжимаю, что когда поднимаю штангу, то едва терплю боль. Кожа рвётся в клочья, кровь брызжет из-под пальцев, но подрыв удаётся на славу. Как говорится, охота пуще неволи.

          С рационализмом следовало кончать. Иначе я зашёл бы слишком далеко, и криночники делали бы со мной, что захотели. Тем более что они уже дали мне издевательскую стипендию, которую считали секретной. Помимо скрытого ока КГБ, на моих ногах повисла ещё одна секретность. Правда, избавиться от неё можно было очень легко, без бюрократических проволочек. Стоило снизить результат на двух-трёх соревнованиях, потерять первое место — и стипендию тут же сняли бы: мой возраст был бесперспективным, даровые силы у меня давно ушли.

          Когда Н.И.Шатов ходатайствовал насчёт моей стипендии, меня долго игнорировали. Мой результат их устраивал, а возраст — нет. Будто Москва вложила в меня средства или не могла снять меня со стипендии, как только захотела бы.

          Там всё никак не могли сбросить с себя закостенелый победный триумф и продолжали путать меня с позавчерашним врагом.

          Ну что ж, тогда я, вопреки всему, решил мельтешить перед Ю.Дугановым и А.Воробьёвым. Н.И.Шатов был за меня, но он всего боялся. Кроме того, его могли нарочно завести — с юмором у Шатова дела обстояли неважно, и в будущем в этом отношении ничего не изменится. Выходило, что он — тяжелоатлетический государственный вожак, управляемый дилетантами. Поистине: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак...

          Тем не менее всё крутилось, и машина Госкомспорта СССР сполна расходовала свой огромный бюджет. Попробуй не истратить выделенные деньги — за это снимали с работы.

          Плановики Спорткомитета не имели понятия о развитии спорта. Сборы планировались неспециалистами, которые могли увязать их с теорией и с практикой повышения спортивных достижений. Планы сначала составлял главный бухгалтер, затем их утрясали с конкретными федерациями. Н.И.Шатов, может, и хотел приурочить сборы к спортивным мероприятиям, но смета ложилась ему на стол, и оставалось только плясать так, как спланировали дилетанты от спорта. Дабы что-то изменить, нужно было скандалить, но как и с кем?

          По этому поводу я впал в немилость у Федерации тяжёлой атлетики.

          — Нет, — нередко сообщал я, — на эти сборы не поеду. Ибо и так мало бываю с семьёй. А семья для меня — святое.

          Вокруг меня продолжали собираться штангисты. Так, к нам приехал с Украины Слава Кащенюк — хороший спортсмен, всесторонне развитой, в том числе и по части логического мышления. Он изъявил желание учиться в институте физкультуры. Как я уже упоминал, Роман Павлович Мороз предупредил меня:

          — Если у тебя появятся ребята, которые захотят учиться у нас в ГЦОЛИФКе, то пожалуйста — только напиши рекомендательное письмо или позвони мне.

          Вскоре В.Кащенюк оказался в Москве и стал там прилежно учиться. Позже стал работать и учиться, окончил второй институт. Он всегда встречал меня после чемпионатов мира. С ним было приятно пообщаться: привлекал диапазон его знаний. Мы беседовали с ним о значении культуры в рабочей среде. Слава боялся, что потеряет работу по специальности, и поступил в третий вуз на заочное отделение.

          — У меня горе от ума, — смеялся он.

          Кащенюк знал, что у меня ещё нет аттестата за среднюю школу, и как-то раз деликатно напомнил мне об этом. Я пообещал закончить 10 классов после Олимпийских игр 1960 года.

          — Хорошо, я проконтролирую, — сказал Слава.

          После моего возвращения из Варшавы мать созвала нас в субботу на ужин. Я привёз Николаю египетскую шкатулку, его жене Марии — то, что она заказывала.

          На чемпионате мира нас почти не финансировали. Спорткомитет где-то допустил перерасход и решил воспользоваться придавленностью Н.И.Шатова. А тут ещё навалились неприятности с А.Воробьёвым, после которых Шатов стал временно невыездным. Поэтому суточные нам выдали мизерные.

          Я долго ходил по Варшаве, дабы найти что-нибудь подходящее для Валентины. Денег нам выдали почти ничего, что на такую сумму купишь? Я заглянул в парке в какой-то ларёк и увидел продавца, похожего на нашего начальника транспорта Фармана. Перерыв весь его товар, я уже хотел уйти. Но, зная, что многие евреи знают немецкий, решил всё же спросить продавца по-немецки: нет ли у него подходящего свитера?

          — О, du sprichst auf Deutsch! — удивился продавец и показал жестом: мол, заходи за прилавок. — Wieviel Geld hast du?*

          Я показал свои несчастные капиталы.

          — Ja, das ist nicht fett,** — констатировал он, собираясь распечатать коробку с надписью «USA».

          — Hor mal zu,*** — спросил затем продавец, — какой цвет глаз и волос у твоей жены?

          Я сказал, он тут же отбросил коробку и нашёл другую, где были свитеры светло-вишнёвого цвета. Увы, их цена не совпадала с моим капиталом. Продавец спросил, какой у жены размер, и нашёл другой свитер — но тот оказался ещё дороже.

          — А ты где живёшь в России? — поинтересовался он.

          — Я сослан в Сибирь.

          — Ах так, что ж ты сразу не сказал?

          Я похвалился, что стал чемпионом мира по тяжёлой атлетике, и сообщил, что продавец очень похож на одного моего сибирского знакомого.

          — Да-да, — сказал продавец на ломаном немецком, — настоящие евреи не вступают в смешанные браки, и мы все похожи друг на друга.

          Продавец положил мою покупку в целлофановый пакетик с указанием: стирать в горячей воде нельзя, гладить — тоже. Впрочем, свитер был таким мягким и нежным, что то и другое с ним, возможно, и не надо было делать.

          Я скрутил покупку, сжал её в одной руке и подумал: вот тебе и чемпионат мира! Шахтёры мне опять не поверят: «Да обманываешь ты, Рудольф, что тебе платят так мало премиальных!»

          Колпаков, мой бывший напарник по шахте, помнится, говорил мне, что спорт существует у нас для прославления советской системы. А я утверждал, что бюджет выделяет деньги на спорт для отвлечения хулиганов от улицы.

          — Может быть, — сказал Колпаков, — но ты уже перерос рамки улицы. После чемпионата вам могли бы подарить и что-нибудь стоящее.

          _____________________________________

          *О, ты говоришь по-немецки! Сколько у тебя денег?

          **Да, не густо.

          *** Слушай.

          _____________________________________

          Это так, но в нашем доме и за столом у нашей матери не было принято жаловаться на зарплату или спрашивать: а что тебе дали за звание чемпиона мира? Бог собрал нас вместе — вот это и есть счастье.

          Я рассказал за столом всё до мелочей. Мой брат Николай как-то заёрзал, поглядывая по сторонам. Я почувствовал, что ему мои рассказы неинтересны. Оно было и понятно: процесс подготовки и выступления на любом соревновании почти одинаков. Меняются только соперники. Да и близкие знали, что я отношусь к жизни просто. Самому́ усложнять её было нельзя — власти и без того постоянно занимались этим.

          Брат разлил пиво, приготовленное им из каких-то корней с нашей реки Чумыш. Он утверждал, что от этого пива не болит голова. Его жена возразила, что у неё голова разболелась от одной стопочки.

          Пришёл Иван Кошкин — наш частый гость. При нём мы, конечно, прекратили общаться на немецком. К столу подставили табуретку, Николай налил гостю.

          — За чемпиона мира, Иван Григорьевич, надо выпить!

          Иван рассказал обо всех новостях, включая и новые проделки Алексея Вахонина. Природа наградила этого человека весом 55-56 кг чудо-талантом, вернее — возможностями для развития. Когда Кошкин рассказывал, я подумал: если сейчас оставить Вахонина без внимания, то советская тяжёлая атлетика потеряет необработанное золото.

          Для повышения спортивных результатов требуется время. А для выполнения Алексеем предписанных мной тренировочных планов нужно было, чтобы он не разбрасывал свою нервную энергию на ветер, а сконцентрировал её на восстановлении силы.

          Подчеркну: тренерская работа может иметь успех лишь в том случае, если сочетается с контролем над учеником и охватывает не только область техники и биомеханики, но и процесс восстановления. А восстановление силы зависит не только от правильного чередования упражнений, когда работа одной группы мышц способствует быстрой зарядке другой их группы. Всё это мы в какой-то мере уже нащупали. Теперь главным было, чтобы Вахонина никто не провоцировал.

          Алексей, выходя из зала, сразу же забывал о штанге. Такая способность — великий дар природы. Можно удивиться: что, мол, тут плохого, если атлет несколько роботизирован? Плохого тут, может, и нет, но Алексей напрочь забывал ещё и о том, что через день у него опять стоят в расписании две тренировки — утром и вечером.

          Отвлекаться штангисту не мешает, однако ему нужно помнить о необходимости правильного поведения. А в жизни Вахонина чередовались драки, поездки в тайгу, простуды и скандалы с женой. Друзья звали его на дни рождения и затевали там с ним потасовки: с Алексеем все почему-то хотели побороться. Что и приводило к частым травмам. Все эти явления не способствовали совершенствованию Вахонина как спортсмена.

          И вот я сидел над планами тренировок А.Вахонина. В течение трёх лет я изучил возможности Алексея. Его мышцы стали мне известны, я просчитал, до какого предела их можно нагрузить.

          Тренерская работа — не философствование с кафедры. Студенту достаточно записать слова мудрого педагога и усвоить их. А атлеты в интеллектуальном плане все разные, и работа тренера зависит от того, до какого уровня поднят результат ученика, а также в какой среде он находится.

          Приметив А.Вахонина на соревнованиях в Сталинске в первый раз, я сразу подумал: вот он, сибирский самородок. Как я уже писал, Алексей тогда тренировался в Гурьевске у Ивана Жукова, и тот с ним измучился.

          На собрании нашего коллектива штангистов мой ученик Анатолий Коржов спросил меня: где я ещё видел такого одарённого от природы атлета, как Вахонин? Я откровенно ответил, что нигде. Когда после Гурьевска Вахонина пригрели в Белово и он был уже без пяти минут мастером спорта, Коржов опять задал мне вопрос в упор:

          — В чём дело, почему мы не берём Вахонина к себе? У нас ведь нет перспективного атлета в весе 56 кг, а Леонид Лопатин уже столько лет топчется на месте. Нам хочется знать, чем мы можем помочь тебе, Рудольф. А то Кузбасс потеряет способного штангиста.

          Уже наслышанный о похождениях Вахонина, я сказал, что хулиганов и пьяниц брать в коллектив не намерен, с ними один позор. Коржов не согласился с этим.

          — Если бы не ты, Рудольф, — сказал он, — то я сидел бы сегодня не здесь, а на казённых харчах. Пусть из меня и не получился атлет высшей категории, но я стал мастером спорта и, как видишь, всё осознал. Штанга — это надежда, она отвлекает человека от тёмных дел. Нельзя же бросать Вахонина на произвол судьбы! Разве мой талант сравним с талантом Алексея?

          И мы всё-таки взяли Вахонина к себе. Прошли годы. Я стал в весе 82,5 кг первым номером в СССР, а Вахонин по-прежнему требовал к себе постоянного внимания.

          Я сказал старшему тренеру сборной Н.И.Шатову, что несу ответственность за команду шахты № 4-6: мол, шахта меня воспитала и теперь должна иметь от меня отдачу. Шатов ответил:

          — Ничего не знаю, ты — член сборной и обязан выполнять то, что мы тебе предложим.

          Я рассказал об этом А.Коржову, который много лет болел душой за наш коллектив, особенно за А.Вахонина, и Анатолий обратился к Николаю Малинину. Николай работал в мехцехе с Вахониным на пару, начальник цеха А.Т.Клышко называл их «Пат и Паташон». Малинин в свойственной ему неторопливой манере поддержал озабоченность Коржова судьбой Алексея и добавил:

          — Если Вахонин потеряется как штангист, то сопьётся и погибнет. Думаю, общими усилиями мы сможем сохранить его как человека и спортсмена.

          Все наши ребята без голосования поддержали эти мысли.

          Хотя я подолгу отсутствовал, жизнь в нашем спортзале кипела. Люди приходили сюда не только совершенствовать свои тела, но и просто пообщаться. Особенно выделялся в этом смысле уже неоднократно упомянутый мной Девис Черентаев. Он жил далеко, в центре города, но наша команда штангистов составляла смысл его жизни.

          Девис, отличаясь наивностью, на тренировках всё говорил вроде бы в шутку. Но на самом деле накрепко запоминал все упражнения, которые я рекомендовал атлетам в первую очередь. Иногда я забывал включить в набор какое-нибудь полезное упражнение, но Девис оказывался тут как тут: мол, прошло уже более 10 дней, как мы его не выполняли.

          Я уже упоминал о странном пристрастии Д.Черентаева к стрельбе из рогатки. Рогатка у него была отменная, с красной мягкой резиной. Он рассказывал, что купил на базаре автомобильную камеру со «Студебеккера», нарезал американскую резину узкими полосками, наделал с десяток рогаток и продал их мальчишкам, полностью возместив свои затраты. Рогатки он продавал с условием, что ребята будут стрелять из них по воробьям в сквере возле нашего горисполкома.

          У Леонида Лопатина имелось совсем другое увлечение — работа на производстве. Его жена Людмила была гораздо старше Леонида, её первый муж попал под поезд.

          Я давно знал Люду — мы с её сестрой были кумовьями у моего товарища Ивана Вагнера. Узнав, что мне нужно закончить 10 классов, Люда решила взять надо мной шефство, чтобы я сдал экзамены экстерном. Мы вроде бы договорились, но тут произошло несчастье с её мужем.

          Не знаю, как случилось, что Леонид женился на этой очень симпатичной, но довольно зрелой женщине. Перед этим Люда встретила в магазине мою жену Валентину и рассказала ей:

          — Леониду всего 22 года, а моей дочери — уже 16 лет. По возрасту он больше подходит дочери, а не мне. Но Леонид будто сошёл с ума. Я сказала ему: мол, сходи посоветуйся с Рудольфом, твоим тренером, и он скажет тебе, что ты совершаешь большую глупость.

          Лопатин пришёл ко мне, и я стал говорить ему: дескать, подумай ещё, ты ведь молодой красивый парень. Леонид был действительно симпатичным, кудрявым и воспитанным — правда, небольшого роста: 1,62 м.

          — Знаете, — ответил он, — у меня две любви — Люда и штанга.

          Вскоре я потерял Л.Лопатина из вида. Люда всё-таки досталась ему, заслонив собой штангу.

          Правда, его результат в тяжёлой атлетике всё равно был запрограммирован природой. Сколько я ни прилагал усилий, чтобы как-то расшевелить мышцы Леонида, из этого ничего не получилось: его организм не реагировал на раздражители. Однако при выступлениях за коллектив он гарантированно выдавал 110 кг в жиме, 90 кг в рывке и 120 кг в толчке. Лопатин оказался единственным атлетом, встретившимся мне в жизни, у которого реакция на нагрузки отсутствовала полностью, какую методику ни применяй.

          Через 20 лет я побывал у Лопатиных в гостях. Они построили себе большой дом возле клуба шахты № 4-6. Люду я совершенно не узнал.

          — Да, Рудик, это то, о чём ты говорил Лёне: я состарилась, и ты тоже, — сказала она, положив мне руку на плечо. — А Лёня всё ещё свеж как огурчик, он у меня за сына. Конечно, я не хотела этого брака, да и ты был против. Но что поделаешь — любовь...

          Тут на машине подъехал Леонид — всё тот же кудрявый красавец, но только с сединой и раздавшийся в плечах.

          — Ну как твоя сила? — спросил я его.

          — Свои 90 кг в рывке и 110 кг в жиме я выдаю всегда, — засмеялся Леонид.

          — Но ведь раньше ты ещё и толкал 120 кг?

          — Ну и память у тебя, Рудольф! Нет, 120 кг я толкать больше не могу, боюсь травм. Я на пенсии, но продолжаю работать. Мы с Людой часто вспоминаем о тебе и спрашиваем себя, как ты поступил бы в определённой ситуации.

          Л.Лопатин вспомнил и о том, как я устраивал его работать на транспорт нашей шахты № 4-6. Заместитель начальника транспорта поставил условие: если я увезу на своей «Победе» его больного сына в Сталинск к профессору по глазным болезням, то он возьмёт к себе моего Лопатина.

          В 6:30 утра мы уже должны были быть на месте. Но в ту ночь ударил мороз за 40°, и ранним утром я с большим трудом завёл машину. Несколько раз пропустив через охладительную систему кипяток, я уже хотел отказаться от поездки, но жена сказала мне:

          — Рудольф, сделай людям добро. Мальчик, я знаю, очень больной.

          Я заехал за Л.Лопатиным — ему ещё нужно было рассчитаться с работы в Прокопьевске, расположенном по пути в Сталинск, затем мы забрали начальника с сыном. Мороз свирепел так, что пришлось закрыть радиатор картонкой и накинуть на капот тёплое одеяло.

          Когда мы подъезжали к Сталинску, окна замёрзли — в салоне никак не могла набраться нужная температура. Машины с приличным накатом потоком шли через железнодорожный переезд. Вдруг автобус передо мной резко затормозил. Я надавил на тормоз — машина не слушалась. Я потянул за ручной тормоз — задние колёса пошли юзом, и мы врезались в нижнюю часть автобуса.

          Моей машине процарапало радиатор вентилятором от двигателя и разбило все фары. До железной дороги оставалось метров двадцать. Я отсоединил от вентилятора ремень, завёл машину и сдал назад, освободив дорогу.

          Что следовало делать? Я проявил находчивость — привязал за переднюю решётку «Победы» трос, завёл машину и оттянул пробитую решётку вместе с крыльями вперёд. Раздался трескучий хлопок, и радиатор, который залез на двигатель, вернулся на своё место. Я снова надел ремень на вентилятор.

          На улице была стужа, всё вокруг побелело, и носы тоже моментально белели. В Нарыме я застал подобные морозы, но в Кузбассе такого ещё не видел. Начальник, накрыв своим телом мальчика, страшно переживал, что опоздает на приём к профессору. Я накинул на капот своё пальто, чтобы на машину было не так страшно смотреть, и мы поехали. К счастью, профессор тоже опоздал на приём из-за мороза.

          Через два часа мы вернулись из Сталинска вдвоём с Лопатиным. Мальчика положили в больницу, а начальник больше не рискнул ехать с нами.

          И вот мы вспоминали с Л.Лопатиным этот случай.

          Да, большого атлета из Леонида не получилось — внешние данные часто бывают обманчивыми. Лопатин и сам не знал, что у него за организм. Причём не чувствовал усталости не только на тренировках, но и на работе. У него никогда не бывало такого, чтобы он смертельно утомлялся.

          Однако вернусь к А.Вахонину, вокруг которого крутилось всё в нашей секции. Я снова собрал ребят, чтобы не потерять его.

          Как я уже писал, в 1959 г. Вахонин стал на Спартакиаде народов СССР шестым. При этом в толчке оказался даже вторым вслед за Бакиром Фархутдиновым с результатом 122,5 кг, в рывке также вошёл в тройку призёров. Я расписал в нашем зале на доске его результаты, и мои штангисты увидели, что сто́ит Вахонину добавить в каждом движении по 5 кг, как он станет чемпионом СССР.

          — Скажите, у кого из вас есть такая перспектива? — обратился я к присутствующим.

          — Ты будешь последний дурак, если не используешь свой шанс, — сказал Вахонину Геннадий Ащеулов. — Ты ведь, Лёша, моложе всех своих конкурентов.

          Г.Ащеулов, Н.Малинин, И.Кошкин, А.Тузов так повлияли на А.Вахонина, что он встал и пообещал усиленно тренироваться. Я впервые увидел, чтобы он покраснел. Раньше мне казалось, что у Вахонина вообще отсутствует логическое мышление. А тут понял, что нам удалось на него подействовать.

          В зале я распорядился не занимать штангу А.Вахонина, когда он тренируется, тем самым дав ему понять, что с ним все считаются. Я вообще запретил насмехаться над ним, хотя поводов для этого было предостаточно. Я никому не позволил топтать и унижать Вахонина. В своё время один шут пытался это делать, но мы этого смутьяна, слава богу, убрали.

          На работе я поговорил о перспективах А.Вахонина с начальником нашего мехцеха А.Т.Клышко. Я рассказал, что Алексей прошёл у меня тест на развитие и на восстановление мышц, выявивший у него заметный рост, и что теперь всё зависит от его, Вахонина, поведения. Главное, что Вахонин в большинстве случаев подчинялся коллективу, а нам он был тем более небезразличен. Мы долго беседовали с Клышко, который согласился со мной.

          Психология у всех людей разная. На странностях А.Вахонина не следовало заострять внимание. Некоторые провоцировали его на силовой конфликт, и тогда он мог защитить себя. Но Алексей, к счастью, не любил драться. Для этого у Вахонина было слишком много внутренней жалости.

          В общем, мне удалось незаметно внушить начальнику цеха, чтобы не давал в обиду нашего маленького, но удаленького самородка.

          Моя мать и Валентина каждое воскресенье посещали молельный дом на шахте № 5. Молящиеся были в курсе, что я выступал на чемпионате мира, хотя на вопросы обо мне мать, как правило, отвечала кратко. А когда её упрекали, что я не прихожу молиться вместе с ней, мать говорила:

          — Рудольф занимается молодыми, чтобы они стали сильными и меньше шлялись по улице.

          Проповедник хвалил мать за то, что она помогает мне своими молитвами и оберегает от сатанинского влияния.

          Я скрывал свои чувства в отношении возвышенного. Ценя старания и пожелания матери видеть меня честным и угодным богу, я не признавал открытого поклонения богу. Мне казалось, что вера должна быть скрытой точно так же, как нам не видна работа сердца и других наших внутренних органов. Тихо соблюдай заповеди, чтобы быть сыном божьим, но не диктуй и не навязывай их другим. Сны твои — они в тебе.

          Из Москвы пришли анкеты для оформления моих выездных документов на 1960-й год. Я всё заполнил, и их отослали назад.

          На этот раз в горисполкоме и в горкоме КПСС мне подписали характеристику, из которой явствовало, что я — достойный представитель страны Советов. О том, что я всё ещё не вправе вернуться к себе на родину, в характеристике, естественно, ничего не сообщалось.

          7 ноября мы с Валентиной отметили девятилетие семейной жизни. Поскольку дата нашей свадьбы совпадала с праздником Октябрьской революции, никто не мог понять, какое событие мы на самом деле отмечаем.

          После праздников началась оттепель, воробьи прыгали по талой водичке, капавшей с крыши. Это всегда признак того, что зима, по сибирским меркам, будет не очень морозной. Я вышел поработать вилами — собирал мусор, приводил в порядок двор. Наш дом отстоял от дороги примерно на 25 метров.

          Случайно выглянув на улицу, я увидел, что у наших ворот стоит молодой человек в белом плаще. Стоит лицом ко двору, но смотрит себе под ноги. Я присмотрелся: он дёргал правой ногой и глядел на неё. Я не стал его тревожить: может, человек чокнулся, и теперь с ним что-то происходило? Но тут ко мне подошла жена брата Мария.

          — Рудольф, этот мужик уже десять минут стоит у ворот. То заглянет в ваш двор, то смотрит себе под ноги. Пойдём, узнаем: что ему нужно?

          Когда мы подошли к мужчине, он буркнул себе под нос: «Здоровеньки булы!» Я понял, что это украинец. Не говоря больше ни слова, незнакомец достал из кармана бумажку и протянул её мне. Председатель нашего горспорткомитета написал на ней: «Направляю к вам штангиста-перворазрядника. Он хочет работать и тренироваться у тебя, Рудольф».

          На ногах у новоявленного штангиста были тонкие мокасины, и он то и дело переминался с ноги на ногу. Мария шепнула мне на ухо: «Этот мужик сбежал из сумасшедшего дома». Видя, что молодой человек, похоже, стесняется, я ответил Марии: «Иди, я разберусь сам».

          Что ж ему стоять в плаще на пронизывающем ветру? Мы зашли во двор, поднялись на крыльцо, я — впереди. В дом незнакомец заходить не захотел.

          — Как вас зовут? — спросил я. — Георгий Матвейчук, — ответил он.

          На мои дальнейшие вопросы Георгий отвечать не стал и только периодически тихонько смеялся про себя. Но я всё-таки выпытал, что он с Западной Украины, из Ровно, что ему 22 года, что его родители умерли, а брата расстреляли коммунисты. Руки у Георгия были рабочие, сам он чуть сутуловат. Что же, подумал я, делать с ним?

          На крыльцо вышла моя мать и пригласила нас войти. «Сидай, хлопчик», — сказала она. Георгий повеселел и наконец зашёл в дом.

          Через час мы сели обедать. За столом Георгий управлялся так, будто двое суток работал в шахте не евши или весь день на поле молотил хлеб. Что ж, первый тест он выдержал на отлично.

          Я повёл Матвейчука в наше общежитие. Комендантша хорошо меня знала, поэтому взяла у Георгия паспорт и поселила его. Чуть вверх по улице располагался наш клуб шахты № 4-6. Я привёл Гошу в спортзал и сказал:

          — Раздевайся, посмотрю: действительно ли ты штангист?

          Георгий оказался на вид очень крепким парнем. А взявшись за штангу, выжал 110 кг, вырвал в «ножницы» тоже 110 кг и толкнул 130 кг. Этого для меня было вполне достаточно. На следующий день я устроил его на участок. Работа там была интенсивной, но и платили за неё хорошо.

          Через неделю грянули морозы, а Матвейчук по-прежнему ходил в летней кепке, в южном плаще и в штиблетах для танцев. Я повёл его к себе, дал ему пальто, почти новые валенки и хорошую новую шапку. Слова «спасибо» я от Гоши не услышал. Может, он произносил его про себя?

          Георгию сразу выдали аванс, медицинскую справку я подписал ему через нашего шахтового врача. Всё, Матвейчук пошёл в гору.

          Я познакомил его с нашей командой, а Николай Малинин взял над ним шефство. Вскоре Николай выяснил, что по части поглощения еды Матвейчук заметно опережает его. По словам Николая, девчонки из столовой рассказывали:

          — Когда ваш штангист приходит с шахты, мы прекращаем работу и смотрим, как он пожирает продукты. Он выбивает на кассе до 15 блюд. Пока ему всё понаставят на подносы, он съедает со стола целую тарелку хлеба. Это у него разминка. Так он жену себе никогда не найдёт.

          Услышав такие сигналы, я понял, что Матвейчука нужно срочно нагружать. Я увеличил его тренировки, и он вполне с ними справился. Я спросил его на всякий случай:

          — Может, многовато, Георгий?

          — Ни. Колысь я сытый, мене можно нагружаты.

          Мне нужно было подлечить спину, попринимать озокеритовые грязи. Я достал путёвки в профилакторий шахты № 5 — себе и Матвейчуку.

          Георгий работал в шахте со страшной силой. Горный мастер Жигулин сказал мне при встрече:

          — Где ты нашёл такого гиганта? Мы в шутку подсунули ему самую большую лопату, так он после отпалки угля в одиночку загружает ею вагонетку за полчаса. Правда, ломает черенки, но я даю ему теперь три запасные лопаты. Знаешь, он работает за троих, бурильщики за ним не поспевают. Завтра выйдет из отпуска его напарник, но, по-моему, будет только мешать Георгию. Вчера я закрыл наряды, у него получается страшная сумма. Нормировщик это не пропустит, придётся вмешаться тебе.

          Но главная беда заключалась не в этом, а в том, что нормировщик мог из-за Матвейчука поднять нормы на всей шахте, лишив заработка других рабочих. Пришлось мне с Гошей пойти в отдел нормирования. Нормировщик посмотрел на руки Георгия и сказал:

          — Я ему заплачу, но он ведь скоро поедет на соревнования, и у него будет указана в справке большая средне-сдельная сумма. Заплатят ли там ему?

          — Заплатят, но вам придётся особо подтвердить эту сумму.

          — Хорошо, это мы сделаем.

          Придя на тренировку после первой получки, Матвейчук сразу пошёл в буфет и принёс оттуда две трёхлитровые банки сока — яблочного и виноградного. Тренировался он усердно, пот катил с него градом.

          Питания в профилактории Георгию не хватало. Тамошние повара сказали, что у них некому работать на кухне, и Матвейчук им иногда помогал, конечно, прихватывая кое-что для заполнения своего ненасытного желудка.

          Я рассказал матери, какой у Гоши зверский аппетит.

          — Что ты басни рассказываешь! — не поверила она.

          Тогда я предложил пригласить Матвейчука к нам на обед.

          — Хорошо, — согласилась мать, — завтра суббота, и я приготовлю твоё любимое блюдо.

          Я уже описал это блюдо в первой книге: на лист кладётся крупный картофель, разрезанный пополам, сверху — рёбрышки молодого барашка, всё это запекается в духовке и запивается холодным жирным молоком.

          Латунные листы 50 см на 35 см я изготовил сам. Мать спросила, сколько листов надо приготовить. Я сказал, что четыре.

          — Ты смеёшься, Рудольф, это ведь на семь или на восемь человек!

          — Нет, мама, это нам на двоих, вернее — почти всё ему одному.

          — А сколько надо приготовить молока?

          — Три-четыре кринки по два с половиной литра.

          — Тогда мне нужно будет начистить два ведра картошки. Возьми мешок и достань из погреба свежего картофеля.

          Я выбрал длинную красноватую картошку.

          Вечером после тренировки Матвейчук хорошо подкрепился в профилактории. Я решил пощупать его мышцы — они были твёрдыми, как камень. По штату нам полагался массажист, и я оформил с почасовой оплатой Ивана Кошкина. Два раза в неделю он изо всех сил мял запущенные мышцы Матвейчука, и тому это понравилось.

          Я понял, что нагрузки Георгию можно ещё увеличить. Теперь у него получалось поднять за неделю до 150 тонн при среднем весе за подъём до 120 кг.

          Такого чуда я ещё не встречал. Основываясь на своей девятилетней тренерской практике, я высчитал, что через 3-4 года у меня в руках окажется олимпийский чемпион. Но это по объёму наработанного. А превратится ли количество в качество?

          Я решил держать Матвейчука на объёмных нагрузках и снизить их только за неделю до соревнований.

          Настала суббота, Георгий спал в палате допоздна. Мы все уже встали и позавтракали. Девчата из столовой, освобождая флягу со сметаной, вспомнили, что у них есть Гоша с хорошим аппетитом и вроде бы в шутку принесли ему шесть стаканов сметаны. Шутка оказалась для Гоши в самый раз. Он съел сметану, запил её чаем и снова лёг спать. Я принял процедуру озокерита и тоже прилёг. На тот день у меня была намечена небольшая тренировка — по субботам мы все в основном разминались.

          Пробило 13 часов, через час намечался обед у нас дома. Я предложил Матвейчуку не обедать в профилактории: мол, мать нас ждёт, она приготовила хороший обед. Георгий только покачал головой и сказал: «Одно другому не помешает». Я объяснил, что надо будет съесть всё, что приготовила мать.

          «А як же, я усё и съемо», — заверил меня Гоша. Ну, подумал я, пусть только не доест у нас: сразу получит нотацию! Мы пошли на обед в профилакторий, но я не ел, а только смотрел. Георгий всё смёл со стола со скоростью молотилки.

          К нам домой мы чуть запоздали, и картошка с рёбрышками так распарилась в духовке, что вот-вот начала бы усыхать. Георгий, как всегда, стеснительно смотрел в пол, но мать уже знала о его странностях.

          Запахи в доме возбуждали аппетит. Мать положила на стол специальную подставку, принесла лист с румяной картошкой и с рёбрышками, по углам которого лежали печёные яблоки. Она поставила нам тарелки, но я предложил Георгию есть прямо с листа.

          Я быстро помолился, сложив руки на коленях. Мать заправила на кухне ещё 3 листа. Георгий ел молча и наступательно. По мере поглощения картофеля и рёбрышек лист стал быстро чернеть. Мать спохватилась, что забыла поставить молоко. Она принесла кринку свежего молока и стаканы. Гоша осушил 250-граммовый стакан одним глотком. После чего завершил очистку листа.

          Я сказал ему: мол, жаль, что ты уже обедал, а то у нас есть ещё три таких же листа. Георгий будто оглох. Он взял кринку, прямо из неё допил всё молоко и улыбнулся. Я спросил: «Поешь ещё?» и услышал в ответ: «А хиба ж ни?»

          Мать принесла новый горячий лист. Тут Матвейчук увеличил темп еды. Я сходил в коридор за второй кринкой молока. Отлил себе в стакан и взял вилку, делая вид, что Георгий за столом не одинок. Но мои усилия были излишними.

          Гошины щёки раздулись, он покраснел и уставился на кринку. Я пододвинул её поближе, и Георгий ловко опрокинул молоко в свой резервуар, не спуская глаз с рёбрышек и с длинной сочной картошки. Яблоки Георгий предпочёл оставить: их положили для аппетита, а с этим у него всё было в порядке.

          Опустошив второй лист и выпив молоко, Матвейчук удовлетворённо закряхтел.

          Появился третий лист. Я предложил Георгию брать картофель и баранину прямо руками, а мать дала ему белое полотенце для рук. Матвейчук заулыбался. Мать, тоже улыбаясь, похлопала Гошу по плечу.

          — Молодец, Гоша! Тебе хоть хватает на еду твоего заработка?

          Гоша не ответил, только продолжил улыбаться. Я закрыл дверь на крючок — могла прийти Мария и перебить Георгию аппетит.

          Когда третий лист тоже почернел, я принёс третью кринку молока. Мать, понимая, что гость осушит и её, подскочила и отлила стакан молока для Валентины. Подоспел и четвёртый лист, лежавший в самом низу духовки.

          — Извини, Гоша, — сказала мать, — я сняла с листа картошки для Вали.

          Матвейчук лишь чуть пошевелил левым плечом, и мать, подумав, что он отказывается, попятилась с листом назад. Георгий поглядел на неё широко раскрытыми глазами.

          — Давайте-давайте, я съемо.

          Мать заварила чай с мятой, и Гоша после трапезы выпил ещё два стакана горячего чая. Мы просидели больше часа, но за это время Матвейчук не сказал практически ничего, только иногда охал.

          После нашего дружеского обеда я пошёл в комнату и написал план тренировок себе и Георгию. Я завёл новую тетрадь, где ему было удобно записывать тренировки. Правда, писать он не любил.

          Когда я вышел из комнаты, Гоша неожиданно спросил меня:

          — Вы, Володимирович, ни на кого не имеете зла?

          — Да вроде нет, а что?

          — Хай воны пригласят мене в гости, — на полном серьёзе пояснил Матвейчук. — Писля мене они будуть бидны, я съемо уси их запасы на зиму.

          Мать засмеялась и сказала:

          — Вот станешь олимпийским чемпионом, и у тебя появится специальный повар.

          — И отдельный туалет с хорошей вентиляцией, — добавил я.

          — Ни, не успею, — возразил Георгий. — 1960-й год вот-вот. Видимо, я поздновато приехал к Володимировичу.

          — Ну и что? Через четыре года опять Олимпийские игры.

          Матвейчук сидел ровнее обычного — он всё же уложил в своё брюхо, как удав, 3,5 листа печёной картошки и с килограмм баранины.

          Мать решила побеседовать с Гошей о жизни. Он сказал, что всех его родственников сослали, а куда — неизвестно. На вопрос, женат ли он, Гоша только помотал головой.

          На днях Матвейчук побывал у нашего врача А.М.Кожевниковой. После этого я специально зашёл к ней на работу. Антонина Михайловна сказала, что никаких отклонений в организме у Георгия нет.

          — Пусть он опять зайдёт через три месяца, — добавила она. — А сейчас сердцебиение хорошее, левый желудочек увеличен, как и у тебя. Короче, сердечко у него спортивное. Думаю, с твоим опытом ты не угробишь его.

          Я взял выписку из медицинской карточки Г.Матвейчука — на тот случай, если вдруг куда-нибудь пропадёт оригинал.

          К счастью, я нашёл удачное чередование тренировочных упражнений, и Гоша быстро восстанавливался от нагрузок.

          Мой титул чемпиона мира, да к тому же живущего в глубинке, стал хорошей рекламой нашей секции для тех, кто хотел поднимать тяжести. К нам приехали ещё двое штангистов, но я им отказал.

          После чемпионата мира я получил письмо от своего друга Лёши Галактионова, работавшего тренером в Хабаровске. Написал мне и наш бывший штангист Саша Кудрин. Он заканчивал Ленинградский институт физкультуры и хотел осесть в Ставрополе.

          Наш коллектив штангистов спаялся ещё сильней. Насчёт методики тренировок сомнений больше не возникало. Мой эксперимент по чередованию упражнений завершился. Теперь главной задачей стал поиск штангистов-личностей. Дело в том, что при одинаковой нагрузке ответ на раздражитель, то есть процесс сверхвосстановления, носит сугубо индивидуальный характер.

          На наших глазах вырастал Георгий Матвейчук. Человек по восемь часов работал в забое, выполняя две-три нормы, и вон что наворочал в зале за три месяца! Так что степень уставания зависит от правильного подбора упражнений. С помощью напряжения нужно разогнать застоявшуюся кровь, дать ей свободно омывать не только связки, но и крупные мышцы. Кроме того, при стрессовых нагрузках спортсмена большое значение имеет питание.

          Каким образом Г.Матвейчук выполнял две-три нормы? Это было связано с его становой силой. Двухтонную вагонетку он откатывал на себе, не дожидаясь электровоза. В одиночку ставил на треногу колонковое сверло весом 90 кг. При этом Гоша выигрывал время, и бурильщики с запальщиками едва успевали забуриваться и взрывать.

          И вот я освободил Гошу от работы для участия в соревнованиях в кузбасском городе Юрга. Туда он поехал со справкой, где значился большой средний заработок. За неделю до этого я специально снизил Матвейчуку нагрузки.

          В Юргу съехалось много штангистов.

          Судья всесоюзной категории Владимир Павлюков из Кемерова, умело руководивший всеми кузбасскими соревнованиями, обладал огромными организаторскими способностями. В любом городе Володя поднимал на ноги высшее руководство. Встретившись с ним, начальство без сомнений воспринимало Павлюкова всерьёз. Он знал принципы работы руководящих органов вплоть до облисполкомов. Его действиям мог бы позавидовать сам Остап Бендер. Как-то раз я сказал Павлюкову:

          — Володя, но ведь того, о чём ты говорил здесь в горисполкоме, на самом деле не было.

          — Моё враньё идёт на пользу обществу, — ответил Павлюков. — Ну и что, если председатель горисполкома будет помогать нам из страха перед своим руководством? Я ведь стараюсь не для себя, а для тяжёлой атлетики родного Кузбасса.

          Перед соревнованиями в Юрге мы в спешке собрали команды, за один день подготовили документы, и всех спортсменов освободили на неделю от работы.

          В те времена Юрга была молодым городом на северо-западе Кемеровской области — там специализировалась на производстве крупнокалиберных орудий. Какое вооружение здесь выпускали, меня не интересовало. Но вечером, с наступлением темноты, мы услышали пальбу.

          — Что это так бабахает? — спросил я у официантки.

          — А, это, наверное, наши пушки проверяют на прочность.

          Из окна гостиницы мы видели, что город с его прямыми улицами врезали прямо в тайгу. Картина была красивой, но всё же похожей на какой-то макет.

          Улицы Юрги сверкали чистотой, а люди выглядели хорошо одетыми. Не то что мы, шахтёры — с лицами, тёмными от въевшегося угля.

          Гостиница гудела от наплыва участников соревнований, мы все знали друг друга и собрались как на праздник. Иван Кривов из Абагура, о котором я уже писал, бросился жать мне руку. Он, как обычно, не давал мне прохода, пока я не оценивал по достоинству его накачанную фигуру. Для этого Иван обязательно заводил меня к себе в номер. Он селился в гостинице только в таком номере, где было большое зеркало. Кривов переплачивал и совал администраторам шоколадки, добиваясь того, чтобы его номер непременно имел зеркало.

          Сбросив на ходу рубашку, Иван опять застыл перед зеркалом в эффектной позе. Он был действительно красив, но в то же время по-детски наивен. Я не хотел отнимать у него эту радость. Допускаю, что она была эгоистична, но кому от этого делалось хуже? Я оценил фигуру Кривова высшим баллом.

          Он, в свою очередь, поздравил меня со званием чемпиона мира и предложил сравнить перед зеркалом наши фигуры. Я еле уговорил его отпустить меня.

          — Что ты, Иван! — сказал я ему. — Ты успешен в одном деле, я — в другом.

          В холле нас ждали местные комсомольские активисты. Команды городов были закреплены за юргинскими предприятиями. Шефы помогали нам, если мы в чём-нибудь нуждались.

          Состоялся парад, на котором в строй встало более ста спортсменов. Всё проходило на высшем уровне, спортсмены были неплохо одеты.

          Многие знакомые мне штангисты, особенно прокопчане, к тому времени уже сошли с дистанции. Почти не было атлетов и из Белова. Зато в Сталинске появилось много новых, причём очень хорошо сложённых ребят. В Юрге, как я упоминал, жил Равиль Хабутдинов, призёр Олимпиады 1956 года в Мельбурне.

          Зал, где проходили соревнования, был невелик, но сюда хлынул весь город. Вызвали милицию, и в зале установился порядок. Меня представили публике по полной программе. Ради дела, во имя пропаганды спорта я позволял использовать себя. Чем больше народа мы привлекали к спорту, тем меньше случалось хулиганства, тем реже люди попадали в больницы.

          А.Вахонин выступил очень неплохо. На тех соревнованиях я в первый раз применил описанный выше приём, позволявший снимать у Алексея напряжение. Он не захотел сгонять лишний вес, поэтому ему пришлось выступить в весовой категории 60 кг и сразиться с Б.Некрасовым из Кемерова. Вахонин выиграл, хотя и с трудом. После соревнований они с Некрасовым всё-таки напились, но на сей раз обошлось без особых инцидентов.

          На те всекузбасские соревнования мы впервые привезли Георгия Матвейчука. На него все смотрели с интересом.

          В весе 90 кг среди кузбасских штангистов долгое время первенствовал красивый и интеллигентный Владимир Булах — спортсмен с холёным лицом и с ухоженным телом. Я давно поддерживал с ним связь.

          Володя был хорошим собеседником и ловким человеком. Последним его качеством мы часто пользовались во время командировок, особенно при затруднениях с билетами на поезд или на самолёт. Для В.Булаха в этих случаях не существовало никаких преград. То же самое — с билетами в театр и в кино или при посещении ресторанов. Он виртуозно использовал несколько авантюрных приёмов — правда, очень редко, только в исключительных случаях.

          И вот на его голову обрушился наш Гоша Матвейчук.

          Георгий вёл себя как глухонемой. Меня даже упрекали в том, что я скрываю этот его недостаток. В спорте и в жизни у Гоши не было проблем, я сделал для него всё, что мог. Гоша так разъелся на шахтёрских харчах, что для выступления в весе 90 кг ему пришлось согнать лишний килограмм. В Юрге мы выступали с ним в одной группе. Неожиданно для всех Г.Матвейчук перевыполнил норматив мастера спорта СССР.

          Команда штангистов нашей шахты увезла с собой Кубок Кузбасса.

          Финансовыми проблемами у нас занимался Иван Кошкин. Нам всем уплатили по справкам. Ничего не дали только Г.Матвейчуку, усомнившись, что у него такой высокий заработок. Бухгалтеры нашего ДСО «Труд» выписали доверенность об уплате Матвейчуку командировочных по месту жительства, для чего на шахте пришлось заново взять справку о его зарплате.

          После возвращения с соревнований нам устроили торжественную встречу. По этому случаю в Киселёвск приехал из Кемерово наш бывший начальник треста Глеб Александрович Быстров. Вскоре я с ним встретился и попросил помочь мне в приобретении автомобиля ГАЗ-21 «Волга».

          «Нет проблем», — ответил Быстров, и я получил с прокопьевской базы ОРСа машину серого цвета.

          Я был рад, но, с другой стороны, и сожалел о своей покупке — слишком уж много было с машиной канители. Стоял мороз, и в неё надо было заливать незамерзающую жидкость — антифриз. Для зимней езды машине требовались и специальные масла́. Теперь я едва успевал чистить снег около дома и мотаться туда-сюда. В основном я возил наших ребят-штангистов. Занимаясь машиной, я немного подустал и вымотался.

          После «Победы», проданной два года назад, у меня остался гараж. Мы с И.Кошкиным срубили за ним пристройку для свиней и для кур. В гараж можно было попасть и со стороны этого сарая.

          Мы держали трёх больших боровов. Вот-вот собирались заколоть их на зиму, но мать всё тянула: пусть, мол, ещё подрастут. А однажды сказала мне, что в сарае стало холодновато. По радио пообещали потепление, но на улице становилось всё холоднее.

          Вечером я попросил зайти в сарай брата. Наши куры съёжились и прижались друг к другу. Николай посмотрел и сказал:

          — Я сниму с электровоза пару сопротивлений, и температура будет в норме.

          Брат принёс сопротивления. Я провёл со столба кабель, а на столбе установил шинный выключатель с медными ножами, на которые можно было поставить предохранители. Затратил два дня, пока всё подключил.

          Сопротивления грели хорошо. Плохо было только, что отсутствовала терморегуляция: под утро в сарае стояла жара. Когда становилось тепло, куры шастали по всему сараю, прыгали туда-сюда и даже садились на сопротивления.

          Но тут мать сообщила мне, что в сарае опять стало холодно. Я увидел, что предохранители сгорели, и поставил новые. Через день, когда снова стало холодно, мать обратилась к Николаю:

          — Пойди, сынок, посмотри, а то Рудольф ничего толком сделать не может.

          Видя, что предохранители вновь сгорели, Николай решил увеличить их амперность и поставил предохранители с тройным запасом.

          В декабре 1959 г. в Киселёвск поступило приглашение с Кузнецкого металлургического комбината (КМК) в Сталинске за подписью Владимира Ли о нашем совместном выступлении со штангистами комбината.

          Мы договорились на тренировке, что ребята придут ко мне, откопают от снега гараж, проделают тридцатиметровую дорогу для выезда машины на дорогу, и назавтра мы поедем на соревнования в Сталинск на моей «Волге». Ехать собрались я, Николай Малинин, Алексей Вахонин, Георгий Матвейчук и Иван Кошкин. Шестым мы взяли глухонемого Виталия Бедарева, который весил немного и мог уместиться вместе с нами в машине.

          Утром я с большим трудом завёл «Волгу» и, как мы договаривались, подъехал к клубу. Тронулись в путь весело, в приподнятом настроении. Машина обогревала салон, и, хотя на улице трещал мороз, мы чувствовали себя как у Христа за пазухой.

          Дело было в воскресенье, и болельщиков в сталинском Дворце металлургов собралось много. Соревнования носили в основном квалификационный характер — на выполнение нормативов первого разряда и мастера спорта. Нас хорошо встретили. Я не выступал, но меня сразу же заставили судить: требовалось моё подтверждение выполнения мастерских нормативов.

          На этих соревнованиях их выполнил Сергей Сорокин, ему громко аплодировали. Украсил соревнования и молодой атлет, никому тогда не известный Виктор Куренцов — будущий чемпион мира и Олимпийских игр.

          В.Ли организовал хорошее дело. Выступил сначала Иван Кривов, затем Владимир Булах. Володя рассчитывал, что поднимет больше всех в толчке — 160 кг, тем самым поставив в соревнованиях победную точку. Но тут неожиданно сбросил брюки и подошёл ко мне в трусах Георгий Матвейчук.

          — Шо, этот Булах думает: он сильнее меня? Он ошибается. Володимирович, вызывайте мене на 170 кг.

          Я знал, что по тренировочным результатам Матвейчук готов к такому весу, но мне не хотелось омрачать настроение хозяев. Однако В.Ли не согласился со мной, рассудив так:

          — Нам без разницы. Если Булах считает себя сильнее Матвейчука, то пусть выйдет и поднимет больше, вот и всё.

          Правда, когда Г.Матвейчук толкнул в «ножницы» 170 кг, это многим хозяевам не понравилось: мол, из Киселёвска приехала плюкфельдеровская банда и опозорила нас.

          Перед этим они окружили И.Кривова: дескать, ты же хвалился, что толкаешь 170 кг, вот и подними! Затем переключились на Булаха:

          — Володя, выручай! А то у нас там стоит приз за лучший результат в толчке, и если никто, кроме Матвейчука, не поднимет 170 кг, то приз уедет в Киселёвск.

          — Да, обманул меня Плюк, — пожаловался Булах. — Он ведь сказал, что Матвейчук не пойдёт на 170 кг.

          Пока они спорили, судья под аплодисменты вызвал Гошу Матвейчука. Тот долго стоял у штанги, а потом почти без старта поднял её на грудь и легко толкнул. Ведущий соревнований был хлёстким на язык и хорошо обыграл эту сцену.

          — Где же наши кузнецкие силачи? — произнёс диктор. — Вы ведь видели, как это делает забойщик с киселёвской шахты № 4-6!

          У Гоши в ресницах действительно виднелся уголь. Если в шахте сильно потеешь и вытираешь пот, то уголь въедается в ресницы. Особенно интенсивно это происходит при добыче коксующегося угля — как раз на том участке, где работал Г.Матвейчук.

          — Шахтёр пришёл с ночной смены и вот что нам выдал, — продолжал заводить зал диктор. — Неужели вы не можете добавить к его весу 2,5 кг и показать шахтёрам, что металлурги тоже не лыком шиты?

          — Вот чёрт этот Ли! — разозлился Иван Кривов, — наприглашал гостей и позорит нас!

          Тренер Л.Клышта, мой старый друг, сказал ему:

          — Иван, ты трико надел на левую сторону!

          — Ну и что? Нашёл, когда говорить об этом... — отмахнулся тот.

          Но тренер шепнул ему на ухо, что наизнанку его трико выглядит не совсем прилично, и Иван тут же побежал переодеваться.

          Иван Кривов был артистом по природе. 170 кг он на словах не считал за вес — точно так же, как горластые ораторы, когда обещают с трибуны всё, что только взбредёт на ум. Но тут болтовня не проходила. Не будучи уверенным в успехе, Кривов принялся катать штангу 172,5 кг по помосту.

          Потом ему вдруг показалось, что на ней установлено не 172,5 кг, а больше. Иван поднялся, отсоединил замо́к штанги, раздвинул диски и сам стал читать, какие веса на них указаны. Затем всё собрал обратно и принял стартовое положение. В нём Кривов стоял не меньше минуты. Тут сзади закричал В.Булах:

          — Иван, давай, а то я замерзаю!

          Кривов распрямился и оглянулся. Затем снова нагнулся и взялся за гриф. Зал, как по команде, затих. Но не тут-то было — оказывается, Иван забыл натереть магнезией руки. Зал засвистел, в атлета полетели какие-то коробки́ и скомканные бумажки. Кривов не обратил на них внимания. В общей сложности он топтался у штанги минут десять.

          Наконец Иван потянул за гриф — и дотащил штангу весом 172,5 кг всего лишь до колен. Вот так заканчивается пустая болтовня при проверках реальным делом. А Володя Булах сказал:

          — Если Иван толкнул бы, то я вышел бы на помост. А так не выйду — я и без того знаю, что столько толкну.

          Да, на словах, спекулятивно Булах тоже был очень силён. Но жизнь устроена так, что язык не всегда берёт города.

          А Гоша Матвейчук толкнул и 172,5 кг. На этом соревнования закончились.

          Прямо во время награждения победителей наших соревнований поступила страшная весть об аварии на КМК.

          Комбинат построил сталеплавильный цех, который должен был к Новому году выдать сверхпрочную сталь. Сталелитейная печь уже стояла на просушке. Не будучи специалистом, я не знаю подробностей. Слышал только, что партийное руководство, жаждавшее наград и званий, подгоняло строителей: скорей, скорей! Был объявлен общегородской молодёжный воскресник, чтобы очистить новый цех от строительного мусора. И в этот самый день махина 30-метровой высоты взорвалась.

          Под обломками доменной печи погибло более 100 человек, примерно столько же удалось спасти. Советские средства массовой информации о катастрофе умолчали.

          Мы видели, как к месту аварии с криками и со слезами бегут жители Сталинска. Весь город бросился спасать людей. В один миг Сталинск погрузился в траур. Мы все загрустили, наш праздник будто унесло ветром.

          Банкет после соревнований, который организовали Л.Клышта и В.Ли, пришлось отменить. А.Вахонин сожалел по этому поводу, а Г.Матвейчук поставил ультиматум: мол, если ему не дадут поесть, то он за себя не отвечает. Я вытащил из багажника бутерброды, которые мне дома приготовили на дорогу, и отдал их Гоше. Он проглотил бутерброды чуть ли не вместе с бумагой, в которую они были завёрнуты.

          Н.Малинин по части еды немногим уступал Матвейчуку, и я решил поискать столовую. Она нашлась при выезде из Сталинска, мы основательно её подчистили. Уже стало темнеть, когда мы взяли курс на Киселёвск, где я развёз ребят по домам.

          Если бы не авария на КМК, то можно было бы считать, что наша поездка удалась на славу. Больше всего я был доволен тем, что Георгий Матвейчук держался на помосте довольно устойчиво.

          Под вечер, когда мы вернулись домой, ударил сильный мороз. Снег резко заскрипел, попрятались воробьи. Это всегда верный признак того, что холод будет затяжным, что он поиздевается над людьми несколько дней. В такие холода нельзя выходить из шахты через шурф — шахтёрская роба вмиг покрывается ледяным панцирем.

          Я спустил из машины воду, всё ещё находясь под впечатлением катастрофы на КМК. Господи, думал я, за что же бог так наказывает ни в чём не повинных людей? Всё давай-давай — мол, обгоним Америку по выплавке стали и по добыче угля во имя светлого будущего!

          Щёки у меня горели, а руки замёрзли настолько, что Валентина еле их отогрела. Я рассказал ей и матери о соревнованиях, а затем сообщил об аварии. Моя впечатлительная мать заплакала.

          — Завтра утром об аварии, наверное, передадут по радио, — предположила она.

          — Что ты, мама! — возразила Валентина. — Коммунисты об этом промолчат, тем более что там был коммунистический воскресник.

          — Нет-нет, такого быть не должно! — убеждённо произнесла мать.

          — У нас всё возможно, — поддержал я мысли жены. — Власти вряд ли захотят, чтобы за границей порадовались этой аварии. Правда, «Голос Америки» всё равно обо всём узнает, и для нас это будет ещё хуже.

          — Видишь, какой холод, — сменила тему мать. — Хорошо, что Николай наладил в сарае электропечки. Я повесила одеяло на дверь гаража, чтобы оттуда не тянуло холодом в сарай.

          — А что он там сделал? — спросил я.

          — Не знаю, — ответила мать.

          Я хотел накинуть бушлат и сходить в сарай, но мать сказала, что там всё в порядке, и мы легли спать.

          Часа в три ночи в наши закрытые ставни постучали, и раздался женский крик:

          — Tante Minna, ihr brennt!*

          Мать вскочила, забежала к нам в комнату и закричала:

          — Вставай, сынок, мы горим!

          _____________________________________

          *Тётя Минна, вы горите!

          _____________________________________

          Я открыл наружную дверь, всего в метре от которой находился гараж, заскочил в валенки, схватил с вешалки первое попавшееся пальто. Ещё откручивая винтовой замо́к гаража, почуял вонь и увидел дым, проникавший сквозь закрытую дверь. Открыл её: «Волга» горит, а сверху льётся вода. Это таял снег, много которого скопилось на крыше.

          Огонь в гараже распространялся сзади. Загорелся багажник машины, от него — потолок гаража, заложенный посередине досками. Горевшие головешки падали на «Волгу». Но на крыше одновременно таял снег, вода заливала огонь, и поэтому машина воспламенилась не вся. Капот «Волги» был поднят, его передняя часть загорелась. Я опустил капот, лёг на него грудью, и он перестал гореть.

          Тут я вспомнил, что у задней двери, где начался пожар, стоя́т две 20-литровые канистры с бензином. Правый бок машины горел, и подойти к канистрам было невозможно. Я на спине пролез под «Волгой», кое-где приподнимая её руками, чтобы добраться до канистр. Схватил одну канистру, в которой от нагрева уже щёлкал бензин. Чуть впереди лежала вторая канистра. Она была горячая, но хлопков из неё не раздавалось.

          На машине полыхала краска возле отверстия для залива бензина. Я снял с себя пальто и накрыл им огонь. Счастье, что огонь буквально сжигал снег на крыше и всю «Волгу» заливало водой. Но задняя дверь с накинутым на неё одеялом горела, и от них загорелся багажник. Когда я снял пальто, на моё голое тело полилась вода и посыпалась трескучая горящая щепа, которая тушилась о меня. Я тут же надел пальто, прыжком взметнулся на машину и спиной затушил её горевший верх.

          С левой стороны «Волги» можно было протиснуться, и я решил оттолкнуть автомобиль от огня вперёд. Бампер машины накалился так, что дотронуться до него было невозможно. Тогда я упёрся спиной о стену гаража, а ногами — о багажник. Краска на нём выгорела, и он уже не горел, но сильно накалился. Меня спасло то, что я был обут в валенки. Я снял «Волгу» с ручного тормоза, но морозом сковало её задний мост. Тем не менее мне удалось отодвинуть машину от огня примерно на метр.

          В это время брат и мать вёдрами лили воду на крышу гаража. Вода лилась мне на голову и тут же замерзала. Теперь я упёрся ногами в стену гаража, грудью — в правый фонарь, снова применил штангистскую силу, и машина отошла ещё дальше от огня. На большее моего роста не хватило, а юзом машина не шла.

          Я услышал треск в районе бензобака машины: огонь пробрался к горловине бака. Я снова снял пальто, залез рукой в рукав и стал через него приминать огонь. Пола в гараже ещё не было. Я руками сгребал землю с песком и бросал их на огонь. Воду лили на гараж в полную силу. Когда я грудью отталкивал машину, у меня что-то треснуло и сильно заболело внутри. На моей голове образовалась ледяная шапка.

          Мать первым делом схватила 9-месячную Лиду и пошла с ней, а также с Лилей и Ольгой к Николаю. Оле было уже 8 лет, она держала Лилю и следила, чтобы Лида не упала с чужой кровати.

          На дороге останавливались машины, к нам забегали люди. Кто — помочь, а кто — прибрать кое-что к рукам, воспользовавшись пожаром. Собрались мужики, я открыл двери и окна «Волги», и мы под моей командой юзом выволокли её из гаража. Вода под автомобилем успела застыть, поэтому он проскользил по льду.

          Пока мы кричали «раз-два, взяли!», в наш дом зашли двое хорошо одетых мужчин. Мария, жена Николая, заметила их и бросилась за ними. Один из мужчин стал снимать с вешалки наши выходные пальто, висевшие внизу, а второй принялся шарить в комоде. Мария побежала на кухню, схватила утюг и закричала:

          — А ну, бросьте, я сейчас Рудика позову!

          Она с утюгом в руках выбежала на улицу.

          — Рудик, брось машину, тут воры!

          В тот же момент мародёры, как угорелые, понеслись к своей машине и тут же уехали.

          Огонь залили. Во дворе стояли, съёжившись, наши соседи Русины.

          — Как же так случилось, Михайловна? — говорила тётя Дуся.

          Никто не знал, что на это сказать.

          Тут я вспомнил, что у нас в сарае остались три борова и куры. Все двадцать кур сгорели дотла, а мёртвые боровы, вытянувшись, лежали на земле. Я принёс нож и выпустил им кровь.

          У меня ныла голова, а в ключице что-то щёлкало. Лёд вмёрз мне в волосы, его можно было только оттаять. Наша печка раскалилась докрасна, и мне растопили лёд на голове горячей водой. Я ощупал ключицу и почувствовал адскую боль. Всё было ясно: ключица треснула.

          Машина стояла во дворе, похожая чёрт знает на что. Я подумал: хорошо, что вспомнил про канистры, иначе через 5-10 минут мы взлетели бы на воздух вместе со всем гаражом. Сгорели сарай и крыша гаража. Везде было темно. Утром разберусь, подумал я.

          Николай подошёл ко мне и сказал:

          — Извини, Рудольф, я, наверно, поставил слишком мощные предохранители.

          Да, пожар вспыхнул из-за нашей полной безответственности. Я, сам будучи электриком, штрафовал людей за гораздо меньшие огрехи, особенно если обнаруживал утечку электроэнергии или, как мы говорили, «землю».

          Все в доме охали, дети тряслись от переживаний, Лидочка плакала. Николай обнял меня.

          — Скажи спасибо, Рудик, что всё так обошлось. Это нам урок на всю жизнь. Хорошо, что ты оказался дома. А если тебя не было бы, то, считай, сарай и гараж сгорели бы вместе с машиной.

          У меня начало стучать в голове, затем меня стало знобить. Ключица болела всё сильней. Мать достала водки и стала втирать мне её в ключицу и в кожу головы. Через час адская боль утихла.

          Мать налила мне полстакана водки, я выпил её и лёг в своей тёмной комнате, чтобы легче заснуть. Но у меня ничего не получилось, и процедуру пришлось повторить. На этот раз я уснул.

          Через два часа я опять был на ногах. Теперь я решил взяться за свиней, которых пришлось укрыть одеялами, чтобы они не застыли на морозе. До обеда я расправился со всеми тремя боровами, работал быстро и решительно. Брат ушёл на смену, мне помогали только мать и Валентина.

          Пошли слухи, что Плюкфельдеров подожгли. Наш сарай был застрахован. Пришла комиссия из Госстраха и определила, что произошёл несчастный случай. Сопротивления мы убрали, но пожарники нашли две недогоревшие свечи, которыми часто пользовалась в сарае мать. Нам выплатили по страховке совсем небольшую, просто смехотворную сумму.

          В городе заговорили, что сгорел дом Плюкфельдера, и меня вызвали в горисполком. Там я объяснил, в каких условиях мы живём.

          До этого к нам приезжал журналист из Москвы. Я в то время как раз воплощал в нашем мехцехе свою очередную задумку. Я уже писал, что часто работал в цехе по ночам, делая разные приспособления для наших штангистов и для себя.

          В этот раз я сконструировал «железные сапоги». Изготовил из миллиметрового железа голенища, разрубил их пополам, приварил к ним навесы и сделал так, чтобы одна половина каждого голенища открывалась. Вставляешь ногу в голенище, закрываешь его «дверцу» на крючок — вот и всё. Сапоги я приварил к железной плите, на неё можно было класть диски от штанги — от 2,5 кг до 20 кг. Эта конструкция предназначалась для отжимания руками на брусьях и заслуживала того, чтобы её запатентовать.

          Журналист пришёл ко мне поздновато и весь замёрзший. Телефона у меня не было, а туалет находился на улице. Конечно, сверкать голой задницей при тридцатиградусном морозе непривычному журналисту «Известий» было не по душе. Он не написал, как живёт рекордсмен мира, но пристыдил руководство нашего горисполкома. А тут ещё произошёл пожар. Председатель горисполкома сказал мне:

          — Рудольф, я знаю, что трест «Киселёвскуголь» много вам помогает. Ты выбиваешь штангистам квартиры с тёплыми туалетами и с паровым отоплением, а сам живёшь хуже своих подопечных. Викторов из «Известий» дал нам из-за тебя нагоняй. Мол, если Плюкфельдер не просит и ему некогда побеспокоиться о себе, то это ещё не значит, что он должен жить в таких условиях. Может, это у тебя такой педагогический приём — показать своим ученикам: дескать, видите, как я живу?

          — Отчасти это так, — ответил я. — Но, с другой стороны, в магазинах ничего нет, а я должен каждый день получать как минимум 7-8 тысяч калорий. Меня спасает наше подсобное хозяйство, которое мы организовали при доме.

          — А это правда, что ты привозишь себе уголь на мотоцикле?

          — Да.

          — Разве его не может привезти шахта?

          — Может, но наши шахтёры будут этим недовольны. Они ведь сами ждут месяцами, пока им привезут уголь. В прошлом году я выписал себе уголь и оплатил его доставку. Ждал долго, а уголь всё не привозили. Тогда я пошёл к заместителю начальника шахты, и мне тут же привезли уголь. А соседи нажаловались на меня в партком: мол, у Плюкфельдера привилегии, потому что он спортсмен. Когда эти разговоры дошли до меня, я соорудил себе ящик для доставки угля. Прицеп к мотоциклу у меня уже имелся, и я как бы в шутку стал возить на нём уголь. С моими натренированными штангой руками управляться с мотоциклом нетрудно.

          — А у нас говорят: мол, неужели мы не можем прокормить одного чемпиона мира и создать ему надлежащие условия? Ведь он — гордость нашего города.

          — Это для кого как. Мой сосед сказал заместителю начальника шахты: «Я воевал с немцами, а тут перед моим носом опять мелькает немец, да ещё и опережает меня с получением угля. Я уже больше полугода как заплатил, а угля всё нет». Тут поневоле задумаешься. Понимаете, если собака лает, то её надо не дразнить, а обходить. Вот я и стараюсь не обострять отношений. Я ведь и без того вижу, что люди мне завидуют. Я купил машину — и все ахают: мол, как же так? А я подсчитал со своим соседом, сколько он пропил денег за последние 5 лет, и получилась внушительная сумма. Но он возразил: «Если мне дали бы возможность купить «Волгу», я деньги нашёл бы». Тогда я предложил ему: «Есть путь попроще. В июне в Ленинграде пройдёт чемпионат СССР по штанге. Ты выступи там, выиграй, и я подарю тебе свою «Волгу». А если у тебя проблемы с языком, то я дам тебе пластырь. Залепи им себе рот, как это делают с известным органом люди, страдающие недержанием мочи».

          Председатель горисполкома рассмеялся так, что даже закашлялся. Вскоре в его кабинет пришёл прораб, который строил пятиэтажный дом в центре города возле стадиона. Нас познакомили, и я пошёл с ним выбирать себе квартиру в этом доме. Я выбрал второй этаж в среднем подъезде.

          Дом показался мне величественным, он был красиво обложен серыми плитами. Квартиры здесь были с ванной, с горячей водой и с паровым отоплением, хотя печь на кухне отапливалась углём.

          Прораб обещал полностью сдать дом к апрелю-маю 1960 г. К тому времени я наметил отремонтировать себе гараж и восстановить машину, делая всё самостоятельно.

          На встречу Нового года я пригласил к нам Георгия Матвейчука. Он только посмотрел на меня и по-детски заулыбался. На Новый год он в своём общежитии стащил стол из буфета, поставил к себе посередине комнаты и загрузил продуктами из того же буфета, причём очень дорогими — ветчиной, красной икрой, разными дефицитными консервами.

          Мы решили навестить Георгия в общежитии в новогоднюю ночь. Зашли туда в час ночи, и дежурная нам сказала:

          — Вот и хорошо, что пришли. Наши забойщики хотели выпить с Матвейчуком, но он отказался. Тогда один стал нагло приставать к нему, а Матвейчук схватил его за шею и выкинул вон. Они собрались здесь и хотели ему надавать по шее, но я им сказала: «Плюкфельдер вам этого не простит». И знаешь, они ушли. Слушай, такого фрукта мы ещё не видели!

          — Значит, мало знаете людей. Хотя таких, как Матвейчук, я тоже ещё не видел. Но Георгий незловредный, его просто не надо трогать.

          Вторую бутылку шампанского Матвейчук ещё не открывал, будто ждал нас. Когда он нас проводил, было уже три часа ночи.

          За нашим столом домашние пожелали мне стать олимпийским чемпионом 1960 года. Новогодняя ночь была хорошая, тихо падал снежок. Мать, Валя и Мария пели у ёлки нашу традиционную рождественскую песню «Stille Nacht». Олечка, подлиза, выучила несколько стишков по-немецки и получила большой кулёк с конфетами разных сортов.

          — Папа, а ты станешь олимпийским чемпионом? — спросила она.

          — Разве ты этого так сильно хочешь?

          — Почему я? Весь наш класс хочет, и учительница тоже.

          Как оказалось, учительница сказала им на уроке:

          — Олин папа — знаменитость, так что ей теперь никак нельзя плохо учиться.

          _____________________________________

          * Тихая ночь.

          _____________________________________

          — А почему? — спросил мальчик Вася.

          — Оля, твой папа молодец, — продолжала учительница. — Месяц назад я ехала в поезде и разговорилась с попутчицей. Услышав, что я из Киселёвска, она спросила, знаю ли я Плюкфельдера. Когда я сказала, что его дочь Оля учится у меня, соседка очень удивилась. Оказывается, её брат тоже штангист, и он не перестаёт восхищаться упорством Рудольфа Владимировича Плюкфельдера. Теперь вы поняли, почему Оле надо хорошо учиться?

          Вася встал и сообщил:

          — Может, Оля и будет хорошо учиться, но вчера так ударила меня в ухо, что даже пошла кровь.

          — Как ударила? И ты ничего не сказал? — спросила в недоумении учительница.

          — А ты, Вася, расскажи, за что она тебя ударила, — вмешалась в разговор ещё одна девочка. — Молчишь? Знаете, как Вася обозвал Олю? Он сказал, что она немка-фашистка. Вот Оля и дала Васе в ухо. А сильный удар у неё, наверно, от отца.

          — Вася, а ты говорил своему отцу, за что тебя ударила Оля?

          — Да.

          — И что он тебе сказал?

          Вася пробурчал себе что-то под нос.

          — Девочки, что он там говорит? — спросила учительница.

          — Его папа сказал: «Она мало тебе дала».

          После звонка с урока Вася подошёл к учительнице.

          — Мой папа недавно говорил, что все немцы — фашисты, и что их надо уничтожить. Может, вы объясните папе, каких немцев-фашистов надо уничтожить, а каких — нет?

          — Хорошо, Вася, я поговорю с ним, а ты извинись перед Олей.

          Оля и Вася вскоре стали друзьями, он даже её защищал. Всё течёт, всё меняется. Особенно у молодёжи.

          Хотя накануне Нового года нас постигло несчастье, мы были даже рады, что остались живы и не сгорели. Если нас не разбудила бы сторожиха тётя Полина Кайзер и если в гараже взорвались бы 40 литров бензина, то мог сгореть и наш дом. Так что нам ещё повезло.

          Георгий Матвейчук наращивал свои нагрузки. Я договорился с горным мастером, чтобы он немного пожалел Гошу и дал ему нормальную лопату — тогда его зарплата стала бы такой же, как у всех. Иначе происходили постоянные скандалы со справками Матвейчука, выплаты по которым требовали огромных бюджетных средств. Георгию пошли на уступки: ему оставили большую лопату, но теперь он один день работал, а два — отдыхал.

          Горный мастер со спецпосёлка, узнав, что Матвейчук много ест, стал приносить ему по полкило хорошо просоленного и отваренного прошлогоднего сала, которое Гоша съедал с хлебом тут же в шахте. И потом начинал махать своей огромной лопатой, словно живая паровая машина. Начальник участка приводил в забой к Матвейчуку других горняков и показывал им, как надо работать. Те пробовали черпануть уголь большой лопатой, но не могли добросить его до вагонетки.

          Я спланировал тренировки Матвейчука таким образом, чтобы в дни выхода на работу он был чуть посвежей. Скорость роста его спортивного мастерства оказалась просто фантастической. Ни один учёный в Москве или в Ленинграде не знал, что у представителей народов, населяющих СССР, имеются такие физические возможности.

          Н.Малинин и А.Коржов только разводили руками: может, Матвейчук был таким сильным и раньше? Но нет — Гоша представил мне классификационную справку спортсмена, выданную Спорткомитетом Украины, результаты которой свидетельствовали об обратном.

          И всё же я знал, почему шагнули вверх результаты Г.Матвейчука: я изменил и упростил его стартовые углы. Резервы в нём таились огромные, просто раньше ему это никто не подсказал. И вообще, как говорил Гоша, раньше он всё время недоедал.

          Со временем Г.Матвейчук у нас совсем освоился. Тренировался он подолгу. Я постепенно увеличил все его нагрузки, и соответственно выросло время его тренировок. Я опробовал на Георгии то, что делал сам: двухразовые тренировки утром и вечером. Этот новый приём принёс положительные результаты и у него.

          И вот нам нужно было уезжать на сборы. Последняя тренировка перед выездом затянулась, мы с Георгием вышли из клуба, и я решил его проводить.

          Он поднял за тренировку 35 тонн — нагрузка, согласно московским тренерам, рассчитанная на троих. Когда Гоша встал на весы, то оказалось, что он потерял 2 кг. Как на грех, буфет в клубе в тот вечер не работал. А теперь расскажу, что произошло с Георгием после того, как мы с ним расстались.

          Придя в общежитие, Матвейчук оставил в комнате сумку и сразу же направился в буфет. Он хотел есть, как нарымская собака. Увы, буфетчица сказала ему, что буфет уже закрыт.

          — Я жрать хочу, — грубо возразил Георгий.

          Буфетчица схватила Матвейчука за рубашку, пытаясь вытолкать его из буфета. Но Георгий стоял как скала. Тогда буфетчица закричала на всё общежитие и пошла по комнатам, чтобы кто-нибудь помог ей справиться с Матвейчуком. Пока она искала подмогу, Гоша вытащил из-за витринного стекла рекламную порцию колбасы и полкило масла. Рядом стояла открытая трёхлитровая банка с виноградным соком.

          Когда буфетчица вошла, Гоша уже выпил всю банку. Буфетчица разнервничалась. Пришли ребята, один из них стал наступать на Георгия: мол, разве ты не видишь, что буфет закрыт? А тот знай себе твердил: «Я жрать хочу!» Пришёл ещё один парень и, увидев Гошу, сказал товарищу:

          — Пошли отсюда, пока он не открутил нам головы, как воробьям!

          Матвейчук достал хлеб, сел и начал есть прямо при буфетчице. Та закрыла его на ключ и пошла звать милицию. Съев всё, что имелось в буфете, Гоша стал ждать, когда его освободят. Сначала он хотел выдавить дверь. Матвейчук пошевелил её, и дверные косяки зашатались. Нет, подумал Георгий, тут мне припишут большой ремонт. Просидев больше двух часов, Гоша лёг на стол и захрапел. Пришла буфетчица с милицией и сказала:

          — Ну вот, нажрался водки и уснул.

          Милиционер разбудил Матвейчука:

          — Ты чего тут натворил, медведь?

          Гоша стал оправдываться по-украински, но милиционер сказал :

          — Собирайся, бандеровец, поедем в милицию. А вздумаешь бежать — всё равно поймаем.

          Второй милиционер составил протокол и спросил Матвейчука, заплатил ли тот за продукты. Гоша показал на 25 рублей, которые оставил на столе у буфетчицы. В итоге Георгию пообещали дать 15 суток за мелкое хулиганство и увезли на милицейской машине.

          В милиции его без разговоров остригли. Матвейчук всю ночь не сомкнул глаз и размышлял: «Шо эти кацапы вид мене хотят?»

          Утром Георгий загрустил: пора было завтракать, а еда отсутствовала. Он проклял буфетчицу, втравившую его в эту историю. До Гоши никак не доходило, почему его не хотят понять. Тем более теперь, когда у него пошли такие успехи в штанге. Разве буфетчица не знала, что по вечерам шахтовая столовая закрыта? Она открывалась только в 23 часа, то есть ночью, да и шагать туда было далеко.

          Часов в 10 утра Гошу осудили вместе с двадцатью другими дебоширами.

          Утром ко мне прямо из мехцеха, в грязной спецовке пришёл Иван Кошкин. Он сообщил, что Матвейчук взломал буфет, нажрался и теперь сидит в КПЗ. «Вот чёрт! — сказал я себе под нос, отшвырнув от злости топор. — Почему мне так везёт: как перспективный штангист, так непременно неуправляемый и необузданный? К тому же через три дня нам предстоит ехать на сборы, а дома всё в развале. Кто здесь уберёт за меня? Никто».

          Я молча смотрел Ивану в лицо. Он надул щёки — это всегда верный признак, что ему нечего сказать. Что следовало делать с Матвейчуком? Ждать, когда он выберется из милиции сам? Но ведь такие спортсмены, как он, на улице не валяются. Кошкин отправился в мехцех, а я продолжал стоять, как оплёванный.

          Я решил наведаться в общежитие и зайти там в буфет. Буфетчица Зина вежливо поздоровалась: она когда-то работала сигнальщицей на нашем главном шахтовом стволе и хорошо меня знала.

          — Рудик, этот Гоша — хулиган и законченный болван, — сказала она. — Если это твой ученик, то мне жаль, что тебе приходится иметь дело с такими кретинами.

          — М-да, — пробурчал я. — Значит, ты, Зина, ни в чём не виновата? Но почему ты не дала ему еды: мол, иди к себе, Гоша, и кушай на здоровье, а буфет я закрываю?

          — Нет, перед такими я никогда не стану ходить на задних лапках! Он просто хам. Пусть теперь отсидит 15 суток.

          — Вот ты, Зина, уверена, что права. Да, Матвейчук будет сидеть или подметать улицы. Но через две недели он опять придёт в ваше общежитие. Ты учти, что Георгий из бандеровцев или, как говорят, из «Лесных братьев». Схватит он тебя, Зиночка, за глотку и не отпустит, покуда не посинеешь. А потом скажет, что пошутил, и повторит то же самое.

          — Так ты, Рудик, думаешь, он — того? — буфетчица встревоженно покрутила пальцем у виска.

          — Не знаю, но аппетит у него, как у австралийского шакала. Тот, когда захочет жрать, становится страшно злым. У твоего мужа как с этим делом?

          Зина унеслась мыслями куда-то далеко.

          — Так что ты предлагаешь? — наконец спросила она.

          — Я ничего не предлагаю, Зина. Просто веду с тобой разговор и не знаю, сколько тут вины Георгия и сколько — некорректности с твоей стороны.

          — Давай, Рудик, поедем к начальнику милиции. Он мой знакомый, и мы вытащим Матвейчука.

          — Спасибо, Зина, это я и хотел от тебя услышать. Если мой вариант не удастся, я подключу тебя.

          Я скорым шагом двинулся к нашему участковому И.Баранову. Баранов был уже в курсе дела. Я рассказал ему, что Матвейчук включён в заявку на соревнования и что он на них главный фаворит. Баранов при мне позвонил начальнику горотдела милиции и объяснил ситуацию.

          — Хорошо, — пошёл нам навстречу начальник, — у нас есть право временно выпустить Матвейчука по семейным обстоятельствам. Но как только он выступит на соревнованиях, привозите его обратно к нам, и мы решим, что с ним делать дальше.

          Я решил не ехать за Георгием на своей машине и даже скрыть от него, что это я вытащил его с 15-дневного «курорта». Вечером Гоша пришёл на тренировку с капитально оболваненной причёской, похожий на настоящего зека.

          — Ты что, тифом заболел? — спросил я.

          — Та ни, всё эта падла... — протянул Георгий и замолк.

          Слово «падла» он произносил довольно часто.

          — Гоша, вот мускулы ты тренируешь, а о совести забываешь, — сказал я. — Или совесть съедает твоя сила? Все у тебя падлюки, один ты хороший. Не заразился ли ты, часом, звёздной болезнью? Или тебе кажется, что если ты успешно поднимаешь железяку, — кстати, не без моей помощи — то тебе всё простят? Почему ты все свои успехи приписываешь себе одному? Может, резервы твоей силы вскрыл и направил всё-таки я, а не ты? Ты, наверно, думаешь: мол, я теперь и сам знаю, как поднимать штангу, а на тренера мне наплевать, ему можно и в душу нагадить?

          Г.Матвейчук стоял как школьник и качал ногой, устремив взгляд на пол.

          — Видишь, ты даже не знаешь, как оправдаться, — продолжил я. — Кончишь тренировку — купи в клубном буфете бутылку шампанского и извинись перед вашей буфетчицей Зиной. Это она вытащила тебя из милиции. Но только на период соревнований. Если выступишь хорошо и будешь вести себя соответственно, то, может, тебя и простят. Но знай: дальше так дело не пойдёт.

          Да, Георгий Матвейчук оказался моим первым учеником, у которого от успехов настолько закружилась голова, что он пошёл на преступление. Он использовал меня в качестве инструмента.

          В то время у меня ещё не умещалось в голове, что человек может так быстро испортиться. Хотя я, конечно, знал, что у артистов, у футболистов и т.п. бывают сдвиги по фазе на почве популярности. Любовь народа их портит, они начинают думать, что им всё сойдёт с рук.

          И я спросил себя: правильно ли я делаю, что выдаю ученикам все свои секреты, которые собирал по крупинке, проводя специальные опыты? Почему я не заканчиваю 10-й класс? Мне казалось, что с этим можно подождать: среднее образование имеют миллионы людей, а вот хороший тренер — это редкость. И тут на тебе — нашёлся такой фрукт Матвейчук, который, как говорится, моим же салом мне по сусалам. Получается, что он поджигает меня теми самыми спичками, которые я изобрёл. Придя домой, я поделился своими сомнениями с матерью.

          — Ты весь в отца, сынок, — сказала она. — Был бы он жив, то нашёл бы, что посоветовать тебе в такой ситуации. А я могу сказать только одно: Христос велел творить добро. Его за это распяли, но тем, кто это сделал, в конце концов стало стыдно. Делай добро, сынок. Времена сейчас понемногу меняются, ты ещё молод, ноги у тебя сильные, и даже если ты споткнёшься, то нос себе не разобьёшь. Опять встанешь на ноги, а те, кто тебя подтолкнул, сгорят со стыда. Гордись, что к тебе тянутся люди. Делать добро — это самое сладкое в жизни. Вот твой брат этого не умеет, он только работает да копается в своём мотоцикле.

          Да, мать была права. Не все мои ученики вели себя так, как Матвейчук. Например, Вахонин являлся совершенно другим человеком. Если он и доставлял мне неприятности, то делал это не со зла.

          На сей раз мы снова поехали в Юргу. Эти сборы штангистов выхлопотал Владимир Павлюков. Сборы носили в основном познавательный характер: лучше один раз увидеть, чем сто раз прочесть. Павлюков предложил довольно интересную программу и пригласил новых тренеров и судей. Сборы шли с максимальной нагрузкой для спортсменов, начинаясь каждый день с интенсивной утренней зарядки.

          Я всё больше восхищался Владимиром: он не пил, не курил и делал всё без какой-либо выгоды для себя. К тому времени я уже насмотрелся, какими бывают на деле разные активисты. А Павлюков таскал папки с бумагами и всякие рекламные и инструктивные материалы.

          Я порой считал, что, ставя перед собой высокую и непростую в достижении цель — стать олимпийским чемпионом, — слишком много делаю для других. Но вот у Павлюкова дом всегда был открыт для штангистов. Не припомню, чтобы он от нас уставал. Правда, высокоградусные напитки в доме у Володи не распивались. Терпеливые родители и жена не мешали ему заниматься любимым делом. Вот и в гостинице двери его номера никогда не закрывались, к нему шли все.

          Когда-то бескорыстие В.Павлюкова вызывало у меня некоторые сомнения. Но затем я понял: Владимир действительно жаждал делать добро и не жалел себя ради этого. Видимо, Володя никогда не задавался вопросом: а что я буду с этого иметь? В общем, я втайне брал с него пример.

          У меня иногда возникал вопрос к себе: зачем ты делаешь столько добра? Моя работа бывала подчас непонятна посторонним людям, которые, возможно, считали меня сумасшедшим. Но я вспоминал о Владимире Павлюкове и успокаивался: хорошо, что я не один такой. Я только теперь стал понимать, что такое человеческая душа. Видимо, это был тот самый случай, о котором говорит пословица: «С кем поведёшься, от того и наберёшься».

          В юргинской гостинице проживало много военных. В основном они приезжали сюда получать оружие: пушки, пулемёты, противотанковое вооружение. Вечерами офицеры «поддавали» в ресторане. Офицеры сидели поодиночке за столом, перед каждым стоял полный литровый графин с водкой. Офицеры наливали её как красное вино, пили и курили в гордом одиночестве. Обычно эти офицеры ни с кем не общались.

          Было в гостинице и немало простого люда, включая женщин. Штангисты, как правило, кучковались в гостиничном холле. Заметив, что мои подопечные поглядывают по сторонам, сверкая глазами, я созвал собрание и предупредил ребят:

          — Если думаете, что вас пригласили на сборы для амурных дел, то сильно ошибаетесь. Да, ваша жизнь напоминает тюремную. Но вам сохраняют зарплату, дают командировочные, о вас заботятся, а вы тут будете крутить любовь? Нет, так дело не пойдёт. Если у вас много нерастраченных сил, то мне придётся увеличить вам тренировочные нагрузки.

          Присутствующие знали, кого я имел в виду, и нарушения прекратились.

          В гостинице и вообще в городе было первоклассное по тогдашним понятиям снабжение. Юрга считалась полузакрытым городом, прописка здесь лимитировалась.

          Георгий Матвейчук справлялся с моими заданиями на удивление легко, и я решил добавить ему нагрузку. Мы взяли на сборы несколько кандидатов в мастера спорта. [Напоминаю, что на самом деле звание КМС ввели только в 1964 году.] Один из них, Владимир Булах из Сталинска, задружился с Матвейчуком. Володя сам был украинцем и поселился вместе с Георгием, мотивировав это тем, что если он станет всё повторять за Матвейчуком, то автоматически выполнит мастерскую норму.

          — Ладно, — согласился я. — Говорят, гуртом и батьку бить сподручней.

          Но после первой же тренировки по примеру Матвейчука у Булаха заклинило спину, и он слёг. Через три дня мы поставили на ноги храброго Владимира с помощью нашего массажиста Ивана Кошкина. Володя отвечал за культурный досуг штангистов, поддерживал контакты с нашими юргинскими шефами.

          С нагрузками у Булаха не получилось, и тогда он решил есть столько же, сколько Матвейчук. Через несколько дней карманы Володи опустели, и он пришёл ко мне с вопросом:

          — Рудольф, откуда у Матвейчука столько денег?

          — Гоша работает в самом тяжёлом забое, а там платят прилично, — объяснил я. — Он выдаёт две-три нормы, и его аванс доходит до 3000 рублей.

          — Вот оно что! А как же он выдерживает такие нагрузки?

          — Удивительно не то, что он их выдерживает, а то, что его желудок переваривает такие количества еды. Видимо, чудо-природа всё может.

          — Я позвонил матери, она мне вышлет денег, и я по еде не сдамся.

          — И не пытайся! С Георгием по этой части может конкурировать только Николай Малинин.

          Гоша первым начал тренироваться вместе со мной. Я тренировался очень много, но он не отставал. Однажды Матвейчук поднял за тренировку двойную норму — 50 тонн. Такого атлета я в своей практике больше не встречал.

          Вообще, моя методика на основе поставленных экспериментов показала, что реакция на нагрузку может в полной мере наблюдаться только у того штангиста, все суставы которого проработаны и претерпели стрессовый период, когда включается механизм самозащиты. Это доступно тем, у кого мощная биохимическая база, которая может среагировать в тот краткий промежуток времени, когда штангист выходит на помост.

          После 9-летнего опыта, сочетая труд шахтёра и тренировки штангиста, я пришёл к выводу, что такой ударный темп может долго выдерживать не каждый, примером чего был Н.Малинин.

          Казалось бы, это более доступно молодым — у них сильное кровообращение. Но нет: оказывается, у молодых хороша активная часть тела, то есть мускулатура, но плохо дело с пассивной частью, то есть со связками и с костями. К ним нужно подходить осторожно, и поэтому я боролся против ранней специализации молодых атлетов.

          Однако другие тренеры форсировали нагрузки для молодых, а некоторые, кроме того, занимались фальсификацией, занижая возраст штангистов. Этим особенно грешили тренеры, являвшиеся отцами спортсменов. Данной проблемы я ещё коснусь позже.

          Как я уже писал в первой книге, моя жизнь до 14 лет была деревенской, то есть консервативной. Я любил лошадей и голубей, а в последний предвоенный год выращивал гусениц шелкопряда. Больше всего я мечтал о цирке.

          Однажды наш родственник Валентин Бондаренко привёз к нам в деревню из Енакиева рябой кожаный мяч. Он погнал его по улице, и мяч был будто привязан к нему. Видимо, тогда я и заболел спортом. В пионерском лагере я бегал и метал гранату, даже сдал на значок «Ворошиловский стрелок». Но думал я тогда только о том, как бы вырастить хороших и красивых голубей.

          А теперь под моим началом тренировались полтора десятка доброжелательных парней. Они меня слушались, но я сам предупреждал их, что они знают себя лучше, чем я — их. Я не хотел отнимать у них индивидуальное. Их информация о себе была для меня законом. Если их желания не совпадали с моим опытом, то я уступал. Хотя попади в руки моих недоброжелателей сведения о том, какие нагрузки переносили мои ученики, то мне не поздоровилось бы.

          Свой подход к ранней специализации я позаимствовал из обращения с лошадьми. Лошади нужно дать вырасти, достичь соответствующего возраста. Мой наставник в этом деле дед Матвей, как я упоминал в первой книге, прятал крупных, но молодых лошадей в лесу. Он опасался, что их запрягут, хотя их позвонки ещё не окрепли. То же самое касается и людей.

          Георгий Матвейчук тренировался жадно. Мы с ним каждую неделю ходили к врачу. В Юрге была великолепная аппаратура для обследования. Нас с Гошей просветили рентгеном, наши позвонки засняли на плёнку. Всё это я делал для страховки. К тому же медосмотры нравятся спортсменам. Последние чувствуют себя уверенно, в точности зная состояние своего здоровья.

          Моя задача на сборах была не из лёгких. Я знал, что спортсмены должны уставать, дабы их меньше тянуло на амурные дела, и постепенно увеличивал всем нагрузки. В то же время примерно у 60% атлетов рассчитывать на прогресс не приходилось. У них очень слабо происходил процесс освоения нагрузок, и они, что называется, топтались на месте.

          Однажды мы долго тренировались с Георгием Матвейчуком. В гостинице Гоша быстро бросил в номер сумку и спустился в холл, где с одной стороны находилась столовая, а с другой — ресторан. У входа в столовую стояли небольшие мраморные столики, и те, кто спешил, могли здесь перекусить стоя: выпить кефира, кофе или чая с тортом, поесть сметаны, которая подавалась в маленьких пузатеньких баночках с фольгой наверху.

          Георгий захватил один столик, по-украински попросив официантку принести ему вилку и столько 200-граммовых банок со сметаной, чтобы они покрыли по периметру весь столик, диаметр которого составлял примерно 55 сантиметров. Я увидел, что официантка плохо понимает Гошу, и, пользуясь банкой, объяснил ей желание клиента. Она принесла штук 10 баночек, Георгий плотно расставил их по кругу одну к другой, но цепь не сомкнулась. Тогда официантка стала приносить ещё банки.

          Люди со стороны заметили: этот клиент что-то затевает. Военные — народ наблюдательный. Георгий вилкой поддевал фольгу, она летела прямо в центр стола. После каждой такой процедуры Матвейчук, довольный своей ловкостью, за несколько секунд опрокидывал в себя из баночки всю сметану. Народ останавливался и смотрел, как этот чудак управляется с 25-ю банками. Офицер, сидевший рядом за столом, обратился к Ивану Кошкину:

          — Это ваш штангист? Смотрите, он уже заканчивает есть 25 банок сметаны, а ведь это полведра!

          — Да, перед вами наш Гоша, — кивнул Кошкин. — Он пришёл сюда после тренировки, а нагрузка у него сегодня была 50 тонн. Гоша сейчас только попил. Он за один раз обычно заливает себе в глотку две трёхлитровые банки сока. Не выпивает, а именно заливает. А теперь он сядет за стол и начнёт ужинать.

          — Вы шутите, молодой человек, такого просто не может быть!

          — Почему же не может? У нас есть Коля Малинин, так он ещё даст фору Гоше. Коля в один присест может съесть ведро пирожков. Если не верите, то купите их ему.

          Военный даже подскочил от удивления.

          — Я, — сказал он, — не только куплю, но и дам в придачу 50 рублей, если он столько съест. Да только вы меня разыгрываете! Вы, сибиряки, народ весёлый, и шутки у вас интересные.

          — Это не шутка, — отрицательно помотал головой Коржов. — Предлагаю нам всем собраться завтра в 17 вечера в этом зале. Но только вёдра бывают разной величины. Давайте считать пирожки на штуки. Сколько пирожков Коля должен съесть за 50 рублей?

          Офицер вытаращил глаза: вот это задачка!

          — Ну, допустим, 40 штук, — предложил он.

          — За 40 пирожков Коля даже спорить не будет, он их съест просто так.

          У военного побежали по спине мурашки.

          — Вы что, пьяные, или это у вас фокус такой?

          — Никаких фокусов. Николай будет есть пирожки прямо из ваших рук. Сколько на стол положите, столько он и съест.

          — Хорошо, пусть будет 60 пирожков.

          — Нет, давайте 70 пирожков и 60 рублей в придачу. Иначе Коля не согласится.

          Спорщики ударили по рукам, и Иван отправился к Николаю Малинину. Как обычно, когда он хотел сообщить что-нибудь важное, Кошкин сильно загундосил. Он начал издалека и напомнил Малинину, как они однажды копали траншею возле нашего комбината.

          Тогда у Ивана, как на грех, схватило живот, и Николаю пришлось вытаскивать Ивана из траншеи. На другой день Иван в знак благодарности сходил за кефиром и за пирожками. Коля заказал Ивану 10 штук, но Иван купил 20 штук. Малинин уплёл их все, и Кошкин тогда в шутку поинтересовался: «Коля, может, тебе маловато?» «Да, можно всё повторить», — согласился Малинин.

          — Помнишь, я тогда купил тебе ещё 20 штук, и ты их тоже слопал? — спросил Иван Малинина.

          — Ну и что? Ты хочешь, чтобы я тебе сейчас за них заплатил? — пошутил Малинин.

          Тут Кошкин наконец рассказал о своём споре с офицером и посоветовал:

          — Ты, Коля, завтра поменьше обедай, ведь 70 штук — это ведро пирожков.

          — Ладно, Ваня, только надо было спорить ещё на 3 бутылки ситро, а то глотать суховато. Хорошо, если пирожки окажутся с капустой — с мясом будет посложнее.

          — Да, на это, я думаю, военный согласится.

          Коля Малинин развеселился и обнял Ивана ручищами. При росте 1,80 м Николай весил 104 кг.

          На следующий день Кошкин зашёл в столовую к поварам и посетовал: мол, ребят-штангистов повезли на какую-то дачу, и они, похоже, застряли в тайге.

          — Не могли бы вы к их возвращению настряпать штук 70-80 пирожков? — попросил он столовских работниц.

          — Почему бы и нет? Мы и 100 пирожков можем напечь, — заверили его.

          Кошкин вышел из столовой с гордо поднятой головой, думая про себя: ну, Коля, берегись, посмотрю я: сможешь ли ты стрескать 70 пирожков?

          Иван, как я понял, продолжал издеваться над аппетитом Малинина. Кошкину ещё во время того случая на шахте хотелось, чтобы Николай объелся, а он чтобы посмеялся над этим. Малинин тогда сказал: мол, я съел эти 40 пирожков ради нашей дружбы с тобой, Иван. А Иван всё ждал, что Николай спросит, сколько он должен Кошкину за пирожки.

          Теперь Иван решил доконать Николая с помощью военного, установив ставку на 30 пирожков выше, чем на шахте. К тому же Кошкин подвёл дело к тому, чтобы Малинин ради пирожков отказался от вкусного обеда. Иван был доволен уже тем, что его шутка как-то отразится на Малинине.

          Но когда Иван на следующий день пришёл в ресторан, то увидел Николая за большой миской борща. Кошкин опешил и сразу же подумал: ну всё, я проиграл военному пари! Иван подсел к Малинину и сказал:

          — Ты зачем столько жрёшь, Коля? Забыл про наш спор? Если ты не съешь ведро пирожков, то платить за них придётся ведь тебе.

          Малинин пошевелил губой и уточнил:

          — А если съем? Ты что, хочешь забрать гонорар за пирожки себе?

          — А ты как хотел? Пожрать на дурачка, да ещё получить за это деньги? Ну и гусь ты, Коля!

          Малинин успокоил Кошкина со свойственным ему миролюбием:

          — Иван, до 17 часов у меня всё уляжется, так что не переживай. А гонорар мы проедим сообща, в Киселёвск не повезём.

          Кошкин держал всю свою затею в строгом секрете от Гоши Матвейчука: тот страшно обиделся бы, узнав, что для пари выбрали не его.

          Ровно в 17 часов Кошкин с Малининым встретились в центре столовой с ленинградским офицером. Малинин вежливо поклонился, сияя своей лунообразной улыбкой.

          — Где вам угодно сесть? — деловито спросил военного Кошкин.

          — Мне всё равно, — ответил представитель организации по приёмке оружия.

          — Тогда давайте сядем вон в том углу, — предложил Малинин. — Я не люблю, когда мне из-за спины заглядывают в тарелку.

          Малинин сел спиной к стене, Кошкин — слева от него, а военный — напротив Николая.

          — Нельзя ли поставить на стол ещё три бутылки сладкой воды? — артистично спросил Малинин.

          Военный согласился, и Кошкин принёс воду. Затем Иван с военным отправились за пирожками, изготовленными по спецзаказу для штангистов, якобы застрявших в тайге. Кошкин взял у столовских эмалированное ведро, и девушка на глазах у офицера положила в него ровно 70 пирожков. Ведро почти заполнилось, его накрыли бумагой, военный рассчитался, но вдруг спросил:

          — Иван, а если ваш товарищ съест не всё, то вы вернёте мне деньги? Со мной шутки плохи, да и наши офицеры вам не простят, если что-нибудь окажется не так. Вы ведь, надеюсь, порядочные люди?

          — Пошли, сейчас увидишь, что звать друзей тебе не придётся, — капитально загундосил встревоженный Кошкин. — Но если проиграешь и не рассчитаешься, то Коля прибьёт нас обоих. Он только недавно вышел из психиатрички.

          — Да что ты говоришь! — остолбенел офицер.

          Он хотел сказать что-то ещё, но Иван уже тащил его к столу вместе с ведром. Кошкин несколько опасался, что Малинин тоже может пошутить и просто уйти. «Ну нет, Коля любит пожрать!» — успокоил Иван самого себя. Малинин сидел за столом, как картинка. Увидев, что несут ведро, он совсем повеселел.

          Военный сел за стол напротив Николая, поставил ведро у ног и стал, поднимая бумагу, доставать из него горячие пышные пирожки. При их виде у него у самого пошли слюнки. Он уже хотел было попросить себе пару штук, но потом решил строго соблюдать условия пари. Это был тот случай, когда человек хочет, но не может — почти как в постели. Нельзя позволить себе поесть купленных тобою же аппетитных пирожков — дико, но факт.

          — Пожмите друг другу руки, — сказал Кошкин, — соревнования начинаются!

          Время решили не ограничивать. Первые 10 пирожков Коля съел шутя. Дальше всё тоже пошло под шуточки.

          Николай, как я уже писал, был сапожником-виртуозом и во время воинской службы в Хабаровске шил обувь на заказ. Коля стал перечислять, каким генералам он пошил сапоги-бурки с фетровой подкладкой, называя для убедительности имена жён и детей своих клиентов. Офицер лишился дара речи. Он настолько заслушался, что перестал доставать из ведра пирожки.

          Время шло к вечеру, народу в столовой прибавлялось. Однако процедура поедания пирожков была настолько тщательно замаскирована, что на неё не обратил внимания ни один пьяница.

          Но вот Николай замедлил темп — кончилась вода. Он вежливо попросил ещё бутылочку и добавил:

          — Понимаете, сверху лежали пирожки с капустой. А теперь пошли пирожки с мясом, и от них дерёт горло, особенно без воды.

          Военный вперил в Малинина с Кошкиным серьёзный взгляд и решительно возразил.

          — Ну, тогда я подожду, пока опять пойдёт слюна, — заметил Николай. — Нас ведь время не поджимает.

          Прервав процедуру, Малинин начал рассказывать про большого московского генерала. У него умерла жена, и он, чтобы развеяться, поехал с проверкой в Хабаровск.

          — Нет, лучше помолчу, — вдруг сказал Малинин, — так слюна пойдёт быстрее.

          — Да ты говори, говори, — возразил офицер, — нам торопиться некуда.

          Согласно рассказу Малинина, местный полковник, фамилию которого он назвал, после банкета велел своей жене остаться на ночь с приезжим генералом.

          — Иначе мы так и застрянем в Хабаровске, — пояснил он ей.

          Николай стал потихоньку обволакивать пирожки подоспевшей слюной и продавливать их в горло. Он откинулся на спинку стула — видно, давил желудок — и дышал всё глубже.

          — И что же жена — осталась ночевать? — полюбопытствовал офицер.

          — Не только ночевать — она осталась у генерала навсегда. Зато генерал перевёл полковника в Москву. Я слышал, что все они счастливы.

          — Оказывается, Николай, ты не только обжора, но и хороший рассказчик, — констатировал военный.

          Кошкин сидел весь в поту. Ему стало жаль Малинина — тот так мучился с последними пирожками с мясом! Но вот наконец военный поднял опустевшее ведро и со стуком поставил его на стол. Рядом он положил деньги.

          — Что ж, молодые люди, рад был познакомиться. Вы выиграли.

          Видя, что он с грустью смотрит на 60 рублей, уплывшие вместе с затратами на пирожки, Кошкин с Малининым к деньгам не притронулись. Николай, тяжело дыша, то и дело вытирал платочком пот. Иван, наблюдая, как Малинин давится пирожками, думал про себя: наконец-то я тебя накормил! Уже получив внутреннее удовольствие от этой сцены, он сказал военному:

          — Вы, наверно, жалеете, что связались с нами и проиграли? Нам это неприятно. Мы, шахтёры, живём неплохо. Если хотите, мы завтра купим, скажем, 40 пирожков, вы съедите их при нас, и мы вам вернём деньги.

          — Нет, я не проиграл! — возразил военный. — Я услышал от Николая столько интересного о нашем начальстве, что когда приеду и обо всём расскажу, меня будут носить на руках. А деньги оставьте себе, спор есть спор. Вы, как я вижу, настоящие русские люди.

          По предложению Кошкина все отправились мыть засаленные руки и в чистом виде пожали их друг другу. Вскоре я встретил Ивана, который изложил мне эту волнующую историю.

          Выданных суточных мне с учениками не хватало, и нам порой приходилось добавлять свои деньги. На всю эту сумму можно было соответственно питаться в недорогой столовой. Негусто, но мы набирали достаточно калорий, чтобы тренироваться.

          Более того, сил и средств вполне хватило, чтобы появились нарушители спортивного режима. Да, далеко не все участники сборов оценили серьёзность наших требований: зуд по амурным делам у некоторых оказался слишком сильным. Мне жаль, но фамилий нарушителей я назвать не могу — они сейчас почтенные дедушки. В общем, нам с В.Павлюковым пришлось кое-кого со сборов отчислить. Единственное, что мы могли для них сделать, — ничего не сообщать по месту их работы.

          Конечно, с тем, что имело место на всесоюзных сборах, «подвиги» наших нарушителей было не сравнить. В сборной СССР оценка нарушения спортивного режима зависела от таланта нарушителя, от того, стоило ли бороться за его продвижение к большому пьедесталу. Тут порой приходилось брать грех на душу. А уж если атлет заявлял о себе в высшей инстанции, то за него заступались ещё и руководящие структуры. Такого на наших кузбасских сборах, слава богу, не было.

          Алексей Вахонин держался на тех сборах отлично. За ним ненавязчиво наблюдал Анатолий Коржов. Вахонин чётко выполнял все тренировочные задания. В то время он был единственным атлетом, которому я не только писал планы, но и тщательно обрабатывал их по ходу результаты тренировок.

          Я тогда много думал о развитии силы. Всё упирается в скрытую неповторимость каждого атлета, которому может не подойти то, что подходит другим. В итоге дозирование нагрузок принимает индивидуальный характер и становится непредсказуемой, таинственной процедурой, будто ищешь иголку в стогу сена. Если длительное повторение находки приносило хорошие результаты, то она откладывалась в моей тренерской памяти.

          Порой казалось: вот оно — найдена модель развития индивидуальности, теперь всё стало ясно. Однако на каком-то этапе тренировок по новой системе рост результатов вдруг прекращался. Но стоило лишь вернуться к давно забытым схемам, к старой замусоленной методике, как результаты возобновляли рост. Что же здесь было первично и что вторично? Не следует ли смешать всё воедино, как взбалтываешь и смешиваешь содержимое ведра перед тем, как вылить его в отходы?

          Какой же сложный организм у людей! Учёные говорят о тёмных человеческих чувствах. Не связано ли это с первой сигнальной системой? Конечно, люди, согласно физиологу И.П.Павлову, обладают второй сигнальной системой. Но почему тогда наши тренировки больше похожи на дрессировку? Потому что есть знания, но нет возможности их применить? Вот и получается, что приходится кое-что заимствовать из практики дрессировщиков, чтобы потом сказать: это и есть плод человеческого творения, а затем привязать его к выводам академиков, к какой-нибудь банальной истине типа «Волга впадает в Каспийское море». Так, видимо, и делаются открытия.

          На тех зимних сборах я хотел немного развеяться после нашего недавнего пожара. Моя надломленная левая ключица стала заживать. Правда, я мог выполнять только рывок и жим лёжа, и потому в основном упражнялся для выработки силы. Голова, слава богу, через неделю перестала болеть. На мою психику происшествие особо не повлияло, хоть я и находился на грани гибели.

          Видимо, меня сберёг бог. И всё-таки мне нужно было думать не только о молитвах, но и о наших делах. Разгильдяйство, быть может, угодно сатане, но богу, уверен, — нет.

          По сравнению со сборами всесоюзного уровня на наших областных сборах всё было намного проще, никто ничего не усложнял. Плохо было только, что здесь отсутствовали приборы для получения оперативной информации. Георгий Матвейчук показал себя неутомимым тружеником с удивительно выносливым организмом. Алексей Вахонин тоже хорошо втягивался в нагрузки, но его беда заключалась в том, что у него совершенно отсутствовала гибкость в спине.

          Юрга — современный уютный город. Нам сообщили, что здесь очень много людей с высшим образованием, работающих в «почтовых ящиках», то есть в военно-промышленном комплексе. Я познакомился с интересными и любознательными тренерами по лёгкой атлетике. Они обратились ко мне по поводу того, как добиться, чтобы мышцы были сильными, но небольшими по объёму. Такой метод изменения мышц у меня на вооружении имелся.

          За неделю до конца наших сборов у Николая Малинина закончились талоны на питание. Жена обещала ему выслать денег, но они всё не приходили. Что следовало делать, дабы не начать голодать?

          Тогда Николай Малинин и Иван Кошкин решили поискать работу в местной сапожной мастерской. Она располагалась как раз неподалёку, возле гастронома на центральной улице. Появляясь рядом, большой Малинин и маленький Кошкин производили неотразимое впечатление.

          Я уже писал, что Н.Малинин шил обувь в Сталинске с 10 лет. У него был удивительный наставник, который многому научил Николая. Шить обувь абы как — это несложно. Но то, с какой быстрой и с ловкостью работал Малинин, следовало видеть.

          Повторить по скорости то, что делал он, было почти невозможно. Для этого нужна такая же огромная ладонь, благодаря которой Николай обхватывал сапог с колодкой одной рукой. Обычно сапоги натягивают на колодку с помощью щипцов. Но Малинин сжимал колодку с намоченным сапогом с такой силой, что с него капала вода. Дома Николай специально тренировался с сапожным молотком. Николай подбрасывал молоток, ловил его за ручку и со всего маху забивал гвоздь. Всё было рассчитано до миллиметра.

          Когда Н.Малинин шил, в мастерской никто не работал: все сбегались посмотреть на такое чудо, которого больше нигде не увидишь. Николай рассказывал, как он шил на военной службе. Он уже занимался штангой, служить было неохота, и Коля предложил сшить сапоги своему старшине, если тот достанет материал. Николай договорился поработать в близлежащей сапожной мастерской, и старшина вместе с начальником мастерской смотрели на его работу, не отрывая глаз.

          Малинин шил как автомат, был весь в поту, как одержимый дирижёр. Коля говорил, что обычно теряет на одних сапогах 2,5 кг веса, а при заминке — и до 3 кг. Рассказывая о своей карьере профессионального сапожника, Малинин жаловался мне:

          — Всё было неплохо, но ребят жалко — видя мою работу, начальник цеха бегал как ошпаренный, да и нормы, окаянные, поднимались. Я выигрывал споры с простыми сапожниками, а они мне говорили: мол, откуда ты, Коля, такой взялся? Они ведь не знали, что я специально тренируюсь.

          Я видел, как сапожничал Н.Малинин: у него производительность сочеталась с искусством.

          Но сапожничать — не в цирке жонглировать: здесь трудовой процесс ведётся в рамках обычных человеческих возможностей и, естественно, с соблюдением техники безопасности. В конце концов коллеги сошлись с Николаем на том, что свой метод ударного пошива он оставит для себя.

          — Умники-комсомольцы хотели запрячь меня в стахановцы, чтобы эксплуатировать мой труд, — рассказывал Малинин. — Сначала надеялись сделать из меня героя, а потом превратить мои рекорды в норму. Но я не хотел быть стахановцем и сказал: «Лучше буду сапожничать на дому, мне там работы хватит». Я — не сапожник, я превратил свою работу в спортивно-сапожное искусство.

          И вот Н.Малинин пришёл с И.Кошкиным к начальнику юргинской сапожной мастерской, объяснил свои финансовые проблемы и предложил:

          — Если разрешите, я попробую у вас заработать. Вы ведь, как я вижу, отказываете клиентам из-за загруженности.

          Начальник повёл Малинина в цех и выделил ему лепку — то есть сапожный стол и инструмент. К Николаю стали подходить клиенты, деньги с которых собирал Кошкин. Начало темнеть, рабочий день закончился, но народ не расходился. Сапожники окружили Николая, он выдал им свои простейшие секреты, и они пришли в восторг.

          Затем Малинин с Кошкиным посетили сапожную мастерскую ещё раз. Николай разгрузил её работу настолько основательно, что начальник сказал ему:

          — Ну что, хватит вам поесть на недельку? А то вы оставите нас без заработка.

          Г.Матвейчук умолял Н.Малинина и И.Кошкина свести его в гостинице с военным, накормившим Николая пирожками. Гоша был готов безо всякого спора съесть сотню пирожков, лишь бы ему их оплатили. Иван с Георгием разыскали номер, где жил офицер, но тот разочаровал Матвейчука, выразив сожаление, что ввязался в эту историю.

          — После Николая я в подобные споры больше не ввязываюсь. Таких обжор, как вы, свет ещё не видел.

          В итоге Матвейчук обругал Кошкина за то, что тот вызвал на спор не его, а Николая.

          К концу сборов я уже мог класть штангу на грудь и толкал 130 кг. Это значило, что моя ключица зажила. Из-за упора на объёмную работу у меня в целом получился солидный тоннаж, но небольшой средний вес: всего лишь 110-115 кг. Зато я поработал над скоростью при вставании с весом, прыгал со штангой 130 кг, как с весом 50-60 кг — настолько подготовленными оказались мои ноги.

          Сборы, как я уже писал, носили познавательный характер. Особенно любознательными были наши соседи из Сталинска. Они вроде бы всё понимали, но принять такую объёмную нагрузку, как у нас, были не в их силах. У них имелись очень способные ребята — Сорокин и Ровенский, — однако они были не в состоянии восстанавливаться, тренируясь через день. Соседи списали у меня тренировочные планы, но после попытки их выполнить оказывались в постели и боялись пошевелиться — настолько болело всё тело.

          — Плюк хочет загнать нас в гроб, — говорили Сорокин и Булах. — Нет, такую адскую нагрузку мы не выдержим.

          Что ж, вольному воля. Они предпочитали искать какую-то технику, пытались достичь успеха за счёт загадочных мудрых рецептов. Например, В.Булах, как я уже писал, решил брать пример с Г.Матвейчука по части еды.

          Когда Г.Матвейчук предъявил юргинской бухгалтерше справку о своём среднем заработке, бухгалтерше стало дурно. Она тут же связалась с главным бухгалтером нашей шахты, и ей объяснили, что Георгий много получает, поскольку работает за троих. Таких денег у юргинской бухгалтерши не было. Что следовало делать? Решили выдать Гоше аванс с тем, чтобы остальной заработок он получил на стадионе в Киселёвске. Короче, ударный труд Матвейчука пагубно отражался на бюджете спортивных организаций.

          Подобная проблема наблюдалась в стране не только с шахтёрами-забойщиками, но и, например, со стеклодувами — у них тоже были высокие заработки. Позже спортсменам прекратили начислять зарплату за счёт организаций, проводящих соревнования, сохраняя средний заработок по месту работы. Но на производстве зарплату сохраняли неохотно, для этого приходилось получить специальное разрешение — и с тех пор прекратилось массовое участие спортсменов в соревнованиях.

          На нашей шахте № 4-6 за штангистами сохранили лимит зарплаты, но из-за моих частых отъездов работа в коллективе постепенно стала разваливаться. Я оказался сидящим между двух стульев. В сборной СССР о моей тренерской работе и слышать не хотели. Я понял, что скатываюсь к чистому профессионализму, хотя юридически в СССР спортсмены-профессионалы отсутствовали.

          Хорошо, что я добился сохранения стажа моей работы на шахте. А многие штангисты попали в ловушку: увольнялись с прежней работы, их ставили работать инструкторами физкультуры, но за эту профессию начислялась самая маленькая пенсия. Позже в силки такой унизительной пенсии попались даже заслуженные тренеры.

          Как же следовало поступить с А.Вахониным, Г.Матвейчуком и ещё с некоторыми штангистами, которые находились у меня на особом счёте?

          Так, я всё мечтал вытащить из застоя Геннадия Ащеулова. По гибкости суставов он являлся у нас одним из лучших. Но Геннадий был увлечён шахтёрской работой и очень любил жену. Поэтому ему не хотелось ездить по соревнованиям, отрываясь от работы и от семьи, а я не настраивал его на карьеру спортсмена-профессионала.

          Так же обстояло дело и с Василием Лунёвым. Он работал на шахте маркшейдером — профессия дефицитная. Чтобы преодолеть застой в результатах, нужно пролить много пота и переносить боль. Нагрузки давят на организм, он сильно устаёт, и это не позволяет уделять время творческой работе. Василий в конце концов стал художником. Его известная картина «Смена идёт» изображала шахтёров-забойщиков. Моделью для одного из них послужил Гоша Матвейчук. Словом, Лунёв оказался при деле, и в таких случаях человека лучше не трогать, даже если у него есть талант к тяжёлой атлетике.

          Основными объектами для реализации моих тренерских поисков оставались мы с Алексеем Вахониным. Правда, неорганизованность Вахонина вызывала неуверенность в нём. А проделки его жены Зины всё не шли на убыль и превращали её в посмешище. В итоге мы говорили с Алексеем не столько о штанге, сколько о его Зине. В то же время результаты Вахонина приближались к мировому уровню. Иван Кошкин держал Алексея под постоянным контролем, а вот опекать Зину было невозможно.

          По своим результатам А.Вахонин давно уже должен был иметь спортивную стипендию, но об этом никто не хотел и думать, поскольку Алексей тренировался под моим руководством. Причина отсутствия у Вахонина стипендии заключалась ещё и в том, что тренер армейцев А.И.Божко диктовал условия старшему тренеру сборной Н.И.Шатову, чтобы обеспечить господство спортсменов Вооружённых Сил. А со стороны обществ профсоюзов Вахонина никто не защищал. Вот он и работал в шахте до тех пор, пока в 1961 г. не выиграл у армейца В.Стогова, став чемпионом СССР.

          Мне приходилось «воевать на двух фронтах»: с одной стороны на мне висели дом и семья, а другой стороны — коллектив штангистов, защищавший честь СССР и имевший в своём составе двух сильных атлетов, то есть нас с Вахониным.

          Вернувшись со сборов, ребята запряглись на производстве. Начальник мехцеха А.Т.Клышко их ждал: в цехе скопилось новое оборудование для шахты. Так, на участки нужно было доставить модернизированные пускатели — ужасно тяжёлые, но зато взрывобезопасные.

          Матвейчук сказал мне, что к нему приходил наш участковый Баранов с требованием, чтобы Георгий отработал 15 суток — наказание, от которого Гошу временно освободили в связи с отъездом на сборы.

          Я ещё не привёл свою машину в порядок после пожара, но она, к счастью, осталась на ходу. Я заехал в общежитие за Георгием, и мы отправились к начальнику горотдела милиции, который меня хорошо знал. Матвейчук сидел молча, говорить за него пришлось мне. Я рассказал, что он выполнил норматив мастера спорта, что в его инциденте с буфетчицей она тоже не во всём была права. Начальник согласился, позвонил при нас куда надо, и Георгия от наказания освободили.

          Но Матвейчук никого за это не поблагодарил, — он, судя по всему, даже не знал такого слова, как «спасибо». Я не понял его поведения, равно как и того, осознал ли он что-нибудь вообще. Георгий хотел, чтобы общество им занималось, а он чтобы только потреблял общественные ценности.

          Самой ужасной неприятностью для него оказалось то, что когда он вскоре после устройства на шахту в первый раз поехал на сборы, ему отказались выдавать справку о среднем заработке. Георгий обиделся, взял в общежитии свой тренировочный дневник и принёс его главбуху шахты: мол, какая разница — он наворочал тонны если не в забое, то на тренировках со штангой. Главбух сказал, что справку смогут дать лишь после того, как Гоша отработает на шахте три месяца. Мы всем коллективом объясняли Георгию, что тонны угля и тонны железа — разные вещи.

          — Ни, не розумию, — ответил он.

          Тогда Н.Малинин предложил оставить Георгия в покое, пока он сам всё не поймёт.

          Настроение у ребят после сборов было хорошим. В мехцехе только и слышались разговоры об этой поездке. Тут к нам на тренировку опять пришла учительница Вера Матвеевна. Она внимательно смотрела, как напрягаются наши штангисты. Особенно ей приглянулся Матвейчук с его таинственной улыбкой. К тому же почти все ребята были у нас семейными, а Гоша — холостым.

          Мы тренировались долго, и Георгий дольше всех. Даже я уже помылся в душе, а он всё ещё тренировался. Наконец и Гоша пошёл в душ, а я сел на скамейку, оказавшись один на один с Верой Матвеевной.

          — Вы, видимо, пришли по какому-то делу? — решился я спросить у неё.

          — Знаете, я живу одна с мамой, у меня недельные каникулы, и я слоняюсь от безделья. Но если откровенно, то мне нравится ваш Матвейчук. Может, мне с ним задружить?

          — Это неплохо, Вера Матвеевна, парень он крепкий. Правда, мы мало знаем о его семье и о родственниках.

          — Ну, это ерунда!

          — Что ж, желаю вам успеха, Вера Матвеевна.

          — А что, если мне пригласить Гошу, скажем, на ужин?

          — Он может постесняться прийти один, — подумав, сказал я. — Лучше пригласить его вместе с Малининым и с Кошкиным. Можно позвать ещё и Ащеулова — он ведь, как и вы, живёт в центре города. Только они, мягко выражаясь, много кушают. А если по-простому, то жрут, как слоны. Когда они копают у меня картошку, моя мать и Валя готовят, как на три дня. Они всё сносят со стола, словно саранча на юге.

          Вера Матвеевна захлебнулась от смеха.

          — Моя мама любит вкусно готовить, а затем наблюдать, как едят мужчины. Ей от этого радость. Так я дождусь Гошу и приглашу его?

          — Нет, приходите лучше в среду, все как раз будут на тренировке, тогда и решите вопрос. Пригласите их на воскресенье и предупредите маму, что они в еде неразборчивы, но едят помногу. Запасайте капусту, картофель и яйца. Можно и отварное мясо. Да что там: приготовьте побольше капусты — и всё. А когда они всё съедят и будут уходить, то оставьте Матвейчука и познакомьте его с мамой.

          В среду Вера Матвеевна принесла на тренировку торт. Я отдал свою долю Георгию — весь тортик был ему на один зубок. Пока ребята не разошлись, я хлопнул в ладоши и попросил минуту внимания.

          — Вера Матвеевна всех нас приглашает в воскресенье на ужин. Я пойти не смогу, у моего тестя день рождения. А вас прошу навестить Веру Матвеевну. Старшим назначаю Николая Малинина.

          Вера Матвеевна объяснила, где живёт, и удалилась. Матвейчук развёл руками.

          — Як же я пиду, колы там буде Малинин? Мне же ничего не достанется. Це я голодный видтиля прийду.

          — Я постараюсь, чтобы тебе досталось побольше, — успокоил Гошу Кошкин.

          Гоша повеселел. Все ушли, мы с ним остались вдвоём. И вдруг он громко, даже как-то вызывающе сказал:

          — Почему же так долго?

          — Что — долго? — не понял я.

          — Почему эта женщина приглашает нас только на воскресенье?

          — Она говорила об этом со мной, и я посоветовал ей запастись едой. Сам понимаешь, если вы с Малининым сядете за стол, то чего хорошего может ждать от вас, от обжор, Вера Матвеевна? Вот она и будет все эти дни доставать продукты.

          В пятницу наша тренировка прошла успешно, все предвкушали предстоявший визит. Как нарочно, из центра города пришёл Девис Черентаев, и у меня чуть не сорвалось с языка предложение сходить с ребятами на ужин и ему. Девис весил около 100 кг и в еде никому не уступал, только не выпячивал свои возможности. Я решил посоветоваться с Н.Малининым.

          — Она ведь на него продукты не заготовила, — заметил Николай, — и получится, что он нас станет объедать. Кто же на это пойдёт? Впрочем, я не возражаю, но вы обратитесь с этим вопросом к Гоше, моему главному конкуренту.

          Г.Матвейчук категорически возразил: мол, наша добрая Вера Матвеевна может разориться. В итоге на тренировке никто о предстоящем ужине так не проговорился.

          В воскресенье я довёз И.Кошкина, Н.Малинина и Г.Матвейчука до Томского переезда, где их поджидал Г.Ащеулов, и затем я с семьёй поехал на день рождения к тестю. О том, как прошёл визит наших штангистов к Вере Матвеевне, мне потом каждый рассказал отдельно.

          Настасья Ивановна, мать Веры Матвеевны, была интеллигентной женщиной и приняла гостей очень культурно. Уже в прихожей им было предложено по бокалу шампанского. Всю дипломатическую часть беседы взял на себя Н.Малинин, нажимая на привычное слово «ага». Он извинился, что вместе с ними не смог прийти и я.

          — Но мы ведь можем поужинать и без Рудольфа? — уточнила Настасья Ивановна.

          — Конечно, можем, — пожал плечами Николай, — посидим, да и пойдём.

          Из комнаты вовсю веяло ароматом еды.

          — А где же Вера? — спохватилась Настасья Ивановна. — Пригласила гостей, а сама спряталась. Схожу поищу её.

          Она пошла в комнату, и тут Г.Матвейчук набросился на Малинина.

          — Ты что болтаешь «посидим и пойдём»? Смотри, сколько там еды!

          — Еда от нас никуда не денется, — успокоил его Николай. — Это я только для приличия сказал.

          — Ты доиграешься, что Вера Матвеевна скажет: «Пойдёмте гулять», а я ещё не успею поужинать, — не унимался Гоша. — Это будет катастрофа!

          Тут к гостям вышла Вера Матвеевна. Красавица подала всем руку, а кисть Матвейчука обхватила двумя руками и сказала:

          — Какая тёплые у вас пальцы, Гоша!

          Всем стало ясно, кто здесь ходит в фаворитах. Вера Матвеевна пригласила гостей за стол. Помимо еды там стояли три поллитровки водки и несколько бутылок сока сибирских ягод. Настасья Ивановна предложила выбрать тамаду. Г.Ащеулов выдвинул на эту роль Н.Малинина. Гошу Вера Матвеевна усадила рядом с собой.

          Через час стол оказался пуст. Настасья Ивановна принесла из кладовой последние запасы продуктов. Вера Матвеевна вспомнила, как я советовал ей запасти побольше капусты, и с помощью Г.Ащеулова достала из погреба на улице две большие миски капусты и огурцов. Капусту с огурцами гости тоже съели, а водку не тронули.

          Через три часа хозяева поблагодарили гостей за визит, приговаривая: мол, не обессудьте, если что не так. Искусный дипломат Николай Малинин целовал руки Настасье Ивановне и говорил:

          — Вы — великая мастерица готовить, вот поэтому у нас и разыгрался аппетит.

          У выхода Ащеулов, Кошкин и Малинин оттеснили от двери Матвейчука и быстрым темпом вывалились из квартиры. Вера Матвеевна задержала Георгия.

          — Гоша, я достану курицу, и мы её пожарим. Ты, я вижу, не наелся.

          Матвейчук стоял перед дверью одетый, но его шапка находилась в руках Веры Матвеевны. Он посмотрел в пол и застучал ногой — это значило, что Гоша обдумывает что-то сложное. И вдруг он резким тоном сказал:

          — Мне завтра на тренировку, да и на шахте много работы.

          — Ну и что же, Гоша? Мне ведь завтра тоже на работу в Афонино. То работа, то тренировки — а жить-то когда? Тебе ведь уже 27 лет!

          Матвейчук, не ответив ни слова, открыл дверь и ушёл без шапки. Вера Матвеевна выбежала за ним и закричала:

          — Гоша, возьми шапку!

          — Бросай! — крикнул тот в ответ.

          — Я бросила шапку ему вслед, — рассказала Вера Матвеевна своему знакомому штангисту Анатолию Тузову. — Пришла домой и сначала загрустила. А потом так расхохоталась, что мать подумала, будто я сошла с ума. Так я и узнала, что за люди штангисты и какой у них аппетит. Будь всё по-штангистски, человечество вымерло бы, а они слопали бы весь земной шар.

          Да, проделки наших штангистов иногда оборачивались слезами для окружающих. Киселёвские атлеты были настолько фанатичны, что им казалось: их потеха должна быть по нраву всем и вся. Ради выступления на помосте они могли отказаться от любимой девушки, преодолеть тысячи километров, сутками сидеть на вокзалах и в аэропортах, неделями трястись в поездах.

          Мне вспоминается случай с одним штангистом из Магадана, который из-за нелётной погоды просидел трое суток в аэропорту. Наконец он прилетел в Москву, а оттуда — в город Каменск, где проходил чемпионат РСФСР. Соревнования шли полным ходом уже третий день. Штангист был в хорошей шубе и приехал весь в поту.

          — Вот мой билет, — сказал он, — я не виноват, что так случилось.

          Я повёл его к главному судье, а тот поскорее отправил спортсмена на весы, во второй поток, чтобы магаданец ещё успел выступить. Я взял над штангистом шефство. Некоторые сразу зашептались: мол, Плюк нашёл себе нового таланта. А я никогда прежде не видел того парня и запомнил только его взбухшее лицо и красную шею.

          — Ты давай, паря, разогревайся, — сказал я ему, — а то тебя скоро вызовут.

          Магаданец стал спешно разминаться. В его движениях сквозили растерянность и суета. На штанге установили уже 135 кг, а он начинал в жиме со 140 кг.

          Соревнования шли быстро и чётко. Я держал одежду магаданца — у него никого здесь не было. Штангист разминался, а его качало — поскольку он трое суток провёл практически без сна. Все три попытки магаданца оказались, увы, неудачными.

          — А сколько сейчас времени? — вдруг спросил он.

          Я сказал время, и спортсмен вдруг принялся ругаться чуть ли не матом:

          — Через два часа у меня самолёт. Если не успею, то будет полный завал. А у меня нет денег на билет.

          — Продай свои новые штангистские ботинки, — посоветовал я ему. — В аэропорту они никому не нужны, а здесь ребята их купят.

          Магаданец быстро продал ботинки, схватил свою сумку — и кинулся в аэропорт. Действительно, охота пуще неволи, подумал я, вот что делает с нами спорт!

          Моя жена правильно расценила поступок Григория Матвейчука в отношении Веры Матвеевны: мужчина за всё в ответе!

          Да, Ева соблазнила Адама, но он ведь мог и не соблазняться. А брошенные семена имеют серьёзные последствия: посеешь ветер — пожнёшь бурю.

          После сборов в Юрге я снизил Георгию Матвейчуку нагрузки. Несмотря на работу в шахте, его мышцы быстро отошли от больших нагрузок и приобрели лабильное состояние. Я решил, что Гошу нужно нацелить на предельные результаты на тренировках: после испытанных нагрузок его мышцы должны были дать хорошую реакцию.

          Удивительно, но поведение мышц, а также кровяное давление и пульс Г.Матвейчука оказались такими же, что и у меня. Врач А.М.Кожевникова сравнила наши анализы крови — они также совпали. Поэтому я и применил к Георгию метод чередования нагрузки.

          Шестидневный сброс нагрузок дал всплеск — явление сверхвосстановления. Я специально предупредил ребят, что на очередной тренировке Гоша попробует побить свои рекорды. В итоге Матвейчук во всех упражнениях прибавил по 10 кг. Это означало прибавку в троеборье сразу на 30 кг — многообещающий результат для коллектива.

          Но Георгий тут же стал ворчать: мол, на Украине с такими результатами спортсменов носят на руках, а здесь у Плюка я гнию в шахте. Слухи об этих словах дошли и до меня. Анатолий Коржов рассказал мне по данному поводу анекдот.

          «В самый трескучий мороз один воробей решил поискать на дороге зёрна. Сел, поклевал зёрна, но взлететь не смог: замёрзли крылья. Тогда воробей нашёл на дороге ямку, сел в неё и стал ждать, когда пригреет солнце, чтобы взлететь. Но солнце всё никак не появлялось. И воробей сник. Но тут крестьянин повёл на водопой корову, и она наложила свою лепёшку прямо на воробья. Воробью стало тепло, он отогрелся и решил клювом пробить дырочку в лепёшке, чтобы посмотреть: скоро ли засветит солнышко? Проделав отверстие, воробей увидел солнце, но было по-прежнему холодно. И воробей не решился покинуть тёплую лепёшку. На душе у него стало хорошо как никогда, и он зачирикал во всю мочь. А прохожие недоумевали: где же это сидит воробей, чирикающий в такой мороз?»

          [На самом деле окончание этого анекдота следующее: когда воробей зачирикал, то его услышала лиса, вытащила из дерьма и съела. Выводы: не каждый, кто на тебя накакал, твой враг. Не каждый, кто вытащил из дерьма, твой друг. А если уж на тебя накакали, то сиди и не чирикай.]

          — Ну и что? — спросил я у А.Коржова.

          — Так, ничего, — ответил он. — Просто не надо чирикать, если уж сидишь в дерьме.

          — Ты это к чему? — не понял я.

          — Знаешь, Матвейчук слишком высоко задрал голову. Он уверен, что с такими высокими результатами его заберут на Украину и создадут там лучшие условия.

          — Да, но у него ведь всё может разладиться. А тогда только тот, кто его направил, и сможет ему помочь.

          — Кто об этом знает? — возразил Анатолий. — Рудольф, ты возьми-ка у Матвейчука тетрадь со своими записями. Если не заберёшь, то я сам её украду. Иначе Георгий будет эксплуатировать знания, которые дорого тебе обошлись. Я же помню, какие опыты ты проделывал над нами. А Георгий приехал на готовое с Западной Украины — и на тебе: вот, мол, какой я сильный. Мы его вскормили, а он плюнет на наш коллектив и уедет. Да, Матвейчук хорошо выдерживает нагрузки, но без тебя он никто. Получается, гастролёры приезжают и используют тебя в своих целях — а мы тут должны создавать им условия? У нас тут что — проходной двор?

          — Надеюсь, Гоша понимает, что если так прибавил в троеборье при наших больших нагрузках, то дальше он у нас вообще станет гигантом.

          — Мы говорили ему, что Вахонин уже оказался в сборной СССР. И хотя стипендию ему пока не дают, он никуда не уезжает. Погоди, мол, Георгий, будет тебе через годик стипендия. Но он слышать ничего не хочет — упёрся и думает, что сам всего достиг.

          Я и сам подозревал, что Г.Матвейчук может нас предать. Слишком большим соблазном оказалась для него редкостная способность восстанавливаться. Он хорошо выдерживал углы, которые я ему поставил — но ведь другие тренеры этого сделать не смогли. Увы, в Георгии возобладали эгоизм и головокружение от успехов. Тем не менее он вселил в меня уверенность, что только таким путём, каким мы шли с ним, и нужно идти вперёд.

          У меня было много и домашних проблем. Мы с женой сходили в центр города и посмотрели выделенную нам квартиру. Но моя мать подняла скандал, не желая переезжать. На нашу половину дома нашлись покупатели — сёстры Кулаковы. Они принесли нам деньги с тем, чтобы мы сообщили им, когда станем уезжать. Наша корова что-то хворала, и ветеринар посоветовал сдать её на бойню. Деньги за неё я отдал матери. Свиней и кур у нас теперь тоже не стало — они погибли на пожаре, так что сарай освободился быстро. Мать потребовала выплачивать ей деньги из суммы, вырученной за дом.

          — Пусть у вас будет своя жизнь, а у меня — своя. Куплю себе домик и стану жить одна, а вы каждый месяц будете мне платить.

          Я не стал спорить и отдал матери половину денег за дом. А тут ещё и брат Николай потребовал свою долю: он когда-то уплатил на шахте ссуду за весь дом. Я в те годы отдавал всю зарплату в общий семейный бюджет, но брат сказал: гони, мол, четверть вырученной суммы — да и всё тут. Денег у нас с Валентиной после этого осталось курам на смех — но чего не сделаешь ради мира, который всегда подкрепляется высшими ценностями? Бумажки разлетятся, а совесть и память останутся. Вдобавок ко всему на нас висели и другие долги — тесть когда-то занял нам денег, чтобы мы смогли купить машину.

          Я предложил матери перебраться жить к Николаю. Но она отказалась: с его женой Марией мать ужиться не смогла бы, та ей спуску не давала. Другое дело — моя спокойная Валентина, которая не реагировала на чудачества матери.

          Моё положение было сложным, бунт матери явился для меня неожиданностью. Я нарисовал ей схему нашей квартиры, где мы предусмотрели для матери отдельную комнату. Рассказал, что у нас будут ванная и тёплый туалет, что рядом с домом гастроном, а также стадион.

          — Нет, отдай деньги, положенные мне за дом, — твердила мать.

          Мать пережила много трудностей. Когда в первый раз забрали отца, она осталась одна с тремя шальными пацанами. На мне, на сорванце, горели брюки, а обуви хватало всего на месяц. Ещё лежал снег, а я уже бегал босиком. Брат Николай всё приставал к матери, чтобы она купила ему инструменты для конструирования моделей самолётов. Я же просил денег на голубей. Только старший брат Володя, которого потом расстреляли в НКВД, никогда ничего не просил и пошёл работать. С учёбой у него ничего не получилось, поэтому он сел на трактор. Я помнил горе матери, так зачем же мне было её расстраивать?

          Конечно, я понимал, что мать допускает ошибку. Она любила наших детей, а Лиля для неё вообще была самой любимой внучкой — такая ласковая девочка, будто ангел. Я знал, что мать не выдержит одна. Я теперь проводил всё время в разъездах, а Николай не очень рвался навещать мать. Но ничего не поделаешь — я отдал матери деньги, и она успокоилась.

          Моим ученикам предстояло поехать в Ростов-на-Дону на соревнования среди производственных коллективов. А меня вызвали в Подольск для подготовки к соревнованиям на Приз Дружбы — который вскоре стал называться «Кубок Москвы».

          Старшим среди ребят я назначил Анатолия Коржова. Они получали за меня зачёт — то есть моя последняя сумма в троеборье засчитывалась нашей команде. В Ростове ребята поселились в знакомой мне гостинице «Дон», команда держалась вместе.

          А.Коржов решил подшутить над Г.Матвейчуком. Он позвонил ему из другого номера гостиницы и, изменив голос, расспросил Гошу, откуда он, как ему живётся в Сибири и какие у него результаты в поднятии штанги. Матвейчук чуть приврал насчёт своих результатов. Коржов предложил ему встретиться у железнодорожного моста через Дон, а затем спросил, какую тот хочет иметь зарплату. Георгий назвал сумму, которую он получал, работая забойщиком и проходчиком.

          — Ого! — сказал Анатолий. — Но если ты был таким сильным, то зачем тогда поехал к Плюку?

          — Хиба ж я думал, шо Плюк будет держать мене в шахте?

          — А ты сможешь поднимать такие веса без Плюка?

          — Да, смогу.

          — Хорошо, давай встретимся вечером и всё подробно обговорим.

          На встречу у моста А.Коржов привёл всю команду. Когда ребята пришли, там уже расхаживал взад-вперёд Матвейчук. Анатолий сказал ему:

          — Гоша, тот человек, который назначил тебе свидание, не придёт. И он велел передать тебе, что ты предатель. Думаешь, Рудольф для того поднимал твой результат, чтобы ты взял да удрал? Ведь он мог бы вместо тебя больше заниматься с нами. Мы видим, что ты способней нас, но без Рудольфа ты — никто. И потом, ты ведь жрёшь за троих, а то и за четверых. Твоя зарплата самая высокая на шахте, но и то тебе её не хватает. Скажи, Гоша, тому, с кем ты договаривался, сколько ты ешь. У тебя всё тело — сплошной желудок. Кто же сможет тебя прокормить, ты об этом подумал?

          Г.Матвейчук всё молчал и смотрел по сторонам, думая, что А.Коржов его разыгрывает. Команда ушла, а Георгий ещё с час простоял, опираясь на железные мостовые перила.

          В гостинице Матвейчук разговорился с Малининым. Высказал обиду на Анатолия: мол, тот зануда и не даёт ему ходу. Николай со свойственной ему интеллигентностью сказал:

          — Ты продержись ещё год, а потом тебе дадут стипендию, и вы с Плюкфельдером пройдёте и Рим, и Крым.

          — Я понял, как надо поднимать штангу, — возразил Гоша. — Плюк мне больше не нужен.

          — А совесть у тебя есть? — спросил Малинин. — Ведь Рудольф столько с тобой возился...

          — Ну и шо? — только и ответил Матвейчук.

          Вскоре стала ясной причина его упрямства: в Ростов приехали представители из Крыма. Каким образом Георгий познакомился с известным мне спортивным деятелем Раскиным из Симферополя, никто из нас не знал. Матвейчук выступил в Ростове неудачно, но его договорённость с Раскиным осталась в силе.

          А я в то время готовился в Подольске к соревнованиям на Приз Дружбы. Я тренировался на сборах, но мои мысли улетали далеко. Я думал о своих записях, оставленных Гоше Матвейчуку, о моих экспериментах с ним. Это были первые всходы моей новой методики тренировок.

          Георгий и не предполагал, что ему сразу повезёт заниматься по только что найденной, ни на ком ещё не опробованной методике. Позволившей человеку, работающему в забое, за короткое время прибавить в сумме троеборья целых 50 кг. Этот беспрецедентный успех связан с тем, что я научил Матвейчука во время подъёма штанги держать один угол пассивно, а другой — активно. А главное, я нашёл, как улучшать технику не словами, а за счёт особого подбора и чередования упражнений.

          На сборах в Подольске не было каких-либо особых административных выкрутасов, тренировки шли тихо и спокойно.

          После чемпионата мира 1959 г. атмосфера в сборной оставалась всё ещё мутной. Н.И.Шатов, пострадавший из-за китайской водки, остался старшим тренером благодаря тому, что А.Воробьёв на чемпионате уступил по собственному весу Л.Мартину из Великобритании. Проигрыш пошёл на пользу Воробьёву: он теперь особенно тщательно готовился к Олимпийским играм.

          Я спутал карты армейскому тренеру А.И.Божко. Моего основного соперника, армейца Т.Ломакина, душил собственный вес, а после сгонки Трофим выглядел как лапша. Нюх у Ломакина был хорошим — он понял, что Воробьёв начал сдавать позиции, и потому перебрался в весовую категорию Аркадия. Н.И.Шатов подбадривал Ломакина.

          На Кубке Москвы я выступил без рекордов: ключица всё ещё страшно болела. О своей травме на пожаре я никому ничего не говорил. Не помню точно, какую сумму я набрал в троеборье, но кубок домой привёз.

          Год был олимпийским, и в горисполком поступило письмо с распоряжением оказывать чемпиону мира Р.В.Плюкфельдеру всяческое содействие.

          Когда обещанная мне новая квартира была готова к заселению, я переехал в неё. Брат Николай и пальцем не шевельнул, чтобы помочь при переезде. Почти все наши вещи я перевёз на «Волге». Квартира, по нашим тогдашним понятиям, оказалась просто райской — изолированные комнаты, большой длинный коридор. Ольга и Лиля всё время бегали по нему.

          Пока я выступал в Москве на соревнованиях, мать купила маленький домик на горе. Второпях она не разглядела, что во дворе нет колодца и что ходить за водой нужно далеко. Моя мать была очень гостеприимной, у неё всегда хватало подруг. В воскресенье после богослужения они заходили к нам, обедали, пили кофе или чай. А теперь мама оказалась одна на семи ветрах. Стоило ветру как следует подуть, как в её доме раздавался вой на разные голоса. Моя мать была не из пугливых, но тут и она засомневалась: не поселился ли в доме сатана?

          Когда я выполнил волю старших и выплатил деньги матери и брату, они сами почувствовали, что вели себя неправильно. Правда, в нашу квартиру они не приходили — но что ж тут поделаешь? Наконец однажды мать пришла с просьбой, чтобы я привёз ей угля. Я провёл её по квартире и сказал:

          — Мама, я не поддерживаю ваши капризы, у меня нет времени, чтобы им потакать. Вот ваша комната, она пустует.

          После этого мать стала часто нас навещать. При расставании Лиля так цеплялась за мать, что её невозможно было оторвать, и обе они плакали. Видимо, дитя почувствовало, что бабушке самой хочется остаться.

          — Мама, хватит разыгрывать комедию, — сказал я. — Побойтесь бога, ведь то, что вы делаете, грешно. Вспомните, как мы радовались, когда в войну вместе выкопали в лесу яму и согревали в ней друг друга. А теперь бог вывел нас на свет, но вы непонятно почему не хотите жить с нами. Валентина возмущается по этому поводу.

          — У меня есть дом, — ответила мать, — только в нём холодно. К Николаю я не пойду, потому что люблю твоих детей.

          Я опять объяснил матери, что мне некогда работать на два дома. А вскоре после этого подъехал на «Волге», забрал её постель и перевёз к нам. Мать продала дом и стала ездить по родственникам, пока наконец не израсходовала все свои деньги. После этого мы опять зажили хорошо и дружно.

          С переездом у меня появились в городе новые знакомые. Отношение ко мне стало исключительно благожелательным.

          Моя Валентина по-прежнему находилась в декретном отпуске — она ещё один год могла уделять основное внимание Лидочке.

          Моя машина стояла на улице, но вскоре я купил гараж.

          Меня известили, что я поеду первым номером от сборной СССР на чемпионат Европы в Милан. Я страшно обрадовался: можно будет посмотреть на знаменитый театр «Ла Скала». Да и вообще Италия — это сказка!

          Теперь я ездил на тренировку в Афонино на машине, и клуб шахты № 4-6 стал моим вторым домом.

          Я изготовил приспособление к своим «железным сапогам», позволяющее изменять высоту брусьев: ведь одному атлету нужна одна высота, а другому — другая. Для этого я сделал из труб каретку, а чтобы она легче поднималась, приладил к ней контргруз. Теперь, вытащив из каретки штырь, можно было пальцем поднять или опустить её в зависимости от роста атлета. Раньше нам приходилось устанавливать специальные подставки. Это приспособление, равно как и сами «железные сапоги», следовало бы запатентовать, но разве у меня было для этого время?

          Кроме меня, «железные сапоги» никто так и не изготовил, хотя отжимания на брусьях укрепляют руки, что и необходимо для жима, и являются хорошей профилактикой для позвоночника. Такие отжимания были любимым упражнением Юрия Власова. Я рассказал ему о своих «сапогах», он с восторгом слушал, но так их и не опробовал — поскольку единственный экземпляр «сапог» находился в Киселёвске.

          Во время соревнований на Приз Дружбы я беседовал с Романом Павловичем Морозом. Он достал новые кинограммы моего толчка. На них я отчётливо увидел одну свою ошибку, не позволявшую мне жёстко завершать подрыв: штанга ударяла меня, и я вылетал из-под неё как пробка.

          Раньше Р.П.Мороз выбирал для наших бесед место, где нас никто не знал. Теперь же мы общались в открытую, и он даже гордился мной, первым поздравляя и обнимая меня при всех, когда я устанавливал мировые рекорды. В прежние времена подобное мало кто себе позволял.

          Чемпионат Европы в Милане должен был состояться 3-7 мая 1960 г. Мы знали и сроки, и примерный состав участников. Не были известны лишь имена будущих чемпионов. Вокруг этой загадки обычно и разворачивается вся потеха, здесь-то и проявляется мастерство атлетов.

          Все штангисты готовятся к соревнованиям по-разному. Одни полностью отдаются во власть тренеров, реализующих свои планы и расчёты, у других тренеры не играют такой большой роли, третьи вообще тренируются самостоятельно.

          К последним в нашей сборной относились А.Воробьёв и А.Медведев. За них нёс ответственность в основном старший тренер Н.И.Шатов, хотя формально Воробьёв был прикреплён к тренеру Вооружённых Сил А.И.Божко, а Медведев — к профсоюзному тренеру И.З.Любавину. Шатов поступал мудро — он не навязывал этим атлетам метод тренировки, позволяя им разобраться в себе самим. Но другие атлеты так поступать не могли. Например, Е.Минаев, В.Стогов и Ю.Расчёскин тренировались по планам Божко и Шатова.

          Ко мне никто со своими планами и советами тоже не приставал. Я тренировался подолгу, до четырёх часов подряд, особенно когда планировал двойную тренировку. И многие поэтому думали, что я тренируюсь, как мне заблагорассудится. Но это было совсем не так: я придерживался рекомендаций физиологии, биомеханики, психологии и даже теоретической механики. Изучая свой организм, я соответственно строил стратегию. Но её основные положения были у меня уже зафиксированы и опробованы при установлении мировых рекордов.

          Я готовился к чемпионату Европы и к предстоявшим Олимпийским играм, используя исследования профессора Н.В.Зимкина в отношении физиологических характеристик силы, быстроты и выносливости, а исследования М.Ф.Иваницкого — в отношении анатомии человека. Р.П.Мороз познакомил меня с профессором Львом Павловичем Матвеевым, который дал мне хорошие советы по периодизации спортивных тренировок. До встречи с ним я устанавливал мировые рекорды, основываясь прежде всего на том, что брал из жизни и из трудовой деятельности. Теперь мне следовало теоретически обосновать свою методику, ведь о своих тренировках я заботился сам.

          Единичный опыт — это ещё не открытие. Чтобы совершить открытие, нужно обобщить много случаев. Главное — разобраться в недостаточно исследованных сторонах организма, найти и определить, как решать его проблемы.

          Нельзя работать вхолостую, иначе станешь топтаться на месте, и соперники обойдут тебя. Времени всем отводится одинаково, все старты расписаны, и то, кто поднимет больше или финиширует первым, зависит и от иронии судьбы, и от азарта спортсмена.

          Революции в спорте происходят непрерывно, меняются и лидеры, но такая проблема, как поиск запаса прочности, необходимого для жизнедеятельности, остаётся актуальной. Здесь история переплетается с воспитанием подрастающего поколения.

          Восприятие нас окружающими нацеливает и предупреждает человека: осторожно! А на людях, которых он представляет, человек должен быть осторожен тем более.

          В том, что меня стремились отделить от моего штангистского коллектива, состояла величайшая ошибка нашего спортивного руководства. Если я, придя из низов, стал бить мировые рекорды, то почему меня нужно было отрывать от периферии? В нашем спортзале в Киселёвске у меня имелось всё, что необходимо для получения оперативной информации: самописец, показывающий траекторию штанги, а также все виды плинтов.

          Парадоксально, но в зале для тренировок сборной ничего этого не было. Не знаю, почему мы так халатно готовились к чемпионату Европы. Видимо, сказывалась неважная обстановка в сборной. Правда, меня здесь никто не трогал.

          Ломакин, как я слышал, на чемпионате Европы выступать не собирался. А Воробьёв на чемпионате мира 1959 г. не только проиграл сопернику, но и намного уступил моему результату. Выступая в весе 82,5 кг, я поднял в сумме 457,5 кг, а он, выступая в весе 90 кг — лишь 445 кг.

          Читатель может спросить, чем объяснялся этот парадокс. Ответ прост: Воробьёв тренировался слишком примитивно, рассчитывая в первую очередь на свою психику, которая у него действительно была на высоте. Сказалась, видимо, и травма, полученная им в 1959 г. на Спартакиаде народов СССР.

          Напомню, что в 1958 г. капитан команды А.Воробьёв вместе с тренерами Н.И.Шатовым и А.И.Божко просто-напросто выкинули меня из сборной перед чемпионатом мира. Видимо, меня, немца, решили унизить, рассчитывая, что я всё пойму и брошу заниматься штангой. Но я продолжил тренироваться, исходя из собственных представлений о базовой подготовке.

          Воробьёв же не верил, что база может держаться долго, и не думал о запасе прочности. А тут ещё Шатов и Божко сильно испортили ему настроение, не пожелав выставлять Воробьёва на чемпионат мира 1959 г. Всё это и повлияло на результат Воробьёва на том чемпионате.

          Теперь Воробьёв понял, что потерял базу, но время ушло. Соревнования проходят почти каждый месяц, и чтобы наверстать упущенное, нужно что-то пропускать. Воробьёв пропустил чемпионат Европы, и вместо него Н.И.Шатов решил опробовать Виталия Двигуна из Сталинабада, в глубине души надеясь, что тот покажет фантастический результат.

          Сначала в этой относительно новой для него весовой категории 90 кг хотели выставить Т.Ломакина. Но затем Ломакин понял, что Воробьёв неспроста пропускает престижную поездку в Италию, и тоже заявил, что будет усиленно тренироваться перед Олимпийскими играми, а в Милан пусть едет В.Двигун.

          Воробьёв командовал Н.И.Шатовым как хотел — то есть хвост вилял собакой. Но А.И.Божко был хитрым и ловким тренером, хотя в методике, особенно в тяжелоатлетической биомеханике, сильно отстал. И вот Ломакин решил по его подсказке нанести Воробьёву удар на Олимпийских играх.

          2 мая 1960 г. мы на самолёте «Каравелла», принадлежащем итальянской авиакомпании, вылетели из Москвы в Рим для выступления на чемпионате Европы. Самолёт был новым, с двигателями в хвосте — чудо-техника того времени.

          В сборную СССР вошли: Владимир Стогов (категория 56 кг) — он набрал в Милане в троеборье 330 кг, Евгений Минаев (60 кг) — 360 кг, Мустафа Яглы-оглы из Харькова (67,5 кг) — 375 кг, Александр Курынов (75 кг) — 420 кг, Рудольф Плюкфельдер (82,5 кг) — 442,5 кг, Виталий Двигун (90 кг) — 442,5 кг, Юрий Власов (свыше 90 кг, собственный вес — 116,7 кг) — 500 кг.

          Эта наша великолепная команда завоевала шесть золотых медалей и одну серебряную (М.Яглы-оглы). А.Курынова, студента авиационного института из Казани, жюри признало лучшим атлетом чемпионата Европы и наградило уникальным призом: мраморной статуей Геркулеса весом 500 кг.

          В Милане мы посетили знаменитый театр «Ла Скала» и множество музеев. Отношение ко мне было превосходное, я не заметил никаких подвохов со стороны тренеров или спортсменов, а также руководителей делегации.

          В Киселёвске моего приезда ждали ученики, ошарашившие меня новостью о побеге Георгия Матвейчука. После возвращения из Ростова Анатолий Коржов разузнал, что Матвейчук подал на расчёт. Видимо, Гоша окончательно решил уехать после того, как Коржов подстроил ещё пару шуток по его адресу.

          Матвейчук уехал поездом, увозя с собой небольшой чемодан. Он удрал, не оставив ни записки, ни пальто, ни валенок и шапки, которые я ему дал, чтобы он не замёрз минувшей зимой.

          Через несколько месяцев в Киеве Г.Матвейчук пришёл ко мне в гостиницу — облезлый и худой, как мартовский кот. Его не смогли прокормить ни в Алуште, ни Раскин в Симферополе. Затем киевский председатель «Спартака» нашёл Гоше два места работы. Георгий рассказал мне, с какими ухищрениями ему приходится здесь утолять голод. Я видел, как он мечтает вернуться к нам в столовую.

          Месяцы в Киселёвске оказались лучшими в его жизни. Какой вкусный у нас был кефир, какие соки Гоша пил! Он растянул себе желудок настолько, что его не могли уже накормить никакие украинцы.

          Вину за свой побег Г.Матвейчук взваливал на А.Коржова.

          Я дал понять Георгию, что не намерен обсуждать эту тему, поскольку он за моей спиной вёл переговоры с Симферополем, и сказал ему:

          — Я отдал тебе все знания, накопленные за 10 лет тренерской работы, а ты приписал весь успех себе и сбежал. Думаешь, сможешь расти без меня как спортсмен? Нет, ты ничего не смыслишь в тяжёлой атлетике. Я желаю тебе успехов, но мне жаль, что у тебя, Гоша, нет ни характера, ни терпения. В итоге ты наказал и меня, и себя.

          В Киеве проходила встреча сборных СССР и США. У меня заболела спина, и я оказался на грани срыва. Мне помог восстановиться Николай Иванович Шатов. Мы с ним нашли рукавицы, съездили на такси за город, нарезали крапивы, и Шатов два раза в день хлестал меня ею по спине. Я впивался зубами себе в руку, чтобы было не так больно и чтобы я не мог кричать. Тем не менее я восстановился и выступил отлично.

          Если кто-то из читателей усомнится в том, что эта процедура настолько мучительна, то пусть попробует испытать её на себе и напишет мне тогда о своих ощущениях.

          Потом я вернулся самолётом в Сибирь. В моё отсутствие секцией занимались А.Коржов и И.Кошкин, а также капитан команды Н.Малинин.

          Дома накопилось немало работы. Я приобрёл телевизионный комбайн: сверху — телевизор «Чайка», снизу — радиоприёмник, работавший, начиная с коротковолнового диапазона 25 метров. Радости это принесло много, к нам приходили смотреть передачи соседи — в то время в Сибири ещё мало кто имел телевизор.

          С братом мы встречались всё меньше, но иногда по воскресеньям приезжал и он с женой и с детьми. Мои девочки Ольга и Лиля с сыном брата Колей наперегонки носились по нашему широкому коридору.

          Павел Дмитриевич Колчев разрешил мне выкопать погреб на городском стадионе, который находился по соседству. Весной Коля Малинин организовал ребят на это дело.

          Между собой они стали звать меня Елисеевым. Это прозвище имело реального прототипа. В своё время в Уфе жил штангист Сергей Елисеев, установивший 6 мировых рекордов в отдельных упражнениях. Он попал под сталинские чистки как «прислужник империалистов» и умер в Томской тюрьме. Эти сведения я почерпнул у Михаила Лазаревича Аптекаря.

          1960-й спортивный год наши руководители спланировали так, что если атлет или его тренер плохо разбирались в стратегии подводки к престижным соревнованиям, то такой спортсмен неизбежно подошёл бы к главному состязанию года — Олимпийским играм — совершенно измученным. Тренеры сборной требовали от нас максимальной отдачи на всех соревнованиях. А тех, кто максимальной отдачи не проявлял, могли не взять на Олимпиаду.

          Но вся сложность большого спорта в том и заключается, что член сборной должен выигрывать на базе большого запаса прочности. Не то чуть подует ветерок — и атлет сникнет. Нужно регулярно проводить объёмные тренировки и оставаться настолько сильным, чтобы побеждать соперников, пусть даже результат будет не очень велик.

          Поэтому на чемпионате Европы в Милане, как уже упоминалось, я победил с довольно скромной для себя суммой — 442,5 кг: жим — 135 кг, рывок — 137,5 кг, толчок — 170 кг. Второе место, как и на чемпионате мира 1959 г., занял поляк Иренеуш Палинский — 425 кг (в Варшаве он тоже показал более высокий результат — 432,5 кг).

          Наша команда по праву заняла первое место в Европе. Мы вернулись с чемпионата жизнерадостными и довольными. Никто не переживал, что с нами не было нашего многолетнего капитана — А.Воробьёва. Правда, вызывала сомнение сумма В.Двигуна — от него ожидали более высокого результата, надеясь, что он сможет достойно заменить в сборной Воробьёва. Этого не случилось, и у Виталия больше не осталось шансов побороться за место в олимпийской команде.

          В моём весе создалось такое положение, что у меня отсутствовали достаточно сильные соперники. Я мог перейти в вес 90 кг, где выступал А.Воробьёв, а теперь ещё и Т.Ломакин. Но остался в весе 82,5 кг. При этом я фактически пожертвовал своим здоровьем: у меня была самая тонкая жировая прослойка в команде (после меня в этом отношении шёл Е.Минаев), и врачи настоятельно советовали мне перейти в следующую весовую категорию. А.Воробьёв промолчал, не посоветовав ничего. Н.И.Шатов не возражал, но затем изменил своё мнение — в моём весе мне не оставалось равноценной замены.

          Я прошёл миланский чемпионат на полном объёме тренировок, выполняя тяги и приседания с большими весами почти до самых соревнований. В Европе у меня имелся только один конкурент — И.Палинский. Но он представлял опасность лишь в толчке, а в жиме и в рывке я выигрывал у него с большим запасом. Поэтому мог уже в мае работать над базой для выступления на Олимпиаде в сентябре.

          Я уже писал, что оставался неудобным атлетом для тренеров сборной СССР, поскольку поднимал на тренировках не максимальные веса, а лишь такие, что соответствовали первым подходам, намеченным мной. Конкуренты меня не интересовали. Моим соперником на помосте был не тот или иной атлет, а вес, установленный на штанге.

          После ухода вперёд в жиме и в рывке я толкал столько, сколько мне позволяли спина и ноги — а последнее я определял на разминке, — и завершал соревнования без нервных потрясений. Такое возможно в двух случаях. Первый — когда атлет очень хорошо подготовлен, и второй — когда у него просто нет соперников, и, соответственно, отпадает нужда использовать так называемую «тактику выступления».

          Тактический выигрыш обычно, увы, оплачивается здоровьем: выкладываться на соревнованиях за счёт нервных затрат весьма опасно для атлета. Эти правила можно выразить одной фразой: «Тяжело в учении — легко в бою».

          Постоянно находясь в сборной с 1959 г., я убедился в том, что ни Н.И.Шатов и А.И.Божко, ни А.Воробьёв и А.Медведев не имеют понятия о том, как всё-таки нужно тренироваться. Что и неудивительно: каждый атлет — это неповторимое существо с анатомическими и психическими особенностями. Значение объёмной нагрузки я в то время осознал ещё не до конца. Не выделив три вида подготовки, я не знал в деталях, как и над чем нужно работать, чему уделять внимание.

          Из биомеханики известно, что человек переживает периоды Генерализации, Концентрации и Стабилизации. Они известны теоретически, но кто расшифрует всё это и доступно объяснит? Таких учителей нет. Только через 40 лет я разобрался в данных вопросах.

          Мой недостаток состоит в том, что я испытываю фанатичную радость, когда атлет поднимает большие веса. А если ещё вижу и ощущаю, что вложил в это достижение свою лепту, то моей радости нет предела.

          Я понятия не имел о том, чего стоят мои знания. Это как в музыке: к человеку приходит мелодия, и он её воспроизводит, выдавая за свою. Другая сторона дела — доверие. Так, в философском плане коммунизм описан, но скептически настроенное человечество не торопится сжигать деньги, которых при коммунизме не должно быть.

          Не считая Романа Павловича Мороза, меня никто не пытался в чём-либо убеждать. А он со своей интеллигентностью среза́л с меня шелуху, будто тонким скальпелем, не стесняясь указывать и называть тех, кто не был заинтересован в успехах парня из глубинки. Р.П.Мороз говорил мне:

          — Вижу, ты глубоко влез в своё дело. Такой живой лаборатории нет ни у кого. Но ваш сибирский опыт может быть перехвачен, и о вас никто не узнает. Возможно, физиолог Зимкин или биомеханик Донской, наши знаменитости, дали тебе зацепку. Но тут, знаешь ли, как в борьбе: приём известен, а вот как и на ком его провести? В твоём положении находишься ты один, да ещё твои друзья в Хабаровске вокруг А.Галактионова. Любая теория должна иметь базу для своего воплощения на практике с её ошибками и успехами. Но как может ведущий атлет заниматься тем, чем занимаешься ты, не имея среднего образования? И при этом под твоим началом находится десяток учащихся и два десятка вполне уже образованных людей, которые работают в шахте вместе с тобой.

          — Ну и что тут особенного, Роман Павлович?

          — А вот что, Рудольф. Ведущие титулованные штангисты все, как куры, гребут под себя. Они учатся, думают стать учёными, то есть собираются дальше зарабатывать свой хлеб на штанге. А ты выставляешь команду штангистов, хочешь стать тренером-специалистом. Ты мучаешься, достигаешь всего своим опытом, но без диплома всё это курам на смех. За дипломом можно спрятаться, а где спрячешься ты — в шахте? Если ты захочешь вернуться в шахту после того, как закончишь поднимать штангу, — это твоё дело. Но я был с тобой на сборах ещё тогда, когда твой Вахонин выполнил норматив мастера. Вахонин — твой ученик, и если такой ученик будет не один, то какой-нибудь Роберт Ансович Ро́ман спросит тебя: «А где ваше образование?» Так что сама жизнь, Рудольф, заставит тебя учиться и прикрываться бумажкой. Я знаю: мои студенты-отличники не всегда преуспевают в большом спорте. Но ты начинай учиться, чтобы никто не смог тебя упрекнуть.

          Да, Р.П.Мороз давал мне хорошие житейские советы. А главное, умел всё преподнести так, будто я разговаривал сам с собой.

          В Милане нам выдали суточные и чуть-чуть карманных денег. Мы купили на них гобеленовые ковры, а я ещё и обувь детям и жене — вот и всё. После возвращения в Москву нас разместили в гостинице «Спорт», находящейся под трибунами стадиона в Лужниках. Нас, спортсменов, в делегации было семеро, а судей и всяких наблюдателей — двенадцать штук. Словом, опять один с сошкой, а семеро с ложкой.

          Когда мы прилетели в Москву, наш багаж куда-то увезли, чтобы подвергнуть его спецдосмотру. Как оказалось, наше уважаемое начальство перевозило контрабанду. У кого-то в чемоданах ничего не было, а если и было, то только то, что полагалось. Но некоторые во время проверки чуть не рвали на себе волосы, а один всё ходил по комнате взад и вперёд. Я впервые увидел наше руководство, всегда улыбавшееся на банкетах, в таком трансе. При этом Яков Григорьевич Куценко со свойственным ему юмором ещё подливал масла в огонь.

          Госкомспорт СССР поселил меня как чемпиона Европы в отдельном номере с телефоном. Вскоре ко мне прибежал ленинградец — один из наших руководителей, нарушивших таможенную декларацию и теперь переживавших за свой багаж. Те иностранцы, что дарили нашим руководителям в Милане разные вещи, не выдавали на руки справок о том, что была дана такая-то взятка в виде подарка. К тому же руководители везли по два десятка гобеленов с изображениями оленей и с прочими рисунками. Ленинградец при мне позвонил по моему телефону какому-то приятелю:

          — Слушай, Костя, на таможне арестовали наши вещи. Помоги, ты же полковник.

          — А я тут при чём? — видимо, ответил Костя.

          — Если я сейчас засвечусь, то моей карьере конец. А у меня, сам знаешь, высокая должность, и я уже наладил контакты с Готфридом Шёдлем (это известный в то время деятель международной тяжёлой атлетики). Понимаешь, я же много пользы принёс и ещё принесу нашему государству.

          Костя успокоил ревнителя государственных интересов: мол, не волнуйся, я позвоню своему брату, а тот примет меры. Ленинградец сидел весь в поту.

          — Ну и как там наши гобелены? — поинтересовался я.

          — Дай номер своего телефона. Костя завтра утром сообщит по нему, как и что. Его брат был при Сталине первым секретарём Московского горкома партии. Хорошо, что есть Костя и советская власть! У меня ведь с сердцем неважно, и ночь теперь всё равно пропала.

          Ко мне зашёл Я.Г.Куценко и принёс ленинградцу валидол.

          — На, прими, а то вас завернут в ваши же гобелены и увезут в крематорий как безымянных спекулянтов.

          Но ленинградцу было не до шуток.

          На другой день автобус привёз нас на аэродром, где мы и получили свои чемоданы. Ленинградец заулыбался так, как улыбался всегда, выезжая за рубеж. На родной земле я такой улыбки у него ещё не видел. Когда мы снова сели в автобус, я спросил ленинградца:

          — Видимо, это помог Костя?

          — Рудольф, ты никому не говори об этом! — попросил он, пугливо озираясь. — Костя — загадочная личность.

          — КГБ и брат-секретарь горкома — что же тут загадочного? — усмехнулся я.

          Я хотел ехать в Сибирь на поезде, но меня уже ждали дома — пора было, как обычно, сажать картофель. Вспаханную землю нам выделили в Кутонове. Мне и Валентине не особо хотелось возиться с картошкой, но мать нам всё равно не дала бы покоя.

          Теперь по приезде в Киселёвск мне не нужно было рано утром шагать через сизый туман и отвалы в сторону Афонина: наша новая квартира находилась всего в километре от вокзала. Прямо с поезда нырнуть в тёплую постель под бок к любимой жене — разве это не счастье?

          — Тихо, Рудольф, — прошептала Валентина, — детей разбудишь.

          Мы попили горячего чая, разговорам не было конца. Проснулись Оля и Лиля, потискали меня и принялись распаковывать чемоданы. Дорогими подарками я их баловать не мог, но простые куклы или игрушки, имевшие отношение к медицине, привозил всегда. Дочери пошли в мою бабушку Минну — они хотели стать врачами чуть ли не с рождения, и я был у них главным больным. Я поддерживал их увлечение, и игра в больницу продолжалась у нас долго, тем более что к ней подключилась подраставшая Лида.

          Мои два гобелена с котятами пришлись в новой квартире в самый раз. Подошла и обувь, я раздал домашним небольшие подарки.

          Наш переезд в благоустроенную квартиру в центре города оказался не таким уж и счастливым: вместо того чтобы кормить свиней и кур, теперь приходилось стоять в очередях. Своё мясо мы доели или раздали ещё в Афонине.

          Мои штангисты уже ждали, когда мы поедем сажать картошку. Особого внимания требовала при этом заготовка еды для всей компании. Тут подключился я — подвёз на машине яиц и хорошей говядины.

          Работа на поле шла весело. Проворнее всех трудился Алексей Вахонин — самый маленький, но необычайно ловкий. С исчезновением Гоши Матвейчука, своего главного конкурента по части еды, в этом отношении теперь лидировал Николай Малинин. Иван Кошкин только успевал очищать яйца, и «Дорого́й» мигом их поедал. Мы стали звать Николая «Дорогим» по примеру его жены, и эта кличка так и прилипла к нему.

          Н.Малинин отличался от нас спокойным характером. В его душе, как я это назвал позже, играла добрая музыка. Помню, в шахте мы иногда попадали в ловушки — по недоразумению или из-за просчёта. Все мы суетились, а Николай будто только начинал просыпаться и вникать в суть дела. Но вскоре он всё обдумывал на свежую голову и подавал совет — как правило, дельный. От него исходили исподволь и шутки.

          Мы вмиг засадили 30 соток картошки. Посевная кампания закончилась, и я начал готовиться к сборам на юге.

          В тот олимпийский год я был по результатам на голову выше всех соперников и мог бы успешно выступить даже в категории 90 кг. Домашнее питание привело к тому, что я приобрёл лишний килограмм веса. Пришлось перейти на печёное мясо, по мере возможности воздерживаться от больших приёмов жидкости. А по утрам я добавлял на стадионе к двум кругам по 400 м ещё один круг, стараясь одеваться потеплее. И в течение недели отрегулировал проблему лишнего веса.

          Сборы в Алуште намечались на вторую половину мая. Согласно плану Госкомспорта СССР, они носили оздоровительный характер — на данном этапе мы должны были побольше купаться и загорать. По моим же планам всё обстояло противоположным образом, но у нас никто никому не мешал тренироваться, как ему угодно. В этом отношении я считаю Н.И.Шатова прекрасным главным тренером.

          Море действовало на меня как допинг. Все мои тренировки на море можно объективно проследить по бумаге, где я изображал столбики диаграмм, по которым видно, что дело происходило именно в Крыму. Солнце прогревало мои мышцы так здо́рово, что у меня резко активизировалось кровообращение. Большинство же наших штангистов море, напротив, расслабляло, и объём нагрузок у них падал.

          Я, как и всегда, тренировался подолгу. Н.И.Шатов любил присутствовать на тренировках, хотя в большинстве своём люди предпочитали здесь загорать. Жена Шатова приходила с моря и жаловалась, что Коля — фанат штанги и что из-за этого она мучается с ним всю жизнь.

          — Да, вы — несчастная женщина, — посочувствовал я ей. — Другие работают на виноградниках, полют картошку или свёклу, а вам приходится томиться на пляже...

          — Это ты совершенно правильно подметил, Рудольф, — согласилась она на полном серьёзе.

          «Вот уж действительно — каждому своё», — подумал я.

          Мне вспомнился один анекдот. Цыган с кибиткой остановился в жару под деревом. Его лошадь мотала головой и хвостом, отгоняя мух. Цыган лёг под дерево в ещё не прогревшуюся прохладную траву, и увидел, как на горе́ мужик большой литовкой со специальными граблями косит гречиху. Ряды за мужиком ложились ровно и красиво. Цыган загляделся на умелую работу и подумал: «Какой же всё-таки счастливый этот крестьянин! Он косит на горке, его обдувает ветерком, а я здесь под деревом сдыхаю от жары». Сия ироничная притча так и называется — «Зависть».

          Сперва я хотел рассказать этот анекдот жене Шатова, но потом передумал. Она была очень милой женщиной, и ей даже шло выглядеть немного недалёкой. Не всем же жить сухими материалистами — иначе советская власть задохнулась бы от перепроизводства в материальной сфере, как в своё время опасались коммунисты всего мира.

          А вот мы, тяжелоатлеты, — индивидуалисты, мы всё приписываем себе. В действительности же штанга тоже имеет своё «Я», но обычно служит только инструментом, что я мог наблюдать на банкетах после соревнований. Победа штангиста эксплуатируется на всю катушку.

          Если я вложил бы труд, затраченный на штангу, в строительство собственного дома, ТО мне не нужно было бы унижаться в Киселёвском горисполкоме насчёт квартиры. Руки-ноги у меня крепкие, я мог выстроить себе дом на любой вкус.

          Я встретил в Алуште своего бывшего напарника Василия Найдёнова, с который мы работали в шахте: я — слесарем, он — в камере (не в тюремной, а в подземной). Я уже писал в первой книге, что камерный метод добычи угля очень опасен и неэкономичен. Но в то время за неимением лучшего широко использовался, особенно в Кузбассе с его мощными угольными пластами, залегающими под самыми разными углами.

          Будучи слесарем, я отвечал за механизмы для откатки угля с конвейерного штрека на основной. А мой напарник Василий Найдёнов бурил уголь в камере — обширном пространстве, где могли бы разместиться, например, три больших автобуса. Забойщик бурил буквально над краем пропасти и потому должен был постоянно прислушиваться: не сыплется ли где-нибудь уголь? Осыпание угля означало, что скоро произойдёт обвал.

          Мой друг-забойщик Василий был чуть туговат на слух и не решался без меня войти в камеру, которую мы между собой называли «камерой смерти». Мы хорошо сработались с Найдёновым — он вместе со мной ликвидировал аварии, когда ломался конвейер, а я помогал ему работать безопасно. Позже я предложил Василию бурить со страховкой: он обвязывался вокруг пояса верёвкой, а я держал её, пока он бурил. Если что, я подхватил бы его, чтобы он не упал в камеру с высоты 50 метров.

          Затем я из-за болезни сердца ушёл с подземной работы, и Василий остался один, но никому не сказал, что глуховат. В итоге его завалило, хотя инвалидом он, слава богу, не стал.

          Мы долго не виделись, и Василий начал меня расспрашивать:

          — Сколько же лет тебе понадобилось, чтобы стать чемпионом и рекордсменом мира? И как можно было в нашей глухомани достичь того, чего люди еле-еле достигают в цивилизованных условиях?

          Я рассказал Василию, что с 1947 г. по 1949 г. занимался классической борьбой, но мне пришлось её бросить, поскольку я как немец был невыездным, и заняться штангой.

          — Ты же помнишь, Василий, что если в золовнике оказывались большие комки, то их мог отвалить только я?

          — Значит, ты таскаешь эту шлангу уже 10 лет? — спросил мой бывший напарник.

          — Штангу, — поправил его я. — Да, представь себе, 10 лет.

          Василий потащил меня в ресторан. Беседа со старым шахтёром, руки которого растрескались до ран, была мне по душе. Я будто вновь побывал в шахте. Василий сказал, что под землёй с тех пор многое изменилось.

          — И всё равно, — добавил он, — там погибло много моих друзей.

          Василий признался:

          — Знаешь, я хотел упрекнуть тебя, Рудольф: мол, тебе дали квартиру в центре города и всё такое. Но потом подумал: а кто не давал тренироваться мне, дураку? И что такое для города одна квартира? А машину тебе подарили, Рудольф?

          — Что ты, Вася! Начальник треста только предложил её купить, а я занял денег у тестя и у брата и купил.

          — Как же так? Ведь ты мировой рекордсмен...

          — За мировой рекорд мне дали столько денег, что их хватило бы только на колёса.

          — Помню, раньше ты выступал у нас на профсоюзных собраниях. А сейчас бываешь на шахте?

          — Да, но зарплату мне теперь перечисляет Москва. На шахте мне только сохраняют стаж работы, и то на поверхности.

          Мы поговорили о детях. Нам принесли холодный кофе с мороженым. Василий Найдёнов расплатился, и мы вышли на улицу, где шелестели высокие деревья. Я остановил Василия и протянул ему деньги за ресторан. Он посмотрел на меня с недоумением.

          — Знаешь, у нас, у немцев, заведено жить так, чтобы никому не быть должным, — пояснил я. — Может, ты слышал такое выражение — «немецкий расчёт»? У немцев каждый рассчитывается сам, официанты об этом знают. Другое дело, если я приду к тебе домой, в гости. А здесь ресторан, и я должен внести свою лепту. Ты уж на меня не обижайся.

          Василий засмеялся и положил купюру в карман.

          Я опять услышал о жизни на шахте, и на душе стало легче. А то на сборах сплошное однообразие — всё время то весь в поту, то в состоянии сильной утомлённости.

          За три месяца, оставшиеся до Олимпиады, мне следовало хорошенько поработать над укреплением связок. Свой план я вчерне написал вечером. Затем сверил его с месячным планом, где все упражнения были расписаны на большом листе бумаги — каждое в отдельной клетке, — и потом корректировал этот план по ходу тренировок. Работа эта кропотливая, но зато результативная.

          Если природа одарила штангиста, например, так, что он может стать хорошим борцом, боксёром или фехтовальщиком, то приходится всё, что не дано от природы, брать умом и трудом.

          По тогдашним стандартам, я имел нештангистское телосложение. Позже, когда отменили жим и тяжелоатлеты стали состязаться только в двоеборье, я установил, что теперь по анатомическим данным подхожу для штанги. Но что касается жима, то к нему я был явно не предрасположен. Из ста обследованных штангистов всего лишь один или два имели такие длинные предплечья, как у меня. Но за счёт этой своей особенности мне удалось поставить себе технический катапультирующий жим.

          После возвращения из Алушты я на скорую руку написал тренировочный план Алексею Вахонину и оставил за старшего Николая Малинина. В новой квартире мне пришлось кое-что сделать по мелочи: я докончил детские кровати, развесил картины и новые шторы. Суеты было много.

          Затем я отправился на сборы в Прибалтику. Нас собирались разместить в доме отдыха на Рижском взморье в местечке Майори, куда из Риги можно добраться на электричке.

          Я опять поочерёдно посидел в поезде, в самолёте и затем снова в поезде от Москвы до Риги. Там нас разместили в красивых коттеджах.

          Я, как обычно, поселился с Алексеем Медведевым. Я уже писал, что мне нравилось жить с ним в одной комнате. Если Алексею не задавать вопросы, то Медведев мог сутками молча сидеть над книгой или что-нибудь писать. Я отдыхал с ним после сибирской суеты.

          Когда Алексей на минутку отлучился, я взглянул на его тумбочку и увидел, что он работает над очень трудной проблемой: как бороться с Юрием Власовым. Но текст был написан несколько загадочно.

          Мы приехали в Майори в связи с тем, что 4-7 июня 1960 г. на Зимнем стадионе в Ленинграде проходил чемпионат СССР — отборочные соревнования перед Олимпийскими играми. То есть Рижское взморье тренеры выбрали местом для сборов именно для того, чтобы их участникам было недалеко ездить на чемпионат СССР.

          Конечно, состав сборной не определялся на 100% итогами первенства страны. Существовал ведь ещё и спецотдел по выездным делам при Госкомспорте СССР. Думаю, подобные органы функционировали не только в нашей стране. Определить состав нашей команды было доверено старшему тренеру и тренерскому совету сборной. Списки подавались в Госкомспорт, спецотдел их рассматривал и давал окончательное «добро». В принципе, всё зависело от наших тренеров. Если им требовалось кого-либо удалить из сборной и лукавым образом сделать невыездным, то спецотдел в такие дела не вмешивался.

          Так и произошло в 1958 г., когда меня не взяли на чемпионат мира. Кого я тогда ни спрашивал, почему такое произошло, мне говорили, что я не прошёл по итогам голосования на тренерском совете.

          Каким критериям нужно было соответствовать, чтобы попасть на чемпионат мира или на Олимпийские игры? Ведь главное — это выиграть чемпионат СССР. Так, по крайней мере, говорил старший тренер сборной Н.И.Шатов. Но мой случай оказался особым. Я.Г.Куценко голосовавший против меня точно так же, как и все остальные, сказал мне:

          — Ты же немец и должен понимать, что твоё время, видимо, ещё не пришло.

          Почти как в анекдоте: ««Да будет свет», — сказал электрик и перерезал провода».

          Вопрос о том, кто поедет защищать честь страны Советов, был нарочито запутан — во всяком случае для нас, для спортсменов. Но в этом имелась и своя логика: за три месяца до Олимпийских игр многое могло измениться, и угадать заранее, кто к моменту выступления на Олимпиаде окажется лучше других, было не так просто — особенно если атлеты показывали одинаковые или близкие результаты.

          Например, Ф.Богдановский и А.Курынов набрали на чемпионате страны в Ленинграде по 420 кг. Т.Ломакин опередил А.Воробьёва на 2,5 кг — они показали соответственно 457,5 кг и 455 кг. Аналогичная ситуация получилась и у В.Бушуева с С.Лопатиным: 397,5 кг и 395 кг.

          С.Ульянов опередил В.Стогова на 7,5 кг, но Стогов всё равно предъявлял претензии на поездку в Рим. Не терял надежды посостязаться на Олимпийских играх и А.Медведев, хотя набрал 490 кг, а Ю.Власов — 510 кг, будучи к тому же чуть легче.

          Я тоже стал чемпионом СССР 1960 г. с результатами 140 + 140 + 175 = 455 кг. Второе место в моём весе занял москвич Василий Пегов, собравший 440 кг, третье — Матвей Рудман из Харькова, показавший 435 кг. В то время в мире, увы, было мало сильных средневесов — в тяжёлой атлетике такое случается.

          В Майори приехали многие, кого можно было и не брать на предолимпийские сборы. На сборах не определялся окончательный состав команды, но здесь формировалось мнение о том, кто поедет на Олимпийские игры, а кто шансов на это не имеет.

          Разведка в тяжёлой атлетике велась по всему миру. Наш старший тренер Николай Иванович Шатов знал обо всём на свете. Сведения из стран соцлагеря поступали к нам в открытую. Полная информация имелась и об американцах. На её основе наши тренеры решили, что атлеты легчайшего веса С.Ульянов и В.Стогов могут проиграть Ч.Винчи из США. Но если это и соответствовало действительности, то нужно ли было вместо С.Ульянов и В.Стогова выставлять в Риме второго полутяжеловеса — А.Воробьёва? Разве мало было того, что Т.Ломакин победил его на чемпионате СССР в Ленинграде?

          Наш капитан всегда ратовал за принципы справедливости. Почему же сам собирался нарушить их на сей раз вместе с Н.И.Шатовым? Или Шатов боялся, что Воробьёв опять пойдёт к председателю Госкомспорта СССР H.H.Романову и опять добьётся отстранения старшего тренера от руководства сборной, как это произошло перед чемпионатом мира 1959 г.? Всё это выглядело весьма субъективно и дурно пахло.

          У Владимира Стогова был строптивый характер, и тренеры, решив, что в Риме с ним каши не сваришь, постарались как можно быстрее удалить его со сборов. Тогда Стогов прямо сказал тренеру А.И.Божко:

          — Воробьёв ведь тоже проиграл в Ленинграде, так почему же не убирают его?

          Стогов и Воробьёв представляли Вооружённые Силы, и потому Стогов пытался найти правду среди «своих»: почему с одним из «своих» поступают так, а с другим — иначе?

          Зал штанги в Майори был совершенно не оборудован для получения элементарной оперативной информации о тренировке. Питались мы в большой общей столовой, расположенной прямо над морем. Чайки просто замучили нас своими криками. Сколько хлеба мы им ни кидали, они, обжоры, наглели всё больше и больше.

          Иногда нас баловало солнце, и тогда штангисты раздевались и привлекали своими фигурами внимание отдыхающих. Особый интерес вызывал Ю.Власов. Порхал, словно бабочка, А.Курынов. Под прицелом многочисленных взглядов находился и Ф.Богдановский.

          Из-за строгого отбора и конкуренции, а также из-за стремления атлетов не привлечь к себе лишнее внимание и избежать обвинений в несерьёзном отношении к подготовке все придерживались монашеского образа жизни. Часто проводились собрания, и на них, как всегда, хозяином положения чувствовал себя А.Воробьёв.

          Уж на что привык нарушать спортивный режим Т.Ломакин, но здесь и он вёл себя просто образцово. Видимо, Трофим не забыл, как в 1956 г. его дисквалифицировали, и он по собственной глупости не попал на Олимпийские игры в Мельбурн. К тому же любое нарушение спортивного режима Ломакиным было бы только на руку А.Воробьёву. А Трофим страшно хотел обойти в Риме своего одноклубника, из чьих рук привычно кормились армейцы. Ломакин держался хорошо, даже красиво, спиртным от него не пахло, и армейский тренер А.И.Божко не мог на него нарадоваться.

          Мы с А.Медведевым жили наверху, под крышей. Всё было удобно, но вскоре освободилась соседняя комната, и я переселился туда. Медведев не возражал, поскольку после объёмных тренировок я похрапывал.

          Прошло десять дней наших сборов. В отличие от нас, наши тренеры спиртное попивали, но старались при этом не попадаться на глаза капитану команды А.Воробьёву. Однажды я подошёл к лестнице, чтобы подняться к себе в комнату, и услышал, что в кустах кто-то барахтается и что-то бормочет. Это оказался Яков Григорьевич Куценко, едва стоявший на ногах. Я обхватил его и, как молодое деревце, согнулся под тяжестью 110-килограммового атлета.

          — Ты кто? — заплетающимся языком выговорил Яков Григорьевич.

          Я ответил, и Куценко сказал:

          — Спрячь меня, Рудольф. А то, Шатов, подлец, не пускает меня в номер. Он сказал: «Если это увидит Воробьёв, то тебя выгонят со сборов».

          Я взял Куценко под руки, поднял к себе в комнату и закрыл до утра. Медведеву же сообщил, что потерял ключ от комнаты, а комендант только завтра сможет открыть дверь — и переночевал на своей прежней койке рядом с Алексеем. Наутро, когда ребята ушли на завтрак, я выпустил Я.Г.Куценко из комнаты. Он оправдывался:

          — Понимаешь, встретил старых друзей, и они меня напоили...

          После этого Куценко стал рассказывать нелицеприятные вещи про А.Воробьёва, и я понял: у них уже давно идёт борьба за тёплое местечко под солнцем. Куценко сетовал, что здесь на сборах опять нет ни одного украинского атлета, который мог бы претендовать на олимпийскую медаль, и подытожил:

          — Поэтому моё положение шаткое...

          Мой сосед и друг А.Медведев колдовал над своей подготовкой, упорно искал прорыва, менял свой рацион. Но Ю.Власов, словно девятый вал, разрушал все планы Алексея. А тут ещё пришло сообщение, что американцы выставят в Риме двух тяжеловесов — негра с красивой фигурой Джима Брэдфорда и почётного полицейского Норберта Шемански. После этого Медведев успокоился: все его надежды разом рухнули.

          Я пишу эти строки через 40 лет и не могу не рассказать немного о дальнейшем спортивном пути А.Медведева. Он не выступал на чемпионатах страны в 1961 г. и в 1962 г., но в 1963 г. на III Спартакиаде народов СССР Медведев вдруг решил тряхнуть стариной. Он завесился на 120 кг и выступил вполне достойно, заняв пятое место с суммой 482,5 кг и уступив четвёртое место Виктору Андрееву из Чувашии лишь по собственному весу. После 1963 г. имя А.Медведева в списках участников соревнований больше не встречалось. Он так и не смог распознать себя и решил уйти в науку и на тренерскую работу.

          На сборах в Майори моим тренером, как обычно, оказался представитель ЦС ДСО «Труд» Иван Захарович Любавин. К тому времени он хорошо меня изучил и во всём доверял. Любавин значительную часть времени уделял общению со знакомыми, которых у него, равно как и у Я.Г.Куценко, Н.И.Шатова и Е.Н.Хотимского, на Рижском взморье было очень много.

          У Юрия Власова имелась особая методика подготовки — его тренировки продолжались по три-четыре часа. После этого он не мог уснуть ночью из-за перевозбуждения и, как правило, шатался по городу, а затем гулял по пляжу. А жили мы в пограничной зоне, где появление на пляже после 12 часов ночи считалось нарушением государственной границы СССР. Как ни странно, нас об этом никто не предупредил.

          И вот однажды Ю.Власов со знакомой женщиной из мира искусства, мило беседуя, гуляли по берегу. Мягко плескалась вода, в море отражалась луна. Власова и его знакомую окружала темнота, море вдали прощупывали прожектора. Юра и его спутница пребывали в хорошем настроении, как вдруг навстречу им вышли два солдата с автоматами наперевес. Послышался окрик:

          — Стой, пузатый, куда идёшь?

          Власов и его спутница остановились, и солдаты подошли к ним. Один из них толкнул женщину, она упала, а солдат ударил её ногой и закричал:

          — Мы же вас предупреждали!

          Тогда Юра одной рукой схватил солдата вместе с автоматом и, держа его под мышкой, бросился ко второму. Тот отбежал и стал прицеливаться, но женщина закричала:

          — Не стреляйте, это Юрий Власов!

          Зажатый под мышкой солдат крикнул:

          — Не стреляй, кажется, это действительно Власов. Мне нечем дышать, он меня задушит.

          Юра ловко выхватил у него автомат и наставил на другого пограничника. Тот рассмеялся и сказал:

          — Бросайте штангу, переходите служить к нам. Его автомат не заряжен, заряжен только мой. Если я сейчас выстрелю, то группа захвата вмиг окажется здесь, и вам за нарушение госграницы влепят 15 суток и большой штраф. А использование вашей нечеловеческой силы может потянуть и на серьёзную отсидку.

          Неподалёку вверх вела крутая лестница. Один пограничник — видимо, старший — предложил:

          — Если вы действительно Власов, то возьмите даму на руки и занесите на самый верх. Тогда мы отпустим вас без скандала. Или давайте пойдём к вам и проверим документы. Но время позднее, мы будем шуметь, и тогда вам не миновать неприятностей. Да и женщину придётся забрать на предмет выяснения личности...

          Ю.Власов посмотрел по сторонам. Он рассказывал, что хотел схватить их обоих, сжать и унести как детей: вес у каждого из пограничников наверняка не превышал семидесяти килограммов. Но, подумав, Юра согласился на предложенное условие, взял на руки даму и отнёс её наверх. Солдаты подошли к ним, отдали Власову честь и пожелали удачи на Олимпийских играх. Но романтическая ночь у него пропала.

          Через день Юра показал мне, как на его ноге почернела икроножная мышца. Оказывается, когда он схватил одного из солдат, второй ударил его по ногам тяжёлым кирзовым сапогом, вызвав кровоизлияние на правой ноге. После демонстрации гематомы Власов и рассказал мне всю эту ночную историю с пограничниками.

          Одним из самых приятных и интеллигентных атлетов на наших сборах был совсем молодой Сергей Лопатин. Он отличался любознательностью и обладал удивительной способностью вызывать собеседника на откровенность. Его отец, штангист Евгений Лопатин, тоже великолепно воспитанный и интеллигентный человек, стал в 1950 г. в Париже чемпионом Европы, а в олимпийском Хельсинки в 1952 году — серебряным призёром. Таким образом, Сергей был потомственным штангистом. Как и я, он выступал в стиле «ножницы». Мы оба, выполняя в «ножницы» рывок, стелились ниже, чем атлеты, использовавшие «разножку». Я пророчил Серёже, что он станет знаменитым тренером.

          Через 20 лет я повстречал Сергея в Клайпеде. На его лице играла всё та же улыбка, он сочувственно погладил меня по плечу, удивлялся моему мужеству в истории с Василием Алексеевым. Я спросил его:

          — У тебя прекрасные тренерские способности в тяжёлой атлетике — почему же ты занялся поднятием гирь?

          Сергей улыбнулся.

          — Знаешь, Рудольф, мой отец любит говорить: «Не сотвори себе кумира». Мы в Москве в курсе твоих тренерских дел, но решиться на то, чтобы выдать ученикам все свои знания, — нет, до такой щедрости москвичи ещё не дошли. Мы накопили в этом смысле слишком много отрицательного опыта.

          У меня на тех сборах разболелись зубы. Наш доктор Марк Борисович Казаков направил меня в платную клинику. Там мне сделали рентген, и через какое-то время вышла врач, держа в руках ещё мокрый снимок. Узнав от меня, что я спортсмен и что мне вскоре предстоит выступить на ответственных соревнованиях, она сказала:

          — Нужно срочно удалять зуб мудрости. Смотрите, здесь виден полнейший абсцесс, то есть флюс с нагноением. У вас, должно быть, уже поднялась температура.

          Врач тут же смерила мне температуру и порекомендовала вырвать зуб немедленно. Меня увели в другой кабинет и сделали обкалывание. Я стал ждать, пока начнёт действовать обезболивающее средство, и врач, чтобы отвлечь меня, спросила: к каким соревнованиям я готовлюсь? Я сказал, что к Олимпийским играм, и это произвело на неё впечатление.

          Состоялась операция. Я весь вспотел, врачу тоже досталось. Зуб мудрости оказался с четырьмя корнями, и она еле удалила его с помощью другого врача. Мне показалось, что она вырвала мне всю челюсть. Меня отправили прийти в себя в комнату отдыха, и врач переспросила, действительно ли я поеду в Рим. Услышав утвердительный ответ, она произнесла:

          — Будьте осторожны: заболевание зуба мудрости — это предвестие несчастья. Так, во всяком случае, говорят мудрые люди.

          Не веря в приметы, я тем не менее задумался. Но потом фыркнул про себя и решил, что не надо обращать внимания на такие глупые вещи. Я вернулся к себе, боль стала стихать, и настроение поднялось.

          Для меня обстановка в ходе подготовки к олимпийским состязаниям складывалась очень благоприятно. Меня никто не трогал, претензий не предъявлял. У нас часто проводились собрания, иногда к нам вызывали лекторов, выступавших на темы культуры и этики. Отвлекал и морской пляж, где купалось и загорало очень много народа. Кого только мы там не видели, причём почти в чём мать родила!

          Позже я узнал, что Рижское взморье — это традиционное место, где знакомятся и даже женятся, особенно представители интеллигенции крупных городов. Поэтому у Н.И.Шатова и Я.Г.Куценко здесь не было отбоя от приглашений. В местных ресторанах и в столовых устраивались званые ужины. Иногда нас просили прийти туда вечером подежурить. Я отказывался, зная, что у меня слишком тяжёлая рука.

          Как говорится, пьяным море по колено. Но на Рижском взморье оно по колено и всем остальным. Чтобы поплавать, здесь нужно отойти от берега на 150-200 метров. Вода там редко оказывалась настолько тёплой, чтобы в ней было приятно купаться, обычно на табло значилась температура 16-18°. Почти никто из наших штангистов в такую холодную воду не лез.

          Между Т.Ломакиным и А.Воробьёвым развернулось скрытое психологическое противоборство. Ломакин постоянно распространял ложные слухи об огромных весах, которые поднимает. Это делалось, к примеру, так. Оба соперника за обедом сидел неподалёку друг от друга, и Ф.Богдановский громко спрашивал Трофима:

          — Ну, что сегодня показал на тренировке? У тебя ведь была проходка, да?

          Напомню, что проходкой штангисты называют поднятие на тренировке предельных весов. На словах Ломакин завышал свои результаты килограммов на десять. Но Воробьёва этими провокационными заявлениями прошибить не удавалось — у него при Ломакине имелись шпионы. Равно как, впрочем, и у Ломакина при Воробьёве. Оба соперника старались тренироваться вместе как можно меньше.

          Формирование сборной — занятие действительно не из лёгких, здесь нужно держать ушки на макушке. В те времена команда каждой страны могла выставить на соревнования в общей сложности не больше семи спортсменов — по количеству весовых категорий. Но зато в этих пределах позволялось выставлять в одном весе хоть трёх-четырёх человека. Сие было уступкой слабо развитым в отношении тяжёлой атлетики странам. А основными нашими конкурентами являлись тогда США, Польша, Венгрия и Чехословакия. Имелось и ещё одно существенное ограничение: если заявленный спортсмен не выходил на помост, например, из-за болезни, то команде за него выставлялось ноль очков. А окончательные заявки подавались почти за месяц до начала соревнований. Вот и крутись, старший тренер, вместе с капитаном команды, как хочешь.

          Когда мы находились в Майори, Международный Олимпийский комитет уже запросил состав нашей команды. Нас торопили не только организаторы, но и особый отдел КГБ, чтобы провести глобальную проверку делегации на предмет права выезда за рубеж. Поэтому в команде возникала нервозность.

          Так, скрытая натянутость в отношениях существовала между двумя соперниками — Александром Курыновым и Фёдором Богдановским. В 1956 г. Ф.Богдановский стал олимпийским чемпионом и теперь очень этим гордился. Однако на трёх последующих чемпионатах мира Фёдор оказывался лишь вторым. У него, как я уже упоминал, была патологическая боязнь Томми Коно из США. Поэтому когда А.Курынов вышел на уровень результатов Ф.Богдановского и стал чемпионом СССР I960 г., Фёдора в олимпийскую команду не включили. А Саша просто светился от счастья. Забегая вперёд, отмечу, что в Риме он сумел-таки нанести поражение «железному гавайцу» Коно.

          На сборах запасные атлеты, что называется, дышали в спину первым номерам. Никто в точности не знал, кому доверят защищать честь страны на Олимпиаде.

          Сборы закончились, и мы переехали в Подмосковье. Я начал снижать нагрузки в тягах и в приседаниях за 20 дней до соревнований Риме. Чувствовал я себя при этом великолепно. Бывали моменты, когда мне хотелось высказать своё мнение по поводу формирования команды, но непосредственно заинтересованные люди молчали, и я говорил себе: стало быть, всё идёт правильно.

          Прибалтику мы покинули в хорошем настроении. Перед отъездом я получил на главпочтамте в Риге письма от матери и от Валентины. Жена написала, что мать живёт с ними, что дома всё хорошо и спокойно, что Оля ждёт не дождётся, когда опять начнутся занятия в школе. А мать прислала мне божественное письмо, которое я должен был всё время носить при себе, а также переписала «Vater unser» («Отче наш»), чтобы я молился каждый день утром и вечером.

          На момент отъезда в Подмосковье состав нашей команды, если мне не изменяет память, был таким: Степан Ульянов (Алма-Ата) — вес 56 кг, Евгений Минаев (Клин, Московская обл.) — 60 кг, Виктор Бушуев (Горький) — 67,5 кг, Сергей Лопатин (Москва, запасной) — 67,5 кг, Александр Курынов (Казань) — 75 кг, Рудольф Плюкфельдер (Киселёвск, Кемеровская обл.) — 82,5 кг, Трофим Ломакин (Москва) — 90 кг, Аркадий Воробьёв (Свердловск) — 90 кг, Юрий Власов (Москва) — свыше 90 кг (собственный вес 122,7 кг), Алексей Медведев (Москва, запасной) — свыше 90 кг, тренеры — Николай Иванович Шатов и Александр Иванович Божко.

          Позже в Рим приехало туристами множество тренеров и судей, а также разных заместителей руководителя делегации. Всевозможных накладок было много.

          В запасе держали С.Лопатина, всё ещё не веря, что меня допустят до Олимпийских игр. Билет на него взяли, хотя Н.И.Шатов знал, что Лопатин всё равно не сможет вклиниться в команду. Видимо, его включили в состав для порядка или в качестве поощрения для молодого динамовского атлета.

          Мы вылетели в Италию за неделю до открытия Олимпийских игр. Настроение у всех, как мне казалось, было прекрасным. Только оставшийся дома В.Стогов пожаловался мне перед отъездом, что его не взяли в Рим. В последние дни он на тренировке выжал 110 кг, вырвал также 110 кг и толкнул 132,5 кг. Если всё это сложить, то получится сумма на уровне тогдашнего мирового рекорда.

          Как я уже упоминал, В.Стогов проиграл в Ленинграде С.Ульянову, причём прилично — 7,5 кг. Правда, на то была объективная причина: в конце мая Стогов сильно отравился и до начала чемпионата СССР не мог тренироваться. И Н.И.Шатов пообещал Володе — хорошему устойчивому бойцу, — что всё равно возьмёт его в Рим. Но против этого категорически возразил капитан команды А.Воробьёв — хотя сам он тоже проиграл в Ленинграде Т.Ломакину.

          И вот Володя Стогов провожал нас на аэродроме, всё ещё надеясь, что его, может быть, повезут на Олимпиаду. Но нет — Н.И.Шатов отрицательно покачал головой. Тогда Стогов отвёл меня в сторону и спросил:

          — Хочешь, я раскро́ю тебе всю подноготную того, что затеял А.Воробьёв вместе с А.И.Божко и с Н.И.Шатовым?

          — Что ж, слушать никому не возбраняется, — ответил я.

          — Могу поспорить, что Стёпку Ульянова в Риме не выставят: у меня в протокольном отделе Госкомспорта есть хороший знакомый, и он видел окончательный протокол с фамилиями тех, кто будет выступать.

          — А на что же тогда надеялся до сих пор ты сам?

          — Так ведь мой знакомый рассказал всё это только что — вон он стоит. Меня тоже выбросили бы, какие мировые рекорды я ни устанавливал бы. Вот что творит наш капитан команды. Он всё решает под себя. Ломакина Воробьёв выбросить не может, потому что за Трофима заступится генерал. А меня Воробьёв выкинул, пользуясь тем, что я занял в Ленинграде второе место.

          — Я их понимаю. Они вхожи к H.H.Романову, и он им позволяет делать всё, что им угодно или удобно.

          — Вот именно, — кивнул Стогов. — Знакомый сказал, что меня не повезли для того, чтобы я им там в Риме не устроил скандал.

          — Вполне возможно.

          С В.Стоговым здесь никто разговаривать не хотел. Я один прогуливался с ним, пока не объявили посадку на самолёт в Рим.

          Когда мы приземлялись в Риме, я увидел с самолёта собор святого Петра в Ватикане — всемирный центр католической церкви.

          Советскую делегацию встретили специальные гиды, и нас повезли на автобусах в Олимпийскую деревню. Там стояли пятиэтажные дома на сваях, похожие друг на друга, как близнецы. Первого этажа у них не было, под домами веяло прохладой.

          От итальянской федерации нас встретил Э.Пиньятти. Он с особым дружелюбием обращался к Юрию Власову, будто встречал только его. Быть может, так происходило ещё и потому, что Власов единственный из нас говорил на французском, который Пиньятти знал.

          Разместились мы довольно быстро. Я занял последнюю угловую комнату. Меня удивило, когда я увидел, что ко мне в комнату с чемоданом направляется Александр Курынов. Мы с ним практически никогда не жили вместе и обычно общались на уровне «здравствуй — до свидания». Саша не интересовался, чей я родом и почему так поздно пришёл в большой спорт. Курынов на семь лет моложе меня, он воспитывался в современной интеллигентной семье [на самом деле Курынов провёл детство в деревне под Владимиром, а его родители простые колхозники] и являлся комсоргом нашей сборной.

          — Привет, Рудик, у тебя вторая койка свободна? — спросил Курынов.

          — Да, занимай, пожалуйста, — ответил я.

          Саша засунул чемодан в шкаф, снял верхнюю одежду и плюхнулся на железную кровать. Она заскрежетала, как железо по бетону, а её панцирная сетка прогнулась под 75-килограммовым Курыновым, будто гамак, подвешенный между двумя деревьями.

          — Рудик, подай руку, а то я здесь сломаю себе хребет! — крикнул Саша.

          Я еле стащил его с кровати.

          — Как же мы будем спать? — ужаснулся Курынов. — В других комнатах, я видел, стоят такие же кровати.

          В панцирных сетках я, к счастью, разбирался. У этих итальянских кроватей сетки были только наживлены на болтах. Требовалось всего лишь закрутить гайки, чтобы сетки приняли упругое состояние. Я пошёл искать ключ № 16. Выйдя во двор, увидел мотоциклиста и объяснил ему на пальцах, что мне нужно. У него в багажнике нашёлся набор гаечных ключей. Через полчаса я вернул инструмент, натянув сетки так туго, что мы не могли нарадоваться. Саша прыгал на сетке, как на батуте — хоть сальто выполняй.

          Вскоре я заметил, что Курынов не склонен беседовать на обычные обывательские темы. Шахтёрский труд его тоже не интересовал. Зато Саша просто бредил самолётами, танками и автоматами, любил говорить о розах. Саша дружил тогда с Ю.Власовым.

          Курынов обладал способностью нравиться людям. Он умел вести себя ненавязчиво, красиво двигался, будто прошёл специальную школу по эстетике. Или такая лёгкость сквозила в его движениях потому, что Саша до своего увлечения штангой занимался балетом? [Откуда такие ложные странноватые сведения?]

          Вечером Курынов приходил в комнату ровно в 23 часа, когда я уже лежал в кровати, готовясь к глубокому сну. Я сразу предупредил Сашу, что если усну, а затем проснусь, то ночь для меня пропадёт, и он пообещал всегда являться точно в 11 вечера.

          Прошла первая ночь в Риме. Наутро я, как всегда, побегал, благо стадион оказался рядом. Н.И.Шатов сообщил, что в 11 часов утра автобус повезёт нас на тренировку. Мышцы у меня «зачесались» — значит, хотели нагрузки. В команде все успокоились, обычные шутки и подначивания прекратились. Пейзажи и строения, которые я увидел через окно автобуса, уже были мне знакомы и особого интереса не вызывали.

          Мы вышли из автобуса со спортивными сумками, не отличаясь от футболистов или от борцов. Но нас уже поджидали итальянские любители тяжёлой атлетики. Я услышал, как один из них крикнул: «Прумфельдер, Руди!» и что-то застрочил по-итальянски.

          В раздевалке всё было новым, везде пахло краской и лаком. Прежде чем раздеться, я пошёл взглянуть, где нам предстоит тренироваться. Оказалось, что для нас подготовлено сразу несколько тренировочных залов, в каждом из которых имелось по одному или по два помоста. Штанги были разными, обнаружились даже наши, советские. Помосты выглядели совершенно новыми и блестели свеженанесённым лаком. Когда я всё это увидел, никаких дурных предчувствий у меня не возникло.

          Я разделся. По плану у меня намечалась средняя тренировка — через восемь дней мне предстояло выступать. Когда я взялся за гриф, то ощутил такое удовольствие, что даже ладони зачесались. Это значило, что я готов выступать хоть сейчас.

          Обычно перед началом тренировки я делал разминку. Но здесь пригревало итальянское солнышко, и мне показалось, что я уже достаточно разогрет, чтобы приступить к первому упражнению. В порядке разминки я начал не с жима, а с рывка, но в высокую стойку.

          Когда через два подхода я ставил на штангу 90 кг, то подумал, что со мной происходит что-то непонятное: я не чувствовал веса. Поднимая 90 кг, я опять не ощутил обычного натяжения спины, не почувствовал никакой тяжести. Стёпа Ульянов сказал мне о том же самом. Я решил, что мы либо уже находимся в сильном соревновательном кураже, либо на дисках неверно указаны веса. Я надел на штангу 100 кг и снова поднял её шутя.

          Тогда я пошёл по другим залам поискать весы. Нашёл медпункт, где дежурила сестра. Я на пальцах спросил её: мол, есть ли здесь весы? Она раздвинула шторки, за которыми стояли медицинские весы. Я принёс два диска — 15 кг и 20 кг, и оказалось, что они оба соответствуют указанному весу грамм в грамм. «Может, легче, чем положено, сам гриф?» — подумалось мне. Я взял гриф, принёс его в другой зал, где тренировался Трофим Ломакин, и сказал ему:

          — Вот тебе хороший иностранный гриф, Трофим, а я заберу твой советский.

          — Мне всё равно, у меня пока разминка, — пожал плечами Ломакин.

          Я надел на штангу 110 кг — и при подъёме снова ощутил непонятную лёгкость. Тут я испугался, что уже достиг пика сверхвосстановления. Удивительно — ведь я всего лишь два дня назад выполнял толчковые тяги со 180 кг: на два раза с помоста, затем в том же подходе на пять раз с виса. Я тогда почувствовал, что широчайшие мышцы спины у меня весьма прилично загрузились, но через день сходил в баню, и тяжесть от натяжения мышцы исчезла.

          А теперь появилась страшная работоспособность. Сама природа подбросила мне материал для осмысления методики подводки к пиковому состоянию готовности накануне ответственных соревнований. Создавалось такое ощущение, будто вся оградительная система у меня отключена. Я подумал, что по возвращении в Олимпийскую деревню надо будет всё это записать.

          А пока я стоял и ждал, когда Степан Ульянов снимет со штанги диски, готовясь к жиму. Через некоторое время он сказал:

          — Рудольф, этот помост покрыт бесцветным лаком. Как же мы сможем выполнять «ножницы»? Ведь тут разъезжаются ноги.

          Я сымитировал «ножницы», и ноги у меня действительно заскользили по помосту. Тогда я принёс из соседнего зала канифоль и хорошенько натёр ею свои ботинки. Попробовал выполнять глубокие «ножницы» и обнаружил, что ноги по-прежнему скользят. «Что же делать?» — подумал я.

          Собрался было перейти в другой зал, но там уже тренировались Ю.Власов, Е.Минаев и В.Бушуев. «Ладно, — решил я, — сделаю ещё два подхода — и достаточно». Тем более что меня замучил насморк и немного знобило.

          С.Ульянов ушёл, и я словно начал разминаться заново. Вырвал стойку с бешеной скоростью 110 кг — хорошо, 120 кг — тоже хорошо. «Ну, если рывок идёт так легко, — подумалось мне, — то дёрну-ка я ещё 130 кг, потом поприседаю — и хватит на сегодня».

          Я надел на штангу 130 кг — это вес для моего обычного первого подхода на соревнованиях. «Если сейчас вырву в стойку, — подумал я, — то можно будет смело начать выступление со 135 кг».

          Я настроился и принял стартовое положение. Штанга пошла так легко, что я не стал протягивать её выше, а ушёл под неё в «ножницы». И тут моя передняя нога начала скользить. Всё произошло неожиданно — я полагал, что по лакированному помосту будет скользить именно задняя нога.

          Я решил на ходу поправить штангу и стал перешагивать вправо. Но в этот момент мне будто кто-то ударил в спину тупой бритвой. Я всё-таки выровнял своё положение и не уронил штангу вбок, дабы не портить новенький отлакированный помост. Когда я опустил штангу, то выпрямился с большим трудом [вот оно, обычное печальное последствие «подъёмной жадности»: нужно быть готовым безжалостно бросить неточно поднимаемую штангу в любой момент].

          Сначала я лёг на скамейку, обливаясь потом и чувствуя, что у меня что-то вздувается в правом боку, чуть ниже лопатки. Но затем, зная, что лежать в этом случае ещё хуже, чем ходить, я мелкими шажками направился к нашему врачу Марку Борисовичу Казакову. Тот, как всегда, находился рядом с А.Воробьёвым. Я сказал, что повредил широчайшую мышцу спины с правой стороны. Доктор посмотрел меня, прощупал и сообщил:

          — Да, есть опухоль. Давай я сделаю обезболивающий укол.

          — Может, просто принять таблетки? — попросил я.

          Казаков дал мне две таблетки, и через полчаса боль притупилась.

          Трудно описать, что я пережил в тот момент. Обнадёживало то, что до моего старта оставалось почти восемь дней, а это для меня срок немалый.

          Тихо, осторожно, превозмогая боль, я пошёл в наш автобус и лёг там на заднее сидение. Но лежать я не мог и стал искать позу, как расположиться поудобней, пока остальные штангисты закончат тренировку. Я постоял посреди автобуса, опираясь руками о сидения, — всё равно тянуло под лопаткой. Тогда я опять перепробовал разные положения и всё-таки нашёл самое удобное: встал на колени и лёг грудью на заднее сидение. Вот так дышать стало вроде бы легче. Но ощущение вздувания нарастало. Нет, я не мог стоять и на коленях. Нужно было, несмотря на боль, чуть двигаться.

          Чувствовалось, что в спине что-то оторвалось, и при малейшем движении оно кусало меня. Я понял, что разорвал мышцу. Я знал, что если приложить к порванному месту холод, то боль утихнет. Но на дворе было лето, и автобус просто раскалился.

          Постепенно в автобусе начала собираться наша команда. Евгений Минаев заметил, что я весь побелел. Он первым спросил, не случилось ли чего.

          — Да, всё из-за этого лакированного помоста...

          — Что ж тут поделаешь!

          В автобусе слышались шутки и смех, а я был убит горем. Господи, я ведь столько лет стремился к этой цели — стать олимпийским чемпионом, прошёл через такие преграды! А теперь вроде и доверие появилось со стороны властей — и вот тебе на! За что же бог меня так наказал? [Бедный зазомбированный религиозным дурманом Плюкфельдер: даже в минуту катастрофы он занят поисками своей вины перед зловредным и мстительным чудовищем.]

          Пообедав, я ощутил вялость, которая усилилась после того, как М.Б.Казаков дал мне ещё одну таблетку. Все гуляли, а я сидел в комнате со своей травмированной спиной.

          Перед отъездом Михаил Лазаревич Аптекарь из Подольска дал мне книгу, сказав, что её надо бы читать перед казнью: она написана так, что рассмешит даже того, кому совсем не до смеха. Это была книга «Четвёртый позвонок» финского писателя Мартти Ларни. Я развернул её, да так зачитался, что забыл об ужине.

          Пришёл наш заботливый доктор М.Б.Казаков, снова дал таблетку и осмотрел меня.

          — Да, есть кровоизлияние, — сообщил он. — Скоро твой правый бок, видимо, изменится в цвете, потемнение заметно уже сейчас. Завтра начнём лечить, будем делать лёгкие прогревания. Думаю, всё должно зажить.

          Доктор замолчал и задумался. Пока он размышлял, я взял бумагу, нарисовал позвоночник, лопатки и широчайшую мышцу спины. Потом протянул рисунок и ручку Марку Борисовичу и попросил его начертить, где именно разорвалась мышца.

          По его указанию я сел на стул и задрал рубашку, а доктор повернул меня и начал медленно давить на разные участки спины. Мне стало больно. М.Б.Казаков сказал мне:

          — Если хочешь, чтобы я тебе точно сказал, насколько серьёзна твоя травма, то придётся потерпеть.

          Я взял в зубы кожаный ремень, и доктор снова принялся ощупывать мою спину. Наконец он нащупал ямочку, и боль стала ужасной. М.Б.Казаков взял ручку и стал рисовать на бумаге.

          — Вот здесь, Рудольф, в самом низу широчайшей мышцы спины оторвались несколько волокон.

          Наступило гробовое молчание. Лицо доктора погрустнело. А я так хотел услышать от него: мол, через неделю ты восстановишься. М.Б.Казаков достал носовой платок, сложил его в форме широчайшей мышцы спины и потянул снизу.

          — Смотри, Рудольф: вверху большая мышца, а здесь очень узкий участок. И он надорвался. Там у тебя такая ямочка, что туда входит палец. Дальше разрыв не пошёл, так как мышца во время твоего усилия перегруппировалась. Этот кусочек оторвался не до конца — ни то ни сё. Если пучок оторвался бы полностью, это было бы лучше для тебя на будущее. А так неизвестно, как мышца поведёт себя. В жиме, возможно, выдержит, в рывке худо-бедно — тоже, но вот насчёт толчка я не уверен. А если разрыв пойдёт к позвоночнику, откуда близко до центральной нервной системы, то ты можешь стать инвалидом на всю жизнь.

          — Может парализовать? — спросил я.

          М.Б.Казаков пожал плечами: мол, не исключено. Затем встал, положил мне руки на плечи и сказал:

          — Через неделю всё станет ясно. У итальянцев хорошая терапевтическая аппаратура. Ультразвук, лекарства — и всё придёт в порядок. Сейчас отдыхай, а послезавтра пойдём на тренировку, попробуешь жать лёжа. И вообще через три дня тебе нужно будет начать побольше двигаться. Ночью можешь включить грелочку на малую мощность.

          Доктор сказал «отдыхай» — но я не мог даже нормально лежать. Мне становилось лучше, когда я двигался туда-сюда по комнате.

          В столовой ко мне подсел Юрий Власов. Он был уже в курсе дела: о моём несчастье ему рассказал А.Курынов.

          — Хочешь с нами сегодня посмотреть с горы на ночной Рим? — спросил он. — Наш итальянский друг Пиньятти нас приглашает. Почему бы тебе не съездить? Хватит сидеть одному взаперти.

          Вечером, в 22 часа мы с Власовым и с Курыновым поехали на маленьком «Фиате» по римским достопримечательностям. Мне стало настолько интересно, что я забыл про свою несчастную травму. Но она, конечно, никуда не исчезла.

          Вернулись мы в 24 часа, когда все уже давно спали. Юра выпил замечательного итальянского вина. Я тихо лёг, а они с Курыновым остались беседовать в комнате Власова.

          Ночью пришёл Саша и прошептал мне, что Воробьёв устроил Власову скандал. Туалет и ванная здесь приходились одни на две комнаты, и когда Юра пошёл помыть руки, его сосед Воробьёв засёк Власова и принялся его воспитывать. По словам Курынова, Власов не позволил нашему капитану команды разговаривать с собой менторским тоном, и они наговорили друг другу таких слов, которые детям лучше не слышать.

          — Завтра утром будет собрание, — добавил Саша, — и нам влетит за римские ночи.

          На собрании А.Воробьёв, сильно заикаясь, сказал, что Ю.Власов — человек невоспитанный и что от него разило вином.

          — Я этого просто так не оставлю, — пригрозил Воробьёв, — и обязательно потребую, чтобы Власова завтра же отправили самолётом в Москву.

          Днём для обсуждения вопроса о дисциплине собрались тренеры. Позже я узнал, что состоялась также их накачка со стороны Госкомспорта СССР и лично H.H.Романова, который вызвал к себе для объяснений самих Ю.Власова и А.Воробьёва.

          А.Курынов сказал мне, что Власов опять говорил с Воробьёвым на равных. У Юры для этого имелись достаточные основания: он выиграл чемпионат мира 1959 г. и чемпионат Европы 1960 г., Воробьёв же в первом турнире уступил, а во втором вообще не участвовал.

          Ю.Власов — человек самолюбивый, и наскоки со стороны А.Воробьёва были ему, конечно, не по нраву. Между Воробьёвым и Власовым пробежала чёрная кошка. К чему это привело, расскажу позже.

          Я понимал, что А.Воробьёв выстраивает под себя всю сборную страны. Он увидел, что в подготовке штангистов море секретов и что на горбах атлетов можно возвести целую науку.

          О профессорской карьере Воробьёв мечтал давно и позже отрастил себе ещё и профессорскую бородку.

          А пока что Аркадий Воробьёв готовился к сражению с Трофимом Ломакиным. Если они не были бы одноклубниками-армейцами, то с конкурентом Воробьёва обошлись бы, конечно, просто. Но для армейского тренера А.И.Божко оба соперника были как родные дети, и не пустить в Рим чемпиона СССР Т.Ломакина, победившего А.Воробьёва в честной борьбе, он не мог.

          Я уже писал, что Воробьёв, проиграв первенство страны, потерял спортивное право находиться в сборной. Уступил — значит, сиди дома. Ведь не взяли же в Рим, к примеру, Фёдора Богдановского, тоже олимпийского чемпиона Мельбурна, сказав ему: ты, мол, Федя, посиди дома, а на Олимпиаду поедет Саша Курынов.

          Бывает, что атлет явно сильнее соперника, но по уважительной причине не может выступить в отборочном состязании. Например, в 1960 г. чемпионат СССР в весе 60 кг выиграл Рафаэл Чимишкян с суммой 350 кг, но на состоявшемся месяцем ранее чемпионате Европы победил Евгений Минаев с результатом 360 кг — что на 10 кг больше. Тут начали работать расчёт и логика, и на чемпионат мира тренеры решили выставить всё же Минаева. Но в случае с Ломакиным и с Воробьёвым всё было совершенно очевидно: один из них должен был остаться дома. Но нет — тут в категории 90 кг тренеры решили выставить сразу двух атлетов.

          Арифметика здесь проста: чтобы пойти на такое, нужно в какой-то другой категории не выставлять никого. Не повезло, как я уже писал, атлетам легчайшего веса — 56 кг. Чемпиона Европы В.Стогова, который вполне мог претендовать на место в команде, но был готов устроить в Риме скандал, если его не выставили бы, на Олимпиаду решили не брать вовсе. Взяли миролюбивого, уступчивого Степана Ульянова, чемпиона СССР. Однако в Риме А.Воробьёв и H.И.Шатов решили выбросить Ульянова из команды, высвобождая место для самого Воробьёва.

          В весе 90 кг нельзя было завоевать сразу две золотые медали, а С.Ульянов вполне мог стать олимпийским чемпионом. Следовательно, произвольное решение тренеров нанесло ущерб интересам команды — это ясно и первокласснику.

          — Так вы выставляете меня на соревнования или нет? — спросил Ульянов у Шатова.

          Тот промолчал. Тогда С.Ульянов поднял на тренировке рекордные веса: жим — 110 кг, рывок — 110 кг, толчок — 135 кг. У Н.И.Шатова со лба полился пот. Он не знал, куда спрятать глаза, и разводил руками:

          — Куда же мы денем Воробьёва?

          — Выходит, меня выкинуть легче? — горько усмехнулся Ульянов. — А ведь я могу выиграть Олимпийские игры, и Казахстану совсем не помешает олимпийское золото.

          Кому тут пожалуешься? В команде даже не обратили внимания, что происходит неприкрытый разбой.

          Представители Казахстана в нашей делегации отсутствовали. С.Ульянов пришёл ко мне, когда я лежал с больной спиной, и сказал, чуть не плача:

          — Почему молчит мой тренер Костиков?

          Я смотрел на Стёпу и ничем не мог помочь. Сказал ему только:

          — Видимо, начальники учли прошлые заслуги Воробьёва, а также то, что он выступает на Олимпиаде в последний раз.

          Итак, тренерский совет решил выкинуть из команды молодого атлета, который ни разу не был олимпийским чемпионом или чемпионом мира, хотя Степан Ульянов как чемпион СССР имел полное право выступить на Олимпиаде. Мне вспомнилось, как В.Стогов говорил на аэродроме:

          — Знаешь, почему меня не берут? Да потому, что в Риме я подниму скандал и Воробьёв окажется на скамейке запасных.

          В этом случае Трофим Ломакин, я знаю, снова стал бы олимпийским чемпионом. Но Воробьёв преградил Стогову путь — он ведь открывал ногой дверь к председателю Госкомспорта СССР H.H.Романову.

          Раньше тренеры сборной и начальство Спорткомитета прикрывались органами госбезопасности. Когда в 1958 г. из команды выбросили меня, все точно так же пожимали плечами, а некоторые загадочно шептали мне в ухо: «КГБ!» Но какой КГБ мог действовать здесь, в Риме? Имело место только подлость и трусость со стороны Н.И.Шатова, а также тренера из Алма-Аты Костикова, которому явно не хотелось портить отношения с Госкомспортом и с Федерацией тяжёлой атлетики СССР.

          Зачем был нужен этому тренеру С.Ульянов? Ну стал бы он олимпийским чемпионом вопреки всем интригам. Для Ульянова это, конечно, стало бы достижением, но что сие принесло бы Костикову? Вот наши руководители и загрызли тихого Степана Ульянова, просто-напросто не выставив его на соревнования, несмотря на показанные им на тренировке рекордные результаты. Всё действительно было решено ещё в Москве.

          Мы со Стёпой сидели в моей узкой комнатушке, где пахло краской и цементом: я — с разорванной спиной, он — с разорванной душой.

          — А почему ты спохватился только сейчас? — спросил я.

          — Я хотел сделать прикидку ещё в Москве, — объяснил мне Степан. — Но Н.И.Шатов отговорил меня: «Зачем? Ты ведь всё равно поедешь в Рим». Сегодня я сказал Шатову, что сделаю прикидку. Он ответил: «Ну делай, я посмотрю». Но сначала он повёл меня на весы, и у меня оказалось лишних 2,5 кг.

          Напомню читателям, что для атлетов легчайшей категории это небольшой избыток. Намного мучительней согнать лишние 2-3 кг спортсменам с весом 90 кг и более.

          Размявшись, С.Ульянов сказал Н.И.Шатову:

          — Мне ведь через два дня выступать, может, сейчас не надо поднимать предельные веса?

          Шатов согласился, но не остановил Степана, когда тот стал показывать очень высокие результаты, которые я привёл выше.

          — Почему вы меня не останавливаете? — недоумённо спросил Ульянов.

          И только тогда Н.И.Шатов сообщил наконец правду:

          — Стёпа, тренерский совет решил выставить на соревнования не тебя, а Воробьёва.

          — Как же так? — возмутился Степан. — Воробьёв всё проиграл, так почему ему создают привилегии?

          — А об этом ты спроси его самого, — прошептал Шатов, наклонившись к Ульянову.

          То, о чём рассказал С.Ульянов, не стало для меня новостью. Все спортсмены знали, что начальники творят с ними произвол, но ничего не могли изменить.

          Перед приходом Степана Ульянова я и сам беседовал с Н.И.Шатовым, который сообщил, что моя травма ставит команду советских штангистов в трудную ситуацию. После подачи заявки с указанием фамилий атлетов и их весовых категорий никакие замены больше не допускались, и если кто-то не мог выйти на помост, то команде за него выставлялся ноль. Как я уже упоминал, это правило распространялось и на заболевших спортсменов. Так что, сказал Шатов, мне ни в коем случае не следует надеяться на кого-либо другого.

          А.Воробьёв уже предложил выставить вместо меня С.Лопатина, выступавшего в весе 67,5 кг, но команда только что получила отказ. Оказывается, на эту тему в Олимпийском комитете в Москве имелось специальное разъяснение, но наши переводчики допустили халатность и не довели его до тренеров. Так, по крайней мере, утверждал Н.И.Шатов.

          — Может, это всё-таки вы сами проворонили, Николай Иванович? — спросил я.

          — Ты, Рудольф, в любом случае обязан завеситься на соревнования, — сказал Шатов, не отреагировав на мой вопрос. — А там посмотрим: сможешь выступить — хорошо, не сможешь — ну ничего не поделаешь.

          Я слонялся по комнате уже четвёртый день. Мне было стыдно показаться людям на глаза, и я приходил в столовую позже всех. Наш доктор М.Б.Казаков навещал меня всё реже.

          После скандального разбирательства с Ю.Власовым всю команду будто ударили пыльным мешком из-за угла. Никто уже не знал, что правильно, а что — нет. Выходить в город фактически запрещалось — под предлогом избегания инцидентов, имевших место с олимпийцами в форме советской команды. Нас призывали проявлять максимум осторожности даже на олимпийской дискотеке.

          Хорошо ещё, что американцы привезли киноаппаратуру и по вечерам, как темнело, показывали на площади в Олимпийской деревне мультфильмы о проделках Микки Мауса. Мультфильмы были настолько смешными, что у меня не только опять разболелась спина, но и стало прихватывать судорогой живот.

          Пошёл пятый день моей отлёжки в гостинице, почти в камере-одиночке, где я мог только отжиматься и осторожно делать «ножницы». Один раз в день я ходил на физиотерапию. Наконец после очередного осмотра М.Б.Казаковым мы решили начать тренироваться. До моего выступления оставалось три дня.

          Я приступил к тренировке очень осторожно. Боль чувствовалась, но терпимая. Я так обрадовался, что это невозможно передать. Даже сделал протяжку с весом 100 кг.

          — Ну вот, — похвалил меня Н.И.Шатов, — а то залежался, как сибирский барсук...

          Что ж, подумал я, теперь можно поприседать. Может, ещё пронесёт, и я выиграю Олимпийские игры? Я присел пять раз с весом 120 кг, затем столько же с весом 130 кг и четыре раза с весом 150 кг. Всё, решил я, пора закругляться. Чуть не прыгая от радости, взял сумку и пошёл в душевую. Но в коридоре меня остановил Н.И.Шатов.

          — Погоди, Рудольф. Ты пять дней пролежал в постели. Знаешь, как из-за этого у тебя «сели» ноги?

          Я рассказал о своих приседаниях.

          — Нет-нет, — стал убеждать меня Шатов, — этого мало. Снова три дня в постели — это плохо. Пошли поприседаем ещё.

          Делать нечего, я согласился. Приседания у меня опять пошли легко, с весом 150 кг я присел на пять раз. Затем Н.И.Шатов надел на концы штанги ещё два диска по 10 кг — в итоге, значит, 170 кг. Сначала я хотел отказаться, но увидел, что настроение у Шатова кислое. Я спросил его:

          — Зачем так много, Николай Иванович? Я ведь едва отошёл от травмы, а тут как-никак 170 кг.

          — Знаешь, Рудольф, тебя критиковали на тренерском совете. А Воробьёв сказал так: «Если Плюк никогда не поднимает на тренировках максимальные веса, то он, значит, большой трус. Потому у него и травмы, что он не ходит смело на большие веса. Он к ним психологически не готов».

          — Может, вы и правы, — ответил я. — Пойду приседать.

          Я присел на один раз с весом 170 кг и поставил штангу на стойку.

          — Вот видишь, — обрадовался Шатов, — а ты боялся!

          Он подошёл ко мне, потрогал мою четырёхглавую мышцу и сказал:

          — Знаешь, она всё-таки какая-то дряблая. Присядь-ка ещё три раза — и тогда станет ясно, что ты готов сражаться за чемпионство.

          Я присел — и у меня что-то чуть стукнуло. Я поправил штангу, переложил груз на левую сторону, осторожно присел ещё и на этом хотел закончить. Но Н.И.Шатов скомандовал:

          — Что же ты, Рудольф? Давай ещё раз, как договаривались!

          Я присел — и у меня рвануло спину. Теперь я точно узнал, в каком месте порвалась мышца. Встать я не смог. 170 кг с меня снял Шатов.

          — Вот мы с вами и доигрались... — сказал я ему.

          — Что такое, Рудольф? В чём дело?

          — Я оторвал себе мышцу.

          Доктора М.Б.Казакова на месте не оказалось. У меня снова налилось чуть ниже правой лопатки. Прощупать это место левой рукой я не мог. Обидно было ужасно...

          Ну почему человек так устроен? Будто чёрт ходит возле него. Знаю: так, как сделал я, поступать негоже или, выражаясь интеллигентным языком, нельзя. Такое случается именно тогда, когда человек действует в угоду сатане.

          Н.И.Шатов, словно онемев, смотрел на меня непонимающими глазами. Уверен: он думал, что я его разыгрываю. У меня же перед глазами будто носился туман.

          Господи, как тяжело в шахте! Я знаю, как людям отрывало лебёдкой или отрубало в золовнике под камерой руки. Но там риск и потери оправданы, ибо уголь необходим народу, он даёт тепло людям. А почему я рисковал здесь? Может, бог наказывал меня за то, что я стоял не под той звездой? 10 лет упорного труда — и вот тебе на!..

          В команде могли подумать, что я симулирую. Дураков не сеют и не пашут, они сами растут, как дикая трава и сорняки. Кое-кто даже считает их патриотами — как же, ведь стараются во имя Отечества!

          Вот такая римская трагедия накрыла меня. Как нарочно, произошёл второй разрыв той же мышцы. Но кому тут что докажешь?

          Не буду утверждать, что во всём виноват Н.И.Шатов, вернувший меня в зал, чтобы я присел ещё несколько раз. Он ведь хотел как лучше. Или, может, Шатов думал: Плюк симулирует, выведу-ка я его потихоньку на чистую воду.

          Когда я приседал на 4 раза с весом 150 кг, Шатов куда-то уходил. Не общался ли он с кем-нибудь? Откуда у него появилось такое твёрдое готовое решение, что мне нужно присесть именно с весом 170 кг и именно на три раза? Может, ему это кто-то посоветовал? Или он сам сообразил, зайдя в туалет, что нужно сделать именно так?

          Мы сели в автобус. Н.И.Шатов молчал. Я знал: он переживает, что перемудрил. Но в то же время Шатов ещё наделся на то, что я его разыгрываю. Поэтому по-прежнему настаивал, что мне нужно взвеситься перед соревнованиями. Когда мы вышли из автобуса, Шатов рассказал мне о моих соперниках и об их результатах.

          — Рудольф, ты выиграешь у них на одной ноге. Не трусь, — и Шатов ободряюще хлопнул меня по спине.

          Меня будто током ударило.

          — Вы что — хотите, чтобы я вас нокаутировал? — спросил я.

          У меня неудержимо покатились слёзы, чего со мной не случалось давно. Я не стал больше говорить с Н.И.Шатовым. Отошёл в сторону и подождал, пока наш обер-шеф не скроется из глаз.

          Я пришёл к себе в комнату. Ну вот и потренировался. За что боролся, на то и напоролся. Может, стоило сходить к Казакову? Но зачем? Он ведь уже обрисовал мне ситуацию. А словам Воробьёва доктор М.Б.Казаков, дипломат и его друг, не стал бы перечить в любом случае. Даже если нашему доктору кто-нибудь плюнул бы в глаза или оскорбил его, он только утёрся бы и промолчал.

          Зачем ему было рассказывать Воробьёву всю правду? Чеши языком или нет — от этого ничего не изменилось бы. Такова уж жизнь на нашей грешной земле.

          Я лёг в кровать. Мне стало легко — будто меня вытащили из обвала в шахте и я лежал на сырой земле, возвращаясь к жизни.

          Чувствовал я себя так, словно меня ударило обухом. Греть спину было нельзя. Боль усиливалась от любого лёгкого шевеления.

          Ну вот, думая я, и приехали! Шёл-шёл по кругу и пришёл на то же место, что и неделю назад, и точно так же лёг с разорванной мышцей. Разница только в том, что теперь вся боль сосредоточилась в одном месте, а тогда мне показалось, будто кто-то отесал топором весь мой правый бок.

          Саша Курынов обедал в столовой. Когда он придёт, подумал я, попробую подняться, если смогу. И попрошу его принести мне еду.

          Назавтра Курынову предстояло выступать. Задача перед Сашей оказалась не из лёгких: его соперником был сам Тамио (Томми) Коно из США — «железный гаваец». По происхождению Коно японец, и во время войны, когда был ребёнком, американские власти отправили его с родителями в резервацию как выходцев из вражеской державы. Но уже в 16 лет Коно выиграл чемпионат мира, а затем начал жить на дотации от миллионера Боба Гофмана, который стал его спонсором. Фёдор Богдановский при виде Коно переставал спать по ночам.

          В тот момент Коно как раз пришёл к нашему корпусу — в короткой майке, натянутой так, будто она вот-вот лопнет. Это всегда признак того, что тело атлета находится в высшей точке готовности. Наша команда относилась к Томми Коно благожелательно, да и в прессе о «железном гавайце» писали хорошо.

          Наконец в комнату пришёл Саша.

          — Ты что, Рудольф, лежишь, почему не на обеде?

          Я сообщил в двух словах, что снова порвал мышцу.

          — Ах, незадача! — вздохнул Курынов. — Но пообедать всё равно надо.

          Я еле поднялся с помощью рук, держась ими за койку. Как оказалось, Саша спешил.

          — Сейчас отнесу Коно маленький казанский сувенир, — пояснил он. — Томми там внизу стоит, красуется. Пообещаю ему: мол, если проиграешь мне, то подарю тебе ещё один сувенир. И скажу, что я, мол, очень слабый, а он точно станет чемпионом. Я Коно не боюсь.

          Я поддержал намерение Саши — в психологическом плане он был прав. Но поддержал ли бы такую позицию Воробьёв, капитан нашей команды?

          Саша провёл меня вниз по лестнице, и я вышел через заднюю дверь, чтобы не увидеться с толпой американских и наших штангистов. Саше я посоветовал лечь сегодня попозже, чтобы как следует выспаться перед выступлением. В столовой мне встретился М.Б.Казаков, и я обо всём ему рассказал. Он не удивился и заметил:

          — Воробьёв всё равно настаивает, чтобы ты завесился перед соревнованиями.

          Ночь прошла скверно, но я вёл себя как можно тише, чтобы не мешать Курынову. О штанге мы с ним не говорили вообще. У нас с Сашей были разные уровни пережитого, и он, комсорг нашей команды, старался при мне поменьше молоть языком.

          Время тянулось медленно. Я снова сходил на физиотерапию, включив самую малую дозу тепла — разрыв мышцы был ещё совсем свежим. Потом проводил на бой Курынова, а затем лёг.

          Поскольку я почти всё время лежал и мало с кем общался, то знал о выступлениях штангистов только по передачам телевидения и радио. В первый день соревнований в весе 56 кг, как и ожидали наши тренеры, победил американец итальянского происхождения, глубоко верующий католик, совершенно неграмотный Чарльз Винчи. Вот его победный результат — 105+107,5+132,5=345 кг.

          Эти веса показывают, что Степан Ульянов по своему уровню подготовки вполне мог сразиться за первое место. И имел на это полное право. Но спорткомитетовские деятели перекраивали команду так, чтобы им было удобно творить свои тёмные делишки — Dunkel-Schmuggel, если выражаться по-немецки. Стёпа сидел рядом с моей кроватью и рыдал от обиды.

          Во второй день в весовой категории 60 кг выступил Евгений Минаев. Для него это был второй олимпийский старт. В 1956 г. в Мельбурне он с суммой 342,5 кг занял второе место, уступив 10 кг американцу Исааку Бёргеру.

          Теперь соперников, которые жили и тренировались на разных континентах, судьба свела вновь, и они поменялись местами. Е.Минаев занял первое место с суммой 372,5 кг. Второй призёр, на сей раз Бёргер, опять уступил 10 кг. Евгений страшно обрадовался, что принёс команде первую золотую медаль. Рост его результатов за 4 года свидетельствует, что он умел упорно тренироваться.

          И.Бёргер, еврей по происхождению, был самым приятным в общении атлетом. У него имелось что-то общее с Сашей Курыновым — они оба быстро входили в доверие и отличались искренностью суждений.

          Я разговорился с Бёргером в столовой после его выступления, и он объяснил своё поражение тем, что у него много работы. Брат купил ему 20 сигаретных автоматов, но Исаак взял кредит и приобрёл ещё 10 штук.

          — Я установил их в разных районах города, — рассказал мне И.Бёргер, — и теперь мотаюсь как белка в колесе. Завтра, Рудольф, я уеду, иначе мой автоматный бизнес заглохнет.

          Исаак сообщил, что у них в семье говорят сразу на трёх языках — на английском, на немецком и на идише. На идише — в основном в синагоге.

          Когда я уходил из столовой, у меня щемило сердце. Ну почему я такой несчастливый? Сколько добрых дел упустил из-за штанги... Теперь мог бы уже заочно окончить горный институт. Какому риску я подвергал свою семью, так часто уезжая от неё и оставляя молодую любимую жену! Хорошо, что жена меня понимает. А у скольких моих знакомых спортсменов семья развалилась на почве постоянных отлучек...

          Я раньше всё думал: вот выиграю Олимпийские игры, и тогда можно будет потихоньку работать на шахте, тренировать молодых ребят, жить с семьёй и с друзьями до пенсии и после неё.

          И вот я оказался здесь — и теперь хожу в олимпийском костюме, ем всё, чего душа пожелает. Перед моими глазами мелькали люди со всего земного шара — мир, дружба! А проблемы у каждого были свои.

          В моей далёкой Сибири от меня ждали золотой медали. Газета «Советский спорт» написала:

          «Всех атлетов советской команды ожидает упорная борьба. И только наш один атлет — сибиряк Рудольф Плюкфельдер — силён настолько, что может себе позволить выступить на одну весовую категорию выше. Результат Р.Плюкфельдера вполне конкурентоспособен и в весе 90 кг».

          Вот и накаркали! Читая эту статью, я разозлился на журналиста Марина из Горького: зачем нужна такая преждевременная похвальба?

          Была и ещё одна дурная примета. В первый день, перед самой тренировкой, я вдруг обнаружил у себя насморк. Но у нашего доктора Казакова не оказалось нужных капель, и он отправил меня в медпункт.

          Там я застал одну нашу знаменитую гимнастку. Она лежала на кушетке, и вокруг неё вились провода: гимнастка принимала ультразвук и токи Бернара от повреждения голеностопа. Я спросил:

          — Что, уже травмировались здесь?

          — Нет, — ответила гимнастка, — это я в порядке профилактики.

          И тут я возьми да и ляпни:

          — Я вот впервые приехал на Олимпиаду, и у меня ничего не болит.

          Гимнастка внимательно посмотрела на меня большими голубыми глазами и спросила:

          — А вам сколько лет?

          — 33 года.

          — М-да... А рассуждаете вы словно школьник.

          — Вы это о чём? — не понял я.

          Гимнастка снова взглянула на меня, видимо, подбирая слова, чтобы не обидеть.

          — Я знаю, Рудольф, что вы, шахтёры, не верите во всякие приметы. Мы же, гимнасты, суеверны и не можем сказать вслух такое, что сейчас сказали вы. Но вы — человек другой закалки. Может, сатана вас и помилует.

          Я вышел из медпункта, а слова гимнастки всё звучали у меня в мозгу. Но мои чувства оставались на 100% оптимистичными. В таких случаях все предупреждения улетают на ветер. Как же: ведь я такой здоровый, что со мной может случиться? Я сел в автобус и через час получил тяжёлую травму. Выходит, и я не ушёл от удара сатаны?

          Позднее я иногда встречался с той гимнасткой, но обходил её. Я боялся затронуть больную тему — мне казалось, что в этом случае она наотмашь ударит меня по лицу.

          Та гимнастка — её фамилию я называть не хочу — очень милая и умная женщина. Её муж стал знаменитостью в Олимпийском движении, они москвичи. Через много лет я разговорился с ними. К тому времени я преодолел свою римскую неудачу и стал-таки олимпийским чемпионом. Но о встрече в медпункте мы вспоминать не стали. Гимнастка и её муж знали, что соль на раны не сыплют.

          Вторую золотую медаль среди наших штангистов завоевал Виктор Бушуев — тихий, спокойный, уравновешенный атлет. Мы подолгу находились вместе на сборах и на соревнованиях. Когда я приезжал домой в Киселёвск, то все наши сборники ещё мелькали в моём воображении. Но вспомнить Виктора удавалось обычно в последнюю очередь. Его всегда всё устраивало. Он, равно как и многие волжане, говорил, нажимая на звук «о» — особенно если вставлял «для связки» матерное словечко.

          В Риме Виктор Бушуев в 4 часа утра всё так же тихо, незаметно принёс свою золотую медаль в Олимпийскую деревню. Наши тренеры довольно потирали руки. А их наехало в Рим столько, сколько я не видел ещё никогда. В 10 утра мы чествовали Виктора Бушуева.

          Люди переполняли Олимпийскую деревню. Однажды к нам пришли приехавшие в Рим в качестве туристов советские тренеры — М.Касьяник и многие другие, которых я не знал, а с ними — наш президент Федерации тяжёлой атлетики Константин Назаров. Они были обвешаны фотоаппаратами и нацепили на себя море значков — почти как американцы.

          Мы вышли на улицу, туристы прицелились нас сфотографировать, но тут К.Назаров обнаружил, что на его фотоаппарате «Киев» нет объектива. Все бросились разглядывать оставшуюся от него чёрную дыру.

          За рубежом с лица дяди Кости обычно не сходила улыбка — говорили, что в Риме он даже спал с улыбкой. И вот лицо нашего президента стало кислым, он весь побелел и сказал:

          — Ну и итальянцы — вот воры так воры! Как же они смогли скрутить объектив, если фотоаппарат всё время висел у меня на груди?

          Да, вопрос на засыпку... Президента окружили и наши сыщики из КГБ, удивляясь жиганской выучке итальянцев.

          — Ничего страшного, — сказал Назарову один из представителей «конторы глубокого бурения», — давайте-ка пойдём в полицию, я знаю итальянский. Они должны отвечать, раз у них так воруют.

          Вскоре Назаров и представитель органов вернулись. Наш дядя Костя, опять улыбаясь, сообщил, что завтра у его фотоаппарата появится точно такой же объектив. Действительно, наутро Назаров пришёл к нам с новым объективом и стал снимать в комнате, где жили трое наших ребят.

          Назаров сел на койку, расслабился и принялся расхваливать внимательных итальянских полицейских. Потом взглянул на тумбочку и увидел, что на ней стоит его объектив.

          — Откуда он у вас? — спросил Назаров ребят. — Выходит, это вы его украли?

          — Как это «украли»? — возмутились штангисты. — Вы ведь не снимали фотоаппарат с груди. Значит, вы сами и выкрутили объектив, а потом забыли вкрутить обратно.

          — Вы авантюристы! — взвыл Назаров.

          — Зачем вы такое говорите? — покачал головой Сергей Лопатин. — Мы понятия не имеем, откуда здесь взялся ваш объектив.

          Уж не знаю, вернул ли Назаров итальянцам объектив, который купила ему полиция, зарегистрировавшая уникальное воровство. Помню только, что потом к нам пришёл Воробьёв и рассказал, как он подшутил над Назаровым. Незаметно выкрутив объектив, Воробьёв показал его Назарову: вот, мол, купил здесь для себя. А тот, не разобравшись в ситуации, побежал в полицию.

          Вот такие шутки иногда откалывал наш капитан команды. Мы, конечно, посмеялись, нам было весело. А каково было Назарову?

          На следующий день соревновалась моя весовая категория. В стартовом протоколе значилось 25 атлетов. Организаторы Олимпиады явно не ожидали такого наплыва участников. В итоге соревнования продлились целых шесть или семь часов, и спортсменам приходилось часто и много разминаться.

          Вечером Воробьёв коротко переговорил со мной. Мне хотелось объяснить Аркадию, в каком состоянии я нахожусь. Но он всё растолковывал мне, чего я лишусь, если не выступлю здесь, и по-своему пытался подбодрить меня:

          — Понимаешь, твои конкуренты боятся одного только вида Плюкфельдера. Ты выступаешь на Олимпиаде впервые, и я понимаю твои переживания — со мной такое тоже случалось.

          Я хотел сказать Воробьёву, что мои переживания имеют отношение только к полученной травме, а обещанные мне в случае победы льготы травму никак не ликвидируют, но Воробьёв уже смотрел по сторонам, явно ожидая кого-то увидеть. Я понял, что беседа со мной нужна капитану нашей сборной только для ответа на возможный вопрос: «А ты сам говорил с Плюком?»

          Мне было известно, что проблемы имелись и у самого Воробьёва. На последней тренировке у него развалились ботинки, которые он носил много лет. Они вели его от победы к победе, а тут — на тебе! Воробьёв, как и я, работал в «ножницах», и на заднем ботинке у него лопнула нитка. И тот разошёлся по шву. Когда-то у меня хранилась фотография, на которой запечатлено, как Воробьёв чинит свой ботинок. Но главной проблемой для Воробьёва оказалось то, что Трофим Ломакин подшучивал над ним, где только мог, и чем закончится их битва, было неясно.

          Не помню точно, с какими словами отскочил от меня Воробьёв, увидев нужного ему человека. Всё это происходило за ужином. А когда стемнело, я лёг с грелкой, прикованный к месту, как арестант в камере, за свои необдуманные действия — за нарушение разминочного процесса на тренировке, за халатность и т.д.

          Вдруг в комнату ко мне постучали. Я сказал: «Пожалуйста, заходите» — и увидел самого́ председателя Госкомспорта СССР Николая Николаевича Романова. Он сразу же закрыл за собой дверь. Я хотел встать, но от резкого движения у меня так кольнуло в боку, что даже в глазах потемнело. Но я прикусил губу и всё-таки встал.

          — Э, нет, Рудольф, ложись, — произнёс гость, — мы можем побеседовать и так. Ты слышал, что Курынов отстаёт от Коно после жима всего на 5 кг? Говорят, теперь Саша победит.

          — Да, очень надеюсь, — кивнул я.

          — Вот было бы хорошо: сразу две золотые медали в вашей комнате... Но Воробьёв сказал мне, что ты перестраховываешься. Это правда?

          — Николая Николаевич, а вы когда-нибудь спускались в шахту? — ответил я вопросом на вопрос.

          — Нет.

          — Так вот в шахте во сто раз страшнее, чем на помосте.

          — Я тоже так думаю, Рудольф.

          — Николая Николаевич, мне не 20 лет, а уже 33 года. Возможно, это последние Олимпийские игры в моей жизни. Я соревнуюсь по 12 раз в год. Так с чего это я стал бы бояться? И почему Воробьёву вдруг пришло в голову, что я трус?

          H.H.Романов сидел, держась правой рукой за сердце. Он замолчал, будто к чему-то прислушиваясь. Затем встал со стула и глубоко вздохнул.

          — Видишь, Рудольф, у меня у самого сердце щемит. Больно — спасу нет. Вчера чуть в Москву не отправили — мне было так плохо, что хоть караул кричи.

          — Понимаю: я через всё это уже проходил.

          — Неужели тоже сердце болело?

          — Да, именно из-за болезни сердца я в спорт и пришёл.

          — Ну-ка расскажи!

          — Это долго рассказывать, но сердце у меня заболело в ссылке от тяжёлого шахтёрского труда.

          — Так ты был сослан? А я знаю немцев из того дома, где живу, которые и раньше работали, и сейчас работают в архиве. Но их почему-то никуда не ссылали.

          — Скорее всего, они из смешанных семей. Или просто не немцы, а евреи.

          H.H.Романов помолчал, будто что-то обдумывая.

          — Слушай, Рудольф, у меня есть специальный фонд, и я имею право платить из него стипендию в тройном размере. К тому же олимпийскому чемпиону причитается орден Ленина и всё остальное.

          — А что это — «всё остальное»?

          H.H.Романов развёл руками, отведя их с колен. Было видно, что он едва в состоянии держать спину, не опираясь на руки.

          — Ну, например, хватит тебе жить в Сибири. У нас есть возможность забрать тебя вместе с учениками в Москву. Но для этого, сам понимаешь, нужен большой успех.

          — Спасибо, Николай Николаевич, я завтра пойду на соревнования. Взвешусь, закажу веса для первых подходов и начну разминаться. Пойдёт дело — выступлю, а нет — значит, всё то, о чём вы сейчас говорили, для меня пропадёт. Вы только сильно не волнуйтесь, а то, я вижу, у вас плохо с сердцем.

          H.H.Романов как-то по-особенному посмотрел на меня.

          — Да, Рудольф, плохой из меня олимпиец. Явился, понимаешь, воодушевить тебя, а вышло, что тебе же и пришлось меня утешать. Но если ты желаешь мне здоровья, то знай: лучшее лекарство для меня — это твоя золотая медаль. Ну, на худой конец, серебряная.

          Кто-то постучал в дверь и позвал H.H.Романова. Он встал и подал мне руку, мягкую и маленькую относительно его роста. Я подумал: видно, этот человек провёл жизнь не так уж плохо, если ему пришлось работать только головой, а не руками.

          Но ведь о работе для рук тоже надо беспокоиться, иначе жизнь накажет за это упущение. Меня же она наказала за недальновидность, за то, что я, сидя в своей скорлупе, стал разгильдяем.

          После разговора с нашим спортивным генералом меня что-то начало знобить. Я понял, что H.H.Романова ко мне направил А.Воробьёв.

          Никаких других слов, кроме крепких шахтёрских выражений, я в адрес Воробьёва послать не мог. Я едва сдерживал слёзы. Это же в высшей степени оскорбительно: тройной оклад, орден Ленина, жизнь в шумном городе и постоянные унижения перед такими, как он. Вот так влип, подумал я. Всё шито белыми нитками!

          Видимо, Воробьёву казалось, что если он бегает к начальству, то демонстрирует этим, какой он великий патриот. На деле же он прятал голову в песок, как африканский страус, а думал, что всё делает правильно. Я слышал, что Воробьёв намеревается стать врачом. Я не позавидовал бы тем пациентам, которым он начал бы ставить свои превратные диагнозы.

          Что поделаешь: одни терпят унижения из-за своих несчастий, другие зарабатывают себе авторитет на несчастьях окружающих. Так было и в тот день, когда мы с Ю.Власовым и А.Курыновым любовались с горы на ночной Рим. Тогда Воробьёв поднял скандал, и кто смог бы доказать, что он неправ? Ведь Воробьёв вроде как добивался порядка в сборной.

          Все знали, что Воробьёв скоро закончит поднимать штангу и будет претендовать на пост старшего тренера сборной. А пока он пользовался моментом, когда можно сделать себе карьеру с помощью локтей. Н.И.Шатов только загадочно улыбался и, видимо, думал: давай-давай, мол, Аркаша, не такая уж сладкая это работа — быть старшим тренером!

          Воробьёв рвался к должности старшего тренера сборной не из патриотизма, а ради того, чтобы иметь под рукой подопытных кроликов для подготовки диссертации, причём не только собственной, но и, как мы позже узнали, диссертации своей жены Инны [на самом деле жену Воробьёва звали не Инной, а Эльвиной Илларионовной].

          О деятельности Воробьёва в тяжёлых водолазных ботинках на этом посту я ещё напишу. А пока мне пришлось поверить, что он хотел как лучше. Хотя в итоге всякий раз получалось, что наш капитан выпячивал себя.

          Разговоры, подобные тем, что вёл Воробьёв накануне моего выступления, вообще-то, вести не принято. Человек с нормальным интеллектом может расценить их в лучшем случае как проявление недомыслия.

          А.Воробьёв вместе с H.H.Романовым явно не блистали познаниями в психологии. Глубоко Воробьёв никогда не размышлял. С виду он проявлял беспокойство о моём выступлении, но смогу ли я заснуть, наслушавшись его унизительных накачек перед схваткой на помосте, — это его уже не интересовало. Воробьёва волновало только то, чтобы он оставался в фаворе у Романова.

          Так было и в 1959 г., когда Н.И.Шатов решил взять на чемпионат мира не А.Воробьёва, находившегося в плохой форме, а В.Двигуна. Вскоре всплыла история с китайской водкой, и поездки на чемпионат лишили самого Шатова.

          Вот с такими мыслями я остался после ухода H.H.Романова.

          Ночью я вышел в туалет и увидел, что в коридоре в кресле расслабленно сидит Курынов.

          — Саша, ты что — получил ноль? — обеспокоенно спросил я.

          — Нет, — засмеялся Курынов, — наоборот, я выиграл у Коно рывок. Я вырвал 132,5 кг, а он — 127,5 кг, и теперь мы с ним после двух упражнений сравнялись. Через два часа пойду на толчок. Это кошмар — 40 человек в одном потоке! Ты спи, Рудольф. Если приду к утру, то полежу в коридоре: всё равно уснуть не смогу. Теперь я точно заломаю гавайца.

          — Рад за тебя, Саша, — сказал я.

          О визите H.H.Романова я решил ничего ему не говорить. Саша ещё не закончил соревноваться, и лишняя информация была ему ни к чему. Я принёс одеяло с его койки и укрыл Сашу. Поскольку это известно: потеря веса через какое-то время приводит к ознобу. Курынов обрадовался. Когда я вернулся из туалета, Саша спросил:

          — Ты как: сможешь выступить?

          — Наверное, смогу. Ты за меня, Саша, не беспокойся.

          Я принял таблетку от боли и, как ни странно, уснул. Отмёл все глупые разговоры и отдался в руки господа бога. Как он захочет, так и будет.

          Я проснулся в 6 утра. Открыл дверь — и меня на пороге обнял Саша Курынов.

          — Я победил гавайца! Толкнул 170 кг, а он остался на 160 кг. Моя сумма 437,5 кг, его — 427,5 кг.

          Вот молодец — победил такого талантливого атлета!

          Саша нырнул в постель и укрылся с головой.

          Итак, мы завоевали уже третье золото. Хорошо, что ребята выступают с полной отдачей, подумал я. Если они завоюют 5 золотых медалей, то меня не станут сильно песочить в печати.

          По пути в столовую мне встретился Юрий Власов.

          — Ну что, Рудик, сегодня, говорят, тебе получше? — спросил он.

          — Сомневаюсь, — грустно ответил я.

          Тут я узнал, что Саша Курынов вдобавок ко всему установил ещё и два мировых рекорда: в толчке и в сумме троеборья. Саша мне об этом не сказал — чувствовал, что у меня беда.

          Не знаю, как у кого, но у меня в день соревнований время летит быстро. Ко мне пришёл Н.И.Шатов.

          — Ну что, шахтёр, готов в забой? Или как там у вас — «идут шахтёры в бой за уголёк»? Только здесь, Рудик, добывают не уголь, а золото. Понимаешь? Золото!

          Шатов играл и жонглировал пропагандистскими фразами [«Идёт вперёд стахановское племя, идут шахтёры в бой за уголёк» — слова финальной песни из фильма «Большая жизнь»] — он тоже пошёл на поводу у Воробьёва.

          Я сложил в сумку ботинки, трико, напульсники, мягкое махровое полотенце, которое мне дала жена, сказав, что оно только для соревнований. Н.И.Шатов замолчал, увидев, что настроение у меня не на высоте. Или он вспомнил, что это по его вине я пошёл на вес, который окончательно доломал меня? А может быть, Шатов заметил, что я наклонился за ботинками, не сгибая спины, поскольку она у меня задубела?

          Шатов был всё-таки человеком наблюдательным, и его голос теперь звучал ласково и просительно. Я взял сумку, и Шатов тут же предложил её понести. Я рассмеялся.

          — Ты смеёшься, Рудольф? — с надеждой спросил он. — Значит, всё в порядке?

          — Нет, Николай Иванович, просто я представил, что вы захотите мне помочь и на помосте, и мы пойдём поднимать штангу вдвоём.

          — Молодец, не теряешь юмора! А то был такой грустный. Как я понимаю, ты всё-таки выступишь?

          — Посмотрим, Николай Иванович. Я взвешусь, как мы договаривались, и заявлю начальные веса. А потом приму пятерную дозу обезболивающего, и мы с М.Б.Казаковым пойдём на разминку.

          Мы сели в автобус. Вбежал запыхавшийся Казаков.

          — А я везде ищу тебя, Рудольф!

          Он сел рядом, и по дороге я рассказал ему, как у меня дела с травмой. Под шум автобуса доктор шепнул мне:

          — Я видел H.H.Романова, и он сказал, что штанга у нас на Олимпиаде идёт хорошо. «Смотрите сами, — говорит, — может, побережём нашего шахтёра? Похоже, он действительно болен».

          Теперь всё пошло как всегда. За 10 лет я выступал, по моим подсчётам, сто двадцать раз. Стало быть, в тот день намечалось моё сто двадцать первое и самое постыдное выступление.

          Мне сообщили, что если я не взвешусь, а просто откажусь соревноваться, то все расходы спишут на Госкомспорт СССР: Международный Олимпийский комитет как бы накажет нас за такие несерьёзные действия. Всё было разложено по полочкам как в аптеке. Воистину: человек предполагает, а бог располагает.

          Я встал на весы. Кошмар: вес упал — я завесился на 81,9 кг.

          Главный секретарь соревнований Оскар Стейт из Великобритании тщательно измерил ширину моего ремня, высоту каблука, проверил напульсники, похлопал меня по плечу и сказал по-немецки: «Hier ist alles in Ordnung».* Рядом стоял Н.И.Шатов со скучным лицом. Видимо, он думал: «Ну и спектакль мы здесь устраиваем!»

          Неподалёку находился врач польской команды — милейший интеллигентный человек. Он был, понятно, заинтересован в хорошем выступлении моего постоянного соперника Иренеуша Палинского, которому поляки планировали второе место после меня. Польский врач с недоумением смотрел на меня. По его лицу я понял, что он всё понимает. Врач хорошо говорил по-немецки и удивлённо спросил меня:

          — Ist alles gut — oder?**

          _____________________________________

          * Здесь всё в порядке.

          **Всё в порядке или нет?

          _____________________________________

          Я сделал невесёлую гримасу.

          М.Б.Казаков, как всегда, имел при себе несколько термосов — с бульоном, с крепким чаем и с кофе. Всё это он держал под личным контролем — случалось, что в напитки для штангистов подмешивали снотворное, и атлеты на ходу засыпали. Я выпил бульон и два сырых яйца, съел кусочек хлеба и запил это апельсиновым соком.

          Рядом готовились к выступлению японцы, они для подогрева еды и напитков использовали примусы. Точнее, у японцев имелись специальная подставка и маленькая сковородка, а снизу горел сухой спирт. Всё было чисто и опрятно: ни дыма, ни запаха. В то время японцы уделяли еде очень много внимания.

          Я вышел на парад участников — самый позорный в моей жизни. С меня полил пот — видимо, от нервного потрясения или от стыда за мою беспомощность. Я знал: мои крылья подрублены, и когда все соперники взлетят, я останусь на земле. Мне ничем нельзя было помочь, кроме жалости. Шахтёры привыкли к моим победам. Если сказать кому-нибудь из них, что я не буду выступать, то за такое можно было и по шее схлопотать.

          Ладно, хватит хныкать, подумал я про себя. Вытер пот с лица свежим мягким полотенцем, и мне показалось, что я ощущаю запах родного дома.

          Опытный Н.И.Шатов не спускал с меня глаз. Он приложил руку к моему лбу, подержал и сказал:

          — Ты волнуешься, Рудольф.

          Через микрофон до нас доносился звон соревновательной штанги. В Кузбассе по этому поводу говорят «начали месить», на Украине — «тягают штангу». Вес на штанге рос, до моего выхода оставалось 15 подходов. Я попросил Н.И.Шатова оставить меня, и он согласился.

          Мы остались вдвоём с Марком Борисовичем Казаковым. К моему счастью, никого из наших атлетов здесь не было: все они чествовали А.Курынова. А может, знали, что я не смогу выступить? Или подумали: «Он выиграет и без нашей поддержки»?

          Я надел новые сухие носки, плавки, натянул лямки у красивого олимпийского трико, и мы с М.Б.Казаковым пошли на мою разминку. Здесь имелись большой разминочный зал наверху и внизу, в подвале маленький зальчик с двумя помостами. Врач молча следовал за мной. Я решил размяться в большом зале.

          Чуть побегал на месте, помахал руками, поотжимался вверх ногами. Подошёл к штанге весом 60 кг. Натянулся и подумал про себя: кошмар! Этот вес я почувствовал так, будто кто-то специально тянул меня за травмированное место. Я встряхнулся и настроился.

          У доктора на лице появилась такое выражение, будто он хоронит кого-то из близких. Он ведь хорошо знал, где и как у меня оторвалась мышца.

          Я поставил на штангу 90 кг. Специально сжал спину, сковав себя и, думая: «Может, всё-таки пронесёт?», потянул. Хорошо, что рядом бросали штангу, поэтому мой стон никто не услышал.

          Вокруг шныряли фотокорреспонденты, то и дело наводя на меня свои объективы. Я знал, что фоторепортёры на международных соревнованиях падки до интересных снимков. Помню, на чемпионате мира 1959 г. я укутался в халат и включил грелки, электрический провод от которых тянулся за сцену. Меня таким и сфотографировали и написали: «Шахтёр Плюкфельдер заряжается электричеством».

          Я опасался, что если сейчас попытаюсь взять на грудь 110 кг и меня стукнет так, что я потеряю сознание, то меня запечатлеют с подписью о варварском отношении к спортсменам в коммунистическом лагере, где любительским спортом и не пахнет.

          Я подошёл к доктору и предложил сойти в нижний зальчик и запереться в нём. Там я собирался сходить на 120 кг. И если ничего не получится, то, значит, моему участию в соревнованиях конец. М.Б.Казаков с этим предложением согласился.

          Зал внизу оказался совершенно пустым. Я закрылся вместе с доктором, а также с массажистом. Массажист сильно меня растёр. На штангу поставили 120 кг. До моего предполагаемого выхода на соревновательный помост оставалось 8 подходов. Главное, — сказал я себе, — взять вес на грудь. Но это оказалось страшно больно.

          Я напрягся и начал тянуть штангу вверх. Она отскочила от меня, а я упал от болевого шока. Чтобы не потерять сознание, тут же перевернулся на спину, и боль моментально отступила.

          Казаков сунул мне под нос ватку с нашатырём, я стал жадно нюхать. Через 5 минут попросил врача, чтобы он снял меня с соревнований. Из глаз ручьём лились слёзы.

          — Может быть, вы думаете, Марк Борисович, что я симулирую? — спросил я.

          — Что ты, Рудольф! — помотал головой доктор.

          Массажист не отходил от меня. Чтобы унять страшную боль, вызванную, видимо, излиянием горячей крови на разрыв мышцы, я прижал спину к скамейке.

          М.Б.Казаков вернулся и сообщил, что снял меня с соревнований. Н.И.Шатов исчез непонятно куда. Видимо, понял, что я точно не боец, и удалился, чтобы не волноваться.

          Врач принёс лёд и приложил его к моей спине. Я опять принял обезболивающие таблетки. Боль утихла. Казаков попросил меня лечь на живот и стал прощупывать мышцы, идущие к позвоночнику. Чуть ниже правой лопатки он увидел кровоизлияние — это место уже начало чернеть. Вскоре доктор выдохнул с облегчением.

          — Слава богу, разрыв пошёл вверх, а не вниз, к позвоночнику, чего я так боялся. Теперь я спокоен — ты, Рудольф, не станешь инвалидом.

          М.Б.Казаков ощупывал меня, рассказывал и расспрашивал. Когда он надавил одним пальцем на позвоночник, а другим — на нерв, я сказал, что так не больно.

          — Не огорчайся, Рудольф — ты счастливчик, — подытожил доктор. — Позвоночные нервы в порядке, через месяц ты будешь ставить мировые рекорды.

          Тогда я и понял, что Казаков — это врач от бога. Он сменил мне лёд, сделал ещё один укол, и боль опять стихла. Я спросил его:

          — А Воробьёв собирается стать врачом?

          — Да, — кивнул Казаков, — но почему это интересует тебя, Рудольф?

          — Просто так.

          М.Б.Казаков покряхтел, но ничего не добавил к своим словам. Затем сказал:

          — Я сейчас попрошу, чтобы тебя на автобусе отвезли в гостиницу. Согласен?

          — Да, спасибо, я полежу. Мне ведь теперь опять нужен покой...

          Вскоре я оказался в гостинице на своей койке. Всё вокруг было тихо. Я взялся дочитывать книгу «Четвёртый позвонок» и опять насмеялся вдоволь. А потом принялся себя успокаивать, поскольку не случилось самое плохое — несчастье с кем-нибудь из близких.

          Ведь, например, на наших шахтах несчастные случаи происходили каждую неделю. У нас все знали, что если колёса на скипе крутятся медленно, то это значит, что наверх выдают мертвеца. Никто из тех, кто спускается под землю, не застрахован от несчастья. А случай со мной — это урок для меня на всю жизнь.

          Пришёл сияющий Александр Курынов и принёс громадный букет цветов.

          — Это нам дали на двоих, Рудольф, — сказал он. — Знаешь, я такой счастливый! Завтра начнутся самые интересные соревнования: между Воробьёвым и Ломакиным. Нужно будет обязательно их посмотреть. Все желают победы Трофиму, но Воробьёв страшно готовится. Он даже вежливо попросил Ю.Власова, чтобы тот вёл себя потише. Сначала Юра хотел куда-нибудь уйти, но потом передумал: пронёсся слух, что у Аркаши к нему претензий нет.

          Наутро доктор сделал мне укол. А.Курынов ушёл куда-то к гимнастам, а я собрал силы и поплёлся смотреть поединок Т.Ломакина с А.Воробьёвым. Но наблюдать сидя для меня оказалось тяжелее, чем ходить. В спине с правой стороны был будто накачан воздух.

          Общаясь с нашими штангистами, я видел по их лицам, что они не уверены в необходимости моего снятия с соревнований. Тем более что первое место занял хорошо известный всем Иренеуш Палинский из Польши, набравший в сумме всего 442,5 кг и показавший относительно слабые результаты в жиме и в рывке — соответственно 130 кг и 132,5 кг. Правда, в толчке Палинский выступил героически, установив мировой рекорд — 180 кг. Вторым с суммой 430 кг стал Джим Джордж из США, также мой знакомый.

          С кем я ни беседовал, мне говорили, что при таких соперниках следовало выходить на помост. Тогда я поворачивался спиной и задирал рубашку: весь правый бок у меня уже почернел от кровоизлияния. Увидев это, Сергей Лопатин сказал, приложив руку к сердцу:

          — Извини, Рудик, я не думал, что у тебя всё так серьёзно. Обязательно покажи свою спину Воробьёву, а то он до сих пор не верит, что у тебя тяжёлая травма. Откровенно говоря, я и сам в тебе сомневался.

          Подошёл Евгений Минаев. Лопатин поднял мне рубашку и сказал:

          — Смотри, Женя, как у Рудика разорвалась мышца.

          — Да, хуже не придумаешь, — как-то глухо произнёс Евгений. — Но ничего, Рудик, если команда выиграет, то я потребую на собрании, чтобы отметили и тебя. У футболистов ведь отмечают наградами тех, кто находится в запасе, так почему нельзя наградить и тебя? Правильно я говорю, Серёжа?

          — Конечно, — подтвердил Лопатин.

          Мы ходили по разминочному залу и наблюдали за разминками штангистов со всего мира. В основном все разминались одинаково, только тепло одетые американцы почти не проводили разминку: намазавшись жгучими растирками, они делали два-три подъёма за кулисами и затем сразу выходили на соревновательный помост.

          Сначала Т.Ломакин и А.Воробьёв разминались рядом. Наши парни, включая меня, больше крутились возле Ломакина. Жим завершился победой Ломакина: 157,5 кг против 152,5 кг у Воробьёва. Пять килограммов преимущества — это неплохо. К Воробьёву никто не подходил, не считая его личного друга врача М.Б.Казакова.

          Помимо общего зала, итальянцы оборудовали для разминки ещё два бокса. Воробьёв ушёл в один из них, Ломакин — в другой бокс рядом. Боксы хорошо проветривались — их отделяла от улицы не кирпичная стена, а просто решётка. Зевакам снаружи было прекрасно видно, как разминаются атлеты. С трёх-четырёх метров они выглядели как звери в клетках.

          В рывке Ломакин застрял на начальном весе 130 кг. Из-за халатности А.И.Божко и Н.И.Шатова Воробьёву вовремя не сообщили, когда его выход. Ему пришлось выходить на помост в спешке, не размявшись как следует.

          Было видно, что большинство зрителей симпатизирует Т.Ломакину. Такое тенденциозное отношение пришлось А.Воробьёву не по нутру. Мне такое отношение тоже не понравилось бы. В страшном гневе, какого я у него ещё не видел, Воробьёв вырвал 142,5 кг и сразу вышел вперёд.

          Воробьёв метался по своей клетке как зверь. К тому же он был весь покрыт кудрявой шерстью, и у его решётки собралось столько итальянцев, что полиции пришлось их отгонять. В боксах все по-прежнему крутились возле Ломакина.

          Это обстоятельство, а также накладка в рывке побудили Воробьёва прийти в соседний бокс с предложением, больше похожим на протест. Поскольку Аркадий был капитаном команды, к нему приходилось прислушиваться. Воробьёв сказал Н.И.Шатову:

          — Сейчас уже ясно, что золото и серебро у нас. Поэтому прошу вас, Николай Иванович, удалить из бокса Ломакина всех посторонних. Оставьте одного массажиста и тренера, а остальная толпа пусть идёт в зал.

          Последние слова были произнесены явно обиженным тоном. Шатов хотел что-то ответить, но Воробьёв разнервничался и стал говорить совсем нечленораздельные фразы.

          Конечно, всем было ясно, что борьба в любом случае увенчается успехом нашей команды, но чисто по-человечески ребята хотели победы Т.Ломакина. Однако это желание, напротив, обернулось в пользу А.Воробьёва, поскольку раззадорило его. Дескать, ах вы такие-сякие, ну я покажу вам кузькину мать!

          Меня в боксе Ломакина не было — я находился на улице. Ко мне подошёл Серёжа Лопатин и сказал, что борьба развернулась не на живот, а на смерть. Несмотря на свой порванный старый ботинок, Воробьёв толкнул 177,5 кг. Ломакин же остановился на весе 170 кг. Сказались его прежние нарушения спортивного режима, то есть то, что он часто обманывал тренера А.И.Божко.

          Воробьёву в Риме многие предрекали неудачу. Мол, он и в 1959 г. так же рвался выступить в Варшаве, а что из этого вышло? Проигрыш. Над Воробьёвым втихаря хихикали: дескать, так ему и надо.

          Его можно было с полным основанием не брать на Олимпиаду, выставив взамен С.Ульянова. Но Н.И.Шатов и тренерский совет испугались. Если перед Варшавой Воробьёв обратился к самому H.H.Романову, то теперь мог записаться на приём и в ЦК мудрой Коммунистической партии Советского Союза.

          Однако вся тихая подковёрная дипломатия рухнула перед натиском примитивных «ножниц» Аркадия Воробьёва. Его бойцовские качества настоящего олимпийца вывели Воробьёва, на зависть всем недоброжелателям, на первое место. Вторым стал Трофим Ломакин, третьим — чемпион мира 1959 г. Луис Мартин (Великобритания).

          Вот и свершилось то, о чём так много спорили и гадали. Поединок Воробьёва и Ломакина получился весьма интересным. Они оба знали, что достигли своего потолка и что на следующие Олимпийские игры двери для них для обоих наверняка окажутся закрыты. Но Степан Ульянов сказал по этому поводу:

          — Они себе место в жизни нашли, а вот обо мне никто думать не будет.

          Как там ни было бы, но наша команда добилась новой победы. О моей неудаче практически забыли. В Олимпийскую деревню пришла безумно обрадованная Инна, жена А.Воробьёва. Она осталась в комнате у мужа. Его сосед Ю.Власов поднялся на наш этаж и принялся ходить по коридору туда-сюда. Я тоже не мог уснуть и застал Власова за этим хождением.

          — Что, Юра, не спится? — спросил я.

          — Наш капитан забыл, что мне завтра нужно выступать, — ответил Власов. — Жена — женой, но хоть под утро-то мне, надеюсь, дадут поспать?

          Разговоров на животрепещущие темы я заводить не стал. Поскольку знал: чрезмерное возбуждение мозга оставляет в спортсмене отрицательный след. Поэтому я предпочёл помолчать — у Власова и без меня было достаточно информации. Я ушёл, а Юра остался сидеть в кресле, прикрыв глаза.

          10 сентября 1960 г. олимпийские поединки штангистов завершались выступлением тяжеловесов со всего мира. Наш Юрий Власов завесился на 122,7 кг, негритянский атлет Джим Брэдфорд из США — на 132,5 кг, другой американец, Норберт Шемански, — на 112 кг.

          Мы не сомневались, что абсолютным чемпионом станет Ю.Власов. Юра был нашей гордостью. Нам нравились его простота и умение расположить к себе собеседника. Иностранцы тоже постоянно приходили в восторг от Власова.

          Публика заполнила зал «Паллацетто делла спорт» до отказа. Юрий Власов и Джим Брэдфорд закончили жим с одинаковым результатом — 180 кг, но Юра был легче и потому вышел вперёд. Рывок также выиграл Власов — 155 кг, Брэдфорд же одолел 150 кг. А в толчке Джим далеко отстал от Юрия, завершив выступление с результатом 182,5 кг. Власов же толкнул 202,5 кг, набрав в итоге сумму 537,5 кг и установив тем самым два мировых рекорда — в толчке и в троеборье. Вот такую победную точку поставил в выступлениях штангистов на XVII Олимпийских играх в Риме наш Юрий Власов.

          Михаил Лазаревич Аптекарь отметил в своём справочнике по тяжёлой атлетике, что в Риме установлено 10 рекордов мира, 9 из которых принадлежат атлетам СССР: Е.Минаеву, А.Курынову и Ю.Власову — по два, и по одному — В.Бушуеву, Т.Ломакину и А.Воробьёву. В неофициальном командном зачёте сборная СССР далеко опередила атлетов США и Польши.

          6 сентября 1960 г. мне исполнилось 33 года. Я радовался, что в Риме никто не заикнулся о моём дне рождения. Когда лежишь в постели с подбитыми крыльями, такие напоминания ни к чему.

          11 сентября, то есть сразу же после завершения выступлений штангистов, состоялось собрание нашей команды. От имени Госкомспорта СССР нас поздравили с замечательной победой, поимённо перечислив отличившихся. Добрые слова произнёс и Н.И.Шатов. Упомянув о том, что мне не повезло, он сказал:

          — А в основном вы все молодцы.

          Собрание шло к концу, но тут из задних рядов тонким голосом попросил сло́ва Евгений Минаев.

          — Вот мы все с медалями, и только Рудольфа Плюкфельдера постигло несчастье с этим лакированным помостом. Такое могло случиться и со мной. И если нас будут награждать, то я прошу, вернее, мы всё просим наградить и Рудольфа.

          Раздались недружные голоса:

          -Да! Поддерживаем!

          Должен отметить, что в 1960 г. я действительно получил орден Знак Почёта, хотя в Риме не выступал. Что же касается денежного вознаграждения за Олимпиаду, то мне о нём ничего не известно. Я пишу об этом потому, что всех интересовало, сколько же нам заплатят.

          И ещё о деньгах, раз уж я коснулся этой темы. Мы находились в Риме на довольствии организаторов соревнований, и Спорткомитет выдал нам только так называемые карманные деньги на мелкие расходы.

          В столовой было слышно, что представители некоторых видов спорта уже покинули Италию, а у меня ещё оставались неизрасходованные деньги.

          По пути в гостиницу я встретил серебряного призёра Олимпиады по вольной борьбе Савкуза Дзарасова из Северной Осетии, знакомого мне по сборам в Баковке. Он искренне обрадовался, увидев меня.

          Дзарасов слышал о моём несчастье и сожалел, что со мной такое случилось. Он рассказал мне, как по глупости проиграл Вильфриду Дитриху из ФРГ:

          — Рудольф, что за человек этот Дитрих! Он боролся здесь 9 дней, из них 5 дней — в классической борьбе, где чемпионом стал Иван Богдан из Киева. Иван обошёл Вильфрида по очкам. Я был уверен, что Дитрих уже выдохся, и что я поэтому стану чемпионом. Я решил потянуть время и лёг плашмя на живот. Но Дитрих, этот кусок гранита, обхватил меня руками. Руки у него — как железные клещи. Как я ни отрывал их от меня, он каким-то чудом пропихнул их мне под живот и соединил в замо́к. Слушай, у меня же вес 110 кг! А он с прямой спиной, на девятый день борьбы оторвал меня от ковра. Представляешь, какая машина! Я, грешным делом, цеплялся руками за ковёр, но он как кран оттащил меня, развернул на лету, и я упал на лопатки. Это почти то же самое, как твой разрыв мышцы спины.

          — Но у тебя-то в итоге серебро, а у меня — ноль...

          — Да, Рудольф, я тебя понимаю. Слушай, давай поедем в город! У меня остались лиры, надо их истратить.

          — Поехали, Савкуз. Я тоже как раз хотел купить итальянские сувениры и игрушки детям.

          Мы договорились встретиться через час у входа в Олимпийскую деревню. Я пришёл к себе в комнату, и обнаружил, что вся наша команда, видимо, уехала на банкет. А меня, судя по всему, как больного оставили в покое. Что ж, такова жизнь спортсмена или артиста. Да и на производстве такое встречается.

          Я и сейчас соизмеряю всех и вся с великими тружениками, работающими под землёй. То, чем занимаемся мы, штангисты, — детская забава по сравнению с делом моих коллег-шахтёров. Они совершают подвиг каждый день. Во время войны все шахтёры получили бронь. Так вот из тех, кто имел её, до конца войны дожило всего лишь 40%. Остальных либо завалило в шахте, либо их лёгкие разрушил силикоз.

          Я вышел из Олимпийской деревни и разглядел, как красиво оформлен вход в неё. Кругом были надписи на разных языках «Добро пожаловать!», а слева стояла известная статуя — два голодных малыша сосут молоко у легендарной Капитолийской волчицы.

          Что в этой статуе поучительного, в чём её смысл? Вот статуи Геракла подчёркивают и прививают культ красивого тела. А молоко волчицы — что оно может привить детям? Говорят же, например, что молоко матери, находящейся в состоянии горя или стресса, плохо отражается на ребёнке. Подошёл Савкуз Дзарасов, и я спросил у него:

          — Как думаешь: волчье молоко — это хорошо или плохо для ребёнка?

          — Плохо — дети злыми станут, — ответил Савкуз.

          — Я тоже так думаю. Но тогда, наверно, волчьим молоком поили бы будущих солдат.

          — Не знаю... Но эта волчица напоила Ромула и Рема, а от них, говорят, пошли римляне и другие люди. Вот мы и получились злыми, как волки. У некоторых волк даже стал национальным символом. Но раз уж эти дети сосут волчицу, то мы им мешать не будем. Пойдём, Рудольф!

          Мы немного отошли, показался трамвай. Я спросил по-немецки, и мне рассказали, куда нам нужно ехать и где сходить.

          Мы сели в трамвай — чистенький, но очень скрипучий. Я не обратил внимания на то, что Дзарасов был в синей шерстяной куртке с нашитыми буквами «СССР». Мы сидели, тихо беседуя, и треск трамвая заглушал для окружающих наш разговор. В трамвай зашла женщина с двумя детьми, и мы уступили ей свои места. Но вскоре к нам приблизился парень лет тридцати и стал хрюкать, указывая на буквы «СССР» и мотая головой в сторону Дзарасова.

          — Чего он хочет? — не понял Савкуз.

          Я спросил парня по-немецки, и тот произнёс:

          — Das ist ein russisches Schwein.

          — Он говорит, что ты — русская свинья, — перевёл я.

          Дзарасов крепко схватил парня, а затем поднял его и, сложив пополам, втиснул наверх между двумя поручнями, за которые держались пассажиры. И оставил там в спрессованном виде. Люди дружно зааплодировали Савкузу и закричали: «Браво, русс!» На следующей остановке мы с Дзарасовым на всякий случай вышли.

          Мы посмеялись, а потом я вспомнил, как нас предупреждали, чтобы мы не ходили по улицам Рима с нашими нашивками. Хорошо ещё, что в трамвае не оказалось фоторепортёров. Мы зашли в сквер, и Савкуз по моему совету оторвал злополучные буквы, чтобы, не дай бог, не попасть ещё в какую-нибудь неприятную историю. К счастью, буквы оказались пришитыми не очень крепко.

          В большом магазине мы истратили свои нищенские лиры. Правда, мне удалось купить оригинальный кофейный сервиз с позолотой. Никто потом не верил мне, что он стоил так мало. Кроме того, я купил своим малышкам по кукле и игрушечный медицинский набор, чтобы они могли играть с куклами в больницу. Там имелись маленькие шприцы, «лекарства» с итальянскими названиями и с инструкциями, от каких болезней их надо принимать.

          К вечеру мы с Савкузом вернулись в Олимпийскую деревню. Назавтра предстояло улетать на Родину, а пока в деревне царили суета и толкотня.

          Когда мы прилетели в Москву, мне тут же вручили билет на самолёт до Новосибирска, и через день я уже оказался в Киселёвске.

          Домашние уже давно привыкли к моим отъездам и приездам, но эта поездка оказалась особой. Я думал, что после фиаско в Италии меня никто не навестит, однако ко мне пришли друзья-штангисты — Иван Кошкин, Николай Малинин, Геннадий Ащеулов и Анатолий Тузов. Позднее меня навестили и наши электрики. Все они говорили:

          — Жаль, Рудольф, что так случилось. Но ничего, теперь надо готовиться к Олимпийским играм 1964 года в Токио.

          В клубе мы перебрали помосты и сделали станок для жима ногами лёжа. Пока заживала спина, я десять дней трудился над этим в нашем мехцехе.

          И тут мне дали бесплатную путёвку в санаторий «Зенковский парк», находящийся неподалёку от соседнего Прокопьевска. Я приехал туда тихо, старался общаться как можно меньше.

          Массажистка ужаснулась, увидев большую шишку под моей правой лопаткой. Я сказал, что не знаю, откуда она взялась, и массажистка пошла за врачом. Врач стал ощупывать мне спину и спросил, откуда это у меня. Я сказал:

          — Доктор, я штангист и, видимо, порвал мышцу.

          — Ага, — смекнул он, — теперь мне ясно, кто вы. Массируйте Плюкфельдера, Мария Васильевна, это у него олимпийская травма. А вы, Плюкфельдер, зайдите потом ко мне.

          Массажистка долго обрабатывала мой узел на спине. Врач-физиотерапевт хорошо меня принял. Я рассказал ему, как всё случилось в Риме.

          В санатории я в основном бегал и делал усиленную зарядку. Завёл новых друзей, и 25 дней прошли как во сне.

          Когда я вернулся домой, на землю уже лёг снег. Я походил ещё немного на лыжах — и травма совершенно перестала меня беспокоить. Теперь нужно было готовиться к чемпионату РСФСР, который состоялся 20 декабря 1960 г. в Уфе.